Шаргунов как будто вернулся в начало нулевых, к своим вещам «Ура!» и «Отрицание траура». Но свойственные раннему Шаргунову энергия, блеск и лёгкость теперь дополняются эрудицией, интеллектом и, что совершенно невероятно для прежнего Шаргунова, основательностью.
Сравнение с учебником, однако, не в пользу Петрушевской: «…царюга себя не обижал». Так не писали о государе императоре и в дальние, глухие годы советской власти. На страницах даже самого замшелого учебного пособия Пушкин оставался поэтом.
Пушкин Петрушевской — борец с деспотизмом, царизмом, диссидент, чьё творческое развитие застряло где-то между одой «Вольность» и стихами «К Чаадаеву». Не диво, что такой человек едва не попал на Соловки, где бы ему уж точно не поздоровилось:
«Позже, век спустя, при Сталине, в Соловецком монастыре будет настоящий концлагерь с расстрелами. Правители похожи, а территория России со своими тайными, затерянными в снегах тюрьмами у нас одна, другой нет…»
Вот из таких либеральных благоглупостей и общих мест составлена добрая половина текста.
В сущности, «либерал», который повсюду ищет происки «кровавой гэбни», ничем не лучше «патриота», потратившего жизнь на раскрытие «всемирного заговора». Как говорил товарищ Сталин, «оба хуже».
Пушкин — гений, а потому он обречён на нищету, если верить Петрушевской, спутницу гениальности. Так что, читатель, приготовьте побольше носовых платков, ведь «над судьбой Пушкина остаётся только плакать».
Не стал бы я возражать, ведь каждый смотрит на литературу сквозь собственные бинокли, подзорные трубы, очки, пусть даже дымчатые или чёрные, — его право.
Но в несчастьях Пушкина Петрушевская видит именно материальную основу: перед читателем предстаёт «нищий, бесправный, загнанный в угол поэт», «нищий, обременённый долгами поэт», «мёртвый, нищий, опозоренный поэт».
Пожалуй, это уже слишком. Нищета, как и богатство, — понятие относительное. Рядом со Строгановыми, Демидовыми или Юсуповыми Пушкин казался бедняком, но давайте же сравним его с настоящими нищими, с художниками и писателями XX века.
Филонов и Хармс умерли от голода, молодой Заболоцкий ел досыта только на военных сборах, Солженицын ездил в Москву за продуктами, а в Европу отправился с набитыми тюремным хлебом карманами. В этом ряду Пушкин, привыкший к вкусу «сыра лимбургского живого и ананаса золотого», был настоящим магнатом.
Петрушевскую ввели в заблуждение долги Пушкина, но Пушкин принадлежал к высшему обществу, получил придворный чин, обязан был присутствовать с женою на балах, нанимать дорогую квартиру.
Всё это требовало денег, а имения не приносили большого дохода, ведь рожь, сметана, масло и другие плоды труда крепостных крестьян стоили дёшево. Вот и приходилось влезать в долги, благо «столичное дворянство, начиная с екатерининских времён, поголовно было в долгах» (Ю.М. Лотман).
Эти азбучные истины знает всякий внимательный читатель «Евгения Онегина».
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Если верить редакционному вступлению, «каждая статья этого сборника — опыт настоящего чтения, чтения всерьёз». Верю, но что же тогда читала у Пушкина Петрушевская?
Пушкин, по словам Петрушевской, писал «одни шедевры». Но где эти шедевры? Нет здесь ни «Медного всадника», ни «Руслана и Людмилы», ни «Капитанской дочки», едва упомянуты «Евгений Онегин» и «Борис Годунов», причём в одном ряду с «Гаврилиадой»! Понятие «творческая эволюция» Петрушевской неведомо.
Зато автор подробно пересказывает старые сплетни и литературные анекдоты, цитирует оскорбительную эпиграмму на Гнедича, принимает всерьёз пошлую легенду о кольчуге, которую будто бы надел Дантес, смакует пикантные истории про Петра Ланского, Николая I и Наталью Николаевну, сплетничает об интригах одной светской дамы, которую почему-то обозначает загадочной литерой «И». Последнее рационально не объяснить. Оснований скрывать имя Идалии Полетики не больше, чем скрывать имя Ланского.
Эссе о Пушкине — одна из многих неудач учебника. Можно припомнить вульгарно-социологичное эссе Михаила Шишкина о Гончарове или рассказать, как скучно и поверхностно судит о Гоголе Александр Секацкий.
В конце концов, прозаик редко бывает хорошим критиком, тем более литературоведом. Статьи Битова о Лермонтове, Кабакова о Бунине — скорее приятные исключения.
Но случай Петрушевской просто вопиющий. Кто же пишет о художнике, не касаясь творчества, не цитируя ни строчки (эпиграммы не в счёт), зато подробно пересказывая все слухи и сплетни? Только жёлтая пресса.
Новый Шаргунов явился!
Сергей Шаргунов «был фантомом, миражом на стекле очков Валерии Пустовой». Так я писал о нём несколько лет назад.
Даже осторожный Кирилл Анкудинов, который ценил Шаргунова куда выше, чем я, успел написать на автора статьи о Грибоедове злую пародию. Я сам принимался за эссе Шаргунова с большим предубеждением. Уже название настораживало: «Космическая карета, или Один день панка».
И вот теперь, прочитав эссе, я готов признать: да, Грибоедов — панк, а кто же ещё? Более того, он, несомненно, марсианин. И в этом Шаргунов тоже прав.
Шаргунов как будто вернулся в начало нулевых, к своим вещам «Ура!» и «Отрицание траура». Но свойственные раннему Шаргунову энергия, блеск и лёгкость теперь дополняются эрудицией, интеллектом и, что совершенно невероятно для прежнего Шаргунова, основательностью.
Шаргунов уважает читателя, пишет ради читателя, обращается к читателю. Шаргунов рассказал о жизни своего героя, когда большинство авторов учебника пренебрегли такой «мелочью».
Шаргунов не только разбирается в спорах архаистов с арзамасцами, но и легко, убедительно развенчивает общераспространённый миф о Чаадаеве — прототипе Чацкого, когда надо — соглашается, но чаще — спорит с классической статьёй Гончарова, к месту приводит цитаты из Сартра, Лимонова, Егора Летова.
Прежде Шаргунов казался мне современным воплощением Нарцисса. Но, как ни удивительно, в учебнике, где едва ли не каждый второй тщится затмить своего героя-классика, Шаргунов ведёт себя скромно. Фирменное шаргуновское самолюбование сменилось самоиронией: «Много <�…> таких среди золотой молодёжи — рвущих на себе рубахи от Gucci».
А ещё Шаргунов и в самом деле попытался решить задачу, поставленную перед авторами учебника: побудить школьника и студента читать русских классиков так, как «читают их авторы этой книги, — не сдерживая слёз, сжимая кулаки, хохоча и замирая от восторга, гневаясь и сходя с ума».
Шаргунов рассказывает современному читателю, не всегда грамотному, часто ленивому и не слишком любопытному, о «солнечном» таланте Грибоедова и пьесе, «где каждая фраза — как глоток шампанского, колючий и головокружительный».
Право же, мало кто из авторов книги решил эту задачу так хорошо, как гламурный, избалованный, но умный Сергей Шаргунов.
Если не считать нескольких стилистических «красот», которые всё-таки подпортили текст, то у меня есть только одно возражение Шаргунову.
Сергей Шаргунов споткнулся там, где спотыкаются, запинаются, падают современные толкователи не только Грибоедова, но и Пушкина.
Как можно сочетать любовь к отечеству с любовью к свободе? С кем Грибоедов? С кем Чацкий? С патриотами? Тогда зачем он обличает московский быт и нравы? Он с либералами? Тогда к чему же «французик из Бордо»?
Шаргунов отвлекается от Грибоедова и начинает знакомить читателя с несчастным противостоянием «патриотов» и «либералов».
На самом деле война этих мышей и лягушек не вечна, как полагает Шаргунов. Во времена Пушкина и Грибоедова критика власти и любовь к свободе легко соединялись с патриотизмом и даже национализмом, а революционер оставался государственником:
«Неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне истинно отечественной, спасшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма <�…> когда дело пойдёт о спасении Отечества, счастливое преобразование коего зависит от нашей любви к свободе?» — восклицал декабрист М.П. Бестужев-Рюмин.
Пушкин славил Паскевича, покорителя Варшавы. Грибоедов выколачивал из разбитой Персии громадную контрибуцию. Пестель планировал решить национальный вопрос едва ли не сталинскими методами.
Даже много лет спустя в иркутской ссылке декабрист В.Л. Давыдов будет торжественно отмечать бесполезную и бессмысленную победу русской армии над венграми: «Моё сердце старого солдата дрогнуло <�…> и я поспешил иллюминировать наше скромное жилище. Наш маленький Алёша был в восторге, видя фонарики, и хлопал в ладоши, крича: «Наша взяла!»
Переворот в сознании интеллигенции начнёт только Герцен, а интересы «либералов» и «патриотов» разойдутся ещё позднее.
Грибоедов и его герой с этой антиномией ещё не сталкивались.
Сергей Беляков