А что, может быть, и впрямь есть некий символический (зловещий или трагикомический?) смысл в гуляющем ныне определении первого десятилетия нового века и тысячелетия — «нулевые годы»? «Нулевые» (от лат. nullus — никакой) — значит НИКАКИЕ. То есть ничем не примечательные, ничтожные, мертвые, а можно сказать иначе — пустые, межеумочные, обессмысленные… Но ведь это мы живем в те самые «нулевые», мы — какие ни есть, но все же — с некоторой памятью о прошлом, с тяжелым чувством настоящего, с гнетущей тревогой о будущем. Можно, конечно, согласиться с обессмысленностью, но вот как быть с ничтожностью?..
Человечество с каким-то не то апокалиптическим, не то кабалистическим трепетом, переходящим во всеобщий азарт или психоз, ожидало смены тысячелетий, смены всего лишь обветшалых цифр на календарях и часах и появления на их месте одновременно нескольких новеньких нулей, напоминающих то ли число Зверя (в свернутом, подстриженном «под ноль», затаенном виде), то ли необитаемые лунные кратеры… Боялись, что в этих нулях, будто ослепленные одноглазые циклопы, заплутают мировые компьютеры и монструозный мозг их, свирепея и впадая в безумие, даст сбой и начнется неуправляемый запуск ядерных ракет из шахт и подлодок, на атомных электростанциях произойдут сотни новых Чернобылей, банковские счета вместе с нынешними Ротшильдами смоет в один момент как из тифлонового бачка унитаза, а миллиарды досье, собранные на жителей земли, разметет мелкими клочьями в разлетающемся гиперпространстве…
Поэт Юрий Кузнецов был по-своему прав, заранее предупреждая: «Зачем мы тащимся-бредем // В тысячелетие другое? // Мы там родного не найдем. // Там все не то, там все чужое…» В 2002 году в беседе для «Литературной газеты» с тогдашним главным редактором нью-йоркского «Нового журнала» Вадимом Крейдом, поэтом, литературоведом, историком литературы русского зарубежья, я спросил его, как человека, живущего в Америке: «Не кажется ли вам, что после известных событий 11 сентября 2001 года, произошедших в Нью-Йорке, где, кстати, и издается ваш журнал, мир кардинально изменился? Зачем труд, зачем подвиги, зачем вечные истины, зачем “Новый журнал”, зачем Толстой и Шекспир, если все это заканчивается телевизионной картинкой рушащегося на глазах мира?» Ответ последовал философский, но, несмотря на всю его глубину, сомнений моих все-таки не развеявший. Вадим Крейд сказал: «В истории есть вехи, точки отсчета. Анна Ахматова говорила, что календарный двадцатый век начался в четырнадцатом году, когда разразилась мировая война. В том же некалендарном смысле XXI столетие открывается 11 сентября. Были взорваны человеческие жизни, но не смысл человеческой жизни вообще. Лицо реальности часто безобразно, но мировое безобразие, слава богу, не отменяет ни смысла, ни творчества».
Однако, говоря о смысле и творчестве применительно к сегодняшним обстоятельствам, нельзя не припомнить весьма характерную и очень горькую формулу, которую в начале 30-х годов ХХ века дал лучший поэт русского зарубежья Георгий Иванов, назвавший одну из своих статей «Без читателя». Речь, понятно, шла об эмиграции, где для русской литературы было невозможно иметь своего читателя. А в наши дни питерский писатель Виктор Топоров, человек острого ума и неатрофированного эстетического вкуса, вынужден констатировать: «Читателей поэзии сегодня нет: есть читатели поэтической классики и нехотя читающие друг друга стихотворцы и как бы стихотворцы, имя которым по-прежнему легион…» (Так, на сайте «Стихи.Ру» зарегистрировано более 1 000 000 — миллиона! — поэтов!!!) Говоря в целом о культурной ситуации в обществе, он же с присущим ему нелицеприятным юмором припоминает, как президент Ельцин в 1999 году на вопрос о Пушкине ответил, что это его «любимый литературный герой». «По-видимому, — не без язвительности добавляет Топоров, — Борис Николаевич любит Хармса, но юбилей последнего уже позади». (Как тут не вспомнить, кстати, еще одного гиганта мысли, Г.Зюганова, который на вопрос, как он относится к Иисусу Христу, тоже в духе анекдотов Хармса ляпнул с ельцинской прямотой: «Я Его уважаю».)
Увы, сегодня мы действительно являемся свидетелями довольно мрачных вещей. Вот некто Константин Кедров, который подобно вопившим когда-то: «Распни Его!» — публично заявляет: «Пушкин — это наше ничто!» — считая себя, разумеется, «нашим всем». Или некий журнал «Ньюсуик» публикует статью о том, что поэты должны быть гламурными, то бишь модными, поражать воображение обывателя, участвовать в скандалах и тусовках, не то, дескать, не выделиться… И никаких тебе критериев эстетических, этических, ради моды — все дозволено, допустимо, все на продажу!
Символично, что на радиоканале «Культура»(!) последние известия заканчиваются сообщением о курсе доллара. На радиостанции, возглавляемой кавалером французского Ордена Почетного Легиона и бывшим школьным учителем, по нескольку раз в день провозглашают: «Деньги не пахнут!» Такова идеология без маски. Неудивительно, что на открытии «Ярмарки миллионеров» (2006 год), проходившей в Москве, кондитеры модного ресторана потчевали гостей копиями шедевров мировой живописи — «Моной Лизой» Леонардо да Винчи, «Подсолнухами» Ван Гога из шоколада и марципанов. Пожирали, заметьте, не картины Пригова, не скульптуры Церетели и Шемякина, не рвотное уродство «Синих носов» или Бильжо и Гельмана, а вечные ценности… Пресс-релиз ярмарки между тем рапортует, что там были проданы 15 телефонов с золотым корпусом по цене от 350 000 евро за экземпляр, два жеребца ахалтекинской породы по 1 000 000 евро, эксклюзивный аромат от «Guerlain» по цене 1 700 000 рублей, 7 автомобилей Bugatti стоимостью 1 300 000 евро, дом за 25 миллионов евро от компании «Бюргер Сотби’с интернейшнл реалти» и т. д. Вот вам апофеоз гламурности, глянца, бесстыдства и безграничной пошлости.
Неудивительно, что недавно в Германии за двадцать тысяч евро была продана картина, «нарисованная» обезьяной. Как бы там ни было, но не приходится сомневаться, что эта прославившаяся представительница отряда приматов в своей непосредственности все-таки была разумнее и благороднее г-на Кедрова и ему подобных разрушителей, низводящих искусство и литературу до обезьяньей абракадабры и «нулевой» совести…
Можно сказать «нулевые годы», а можно сказать и «начало века» («debut du siecle») — все зависит от угла зрения, от того, что хочет и чего не хочет увидеть человек…
«И всем казалось, что радость будет…»
И в том правда, что «исчезнувшая» Россия сильнее и пророчественнее стоящего и устоявшего Запада.
О. Георгий Флоровский
Итак, подготовлена антология «Русская поэзия ХХI века»… Не слишком ли ранняя пташка запела? Еще и десяти лет-то не минуло, и годы, вишь, «никакие» стоят на дворе, и читателя сдуло куда-то ветром либерально-демократических перемен. Но ведь и ХХ век когда-то начинался так же, с «никаких» будто бы лет, а потом оказалось, что о ту пору «нулевые-роковые» гуляли по России. К тому же именно в те самые годы было написано немало стихов, признанных классическими и хрестоматийными и в определенном смысле определивших основные векторы развития поэзии на весь ХХ век. И как в библейском Вавилоне на царской стене горели огнем слова «мене, мене, текел, упарсин», сулившие гибель Валтасару, так и в этих стихах уже пробивались огненными вспышками пророчества о будущих трагедиях страны в ХХ веке.
Современник Тютчева, Некрасова и Фета — старейший поэт Константин Случевский (1837–1904), который своим присутствием как бы завершал в наступившем веке пушкинскую эпоху, в стихотворении с символическим названием «Быть ли песне?» с поразительным чутьем провидит время, ему уже не предназначенное:
…Переживая злые годы
Всех извращений красоты, —
Наш стих, как смысл людской
природы,
Обезобразишься и ты;
Ударясь в стоны и рыданья,
Путем томления пройдешь.
Минуешь много лет страданья…
Быть ли песне? 1903
Валерий Брюсов (1873–1924) описывает (не без сочувствия и подстрекательства!) все самые страшные разрушительные соблазны, которые так и не были избыты на протяжении целого века и, пожалуй, достались в печальное наследство веку двадцать первому:
На площади, полной смятеньем,
При зареве близких пожаров,
Трое, став пред толпой,
Звали ее за собой.
Первый воскликнул: «Братья,
Разрушим дворцы и палаты!!
Разбив их мраморы, мы
Увидим свет из тюрьмы!»
Другой воскликнул: «Братья,
Разрушим весь дряхлый город!
Стены спокойных домов —
Это звенья старинных оков!»
Третий воскликнул: «Братья,
Сокрушим нашу ветхую душу!
Лишь новому меху дано
Вместить молодое вино!»
На площади, полной
смятеньем… 1905
Удивительно точно передана в этих строках стихия разрушительного безумия, которая, начав с разгрома дворцов и мрамора во имя обещания какого-то несусветного утопического «света», уже не может остановиться, чтобы не снести с лица земли «дряхлый город», «стены спокойных домов» (в которых, между прочим, жили и умирали поколения их отцов и дедов!). И все это с неизбежностью кончается уничтожением души, то есть доведенным до логического завершения сатанинским злодеянием…
Скажем только, что в эти годы были созданы такие шедевры, без которых невозможно представить вообще поэзию ХХ века. Это и упоминавшееся уже стихотворение К.Случевского «Быть ли песне?», и «Пыль на улице. Травою…» К.Фофанова, и «Одиночество» Ив. Бунина, и «Я — изысканность русской медлительной речи…» К.Бальмонта, и «На площади, полной смятеньем…» В.Брюсова, и «Старая шарманка» И.Анненского, и «Друзьям» («Золотому блеску верил…») А.Белого, и «Фабрика», «Девушка пела в церковном хоре…», «Балаган» («Над черной слякотью дороги…»), «Мы встречались с тобой на закате…» А.Блока, и «Жираф» Н.Гумилева… Список, конечно, далеко не полный, но и он свидетельствует о том, что никаких «нулевых» лет не бывает, а тем более в русской литературе, поскольку, по слову Александра Пушкина, «история принадлежит поэту». Здесь пушкинская мысль перекликается с Аристотелем, считавшим даже, что «поэзия выше истории». «Выше» — вполне можно понимать буквально, ибо поэзия действительно поднимается над реальностью, она дышит где хочет, как бы паря над историческими фактами, обозревая их с высоты — с высоты культуры, интуиции, духа, вечности. Пророческое, символическое звучание придают поэзии музыка слова, звук, тайна национального языка, его метафизическая связь с Первотворцом, о чем напоминает Николай Гумилев в известном стихотворении:
В оный день, когда над миром
новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города…
Слово
Подтверждением тому можно считать тот факт, как по-разному об одном и том же говорят проза и поэзия. В дневнике 1908 года Александр Блок записывает: «Нужно понять, что все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно… И главное, что я хотел сказать, — это то, что нам, интеллигентам, уже нужно торопиться, что, может быть, уже вопросов теории и быть не может, ибо сама практика насущна и страшна…» А вот его же стихи примерно того же времени:
…И всем казалось, что радость
будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
Девушка пела в церковном хоре…
Совсем иной звук слышим мы, в котором как бы отзывается горнее эхо, и уже обыденный серый ландшафт превращается в юдоль печали, злоба суетливого дня исчезает в бурном океане вечности, интеллигентское суесловие смиряется и утихает перед голосом, «летящим в купол» храма.
Эпилог вместо пролога
…Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
Юлия Друнина.
Судный час
…Кого-то за руку тяну
К любви и вере,
А сам в безверии тону
У смертной двери.
И все-то песенки мои —
В помойном рвище.
И жду у каждой колеи
Христовой пищи.
Николай Тряпкин.
В канун 1994 года
Если начало века не всегда совпадает с календарной хронологией (вспомним слова Ахматовой), то человеческая жизнь и подавно не умещается порой в ограниченный отрезок между рождением и смертью. Нередко бывает, что человек своим уходом словно высвечивает невидимые стороны настоящего и будущего (а также и прошлого), тем самым как бы продолжая участвовать в сложном историческом и духовном процессе не прекращающейся жизни. Скажем, многие поэты всего несколько лет не дожили до начала ХХI века, хотя по возрасту вполне могли бы при определенных обстоятельствах перейти ту самую роковую календарную черту. Но эти поэты, ушедшие на рубеже веков, с каким-то особо обостренным чутьем предсказали в последних своих стихах жесткую смену эпох, времени, собственную судьбу и судьбу страны. Они даже успели попрощаться, предъявляя счет веку завершающемуся и наступающему («Я устал от двадцатого века…» — В.Соколов; «Век скоро кончится, но раньше кончусь я…» — И.Бродский; «Ухожу, нету сил. // Лишь издали // (Все ж крещеная!) // Помолюсь // За таких вот, как вы, — // За избранных // Удержать над обрывом Русь» — Ю.Друнина). Вот почему антология поэзии ХХI века непредставима без тех, кто готовил почву для нового поэтического календарного летосчисления, без таких поэтов, как Владимир Соколов, Николай Старшинов, Николай Тряпкин, Юлия Друнина, Борис Чичибабин, Анатолий Чиков, Анатолий Жигулин, Владимир Бурич, Борис Примеров, Виктор Коротаев, Евгений Блажеевский, Геннадий Касмынин, Александр Башлачев… Это те, кто, быть может, умер не от пережитого прошлого, а от предчувствия грядущего, уже тем самым участвуя в объяснении будущего, бросая ему метафизический вызов, предупреждая стихами и собственной смертью о наступающих испытаниях. Собственно, эпиграфом к этим последним годам ХХ века могли бы стать строки Юрия Кузнецова:
Искусства нет — одни новации.
Обезголосел быт отцов.
Молчите, Тряпкин и Рубцов,
поэты русской резервации.
Какого будущего, допустим, могла ожидать Юлия Друнина, участница Великой Отечественной войны, со школьной скамьи добровольно ушедшая на фронт и получившая тяжелейшие ранения, если она дожила до времени, когда в лицо фронтовикам либеральная сволочь стала бросать обвинения: «Лучше бы фашистская Германия победила СССР в 1945 году. А еще лучше — в 41-м». Может, поэтому долгим трагическим эхом будут отдаваться в «нулевые» и прочие годы нового столетия строки ее последних стихов — «Безумно страшно за Россию…».
Николай Тряпкин, поэт органически пророческой мощи, во все времена создававший стихотворные образы в контексте вечности, в контексте ветхозаветной и новозаветной истории, незадолго до ухода описывает события, у которых нет срока давности, которые прямиком ложатся в свидетельские показания для Страшного суда:
Нынче в России бесчинствуют
подлые духи,
В каждом из нас теперь столько
волков и волчат!
Женщины наши на улицах мрут
с голодухи,
Дети в толпе под ногами
прохожих кричат.
Рапсодия
Сравним, как на языке обыкновенной прозы предстает та же история в ее обыденном, низком (не поэтическом) варианте. Критик Андрей Турков припоминает свои разговоры с Егором Яковлевым. Оба либералы, они говорят еще об одном либерале, Егоре Гайдаре, главном «реформаторе» ельцинского призыва. Турков спрашивает Яковлева: «Егор, а что такое твой тезка?» В ответ услышал: «Он вообще-то хороший человек, но он никогда не занимал трешку до зарплаты». И по тем же воспоминаниям, однажды, в самый разгар либерализации, Яковлев зашел к Гайдару и на правах старого знакомого спросил: «Что же это делается? Старушки не могут себе колбасы купить!» И Гайдар сказал: «Это не важно. Важно, что колбаса есть». Турков приводит еще одну классическую по своей маниакальности фразу Гайдара тех лет: «У хирурга, когда он приступает к операции, не должны дрожать руки».
Николай Тряпкин, поднимаясь в стихах над цинизмом и пошлостью гайдаров, превращавших в «нулевые» не только годы, но и жизни и судьбы миллионов людей, скажет о том же на языке поэзии короче и беспощаднее:
А нынче нет моей стрехи
И нет Державы.
И в горьком дыме все верхи
И все канавы…
В канун 1994 года
А Николай Старшинов выплачет о том же свою русскую песню:
…Как я скорбь свою осилю,
Как потомки нас простят:
На глазах у всех Россию
Черны вороны когтят.
Днем и ночью, днем и ночью
Рвут ее, впадая в хмель…
И летят по миру клочья
Наших дедовских земель…
Песня
И совсем из другого поколения человек, прекрасный русский поэт Евгений Блажеевский в трагических стихах и предскажет свою раннюю смерть, и покажет историю тех лет, какой она видится с высоты поэзии и вечности:
Сжимается шагрень страны,
И веет ужасом гражданки
На празднике у сатаны,
И оспа русской перебранки
Картечью бьет по кирпичу,
И волки рыщут по Отчизне,
И хочется задуть свечу
Своей сентиментальной жизни…
Сжимается шагрень страны…
Сеющие западный ветер в нашей стране и культуре не понимают, к какой буре приведут последствия их антинациональной, антигосударственной политики. С плодами современной «западной цивилизации» к нам стремительно врывается культурное одичание, новое агрессивное средневековье. Сегодня уже не как сенсация распространяется, например, дикое сообщение о том, что некая Виктория Бэкхем — популярная певица и жена футболиста Дэвида Бэкхема — за всю свою жизнь не удосужилась прочитать хотя бы одну книгу. Бывшая участница группы «Спайс герлз», не краснея, заявляет журналисту: «У меня на это просто нет времени. Я предпочитаю слушать музыку и очень люблю просматривать журналы мод». Вот к каким «европейским ценностям» движемся мы семимильными шагами…
И когда Л.Парфенов, редактор упоминавшегося уже «Ньюсуика», пропагандирует гламур (а точнее, «хламур»), это воспринимается как предательство Парфеновым его бывшего череповецкого друга молодости — Александра Башлачева, прожившего яркую, короткую, полунищенскую жизнь, сгоревшего до срока в ХХ веке. Ибо для России глянец и благополучие в судьбе художников никогда не были важными — совесть и жизнь народная не позволяли! Как говорил в русском зарубежье трагически погибший Борис Поплавский, «быть благополучным — греховно и мистически неприлично», ибо «Христос сиянием своего погибания озарил мир». Писатель у нас испокон веку по данной ему свыше хартии обречен милость к падшим призывать и быть «эхом русского народа». Но «эхом» какого народа могут быть глянцевые птенцы, вылупившиеся из глянцевых яиц парфеновых, данилкиных и прочих «хламурщиков»?
Недаром Александр Башлачев когда-то на один из дней рождения еще одного ныне крупного гламурного деятеля — Бориса Гребенщикова — принес тому в кочегарку березовое полено. Не бриллианты, заметьте, подарил, не золотой гребень для расчесывания буддийского козлиного хвостика, завитого косичкой на подбородке, а полено, березовое… Значит, уже тогда, в ту полуголодную, неприкаянную пору гонимости, Башлачев, вероятно что-то чувствуя и предвидя, напоминал восходящему Гребенщикову, откуда они родом и на какой земле растут эти березы. И была в символическом том подарке, как в притче и русской сказке, скрытая метафора, показывающая, что национальную и самобытную культуру России уже тогда низводили до обрубка, до полена, брошенного в топку нарождающейся рок-культуры, поднимавшейся на западных дрожжах и полуграмотных подстрочниках. Чего не принимала и не приняла душа Башлачева, жившего и навсегда оставшегося во «времени колокольчиков», времени вечного русского языка, фольклора, а не буддийских мантр, на бормотание которых нынешний забронзовевший Гребенщиков мечтает перевести свои песни…
Сейчас и критика появилась гламурная (Л.Данилкин), и поэзия (Д.Воденников), и политика, и жизнь, и смерть. Но это маргинальная линия культуры, своего рода сады де Сада, оранжереи, куда не ступает нога нормального человека. Таких поэтов практически нет в антологии, ибо они не выражают состояние общества, как не выражают его олигархи и топ-модели… Эти кукольные барашки с тафтяными цветочками в кружевах и кудряшках резвятся на искусственных газонах, играя искусственными словами. «Листья травы» или «цветы зла» у них из папье-маше, они никогда не стояли рядом с болью Блока и Гумилева, Цветаевой и Ахматовой, Розанова и Леонтьева…
«Вставай, вставай,
обугленное слово!..»
В столицах шум, гремят витии,
Идет словесная война,
А там, во глубине России, —
Там вековая тишина…
Н.Некрасов
Собственно, вся истинная поэзия, да и все мы сами, — из «вековой тишины» и глубины России (о чем напомнила судьба Александра Башлачева). Можно сказать, что поэтическое русское слово и есть обратная сторона вековой тишины, и мера таланта, мера личности поэта заключается в том, что же он зачерпнул (смог зачерпнуть!) из этой тишины и глубины, что расслышал в себе самом, в своем народе, какую правду, какие эмоции…
Но прежде чем прислушаться к сегодняшней вековой тишине (если она еще сохранилась в нашем космосе), нужно добавить еще несколько слов о «столичном шуме», заглушающем, смазывающем картину реальной литературной ситуации. Причем весь этот «шум», происходящий в пределах Садового кольца и практически не имеющий ни малейшего отношения к России, к жизни народа по своей этической и эстетической неадекватности, свидетельствует о глубокой болезни так называемой официальной элиты, публично определяющей (допущенной определять!) культурную политику общества. Из чего можно заключить: проблема совести — вот проблема культуры сегодня. Это и главная идея творчества Достоевского, говорившего о том, что «русский человек без Христа — проходимец».
В литературе, в так называемом постмодернистском течении (почему-то ставшем в государственных средствах массовой информации главным, наряду с густо-попсовой культурой, официозным направлением, своего рода капреализмом или демреализмом), под видом якобы интеллектуальной игры чаще всего скрывается обыкновенное плебейство — плебейство Хама, открывающего наготу своего отца. «Все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, — писал Александр Сергеевич Пушкин, — греческая древность осмеяна, святыня обоих Заветов обругана».
Показателен в этом отношении выход циклопического по масштабам энЦИКЛОПедического словаря-справочника современной литературы в двух почти тысячестраничных томах, изданного С.Чуприниным в 2002–2003 годах. Этот широко разрекламированный постмодернистский проект оказался не столь безобиден, как можно себе представить. В действительности мы имеем дело с весьма изощренным замыслом: согнать под одну обложку пропасть имен, смешать в одну кучу истинное и ничтожное. Чтобы какой-нибудь никому не известный, случайный автор, накропавший два десятка строк для районной газетки, стоял в солидном с виду словаре рядом, скажем, с Варламом Шаламовым или Александром Твардовским, людьми разных, по-своему сложных судеб, но значительными как явление литературы. Размазать, размыть, превратить в прах, в труху Литературу, вбросив смеха мефистофельского ради в общественное сознание легионы пишущих и тем самым сказать: да вас никого нет, все вы на одно лицо, песок в песочных часах, которые с садистским наслаждением переворачивает часовщик — составитель словаря… Тем циничнее жалобы самого С.Чупринина на то, что поэты в России — национальное бедствие, что их больше, чем число жителей страны, так как многие еще и под псевдонимом пишут. И что с ними, «по гамбургскому счету если рассуждать… как с террористами, — никаких переговоров и поблажек». О каком, простите, «гамбургском счете» рассуждает Чупринин, набивавший свою энциклопедию авторами, как бочку селедкой?..
Но если очистить эфир от постороннего шума, от «словесной войны» и прислушаться к «вековой» тишине, то открывается совершенно неожиданная картина…
Готовя антологию, мне в течение двух лет пришлось прочитать более 400 рукописей со всей России, из Канады, США, Израиля, Украины, Белоруссии (отовсюду, где живут русские поэты), и я убежден, что поэтическая Россия сегодня не просто жива (а значит, жива и страна — Отечество!) — она, несмотря на величайшие трудности, приобрела новое качество. На всю глубину и ширь выстрадала она за эти 15–20 лет (после 80-х годов) особый голос, звук, мысль, достоинство, язык…
Полагаю, что на сегодняшний день русская поэзия — в достойных ее образцах — лучшая в мире. В ней предстает многоуровневый срез современной России — эстетический, этический, исторический, социальный, культурный, политический, духовный, лексический, семантический… Важно понимать, что каждое из названных качеств уходит своими корнями в народную жизнь, в народное мировидение и мироведение, в народное миропонимание и мировоззрение, чего нет в поэзии Запада. Там уже давно и безнадежно преобладает механистически усложненный «текст». Даже не филологический (где все же «фило» исходно предполагает «любовь» к языку!), а лингвистический слой, сведенный к конструированию «текста», в котором автор, по Рене Барту, «умер», не оставив в обескровленных ячейках (битах) текста ни своей души, ни своей памяти, ни своей истории, ни своей судьбы, ни (помилуй бог!) национальной самобытности… И потому в них, «как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова» (Н.Гумилев).
Современная наша поэзия живет (продолжает жить!) «светящимся фавором» (С.Есенин) русского слова, русской души, русской культуры. В основе своей — в чем ее коренное отличие (всегдашнее, а ныне — особенно!) — это народная поэзия, кровно, духовно связанная с жизнью своего народа. Она словно датчик на самых болевых точках национального тела: на его сердце, мыслях, на его душе… Она передает, фиксирует все болезни нашего народа, его потаенные мысли, чаяния, его — нескрываемое — отчаяние и терпение. И потому во многом это поэзия трагическая, передающая всю драму, переживаемую Отечеством. Да, в ней значительное место занимает публицистичность, но это уже не та плакатно-газетная злободневность первых лет катастрофы, а публицистичность с философским, христианским углублением в русскую мысль, в традицию, ведущую начало от поэзии «Слова о полку Игореве», от пушкинских стихов «Клеветникам России» и «Ты руки потирал от наших неудач…», от тютчевских полемических стихов, от «Дневника писателя» Достоевского…
Новым явлением современной поэзии стало наконец-то устоявшееся (без неофитского многословия, комиссарства и экзальтации) глубинное православие. Здесь уже не поверхностная экзотическая или этнографическая (для аборигенов в резервации) модная тема, но сущностная основа мировоззрения автора, душевная гармония, этика, обретенное Небо. Возвращение православного сознания, кроме художественной полноты, дает поэзии нелинейное понимание истории, понимание ее как истории христианской, промыслительной и таинственной…
Было опасение, что из 15–20-летней немоты поэтического безвременья никто не отзовется (кроме графоманов, которые сами меня находили и брали за рукав, предлагая свои вирши)… Но из переписки, созваниваясь по телефону, я узнавал, что многие поэты выжили, выжили их стихи, явившись в новом качестве, о котором так выразительно сказано у Александра Кувакина:
Вставай, вставай, обугленное слово!
Я песню радости спою тебе.
Угрюмый жар пожара мирового.
Пылавшего в твоей судьбе,
Погас.
И только ветер гонит пули
По русскому бродвею день за
днем
Да истукан в последнем карауле
Охвачен красным, треснувшим
огнем.
Вставай, вставай, измученное
слово!
Тебя пытали так, что лишь душа
Одна осталась от всего живого,
Да и у той — ни крова, ни гроша.
Но свет горит.
И на осеннем поле
По золотому черное легло.
И в этой непреклонной, вечной
воле
Всплеск легкого дыханья твоего.
И праздничное налетает чувство,
Что выздоравливаешь ты,
Что пенья русского веселое
искусство
Сорвет печать сердечной немоты.
И как лесов осеннее цветенье
Рисунком нежным в воздухе
сквозит,
Так близкий снег — не снег,
а вдохновенье,
Когда с землею небо говорит.
Осенняя песня
Говорю об Александре Кувакине, потому что его творческая судьба в общем характерна для поэзии нового столетия. Первая книга стихов поэта «Господне ремесло» невольно (или вольно) соотносилась с названием работы Николая Бердяева — «Творчество как оправдание человека». В этом не было дерзновения заменить (подменить) собою Творца, была готовность к послушанию, полученному свыше: «и виждь, и внемли», «исполнись волею Моей». Но мы-то знаем, что все усилия тщетны, если поэт изъясняется «празднословным и лукавым» языком. Тут кроется, быть может, главная и единственная суть отличия поэзии от непоэзии. Знаем мы также и то, что, только спускаясь на грешную землю с горних высот, в пределы земной истории, поэт обретает полноту слова, полноту голоса, полноту времени. Ибо небесный смысл можно найти и на земле, а в сиюминутном, земном, обрести вечное. Только из сочетания несочетаемого возникает тревожный образ мира:
Ни слов. Ни лиц. Ни мыслей.
Город спит.
И только он хлопочет на помойке.
Под нос бормочет что-то —
говорит
С вещами, жившими до
перестройки.
Над ним войною небеса гудят,
Вокруг шумит, шумит трава
иная,
Вокруг — его знакомцы мертво
спят.
А он, наивный, ищет, ищет рая.
Русское
Не могу припомнить более точного и жесткого портрета нашего времени, чем образ российского бомжа, созданный в восьми строках Александра Кувакина…
В XXI веке замечательно работают наши классики, старейшие русские поэты Глеб Горбовский, Николай Панченко (недавно ушедший из жизни), Константин Ваншенкин, Егор Исаев, Владимир Костров, Новелла Матвеева, Лев Смирнов, Евгений Рейн, Василий Казанцев, Дмитрий Сухарев, Владимир Микушевич, Валентин Сорокин, Юна Мориц, Игорь Шкляревский, Николай Карпов, Виктор Пахомов… Поэты яркой индивидуальности, очень разные по природе таланта, каждый со своей интонацией, со своей темой, но все они как будто объединены сегодня какой-то общей тревогой, чувством общего неблагополучия, не частно-коммунального, личного, но почти всемирного, вселенского масштаба. Тревожный нерв поэзии этого поколения можно передать метафорой «штормовое предупреждение» из одноименного стихотворения Новеллы Матвеевой:
…Им Кассандра — ничто.
Им посмешищем — Лаокоон;
(В змеях вязнущий, —
вязнет теперь в непристойностях
он)…
«Близок день —
и погибнет священная Троя», —
был глас.
После вас — хоть потоп, говорите?
А если — ПРИ ВАС?
Эсхатологические переживания новой эпохи, по всем признакам и знамениям столь похожей на последние времена, замечательно переданы в глубоких стихах Льва Смирнова:
Перед Божьим судом
закружились теней вереницы,
Призрак к призраку жмется,
раскаявшись в давней вине.
Уведите их в поле, овейте
дыханьем криницы,
Дайте детство припомнить и
всласть полежать на копне.
Под сверкающим, страшным,
висящим на ниточке небом
Успокойте их души, разжать
помогите уста.
Отпустите их всех, поскребите
по нишам и склепам,
И простите заблудших во имя и
славу Христа!..
…Так сложились созвездья, и так
повернулося дышло.
Это Родине старцы накликали
пал и развал.
Было некуда деться — и все
по Писанию вышло:
В мире самый последний себя
самым первым назвал.
Наносите цветов по уремам,
оврагам, урманам.
Да воздастся им всем
за всемирную нашу беду.
Постелите им степь, занавесьте
им окна туманом,
В изголовье поставьте —
размером побольше — звезду!
Перед Божьим судом
Антология стала своего рода перекличкой живых и мертвых на поэтическом смотре после многолетнего перерыва. Отозвались, и оказалось, что живы и пишут — часто лучше прежнего — в Смоленске Алексей Мишин, Юрий Пашков, Виктор Смирнов, о которых ничего не было слышно. Живы томич Борис Климычев, туляк Виктор Пахомов, орловчанин Виктор Дронников, в Тосне — Николай Рачков…
Открылась сильная поэзия Оренбуржья, где ярко о себе заявляет молодая смена. Заметны поэтические имена Нижнего Новгорода… Занимает достойное место поэзия в Сыктывкаре возле поэтического генералиссимуса русского севера Надежды Мирошниченко. Богаты поэтами северные вологодский и архангельский края… Много ярких имен на псковской земле, в Самаре, Волгограде. Замечены и отмечены самобытные стихи Николая Зиновьева из Краснодарского края…
А какая блестящая плеяда женщин работает сегодня в поэзии, среди которых классическая во всех отношениях Новелла Матвеева с ее жесткими, бескомпромиссными сатирическими и философскими стихами, за которые ей все чаще достается от либеральной критики. (Так Пушкина когда-то бранили за его открытую позицию в стихах «Клеветникам России». И лишь П.Я. Чаадаев писал Пушкину: «Я только что прочел Ваши два стихотворения. Друг мой, никогда еще Вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот, наконец, Вы и национальный поэт. Вы угадали, наконец, свое призвание…») Всегда новая богатыми интонациями, свежим языком Ольга Фокина, Мария Авакумова, которую не зря так любил за ее чистый, совестливый голос Юрий Кузнецов, мощная, неуемная Надежда Мирошниченко, глубокая, неторопливая Светлана Кекова или такое сильное явление в русской поэзии, как Светлана Сырнева с ее горькими стихами, напоминающими суровый реализм картин Виктора Попкова… Или вот молодая русская Жанна д’Арк со стихами, взрывными, как коктейль Молотова, — Марина Струкова:
То ли с запада армады грядут,
То ли с юга азиатчина крадется,
Обступают, осаждают, пройдут…
Все пройдет, одна Россия
останется.
И Америка потопа хлебнет,
И Европа жгучим пеплом
подавится,
А нам пламя мятежей — словно
мед.
Все пройдет, одна Россия
останется…
(Как сбылось в Нью-Орлеане ее американское пророчество о «потопе»!..)
Иногда, правда, «глубина России», не услышанная и не понятая посреди столичной «словесной войны», с ненавязчивым русским тактом напоминает не столько о себе, сколько о первородстве истоков, о корнях, без которых не удержится никакая поэтическая правда. Именно об этом иронично-мудрое слово Ольги Фокиной:
Оказалось, мы — глухая провинция,
Обреченная на гибель теперь,
Оказалось, не оставшись
в столицах, мы
Для самих себя захлопнули дверь.
Ну да ладно… Не остались, так
нечего
Об отвергнутом когда-то жалеть.
Человечки — мы.
А там —
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО!
Мы-то выстоим. Ему бы —
суметь…
И вот эти-то «человечки» прекрасно держат «центр культуры»! Вдали от столиц русская поэзия спасает для мира, для России, для «человечества» экологически и духовно чистую «вековую тишину». Как сказано у Николая Рачкова:
Отзвенели, ушли в никуда
Смех и плач в деревенских хоромах,
Но какая теперь лебеда
И какие сугробы черемух!
Эта хлябь. Эта глушь. Пустыри.
Птичий звон. Комариные песни.
И такая тоска —
Хоть умри.
И такая любовь —
Хоть воскресни.
Итог этому тихому воздыханию подводит стихотворение самарца Евгения Чепурных — одного из самых замечательных поэтов нашего времени:
В могиле неизвестного поэта,
В которую мы ляжем без имен,
Мерцают рядом свечка
и комета,
Сроднившиеся после похорон.
Мы не прошли в анналы и
в журналы.
Живя в тени, мы не отвергли
тень.
Мы ляжем здесь, одни
провинциалы
Из русских городов и деревень.
Смеясь, плутаем вдоль
путей-дорожек
И крошим хлеб печали и страстей.
Но, как ни странно,
Этих малых крошек
Хватает на прокорм России всей.
В могиле неизвестного поэта…
Это чувство, эта прозрачная и глубокая простота и почти небесная ясность, которой отмечена современная русская поэзия, почти не переводима на другие языки. Легко переводятся востребованные на Западе лингвистические кроссворды, структуралистские изыски, метафорические выкрутасы, желательно с ненормативной лексикой, искусственные, словно надувные куклы из секс-шопов, тексты, обезьянье марание бумаги, богохульство и кедровско-ерофеевско-приговское разрушение, предательство национальной культуры…
Говоря о «могиле неизвестного поэта», увы, приходится признать, что наша литература уже в наступившем веке потеряла огромное количество перворазрядных поэтов, и даже за то время, пока шла подготовка антологии, потери продолжались. Увы, выжить в условиях невостребованности, нищеты, неустроенности (особенно в провинции!), трагического ощущения «летящей под откос» России не всем оказалось под силу (есть тут и самоубийства), «трещина мира» смертельной полосой прошла через ранимое сердце поэтов. Не стало Николая Панченко, Анатолия Брагина, Алексея Решетова, Юрия Адрианова, Юрия Беличенко, Татьяны Глушковой, Романа Солнцева, Юрия Кузнецова, Евгения Курдакова, Виктора Максимова, Владимира Башунова, Владимира Миронова, Николая Шипилова, Бориса Викторова, Александра Аронова, Николая Дмитриева, Александра Щуплова, Анатолия Кобенкова, Александра Дорина, Бориса Рыжего, Станислава Золотцева, Николая Кононова…
Их уход тоже по-своему был предопределен, что видно по тем горьким предчувствиям, которые они оставили. как, например, в стихотворении нижегородца Юрия Адрианова с характерным названием «Эпилог ХХ века»:
Бессмертны и честь, и отвага,
А Родина — выше всего!
Мы век начинали с «Варяга»,
Окончили «Курском» его…
Незадолго до смерти Николай Шипилов, самобытный поэт и прозаик, писал мне, словно прощаясь навсегда: «Видимся редко, и уже вряд ли получится чаще. Скажу тебе, что идет осенний цвет. Написал роман “Псаломщик”, написал публицистическую книгу “Феномен Лукашенко”, дописал до середины книгу об адмирале Невельском. Напишу и вдруг вспомню: ё-ка-лэмэнэ, а когда ж я деньги начну зарабатывать?! — и через час забуду. Ан глядишь — и стих накатил, опять к столу».
Работая над книгой, я нередко созванивался с Николаем Васильевичем Панченко, удивительным поэтом, участником Великой Отечественной войны, так же как и все мы, оказавшимся не у дел, никому не нужным со своими великолепными стихами в побежденной бескультурьем стране… В один из дней его не подозвали к телефону, сказав, что «он ушел кормить птиц». Я записал прямо на телефонном справочнике эти слова. Вскоре Николая Васильевича не стало, а для меня он так и остался тем великим поэтом, который, собрав скромные крохи со своего бедного стариковского стола, просто вышел из дома в вечность «кормить птиц»…
Некоторые из этих безвременно ушедших поэтов даже и до столицы не успели (не смогли!) достучаться своими прекрасными стихами. Таким был псковский поэт Геннадий Кононов, о котором с пронзительной болью писал замечательный наш критик и мыслитель Валентин Курбатов:
«Я понимал, что Геннадий большой поэт, но не умел по-настоящему вступиться за него, предлагая его стихи журналам, все оговаривался, будто защищался, а они это сразу чувствуют… В любимом моем стихотворении “Вот диплом мой и паспорт” он писал “Все сложилось о’кей на пути моем мягко-пологом. Но — при этаком счастье — боюсь, не смогу подтвердить своего бытия перед Господом Богом”.
Зарабатывай хлеб чем хочешь. Музу на панель не пускай. Она тоже умеет перенести голод и холод, когда видит силу и твердость Поэта. Уж что-что, а страдание русская муза знала во всех оттенках и во все дни истории…»
Быть может, самое утешительное во всей этой истории — что антологию ХХI века завершают очень сильные стихи молодых поэтов, которые глубоко осознают свой выбор, на какую стезю вывела их судьба. Те, для кого собственно ХХI век и будет своим, кто должен принять на себя свою долю русской судьбы и русской истории со всеми ее грядущими драмами и испытаниями. И для них слова «Музу на панель не пускай», как для многих поэтов других поколений, равны пушкинскому предупреждению: «Береги честь смолоду». Думается, это по силам таким разным и талантливым поэтам, как Р.Ненашев, А.Павловская, С.Кирицев, М.Фаликман, Е.Новожилова, Е.Трапезникова, А.Болдырев, О.Мялова, А.Гуркова, А.Минакова, М.Ржешевская, В.Заблицкая…
Варвара Заблицкая, поэтесса из Оренбурга (кстати, самая молодая, ей нет и восемнадцати), одна из самых перспективных и ярких в своем поколении. В ее ритмически раскованных, мрачновато-жутких стихах уже сейчас слышатся будущие тектонические сдвиги нового столетия, гул которых она передает с репортажной точностью и скрупулезностью, хотя при этом она не берет на себя роль Сивиллы:
…Я не люблю предсказывать, что
будет с моей страной,
я не строю прогнозов, я скупа
на скорбные фразы.
Но тот, кто еще в своем уме,
рыдает вместе со мной,
наблюдая в бессилии злобном,
как у нас отбирают разум…
Чтобы получше жить, мы ищем волшебные средства…
Характерны названия ее стихов: «Пророки пригорода», «Степная пыль»… Что-то есть в них от прошловековых «Генералов песчаных карьеров», которых сегодняшнее время «разжаловало» почти до уровня библейской пыли:
Мы — пророки пригорода,
окраинные мессии,
мы едва успели родиться, но уже
почти мертвецы.
Глядя прямо, но в никуда,
собираем последние силы,
мы идем в Неизвестность смело,
давя ногами шприцы…
Нам не страшно запачкаться,
но и грязью мы не измажем.
Нам не нужна Революция, не для
нас Мировой Передел.
Мы хотим лишь свежего воздуха
для легких, забитых сажей,
и хоть каплю здоровой крови
для своих зараженных тел.
Жаль, здоровье и чистый
воздух — не для нашей
чумной стаи:
обреченные умереть пусть умрут
на своих местах!
Но мы идем в Неизвестность и
за собой оставляем
сотни новых мессий на
обочине, на придорожных
крестах.
Пророки пригорода
Господи, какой чудовищной фальшью выглядят рядом с этими стихами сегодняшние творения некогда знаменитых поэтов, кумиров 60-х! Молодящиеся старики, разукрашенные попугаистыми перьями модничанья и кокетства, абсолютно глухи, не чувствительны к тому, что слышат и трагически переживают, по сути, их внуки и даже правнуки, которые могли бы вполне бросить в лицо этим старикам облитый горечью и желчью лермонтовский стих о «промотавшихся отцах». Но нет, они уже даже не оборачиваются назад, чтобы не превратиться в застывший соляной столб, они идут в страшную «Неизвестность», как пишет Варвара Заблицкая. Они те, кого мы, ничем не умея им помочь, оставляем один на один с будущим…
Из всего сказанного следует, что антология поэзии ХХI века является эвристическим проектом, попыткой определения разновекторности путей; это своего рода предварительный прогноз или некий эскиз, некое задание на будущее, утверждение верстовых столбов на манер Петра Первого: «В России нет дорог, есть токмо направления». Это своего рода РУССКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ поэзии, а уж какими дорогами оно пройдет, нам не дано предугадать, многое будет зависеть от личностей, от исторического места России в мире и от того, какую судьбу выберет себе народ. Как совершенно справедливо говорил гениальный К.Леонтьев, словно провидя духовным зрением современную нашу тягу угнаться за прогрессом и цивилизацией: «Чем знаменита, чем прекрасна нация? — Не одними железными дорогами и фабриками, не всемiрно-удобными учреждениями. — Лучшее украшение нации — лица, богатые дарованиями и самобытностью. — Лица даровитые и самобытные не могут быть без деятельности творчества; — когда есть лица, есть и произведения, есть деятельность всякого рода».
«Мы не знаем своей России», — могу повторить я вслед за Гоголем его слова. Россия жива, хотя и чувствует свою тяжелую болезнь. Но она верит в свое выздоровление, и порукой тому ее яркое поэтическое слово, ее современная поэзия!.. В любом случае ясно, что время молчания и немоты русской поэзии закончилось!
Геннадий Красников
Комментарии:
10-04-14 20:24 Светлана
В Антологию должны попасть действительно достойные.Иначе размывается само звание «поэт». Нет, поэты не бедствие, они гордость России, ее спасение. Просто у кажлой эпохи, у каждого десятилетия свои поэты, свой стиль, свой слог, своя боль. А немоты в поэзии никодла и не было. Проблемы в другом -поэтов не хотят видеть и слышать, их не читают, поэты живут в замкнутом мире, они не востребованы. И в этом их трагедия и трагедия России. Ответить
10-04-15 18:07 Людмила
Нулевые годы действительно были тяжелыми, переходными, может быть даже в какой-то степени провальными для поэзии. Поэты почувствовали свою неприкаянность, свою ненужность и может потому растерялись. Однако уже к концу первого десятилетия появились новые яркие имена, родились новые произведения у уже известных поэтов. Так что согласна с Геннадием Красниковым, время молчания и немоты русской поэзии закончилось. Поэты стали сильнее, они стали другими. Ответить
10-04-25 20:32 Роман Эсс
Процветает поэзия русскоязычная.Русская — пишется полностью в столы.Для нелиберастного Будущего.То же, что публикуется — серость и клонирование по общему шаблону. https://litzona.net/ ЕДИНСТВЕННЫЙ СВОБОДНЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПАТРИОТИЧЕСКИЙ САЙТ Заходите, кому дорога судьба русских! Литературный портал «Литзона» (LitZona.net) напоминает всем, что Россия — литературная держава. Ни одна страна мира не дала человечеству столько поэтов и писателей, как Россия. И сверхзадача нашего проекта в том и состоит, чтобы вернуть уважение к великому русскому языку и чувство гордости — за великую русскую литературу. На нашем сайте, поэты и писатели могут свободно публиковать свои стихотворения и прозаические произведения. Поэзия, Проза и Аудио — это основные разделы нашего сайта. Познакомиться со списком поэтов и писателей вы можете в разделе Авторы. Скандалы, склоки, провокации… категорически запрещены. На первом месте у нас — литература. Ждём публикаций ваших произведений, уважаемые авторы. Ответить
11-03-01 18:25 Антонов Алексей
На моем сайте https://www.plachdusha.ru/ также можно познакомиться со стихотворениями, которые достойны читательского внимания и подвигают читателя к некоторому духовному росту. Некоторые из них, скорее всего, Вам не знакомы, например: Рубцова Тамара *** Можжевельник, сизый от росы, На ладони нежностью исходит. В небе справедливости Весы Равновесье медленно находят. Стынут звезды ясные Стожар. Может быть, они меня научат, Как пройти по лезвию ножа, Близкого и дальнего не муча. Как подняться выше всех обид, Вечность жизни ощутив счастливо. Боже, научи меня любить Радостно, светло и справедливо. Колмогоров Николай *** Лежать в траве и в небеса глядеть, где два орла в бездонности могучей кругами ходят, обнимая твердь, и вровень с темной грозовою тучей. Я так люблю их непонятный ход, предгрозовое это состоянье, весь блеск и страх надмирного шептанья текучих перепутанных высот! Среди холмов и темных берегов, где все слилось и длиться не устанет, таинственно кивая из веков, отец и мать мне зренье затуманят. И как лежу среди ромашек я, так и в небесном вихре пропадая, в одном порыве, в счастье бытия душа летает, плача и рыдая!.. Майский Павел *** Я наблюдал, как облако растаяло И ничего на небе не оставило. И думалось: когда бы не душа, Чем утешаться, к старости спеша? 1989 Антонов Алексей *** Да. Ты свободен. Это так. Но кто сказал тебе про это? Кто этот лютый, злейший враг, Создатель тьмы в момент рассвета? Кто этот гнусный лицедей?! Свобода стала кандалами! А ты гремишь, гремишь цепями, не замечая сих цепей! Свободно выберешь разврат, его любовью называя. И лжи вкушаешь мразь и смрад, свободно правду отвергая. «Свободный разум» подсказал, что всё продажно и подкупно. А смерть покроет всё, что есть, суду и мести недоступна. Но разум лгал. Несчастный лжец! Уже ль у жизни есть конец?! Конец – начало… вечных мук. Или венцы из Божьих рук! 02.02.2008 Ответить