Начало ХХ века дало архангельской земле двух изумительных сказителей: Бориса Шергина и Степана Писахова. Во второй половине ХХ века архангельская земля родила двух народных корневых писателей: Фёдора Абрамова и Владимира Личутина. Не оскудевает ещё северная земля талантами.
Владимир ЛИЧУТИН – живое, бьющееся, колотящееся о вековые препоны и трагедии русские – сердце. Сердце России, той, которой она могла бы стать… С днём рождения Вас, Владимир Владимирович!
С семидесятилетием!.. Здоровья телу и гармонии душе. Новых творческих откровений…
Надо же, моему давнему другу, с кем с семидесятых годов вместе начинали печататься в журнале «Север», неугомонному и ершистому Володе Личутину 13 марта исполняется целых семьдесят лет. А он всё также даровит, всё также борется за правду со всеми властями, все также страдает за свой народ, также горяч и порывист. Есть ещё порох в его пороховницах. Не отсырела ещё поморская сила рода Личутиных. И славен он уже как истинный кудесник русского слова не только по всему Северу, а по всей России. Пожалуй, не найдёшь сегодня на Руси ни одного такого писателя со столь чутким к народному языку даром. Да и романы его знаменитые «Раскол» и «Скитальцы», «Миледи Ротман» и «Беглец из Рая» прочно вошли в русскую классику ХХ века. Мал золотник, да дорог – это точно про небольшого ростом, но большого своим литературным талантом поморского словотворца Владимира Владимировича Личутина.
Начало ХХ века дало архангельской земле двух изумительных сказителей: Бориса Шергина и Степана Писахова. Во второй половине ХХ века архангельская земля родила двух народных корневых писателей: Фёдора Абрамова и Владимира Личутина. Не оскудевает ещё северная земля талантами.
Очевидно, должен был достославный поморский личутинский род дать своего кудесника слова. Ещё по Борису Шергину знаем, сколь красовито говаривали мезенские охотники и рыбаки Личутины. По Ломоносову знаем, что приглашался Яков Личутин из Мезени кормщиком в первую русскую экспедицию Чичагова. Все были добытчики, промысловики. Ценили красоту, но в труде, в пользе. Украшали избы резьбой для увеселения, прялки расписывали, бабы одежды праздничные, полотенца, наволочки чудными узорами покрывали. Увеселение душевное добытчики позволяли себе в редкую минуту роздыха.
Так и ходили паломники, скитальцы по призванию, по северным деревням, неся в памяти страшные истории и весёлые сказки, светлые былины и любовные, с картинками, баллады, песни и причитания. Добровольным становилось их странничество души, изнурительной та долгая духовная работа, начинающаяся в пору, когда идёт писатель по тропинкам души человеческой в поисках истинного вещего Слова.
Владимир Личутин тоже странник по духу, но уже книжный странствователь, преобразующий в иной, литературный мир вскормившее его народное знание. Уверен, этому знанию не научишься, живи ты в народе сколько угодно лет. Оно даётся чудотворцу некими высшими силами. И вот уже простой поморский паренёк творит изумительные по красоте и духовности образы, а в итоге создаёт воистину классическую трилогию «Раскол», посвящённую великой смуте в России. Иные книжные эстеты тоже могут разводить руками, как в случае с Михаилом Шолоховым, откуда у Личутина такое тончайшее знание подробностей духовной жизни протопопа Аввакума и патриарха Никона? Кто нашептал, как влез он в их душу? Кому не дано величие таланта, тому не понять и психологию творчества. Музыка определяет стиль любой его книги. У каждой из них своя мелодия, своя северная тончайшая музыкальная нота. Музыка слова и образа ему дана свыше, но уже оркестровку он ведёт свою, огранивая стихийное музыкальное раздолье. Он слышит истинный звук, выстраивает духовное древо русского народа.
Для того, чтобы понять близость личутинскую к Марии Кривополеновой, Марфе Крюковой, Борису Шергину, чтобы понять причины его столь глубокого проникновения в суть северной народной жизни, мне понадобилось самому побывать в Мезени, в доме, где писатель родился и вырос, в нынешней маленькой квартирке, где жила матушка Личутина. Познакомился я с ней, а привиделась мне Марфа Крюкова или ещё какая подобная поморская женка. Почувствовалось, как откололась боковая личутинская ветвь перепоясанных вервью скитальцев от промысловой северокрестьянской родовы. Подумалось: а может, и Астафьева-писателя не было бы, не оторви его жизнь от родного гнездовья, от привычных крестьянских дел. Да и Рубцов Николай не пуповиной ли связан с деревенским домом – в детдомовской близи наблю- дал он за занятиями крестьянских сверстников. Тут, по моему разумению, всегда без выбора было, есть и будет: или землю пахать, или стихи писать. Понимали то и в старину – в плачеи бабы здоровые, работящие, с крепких хозяйств не шли. С другого боку глянь: в каждой деревне свои колдуны, знахари, сказители были. Не сразу поймёт оторванный от крепкого промыслового рода странник, что и в том великое разумение есть. Пространство души заполняется не домашними житейскими заботами, а памятью людской, небесным вышним светом, столь необходимым тем же добытчикам и пахарям. Не случайно народ в тягловых заботах своих не забывал продлять миру череду сказителей и певцов.
Долговато Владимир Личутин подбирался к пониманию своего духовного странничества. Хотелось ему выглядеть помором, полноценным представителем хозяйственных мужиков, художественным этнографом северокрестьянского труда. Благо с детства обладал он художественной памятью. Уверен, быть бы ему где-нибудь сто лет назад первым в роду Личутиных именитым бахарем-сказочником. Но рос он в годы пятидесятые, когда на всякое душевное бахарство косовато смотрели. Пришлось ему газетными очерками заниматься. В своих первых социологических повестях «Белая горница», «Душа горит», «Обработно – время свадеб», в первом историческом романе «Долгий отдых» Владимир Личутин из подробнейшего, доскональнейшего быта выстраивает родословную своих героев. Это его физиологические очерки русского Севера. Люди рождаются, люди живут, люди умирают. Смерть как естественное продолжение, как один из непременных актов жизни. У северного трудового человека не было нынешнего суетливого страха перед смертью.
Ранний Личутин – певец жизненного трудового обряда. Всё, кроме рождения и смерти, кроме детства и старости, – во власти труда. Труд влавствует над любовью, над семьёй, над человеческими отношениями. «Ты работой веселись», – говорит в повести «Обработно – время свадеб» Радюшин. И память родовая, историческая, любовная – на древо труда нанизывается. Владимир Личутин пишет об одних и тех же крестьянских поморских семьях, об одних и тех же деревнях. Вазицы, Кучема, Дорогая Гора… Род Креней, род Паниных, род Селиверстовых, род Богошковых. С любовным вниманием описывается история за историей, событие за событием, дом за домом на этом небольшом участке поморской земли. Всё освещено праздничной метафорой труда, трудовой метафорой природы. Поморы всегда жили на грани смерти.
Белое море от слёз вдовьих поседело – сколько карбасов разбивало, скольких уносило на льдинах в открытое море. В путину работа тяжёлая, опасная, зимой более свободного времени – вот и тянет помора к книгам. Да и учителя хорошие были. Ещё со времён Господина Великого Новгорода грамотность в пределах вечевой республики была довольно высокая. В какой-то мере это объясняется и влиянием староверов, спасавшихся от царских гонений и образовавших здесь центры старообрядческой культуры, такие, как Выговская пустынь братьев Денисовых. Ещё в XIX веке в поморских сёлах у иных рыбаков хранились целые библиотеки, по пятьсот рукописных книг.
Личутинский язык, редкий для нынешней России, достался ему в наследие от тех, кто отмечен был особой печатью, у кого «слово слово родило». Песенная протяжённость слова, звуковое узорочье Владимира Личутина требовало: оторвись от земляной прозы, взгляни наверх, направь пространство души своей от горизонта – ввысь: «Небо, не потерявшее белизны, перламутровое, створка раскрытой раковины, вторая створка которой уходит за край мира, с алым свечением на востоке. Какое смирение во всём: и в пелене над едва сморщенной гладью воды, и над тёмными гривами приречного леса, и над наволоками, покрытыми выгоревшей травою, и над осотными лайдами – на всём запечатлён отражённый свет закатившегося солнца, свет не дневной, нет, но особый, покойный, созерцательный: при этом свете душа полна кротости и вместе с тем грусти от уходящего и несбывшегося. Хочется любить и долго жить, набело, зачеркнув наотмашь переболевшее, заскорбевшее и теперь чужое. У Белого моря особенно остро понимаешь всю временность свою, случайность жизни; сам переливчатый простор позывает к движению, и поэтому, наверное, столько ходоков из этих мест, первыми отправившихся встречь солнцу…»
Появляются у него герои – странники души, певцы с неизношенной памятью. Кажется, всё те же герои, как и в ранней социальной прозе, в его переломном «Последнем колдуне». Василист Нечаев со своей окаменевшей душой, растерянный, не знающий, что делать; Степан Радюшин – всё те же личутинские переплетения семей, судеб, грубости и здравомыслия, любви и злобы. Но ходят меж ними Феофан Солнцев и Гелассий Нечаев – первые личутинские скитальцы, искатели правды и справедливости, со своим вселенским смятением, обладатели «сердечного зрения». Внутренняя жизнь человека всё больше начинает занимать Личутина – происходит ли ныне у людей самая главная работа в себе самом, когда меняются души, когда осмысливаешь свою жизнь, свои поступки, свой труд, когда ищешь разумную необходимость во всём? Постепенно приходит мужество писать так, как хочешь, не задумываясь, сталкивая в одном произведении символику, дотошный быт, притчу, описательность, романтический взгляд на мир.
По-прежнему узнаваема его северная деревня, более того, через символически-реалистический стиль проясняются души людские. Уже не Личутин перед нами, а старый помор со своими языческими верованиями в иные обличья души, в мир, сотканый из чуда. Сбрасывается бытовая шелуха и возникает вдруг видение некоего кита как символа человеческого счастья. Сидит на старом китовом позвонке «как на стуле» такой же старый, вроде бы давно сгинувший по предыдущим повестям Михаил Крень: рассказывает свою притчу о ките в «Крылатой Серафиме» Настасья; припоминает другую историю о том же ките, уже символико-реалистическую, Тимофей Ланин. О том, как в молодости Хрисанф Крень с Мишкой кита достали. Видится кит и в старости Михаилу Креню, но уже никто, кроме завистливого Чирка, ему не поверит. Кит для жителей Вязиц нечто вроде града Китежа, Беловодья, крестьянской счастливой утопии.
Пришла пора художественного раскрепощения, пора веры в себя.
Когда преодолел Владимир Личутин собственную робкую нормативность, он как бы вернулся в состояние скитальчества. Его произведения восьмидесятых годов «Последний колдун», «Фармазон», «Домашний философ», «Скитальцы», «Любостай» – возвращение в мир естественного словесного самовыражения, всё нарастающий бунт против той «пустоты» в литературе, что хуже воровства.
Личутин уподобляется крестьянину, расписывающему печь в избе, украшающему орнаментом рубахи и рукавицы, вырезающему избяные полотенца. Он возвращает читателю «красно украшенное» самоценное слово. Понятно, личутинская проза вызывает раздражение у любителей «числовой литературы», легко переводимой на любой язык.
Владимир Личутин скорее художник воображения, вымысла; влияние прототипов при создании образа минимальное. Даже великолепные личутинские очерки – портреты Анатолия Кима, Виталия Маслова, Дмитрия Балашова, больше говорят о самом авторе, чем о портретируемых. Сталкиваются сильные характеры, герой оказывается в самых сложных обстоятельствах. Герои покидают земной дом. Наступает время духовного разлома. Владимир Личутин задаётся вопросом: что было бы, если бы герои «Долгого отдыха» покинули родной дом, вынуждены были оставить его? Ситуацию нынешней разбегающейся северной деревни он перенёс в середину девятнадцатого столетия. Слепой Феофан-проповедник пошёл по стране в поисках истины. Непрерывное ожидание тревожной смуты в государстве. Крестьяне массами кинулись на поиски Беловодья. В жажде утопического крестьянского государства, строящегося на вольном труде хлебопашца и промысловика, их заносило в Японию, Бразилию, Африку. Странничество по просторам земли с неизбежностью вылилось в странничество по просторам души и веры. Возникали самые неожиданные, диковинные секты и учения. Один новый бог сменял другого.
В своём романе «Скитальцы» Личутин ставит героев в очень сложные разрушающие обстоятельства, а затем домысливает выход из них, реальный для того исторического времени. Если «Долгий отдых», первая часть дилогии, удалённая от второй временем написания на десять лет, наполнена реальной жизнью помора, то в «Скитальцах» все знакомые по «Долгому отдыху» герои поставлены автором в бытийный хоровод жизни и смерти, добра и зла. Но куда идти дальше? Кто такой писатель – пророк ли, страстный проповедник, проводник в будущее или вечный сострадалец?
Первые повести Владимира Личутина – это повести сострадания. Роман «Скитальцы» – притча о нашем мире, попытка воссоздания вечных характеров через призму сегодняшних горестных мыслей о добре и зле, личности и обществе, верованиях тьмы и света.
Его герои – библейские персонажи, носители разных идеологий. Палач, предатель, жертва, страдалица, фарисей, вестник духа, торговец, труженик. Все они – скитальцы по необъятному пространству души. Роман приобрёл сказовую окраску. Идёт сгущение образов, высшая концентрация борьбы и страданий. Не может быть, чтобы на человека столько обрушивалось испытаний, как на главного героя Доната Богошкова. Не может быть, чтобы всю жизнь его сопровождали противостоящие ему носители зла – палач Сумароков, новоявленный бог со своим лжеучением Симагин. Продемонстрированы все возможности искушения в жизни человека, за кисеей миража мировоззрения всегда проглядывает земная плоть. Всё реально и всё ирреально. Человек окружён притчей о нём. Притча о мученике, притча о палаче, притча об апостольстве, притча о предателе. Но каждая притча Личутина исторически реальна. Вот, к примеру, притча о Момоне, вечном торговце. Это и в самом деле Момон, символ наживы – одной из низменных страстей человеческих. С другой стороны – это обретающий самую достоверную и реальную жизнь алчный купец Клавдя Шумов.
Перед нами не просто исторический роман, что сегодня предопределяет успех гарантированный, при всеобщей жажде знания русской истории и при сегодняшней же неудовлетворённости, неутолённости этой жажды. Это драматическая история русского раскола в девятнадцатом веке, в самых крайних её проявлениях – в скопчестве и хлыстовстве. Долготерпеливые герои «Скитальцев» не любят сразу прибегать к кулакам, не жаждут ничьей крови, но если уж прорвётся это долготерпение, то формы социального протеста самые различные, в их ряду и возникновение самых невероятных учений и ересей, в основе которых жажда духовной независимости. «Уход в монастырь, в казаки, в шайку разбойников был единственным средством обрести свободу в России», – писал Герцен.
Вот почему в православном государстве постоянно пополнялись секты, вот почему староверы становились, несмотря на противодействие государства, мощной силой. Более независимое мышление, грамотность приверженцев их учений, развитое чувство человеческого достоинства были основой для появления на Севере крестьянских лидеров именно из подобной среды.
В центре романа противостояние двух героев: Доната Богошкова и землемера мезенского, а позднее березовского наместника, а ещё позднее архангельского тюремного палача, Сумарокова. И здесь вымысел становится жизненным и обретает своё житие. Художник ведёт своих героев от старта к финишу, сталкивая их время от времени в смертельных схватках и вновь разводя для дальнейшей борьбы, борьбы добра и зла. Когда палач Сумароков сечёт плетьми сбежавшего из ссылки Доната Богошкова, он сознательно не засекает своего антипода, недруга до смерти. Когда после шестидесятой плети палач увидел осмысленный, памятный глаз, он «оторопел сначала, но и обрадовался непонятно чему и украдкою скользнул ладонью по густой, вспотевшей волосне мужика».
Доната все толкают на открытый бунт, у него отнимают любимую, его жестоко наказывают, вгоняют в безверие, а он, протестую, стремится к созиданию, ищет для каждого человека сказочное Беловодье. В конце романа он становится староверческим священником, едёт на Новую Землю, после жестокой зимовки возвращается один домой в Мезень, с тем, чтобы и дальше, через все страдания свои нести мечту об увиденном им сияющем пречудном граде. «Верил Донат, что придёт время, когда разольётся Беловодье по всей Руси. Долготерпелив русский человек…»
«Скитальцы» – необычный исторический роман, в нём нет истории великих личностей, есть история простого народа. Тем сложнее было его создание, требующее документов, свидетельств о том, как формировались мировоззрения поморов на жизнь, на природу, на религию. Легенда о Беловодье, благодатной райской обители крестьян, без господ и податей, стране свободного крестьянского труда, в течение века звала за собой наиболее независимых, сильных людей. Они устремлялись на Алтай, в Сибирь, в таёжной глуши устраивали свои общины и десятилетиями жили вне царского догляда. Вот такую крестьянскую общинную островную страну находят герои романа в далёкой Сибири. Может быть, сегодня, как никогда, важны люди, подобные Донату Богошкову, с их ставкой на свободный труд всего народа. Не случайно проводит писатель своего героя через искушение – богатством, избранничеством, тотальным отрицанием. Это уже скитания самого писателя по возможным путям развития и укрепления человеческой души.
Чувствуя красоту обретённого им в родном северном крае народного слова, Личутин не зажимает его в угоду логике, не выхолащивает, равняясь на «нормы современного культурного языка». Личутинское слово гуляет на свободе, не давая себя укорить и стреножить.
Оказалось, что близость к подлинному означает близость к народному. Любой язык рождается и изменяется в народе. Не писатель виноват, что ныне разрушается гармония языка и гармония памяти, но сделал ли он всё, чтобы остановить это разрушение? Что победит, разрушение или созидание, вольный труд землепашца или рабское существование потребителя? Об этом писатель думает, но ответ ждёт от самой жизни.
Никак не могу представить Личутина пессимистом. Мне кажется, тогда бы он не смог написать ни строчки. Заиграет ключ радости и труда, забьёт. Иначе Владимир Личутин и не брался бы за перо вовсе.
После «Скитальцев» началась напряжённая многолетняя работа над романом «Раскол». Владимир Личутин впервые в современной прозе обращается к теме русского религиозного раскола – этой национальной драме, что постигла Русь в XVII веке и сопровождает русский народ и поныне. Роман необычайно актуален: из далёкого прошлого наши предки предупреждают нас, взывая к добру, ограждают от возможных бедствий, напоминают о славных страницах истории российской, когда «в какой-нибудь десяток лет Русь неслыханно обросла землями и вновь стала великою». Роман «Раскол», представлен в трёх книгах: «Венчание на царство», «Крестный путь» и «Вознесение». Отличается остросюжетным, напряжённым действием, точно передающим дух времени, колорит истории, характеры реальных исторических лиц – протопопа Аввакума, патриарха Никона. Читатель погружается в живописный мир русского быта и образов XVII века. Он, словно некий тайновидец русской истории, ведёт читателя по лабиринтам семнадцатого века. Впрочем, за ним скрывается и предчувствие века двадцатого. Всё та же великая русская беда, необъяснимая никакими внешними врагами, – раскол внутри народа, страшный, неизжитый до сих пор, передающийся из поколения в поколение. Может быть, Владимир Личутин впервые в русской литературе столь осязаемо показал главную нашу беду, главную причину всех русских трагедий – РАСКОЛ. В романе «Раскол» он жалеет всех, и Аввакума, и Никона, и государя российского. Чувствуется, что симпатии автора на стороне Аввакума, но его тайновидение, тайнознание русской души и русской истории заставляет показать и правду патриарха Никона, и правду Алексея Тишайшего. Даже у палача есть своя правда. Как преодолеть этот раскол в душе каждого из нас, в нынешнем русском народе, дабы защитить его от полного уничтожения?
Владимир Личутин владеет словом не хуже наших лучших стилистов – Бунина и Набокова, но, честно скажу, нет у него той отстраненности, того холодного блеска, которым гордились наши великие стилисты. Проза Личутина и музыкальнее, и человечнее. У него нет деления на чёрное и белое, все его герои полифоничны, многогранны. Скорее не они творят то или иное зло, а зло, спускаемое на землю, ведёт их.
Писатель во всех своих книгах утверждает, не народ виновен в своих бедах. Личутин не только защитник народного слова, но и яростный защитник самого русского народа, и пьющего, и матерящегося, и нерасто- ропного. Как удержать равновесие добра и зла?
Думаю, этому посвящены последние романы писателя «Миледи Ротман» и «Беглец из рая». Я был потрясён романом «Беглец из рая». Первый, по-настоящему мистический роман. Скрытый, потаённый триллер, каких в русской литературе ещё не было. Карнавализация смерти. Затаённый палач в роли русского интеллигента. Мятущийся интеллигентный Раскольников без топора под мышкой, но наводящий смерть на окружающих почище любого колдуна из жрецов вуду. Это уникальный в истории русской литературы, роман с резкими скачками сюжета. С переходами от деревенской жизни к суете столичного города, от бульварных страстей и похоти к монастырской тишине и богобоязненности. Это роман-загадка, который по первому прочтению не разгадать ни одному читателю; думаю, недоступен он для лёгкой разгадки и самому автору. Динамичный, остросюжетный и в то же время философский, эссеистический. Мысли о России и её судьбе переплетаются с бредовыми снами и кровавыми видениями героев романа и самого автора. И вновь раскольный, переломный период истории России конца ХХ века. Выживет ли она и кто способствует её гибели? С внешними врагами всё ясно, о них лишь скороговоркой, они никуда не денутся. Но что происходит с самим русским народом и его интеллигенцией? И так ли искренна вера в Бога у многих из её пророков и мыслителей? Что происходит с русской деревней сейчас, в начале двадцать первого века?
В центре романа «Беглец из рая» два главных деревенских характера, два противостоящих друг другу, но живых и нацеленных на выживание русских коренника. Зулус и Гаврош, хищник и защитник. Оба нужны деревне, оба гибнут. И кто же виноват в их гибели, а также в гибели других близких Хромушину людей? Не русская ли интеллигенция завела народ в гибельное болото? Такие бесстрашные вопросы задаёт автор и себе, и своим читателям. Этот роман Владимира Личутина, одного из талантливейших русских людей нашего времени, страшен ещё и обнаженной правдой, каждый видит в нём самого себя и с отвращением отворачивается от зеркала. За простой личутинской обыденностью, иногда даже с трудом преодолеваемой читателем, вдруг открывается невидимое бредовое пространство, антимир, который уничтожает в реальном мире всё живое и всех живых людей. Вирусом антимира заражены многие его герои. Размышляя над вечными русскими проблемами «кто виноват?» и «что делать?», автор заворачивает эту проблематику в кровавый смертоносный сюжет. Это русский экзистенциализм в самом наглядном виде. Кто в таком случае Владимир Личутин: Жан-Поль Сартр или Альбер Камю? Скорее, он ближе ко второму с его «Чумой». Метафизика личутинского романа многослойна и смыкается с глубочайшей метафизикой русского фольклора. Личутин порою сам бежит от своей подземности, но, как Святогор, проваливается то по грудь, то по шею в свою родную землю. Он сам тоскует, что потерял простоту и наивность. Он и сам комплексует, что не умеет мертвецки пить с мужиками, что не остался мужиком в своей северной деревне… «Спиться бы, и одна дорога… Ведь всё на перетыку идёт, вся жизнь в распыл, а пьяному – сплошной праздник… И худо, что не мужик. Проще бы жить. А то кручусь. Как вертушка на кону…»
Тоскуя по свету, Владимир Личутин в последние годы пишет свою заповедную чудотворную книгу о родовой памяти русского народа; подобно его старшему другу и первому учителю Василию Белову с его «Ладом», Владимир Личутин, наперекор всему, воспевает историю народного духа. Его «Душа неизъяснимая» – это опора и надежда, это кледезь народной памяти, это наша новая «Голубиная книга», которая поможет нам всем удержаться даже на краю пропасти. Выстоять и победить. Своим зорким оком он видит горькую правду нынешней жизни, своим провидческим зрением он предсказывает нам всем спасение. Воистину, кудесник слова, кудесник духа. Народный писатель…
Владимир Бондаренко
Комментарии:
10-04-09 11:44 Егор Матвеевич
Совершенно прав Бондаренко, называя Владимира Личутина кудесником русского слова, народным писателем. Славно, что северная русская земля не оскудевает талантами. Читаешь произведения Личутина — и явственно видишь жизнь измордованной русской глубинки. Персонажи писателя очень колоритны, запоминаемы. Пусть Владимир Личутин и дальше радует нас своими замечательными книгами… Ответить