Европейские духовные сокровища не особенно интересны писателю, несколько классических, позапрошлого века французских романов оставили след в душе, но не привили любви к чужбине. А быт, тот самый роскошный западный быт, сводивший с ума советских актёров и спортсменов, партийных товарищей и рядовых туристов, Личутину непонятен, если не сказать – противен
Париж Владимира Личутина – это тесный, «непродышливый» гостиничный номер, обшитый пластиковыми панелями, несвежие устрицы, дешёвое вино, «скабрёзные магазинчики, разжигающие похоть» и полупустой кинотеатр. Да вот разве что кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, так ведь и оно, скорее, часть России, а не Франции.
Да, тот самый Париж, о котором с восемнадцатого века мечтали наши недоросли, куда ездили все сколько-нибудь зажиточные баре, где пускали на ветер миллионные состояния уральские заводчики и великорусские лендлорды. Из поколения в поколение они передавали миф о Париже – обетованной земле художников, поэтов и обеспеченных бездельников.
Париж – вторая родина дореволюционных дворян и несбыточная мечта советских интеллигентов. «Я хотел бы жить и умереть в Париже», – повторяли вслед за Маяковским.
Голоса скептиков тонули во всеобщей истерике: «Увидеть Париж и умереть». Тысячи остолопов, не стесняясь, повторяли эту жеманную чушь.
Личутин в меньшинстве. Вероятно, он и в самом деле не рассмотрел ни Парижа, ни Франции. Не увидел их, но ведь и не хотел видеть.
«Батюшки мои, да стоило ли мчаться из России за тыщи вёрст, чтобы увидеть наштукатуренную красотку, от которой на весь белый свет сквозь морщины вопят унылая старость и самодовольная спесь молодящейся уличной кокотки, пропахшей нафталином».
Европейские духовные сокровища не особенно интересны писателю, несколько классических, позапрошлого века французских романов оставили след в душе, но не привили любви к чужбине. А быт, тот самый роскошный западный быт, сводивший с ума советских актёров и спортсменов, партийных товарищей и рядовых туристов, Личутину непонятен, если не сказать – противен: «В Москве я слышал разговоры <…> об этих странных вещевых развалах, где барахло продавали почти даром, и угодить туда было – что попасть в земной рай… Толковали с таким придыханием и плохо скрываемой завистью, будто у себя в России мы ходили в убогих лохмотьях и были распоследними, разнесчастными прошаками. Хотя считались на родине писателями не из последнего разряда, себя числили на высоте, и, наверное, у многих водились деньжата, коли привыкли ребята шляться по ресторанам».
Личутин сохранил гордость и чувство собственного достоинства в мелочную, суетливую, близорукую эпоху, когда развращённые советские обыватели уже молились на магнитолу «Sony», готовы были душу продать за джинсы «Lee». Скоро они будут не покладая очков смотреть пиратскую порнуху в загаженных видеосалонах и причащаться гамбургерами на Пушкинской площади. Но к Личутину эта грязь не прилипнет.
Европа была по душе далеко не всем русским. Но, скажем, Достоевский умел переплавить свою неприязнь к Европе и европейцам в остроумную, убедительную, логически безупречную критику буржуазной цивилизации. Личутин так не умеет. Он никогда не создал бы новую версию «Зимних заметок о летних впечатлениях».
«Путешествие в Париж» – вовсе не публицистика. Эту вещь нельзя отнести ни к одному из публицистических жанров – статье, очерку, памфлету, фельетону. У Личутина вообще нет публицистики. Сам образ мысли этого писателя не создан для неё. Публицистика существует на границе между наукой и словесностью. Словесности Личутин соприроден, а вот научное сознание ему неведомо, иначе он не назвал бы Григория Распутина «блаженным пророком» и не стал бы утверждать, будто «тот же Париж, те же закуты Франции и Германии, Австрии и Греции, Италии и Югославии каждым своим местечком, рекой и холмушкою насмешливо напоминают, что в древние лета все они были заселены славянином-россом».
У Личутина надо искать не правды знания, а правды чувства. Читатель Личутина не найдёт у него ни схоластической мудрости, ни научной логики, ни историософии или метафизики. Вообще книжная мудрость не очень-то даётся автору «Раскола», иначе он не предпочёл бы историческую науку паранаучным бредням о славяно-россах в Париже. Зато терпеливого, усидчивого и вдумчивого читателя ждёт настоящая награда.
Главное богатство настоящего писателя – язык. Язык Личутина сказочный, вкусный, совершенно оригинальный. У Личутина нет в русской литературе ни последователей, ни учеников, ни эпигонов. Даже эксперименты Алексея Иванова рядом с книгами Личутина выглядят несколько искусственными, нарочитыми. Даже очень хорошая имитация всегда проигрывает подлиннику. Где ещё современный читатель найдёт «пронзительную синь снегов, испятнанных лисьими набродами, сполошливый шелест птичьих крыл от неисчислимых куропачьих стай, слетающихся зимою из малоземельской тундры в берёзовые перелески помезенья, цветные хороводы морозных сполохов по мглистому небу, распах своенравной реки, закованной в розовые каменные берега…»
А что же Париж? Он Личутину не нужен, само путешествие, давнее, случившееся четверть века назад, убедило писателя в этой истине. Он остался равнодушен к кафе Монмартра и картинам Тулуз-Лотрека, величие Нотр-Дама не затмило поморских красот и чудес. Соблазны Мулен-Руж его не прельстили, Эйфелева башня напомнила непомерно разросшуюся пожарную каланчу.
Это вовсе не провинциализм, не национальная ограниченность, ведь нечто подобное лет семьдесят назад писал Юрий Олеша, литератор, казалось бы, бесконечно далёкий от автора «Миледи Ротман», но удивительно созвучный:
«Я ничего не хочу об этом знать! Хватит мне и моей культуры, греческой, римской, средиземноморской культуры, моего Наполеона, моего Микеля, моего Данте, меня».
В сущности, это одно и то же мироощущение, стоит только поменять местами Россию и Европу, и эта связь станет очевидна.
Вопреки расхожему представлению, нация – это не совокупность людей со схожими взглядами, вкусами, представлениями, а бесконечное разнообразие типов, характеров, настроений, объединённых Бог знает чем. Народный дух проявляется в людях по-разному, производя на свет самые парадоксальные сочетания. Как, на первый взгляд, мало общего между Василием Шукшиным и Андреем Тарковским, Василием Беловым и Евгением Петровым, Николаем Гумилёвым и Максимом Горьким. Все они русские, а ведь наша культура не одними русскими создавалась. Русская культура удивительней и разнообразней. На одном её полюсе, почти сливаясь с культурой западной, романо-германской, Иосиф Бродский, Владимир Набоков, Саша Соколов, на другом, совершенно национальном, Василий Шукшин, Николай Рубцов и Владимир Личутин.
Сергей Беляков
Комментарии:
10-03-29 23:41 Николай
Никогда не был за границей, не видел Париж, но слышал от знакомых и родственников о нём. Их он не сразил, и умирать они там не захотели. Грязный французский мегаполис с огромным количеством выходцев из африканских стран. А вообще меня бесит это пресмыкание перед всем иностранным. Да что удивляться — вся Москва утопает в заморских макдональдсах, метро, ашанах, бутиках. Как будто здесь давно живут не русские, а «раши». Если раньше русские да и советские писатели и поэты могли выехать за границу, то сегодня большинству из пишушей братии не хватает денег на то, чтобы издать даже небольшую книгу за свой счёт. За кордон едут лишь чиновники от культуры и литературы, да те, у кого есть лишние деньги. О богатеях и говорить не приходится Ответить
10-03-30 09:42 Михаил Потапович
Мне кажется, здесь автор не совсем уместно цитирует Юрия Олешу. Культура русского народа, удивительное дело, далеко не римская, не греческая. Да, у нас очень много заимствований. Но мне не нужны Наполеон и другие западные выдающиеся деятели, мне хватит моего Александра Невского, Дмитрия Донского, Суворова, Кутузова, Жукова, Ломоносова, Пушкина, Лермонтова, Есенина… Именно они сейчас нужны нашему заблудившемуся в лабиринтах истории народу. И ещё. На счёт нации автор загибает лишку. Нация (смотрим словарь Владимира Даля) — это «язык, племя, колено; однородцы, говорящие одним общим языком, все сословия». Это люди, объединённые вековой культурой, традициями, а не «бог знает чем», как пишет автор статьи. Ответить