При столь далеком от евразийских мечтаний раскладе Жене и Маше чрезвычайно сложно добиться ровных и гармоничных отношений: в каком-то смысле каждый из них напоминает Раскольникова, которому в сибирском остроге казалось, что он и окружающие его люди «были разных наций».
Ни один писатель не рождается сам от себя: хочет он этого или нет, но у него всегда есть предшественники, традиции которых он осознанно или неосознанно продолжает. Литературная генеалогия Михаила Тарковского восходит, с одной стороны, к произведениям писателей-«охотников» (Иван Соколов-Микитов, Михаил Пришвин, Валериан Правдухин), а с другой – к беллетристическим опытам представителей сибирского «областничества» (Григорий Потанин, Николай Наумов, Георгий Гребенщиков). Однако в отличие от последних авторов Михаил Тарковский никогда не стремился к искусственному выстраиванию барьеров, отделяющих литературу «метрополии» от региональной словесности: для него, наоборот, характерно стремление к тому состоянию, которое в физике называют «сообщающимися сосудами». Особенно показательна в этом отношении повесть «Тойота-креста», печатавшаяся в течение двух лет в журнале «Октябрь» (2007, № 8; 2009, № 5i).
Фабула «Тойоты-кресты» сводится к истории любви между Женей Барковцом из города Енисейска и девушкой Машей, живущей и работающей в Москве. В самом начале этой внешне незамысловатой истории главные герои рассматривают кедр, который растёт у стен полуразрушенного монастыря, и приходят к выводу, «что на кедре не хватает чего-то живого», например, птицы. Женя предлагает посадить на него орлана-белохвоста, но Маше такая «картина» кажется чересчур экзотичной, совершенно чуждой для жителя столичного мегаполиса: «…всё это так далеко. От того места, где я живу», ‒ говорит она. Женя же повод для беспокойства находит в другом и потому с темы несовместимости ландшафтов переходит на разговор геополитического толка: «Мне кажется, что там, где ты живешь, забыли, что у орла две головы», ‒ отвечает он возлюбленной. «В этих словах, ‒ указывает автор в предисловии ко второй части журнальной публикации, – главная нота истории Жени Барковца, его дороги». Имперская метафора, которую, может быть, не совсем уместно использует Женя, расшифровывается довольно легко: Россия состоит не только из Москвы и прилегающей к ней территории, но также из того, что находится за Уральским хребтом. Забвение этого простого географического факта приводит к взаимному непониманию сторон: «москвичи» дивятся «азиатчине» и «язычеству», а обитатели сибирских просторов уверены в том, что «все москвичи ‒ конченые свинни» <�именно так – через два «н» ‒ А.К.>, которых давно надо «отрубить по Камень <�Урал – А.К.>, и муха не гуди!» При столь далеком от евразийских мечтаний раскладе Жене и Маше чрезвычайно сложно добиться ровных и гармоничных отношений: в каком-то смысле каждый из них напоминает Раскольникова, которому в сибирском остроге казалось, что он и окружающие его люди «были разных наций». Мучительные попытки преодолеть эту разъединённость и отчуждённость Женя выражает в стихах, построенных на мифологическом тождестве микрокосма и макрокосма: «Как в огромной выстывшей квартире, / Где по стенам солнечные швы, / Я живу в пустеющей Сибири / И люблю Марию из Москвы. // В головах Саянские отроги, / Енисей вливается в висок, / Руки, как огромные дороги, / Пролегли на запад и восток. // В каждой я держу по океану, / Не испить, не слить, не уронить, / Как же мне, разъятому орлану, / Самого с собой соединить? // Снег идет задумчиво и косо, / Головы застыли на весах, / И бессонно крутятся колеса / В головах, машинах и часах».
Но если в древнем ритуале из частей расчленённой жертвы всегда удавалось сконструировать «новый мир», то в «Тойоте-кресте» главному герою приходится смириться со своей «двуглавой долей»: слишком плохо стыкуются между собой распавшиеся куски когда-то единого пространства, которое в буквальном смысле уходит из-под ног. Преимущество Сибирского края перед Европейской Россией в том и заключается, что в нём, говоря словами Жени, «очень сильная земля… и терпеливая». И хотя «мы уже пошатнулись… <…> приподнялись, отошли и колышемся», но именно «на Востоке кое-как держимся… за горы». Этого, к сожалению, нельзя сказать, например, о Москве, где «никто ничего не замечает, кроме некоторых, особо чутких». В столице, по мнению главного героя, не только любимый человек становится чужим, приняв навязанные погоней за успехом правила игры, но и теряется сама возможность соотносить свои поступки с нормальной системой ценностей.
Для Жени все законы «существования на Земле неисповедимым образом связаны с огромностью пространства, а время лишь подсобное условие протекания жизни». Именно поэтому ему «хочется сразу везде быть, в каждом месте, поселке, городе» (как здесь не вспомнить тютчевское «Всё во мне, и я во всём!»). Своей «Тойотой-крестой» он, «как иглой, сшивает куски нашей земли» и только в тех случаях, когда попадает в особую, «вымороченную» зону, теряет ощущение сопричастности к этому миру. Такое происходит с ним в той же Москве, где он «едва не потерялся на забитых фурами подступах к городу в бескрайних пространствах складов, магазинов, огромных, как аэропорты, где неразличимы были стороны света и куда не добивали радары пространств». В этом почти заколдованном месте «не было никакого течения, никакого уклона к окраине и густения старины к центру, всё казалось одинаковым на многие вёрсты, и везде царила затрапезная ничейность мировой провинции».
Если постоянное движение в пространстве является для Жени признаком жизни как таковой, то способностью придавать этой жизни смысл наделено прежде всего человеческое слово. На этот счёт у него имеется целая теория, отдаленно напоминающая то ли философские построения Александра Мейера (учение о слове как поступке), то ли бахтинскую концепцию речевых жанров: «Слова значат всё. Просто они бывают разные. Есть слова-слова, а есть слова-поступки. А есть слова, от которых мы становимся другими. О словах надо думать… Чтобы видеть, как мы изменились. Мне раньше казалось, что в книгах, особенно в стихах, очень много, ну… общих слов. Любовь, смерть. Земля, небо. Весна, береза… А потом я понял, что слова, они, знаешь, вначале, ну как пустые бутыли. И вот эти бутыли начинают заполняться… берёзовым соком… И открывается… тайна слова… Когда каждое столько значит, так пережито, выстрадано, такой настой смысла имеет… А сок всё капает, и кажется, ещё чуть-чуть… и весь русский язык станет таким, что ни одно слово нельзя будет произнести… без трепета… Я такие книги люблю…» Остаётся только добавить, что именно в одной из таких книг Жене и повезло стать главным персонажем.
Алексей Коровашко
Комментарии:
10-04-12 14:48 Марина
Прочитала вашу статью Алексей и хочется найти роман Михаила Тарковского. По меому, вы уловили в нем — главное -умение передать жизнь во всем ее многообразии,умение сделать описываемых персонажей живыми. Верно вы подметили у Михаила Тарковского -стиль замечательный! Ответить
10-04-12 18:48 Валерия
Тайна слова к Тарковскому, мне кажется, пришла вместе с тайной бытия, с познанием великой и могучей сибирской природы.Тарковский самобытен и неповторим, и в то же время чувствуется его хорошее знание классической литературы. Ответить