Тишина. Часть первая. 1945 год

1

Выбиваясь из сил, он бежал посреди лунной мостовой мимо зияющих подъездов, мимо разбитых фонарей, поваленных заборов. Он видел: черные, лохматые, как пауки, самолеты с хищно вытянутыми лапами беззвучно кружили над ним, широкими тенями проплывали меж заводских труб, снижаясь над ущельем улицы. Он ясно видел, что это были не самолеты, а угрюмые гигантские пауки, но в то же время это были самолеты, и они сверху выследили его, одного среди развалин погибшего города.

Он бежал к окраине, там, на высоте – хорошо помнил, – стояла единственная неразбитая пушка его батареи, а солдат в живых уже не было никого.

Задыхаясь, он выбежал на каменную площадь и вдруг впереди, в дымном от луны пролете улицы, возникли новые самолеты. Они вывернулись из-за угла, неслись навстречу ему в двух метрах над булыжником мостовой.

Это были черные кресты с воронеными пулеметами на плоскостях.

Он ворвался в подъезд какого-то дома – все пусто, темно, вымерло. Все квартиры на этажах закрыты. Лифтовая решетка затянута паутиной. Не оборачиваясь, спиной ощутил ледяной сквозняк распахнувшейся двери и понял: за спиной – смерть.

Хватая кобуру на бедре непослушными пальцами, с тщетной попыткой дотянуться к ТТ, он, мертвея от своего бессилия, обернулся. В проеме парадного горбато стоял плоский крест самолета, щупающими человеческими зрачками глядел на него, и этот крест из досок должен был сделать с ним что-то ужасное. Тогда, всем телом прижимаясь к стене, напрягаясь в последнем усилии, он ватной рукой охватил ускользающую рукоятку пистолета, лихорадочно торопясь, поднял онемелую руку и выстрелил. Но выстрела не было…

– А-а!.. Где патроны?..

Сергей закричал. И, сквозь сон услышав задушенный, рвущийся крик, вскочил на диване, сел на смятой простыне, потный, с изумлением озираясь: где он находится?

– Черт! – сказал он и облегченно, хрипло рассмеялся. – Вот черт возьми!..

И сразу почувствовал сухую теплоту комнаты.

Было морозное декабрьское утро. На полу, на занавесках, на диване – везде солнечный снежный свет, везде блеск ясного веселого утра. Толсто заиндевевшие, ослепляли белизной окна с узорчатой чеканкой пальм по стеклу; на столе мирно сиял бок электрического чайника. И в комнате пахло дымком, свежим горьковатым запахом березовых поленьев.

Жарко и ровно гудело пламя в голландке. Старая Мурка лежала возле печи в коробке из-под торта, купленного Сергеем в день приезда в коммерческом магазине; кошка, жмурясь, старательно облизывала беспомощно пищащие серые тельца котят, тыкавшихся слепыми мордочками ей в живот.

Сергей увидел и солнечный свет, и Мурку, и новорожденных котят и с радостным приливом свободы улыбнулся оттого, что он в это декабрьское утро проснулся у себя дома, в Москве, что только что ощущаемая им опасность была сном, а действительность – это уютное солнце, мороз, запах потрескивающих в голландке поленьев.

В квартире тихо по-утреннему. Он, испытывая наслаждение, услышал в коридоре серебристый голосок сестры; затем мерзло хлопнула наружная дверь, проскрипел снег на крыльце.

– Сережка, спишь? Газеты!

Вошла Ася, худенький подросток в стареньком отцовском джемпере, посмотрела живо и заспанно на Сергея, почему-то засмеялась, кинула газету ему на грудь.

– Проснулись, ваше благородие? Лучше вот… почитай. Наверно, от жизни совсем отстал?

Сергей потянулся на постели в благостном оцепенении покоя, развернул газету, свежую, холодную с улицы – она пахла краской, инеем, – и тотчас отложил: читать не хотелось. Он лежал и курил. И так лежа, с особым удовольствием видел, как Ася, присев перед печью, раскрыла дверцу, обожгла пальцы, смешно поморщилась, лицо было розовым от огня. Потом подула на пальцы, опять засмеялась, косясь на Мурку, лениво и безостановочно лижущую своих котят.

– Знаешь, я стала затапливать печку, наложила дров, зажгла, вдруг – раз! – кто-то молнией как метнется из печки, только дрова полетели! Смотрю – Мурка, глаза дикие, в зубах котенок пищит. Оказывается, она хотела детенышей в печь перенести, устроить их потеплее. Вот дура-дура! Дурища, а не мамаша!

Ася со смехом погладила утомленно мурлыкающую кошку, одним пальцем нежно провела по головам ее мокрых, жалко некрасивых котят.

– Не такая уж она дура, – улыбнулся Сергей. – По крайней мере, шла на риск.

«Ведь все это мне тоже снилось, – подумал Сергей, – и морозное утро, и кошка с котятами, и печь, и Ася…»

Он сказал:

– Ася, брось папироску в печку. Я встаю.

– Интересно, это приятно? – Ася взяла папиросу, покраснев, поднесла к губам, вобрала дым и закашлялась. – Ужасно! Как ты куришь?

– Ты это зачем?

– У нас в школе некоторые девчонки пробуют. Ты знаешь, я два раза вино пила.

– Это такие соплячки, как ты? Бить вас некому. Марш в другую комнату! Я оденусь.

– Подумаешь! – Ася дернула плечами, вышла в другую комнату, оттуда сказала обиженным голосом: – Ты грубый. В тебе осталось благородного только твои ордена и довоенная фотокарточка.

– Ладно, Аська, – миролюбиво сказал Сергей и потянул со стула обмундирование.

В этот час утра кухня, залитая морозным светом, была пустынной. Солнце ярко сияло и на цементном полу в ванной, колючие веселые лучики играли, искрились на инее окна, на пожелтевшем глянце раковины. Старое, еще довоенное зеркало над ней отражало потрескавшуюся стену, облупленную штукатурку этой старой маленькой комнаты, в которой летом всегда было прохладно, зимой – тепло.

Он мечтал об этой ванной в те дни, когда думать о доме казалось невозможным.

Сергей брился, радуясь переливу солнца на пузырях в мыльнице, легкой пене мыла, щекочущей подбородок, мягкой и острой безопасной бритве. Впервые за этот месяц ощущал он, что обыкновенный процесс бритья – разведение душистой пены, намыливание теплой пеной щек, прикосновение лезвия к распаренной коже лица, которая становится чистой, молодой, – приносит острое удовольствие.

После бритья он по обыкновению вставал под душ в ванной, ровный шум прохладной воды, теплые иголочки по всему телу, махровое полотенце – и он чувствовал себя в отличном настроении, когда казалось, что все прекрасное в самом себе и в жизни он только что счастливо понял и оно никогда не должно исчезнуть.

Он знал, что это ощущение до сумерек.

Вечером или особенно декабрьскими мглистыми сумерками, когда фонари горели в туманных кольцах, это чувство полноты жизни исчезало, и боль, странная, почти физическая боль и тоска охватывали Сергея. В доме и во дворе, где он вырос, его окружала пустота погибших и пропавших без вести; из всех довоенных друзей в живых остались двое.

Когда он уже стоял под душем, оживленно растираясь под колючими струями, послышались быстрые шаги из коридора, стукнула дверь на кухне, потом возле ванной раздался голосок Аси:

– Сережка, к тебе Константин. Что ему сказать?

– Пусть подождет. Без штанов я к нему не выйду.

– Фу, какой грубиян! – сказала Ася за дверью.

Минут через пять он вышел, надевая на ходу китель, – мокрые волосы были зачесаны назад, – спокойно, весело и твердо поглядел на сестру. И Ася, будто не узнавая, с удивлением и восторгом мизинцем провела по длинному ряду зазвеневших орденов, по кружочкам медалей, спросила то, что спрашивала уже не раз:

– Сережка, за что ты получил все это?

– За грубость.

– Пожалуйста, ты не городи, а скажи серьезно. Опять какую-то чепуху отвечаешь!

– За грубость, честное слово, Аська.

Он вошел в комнату, чувствуя, как после душа горячо звенит все тело, сел к столу, не здороваясь, сказал шутливо:

– Давай, Костька, завтракать. Вот этот омлет из яичного порошка жарила моя сестра. Проникся, какие у нас сестры? Ася, раздели нам это пополам.

Константин, высокий, худощавый, с узким лицом, с темными усиками, докуривая сигарету, сидел на маленькой скамеечке подле печки, брезгливо и заинтересованно разглядывал тоненько пищащих котят. С хрипотцой в голосе он говорил сквозь затяжку сигаретой:

– Красивое создание кошка, а? Что-то есть от женщины. Или, наоборот, в женщине – от кошки. – Он покосился на Асю. – Ася, вы меня не слушайте, я по утрам болтаю чушь, когда не высплюсь. А, черт, трещит башка после вчерашнего!

– Не потрясай болезнями, – сказал Сергей.

– Оставьте в покое котят! – сердито проговорила Ася. – Я просто не знаю, чем я буду теперь кормить их – молока нет, ничего нет…

– Ася, у меня остаются иногда талоны на хлеб. Будете менять на какой-нибудь кошачий продукт.

– Вы просто богач.

– Иногда. – Константин по-военному одернул кремового цвета пиджак с щегольским разрезом сзади, потер двумя руками голову, коротко засмеялся, показывая из-под усиков великолепные белые зубы. Вышел в коридор и тотчас вернулся, подбросил на ладони бутылку, всю залепленную цветной этикеткой.

– Под твой омлет с салом или наоборот – ямайский ром!

Вынул из кармана немецкий ножичек, отделанный перламутром, ногтем подцепил штопор. Не спеша вытащил пробку, разлил по стаканам, приготовленным для чая, подмигнул Асе.

– Вам бы рюмочку, а? – И тут же продекламировал: – О донна Ася, донна Ася, как я люблю твои глаза, когда глаза твои большие ты подымаешь на меня.

– Пошлость! – заявила Ася. – И никакой рифмы!

– Нет, за твои параллели я тебе сегодня накостыляю по шее, – сказал Сергей прежним тоном и посмотрел стакан на свет. – Неужели ты, Костька, обыкновенную родную водку можешь променять на какой-то паршивый ром?

– После войны решил попробовать все вина мира – своего рода идея фикс!

– Аська, ты слышала? – спросил Сергей. – Он тебя не поражает идеями?

– Давайте рюмку, Асенька, – сощурясь, предложил Константин. – Вы единственная женщина среди нас. Правда ведь?

Немного подумав, Ася достала из буфета рюмку, поставила ее на стол, сказала с виноватым выражением:

– Немножечко… капельку… – И взглянула на удивленного Сергея протестующе. – Не воспитывай меня, пожалуйста!

– Видишь? – Константин поощрительно и щедро налил Асе полную рюмку. – Какого лешего лезешь в личную жизнь сестры?

Сергей молча вылил из ее рюмки себе в стакан, взял бутылку из рук Константина, накапал в рюмку несколько капель, словно лекарство, произнес тоном, не терпящим возражений:

– Одному из вас я в самом деле нахлопаю по шее, другую, соплячку, выставлю за дверь!

– Где нет доказательств – там сила! – Константин захохотал, чокнулся с рюмкой Аси, выпил, крякнул ожесточенно. Опять подмигнул сердито нахмурившейся Асе, стал вилкой тыкать в ускользающий на сковородке кусочек сала, зажевал с аппетитом.

– Аська, выйди, – приказал Сергей. – У нас мужской разговор.

– Нет, Сергей, ты… невозможный! – Ася» краснея, швырнула полотенце на стул. – Просто ужасный грубиян!

– Так ты можешь продать часы? – спросил Сергей после того, как она вышла.

– Подожди, – сказал Константин. – Твои часы? Какая марка?

Сергей снял часы – черный с фосфорической синевой циферблат, тоненькая, как волосок, пульсирующая секундная стрелка – отличные швейцарские часы, которые носили немецкие офицеры, положил их на скатерть.

– Трофейные. Взял в Праге. Лежали в ящиках. В немецкой комендатуре.

Константин взвесил часы на ладони.

– На фронте я никогда не брал часы. Часы напоминают человеку, что он смертен. Полторы косых дадут за эти часы. Повезет – две. Постараюсь.

Сергей разлил ром в стаканы, поинтересовался:

– Что это за «полторы косых»?

– Полторы тысячи рублей. О наивняк! Привыкай к понятиям «карточки», «лимит», «коммерческий магазин», «Тишинский рынок».

Константин, еще жуя, достал коробку «Казбека», придвинул Сергею, чиркнул зажигалкой-пистолетиком, прикуривая, договорил по-домашнему:

– К вечеру у меня будет солидная пачка купюр. Вернут долг. Можешь часы не продавать. На шнапс бумаг хватит. Оставь часы для, худших времен. Зачем тебе деньги, когда у меня есть?

– Надо купить костюм. Отцовский не лезет.

– Купим! Деньги – это парашют, дьявол бы их драл! – сказал Константин. – Пустота под ногами – и тогда открываешь парашют! – От выпитого вина смуглое лицо его стало насмешливо-отчаянным. – На Тишинку поедем хоть сейчас. К спекулянтским мордам визит сделаем.

В его манере говорить, в его движениях ничего сходного не было с прежним аккуратным Костей – всегда умытым, застегнутым на все пуговички сшитой из теткиной юбки курточки, всегда приготовившим уроки, всегда детски красивеньким, чинно и пряменько сидевшим за партой. Был он робок перед учителями, жаден той особой жадностью прилежного ученика («свою резинку надо иметь», «задачу списывать не дам – сам решай»), которая постоянно раздражала Сергея. Они жили в одном доме, но не были друзьями. Даже в десятом классе Константин ходил в своей аккуратной курточке, был замкнут, тих, нелюдим.

Они встретились полмесяца назад, и было странно видеть на Константине офицерскую шинель, спортивный пиджак с двумя нашивками ранений, с тремя орденами под лацканами и гвардейским значком, и странными казались как бы чужие темные усики. Он изменился так, как будто ничего, даже смутных воспоминаний, не оставалось от прежнего.

– Наш план на сегодня? – спросил Сергей, испытывая знакомое по утрам чувство легкости, оттого что жизнь, казалось, только начиналась.

– Рынок и танцы с девочками, – ответил Константин весело, засунул часы в карман и тут же пропел задумчиво: – «О поле, поле! А что растет на поле? Одна трава – не боле. Одна трава – не боле…» Пошли… Асенька, привет! – крикнул он из коридора в кухню, когда, надев шинели, они вышли. – Плюньте на мелочи и берегите нервы. Сережка – известный бурбон!

Ася выглянула из кухни, озабоченно стягивая тонкой тесемочкой передник на муравьиной талии. Темные длинные глаза скользнули по лицу Сергея беспокойно.

– Опять до ночи, Сережа?

– Нет, – ответил он с нарочитой грубостью и поцеловал ее в лоб. – Я позвоню.

2

Двор без заборов (сожгли в войну) и весь маленький тихий переулок Замоскворечья были завалены огромными сугробами – всю ночь густо метелило, а утром прочно ударил скрипучий декабрьский мороз. Он ударил вместе с тишиной, инеем и солнцем, все будто сковал в тугой железный обруч. Ожигающий воздух застекленел, все жестко, до боли в глазах сверкало чистейшей белизной. Снег скрипел, визжал под ногами; звук свежести и крепости холода был особенно приятен после теплой комнаты, гудевшей печи.

Этот жестокий мороз с солнцем, режущий глаза сухой блеск были знакомы Сергею по сталинградским степям – наступали на Котельниково; звон орудийных колес по ледяной дороге, воспаленные лица солдат, едва видимые из примерзших к щекам подшлемников, деревянные, негнущиеся пальцы в железном холоде рукавиц; и снова скрип шагов, и звон колес, и беспредельное сверкание шершавого пространства… Хотелось пить – обдирая губы, ели крупчатый снег. Когда же конец этой степи? Где? Он шагал как в полуяви, и представлялась ему парная духота метро, шумящие эскалаторы, смех, лица, а он ест размякшее эскимо, пахнущее теплым шоколадом… Очнулся от глухих, сдавленных звуков, вскинул голову, не понимая. Рядом, держась за обледенелый щит орудия, толчками двигался заряжающий Капустин, сморщив обмороженное лицо, тихо стонал сдерживаясь; слезы сосульками замерзали на подшлемнике: «Не могу… не могу… Умереть лучше, под пули лучше, чем мороз».

Ничего этого не было сейчас. Вспомнилось же неожиданно – просто вдохнул запах холода, и все возникло перед глазами. Вспомнилось тогда, когда он шел по улице бодрый, сытый, шинель, облегавшая его, хранила домашнее тепло, руки мягко грелись в меховых перчатках.

Дыша паром, плотнее натягивая перчатки, Сергей сказал:

– На фронте ненавидел зиму. После Сталинграда на передке возил с собой железную печь даже летом.

– «Мороз и солнце – день чудесный», – поглядывая по сторонам, пробормотал Константин. – Какую-нибудь машину бы, дьявола, поймать. Хорошо было дворянам раскатывать на тройках, под волчьей полстью! – Он потер одно ухо, потом другое, говоря быстро: – Я тоже под разрывными вспоминал милую старину. Тепло, настольная лампа, вьюга за окном, папироса и томик Пушкина… Сто-ой! – заорал он и махнул рукой. – Стой, бродяга!

«Эмка», плотно заиндевевшая от радиатора до крыльев, пронеслась мимо, покатила в глубину белого провала – улицы. Там, в конце этого провала, над снежной мглистостью, над мохнатыми трамвайными проводами висело оловянное декабрьское солнце.

– На кой тебе машина? – сказал Сергей. – Доберемся пешком. Потопаем по морозцу, Костька.

– В такую погоду хорошо ослам, – захохотал Константин, усики его поседели от инея, лицо, ошпаренное холодом, стало красным. – Идет себе и занимается гимнастикой ушей. Я, к сожалению, двигать ушами не в силах.

– Опусти ушанку. Не на полковом смотру.

– Иди ты… знаешь куда? Видишь, попадаются хорошенькие женщины. После войны стало больше красивых женщин… Я прав, девушка?

Константин ласково подмигнул бегущей навстречу по тротуару высокой девушке – полы потертого пальто колыхались, мелькали узкие валенки, под шерстяным платком – бело опушенные инеем ресницы, нажженные морозом щеки. Она не ответила, только с выражением, похожим на улыбку, пробежала мимо.

Константин заинтересованно оглянулся, потирая ухо кожаной перчаткой.

– Природа иногда создает, а, Сережка? Иногда смотрю, и грустновато становится, ей-богу. Меня хватило бы на всех. – Он взглянул на Сергея оживленно. – Ладно, заскочим в забегаловку. Симпатичный павильончик. Тут, недалеко. Погреемся.

Деревянный павильончик, синея крышей, виднелся в глубине заваленного метелью бульвара. На пышных от вчерашнего снегопада липах каркали вороны, сбивали снег – белые струи стекали по ветвям. Забегаловка в этот утренний час была свободной, разрисованные морозом стекла сумеречно затемняли ее. Кисло пахло устоявшимся табачным перегаром, холодным пивом. За стойкой, опершись локтями, в халате поверх пальто стояла широкая в плечах продавщица, игривым голосом разговаривала с молодым парнем, пьющим пиво, – шинель без погон горбилась на его спине, к стойке прислонен костыль.

– Привет, Шурочка! – воскликнул Константин на пороге. – Холодище адово, а вроде посетителей нема! Один Павел тебя, что ль, тут веселит? А ну-ка налей нам по сто граммов коньячку для приличия!

– Здравствуй, Костя! На работку собрался с самого ранья? Мороз-то надерет сегодня…

Женщина, не без кокетства улыбаясь чуть подкрашенными губами, зазвенела на мокрой стойке стаканами, повернувшись толстым телом, погрела ладони над огненной электрической плиткой. Красными пальцами взяла коньячную бутылку. Парень поставил недопитую кружку, детски светлые глаза настороженно обежали фигуру Сергея, задержались на погонах.

– Познакомьтесь – мой школьный друг Сергей! Капитан артиллерии, весь в орденах, хлебнул дыма через край, – представил Константин, перчаткой смахивая крошки со стола. – Шурочка, мы торопимся!

Парень подхватил костыль, ковыльнул к Сергею, протянул жилистую руку, сказал:

– Павел. Сержант. Бывший шофер. При «катюшах». – И озадаченно спросил: – А ты капитан? Когда же успел? С какого года? Лицо-то у тебя…

– С двадцать четвертого, – ответил Сергей.

– Счастли-и-вец, – протянул Павел и повторил тверже: – Счастливец… Повезло.

– Почему счастливец?

– Я, брат, по этим врачам да комиссиям натаскался, – заговорил Павел с хмурой веселостью. – «С двадцать четвертого года? – спрашивают. – Счастливец вы. К нам, – говорят, – с двадцать четвертого и двадцать третьего года редко кто приходит». А я с двадцать третьего… Ранен был, капитан, нет?

– Три раза.

– Все равно счастливец, – упрямо повторил Павел. – Только оно, капитан, счастье-то, по-разному выходит…

– Эй, хватит там про счастье! Его как подарки на елке не раздают! – крикнул Константин, раскладывая на тарелке бутерброды. – Садись, Сережка! А ты, Павел?

– Нет, не буду я. Пива можно, – ответил Павел, садясь возле Сергея и вытянув левую ногу. – Нельзя мне с градусами пить. Спотыкнешься еще. Я ногу лечу. По утрам часа два гимнастику ей делаю.

– А что с ногой? – спросил Сергей.

– Так. Ничего. Осколком под Кенигсбергом. А работать надо?.. – вдруг спросил он высоким голосом. – Работать-то надо? Как же жить? И вот тебе оно, капитан, мое счастье… Куда ни кинь – везде клин. Ни в грузовые, ни в такси не берут. Кому нужен я? Нога… Как жить? Вот и говорю: счастливец ты, капитан, – с откровенной завистью сказал Павел, жадно осушил кружку, перевел дух, раздувая ноздри коротенького носа.

– Завидовать мне нечего, – сказал Сергей. – Профессии никакой. Десять классов и четыре года войны.

– Ты бы, дорогой Павлик, на курсы бухгалтеров поступал. Сам читал объявления, – сказал Константин. – Милая, тихая профессия. Счеты, накладные, толстая жена. У бухгалтеров всегда толстые жены, много детей. Верно, Шурочка? – Он подошел к стойке, бросил новенькую, шуршащую сотню перед улыбающейся продавщицей, ласково потрепал ее по розовой щеке. – Сдачу потом, Шурочка.

– Счастливцы, – упорно бормотал Павел, глядя в пол. – Эх, счастливцы…

– Ты хочешь сказать – ни пуха ни пера? – спросил Константин. – Тогда – к черту!

Они вышли на морозный воздух, на яркое зимнее солнце.

Рынок этот был не что иное, как горькое порождение войны, с ее нехватками, дороговизной, бедностью, продуктовой неустроенностью. Здесь шла своя особая жизнь. Разбитные, небритые, ловкие парни, носившие солдатские шинели с чужого плеча, могли сбыть и перепродать что угодно. Здесь из-под полы торговали хлебом и водкой, полученными по норме в магазине, ворованным на базах пенициллином и отрезами, американскими пиджаками и презервативами, трофейными велосипедами и мотоциклами, привезенными из Германии. Здесь торговали модными макинтошами, зажигалками иностранных марок, лавровым листом, кустарными на каучуковой подошве полуботинками, немецким средством для ращения волос, часами и поддельными бриллиантами, старыми мехами и фальшивыми справками и дипломами об окончании института любого профиля. Здесь торговали всем, чем можно было торговать, что можно было купить, за что можно было получить деньги, терявшие свою цену. И рассчитывались разно – от замусоленных, бедных на вид червонцев и красных тридцаток до солидно хрустящих сотен. В узких закоулках огромного рынка с бойкостью угрей шныряли, скользили люди, выделявшиеся нервными лицами, быстрым мутно-хмельным взглядом, блестели кольцами на грязных пальцах, хрипло бормотали, секретно предлагая тайный товар; при виде милиции стремительно исчезали, рассасывались в толпе и вновь появлялись в пахнущих мочой подворотнях, озираясь по сторонам, шепотом зазывая покупателей в глубину прирыночных дворов. Там, около мусорных ящиков, собираясь группами, коротко, из-под полы, показывали свой товар, азартно ругались.

Рынок был наводнен неизвестно откуда всплывшими спекулянтами, кустарями, недавно демобилизованными солдатами, пригородными колхозниками, московскими ворами, командированными, людьми, покупающими кусок хлеба, и людьми, торгующими, чтобы вечером после горячего плотного обеда и выпитой водки (целый день был на холоде) со сладким чувством спрятать, пересчитав, пачку денег.

Морозный пар, пронизанный солнцем, колыхался над черной толпой, все гудело, двигалось, сновало; выкрики, довольный смех, скрип вытоптанного снега, крутая ругань, звонки продаваемых велосипедов, звуки аккордеонов, возбужденные, багровые от холода лица, мелькание на озябших руках коверкотовых отрезов, пуховых платков – все это, непривычное и незнакомое, ослепило, оглушило Сергея, и он выругался сквозь зубы. На какое-то мгновение он почувствовал растерянность.

Тотчас его сжала и понесла толпа в своем бешеном круговороте, чужие локти, плечи, оттеснив, оторвали Константина, уволокли вперед, голоса гудели в уши назойливо и тошно:

– Коверкот, шевиот, бостон, сделайте костюмчик – танцуйте чарльстон! Даю пощупать, попробовать на спичку!

– Кто забыл купить пальто? Граждане! Сорок восьмой размер!

– Полуботинки, не будет им износу! Эй, солдат! Не натерли те холку сапоги? Бросай их к хрену! Наряжайся в полуботинки! Гарантирую пять лет!..

– Что-о? Это кто спекулянтская морда? Сволочь!.. Я Сталинград защищал – вон смотри: двух пальцев нет! Осколком… Я тебе дам «спекулянт»! Так морду и перекосорылю!

– Штаны, уважаемые граждане, кому теплые ватные женские штаны? Прекрасны в холодную погоду!.. Я, гражданочка, вполне русским языком ответил: за вашу цену я их сам сношу! Все! Закон!

– Вы, товарищ капитан, на костюмчик, вижу, смотрите? Глядите, пожалуйста. Модные плечи. Двубортный, на шелку. Прошу вас… Я дешево…

Стиснутый кипевшей сутолокой и криками людей, Сергей очнулся от искательного простуженного голоса, увидел перед собой морщинистое, виноватое лицо, красноватые веки, несвежее кашне, торчащее к подбородку из облезлого воротника; через руку как-то робко перекинут темно-серый костюм. Сергей резким движением освободился от сковавшей его тесноты, продвинулся вперед, к этому человеку, сказал:

– Да, мне нужен костюм. Вы, кажется, продаете?

– Очень дешево, – забормотал человек, – именно вам, товарищ капитан… Именно вам…

– Почему именно?

– Костюм носил сын… Лейтенант… Два раза надел перед фронтом… Не вернулся…

– Нет, – сказал Сергей.

– Что вы?

– Костюм не возьму.

– Товарищ… Я прошу. Вы посмотрите костюм! – заговорил человек с мольбой. – Мне нужны деньги… Я прошу очень маленькую цену. Я даже ее не прошу. Вы назначьте…

– Костюм я не возьму, – повторил Сергей.

Он ничего не мог объяснить этому человеку. Он никогда не брал и не носил вещей убитых. Преодолевая брезгливость, мог снять оружие с мертвого немецкого офицера, просмотреть документы, записные книжки – это было чужое. Но особенно после боя под Боромлей он не испытывал любопытства к непрожитой жизни своих солдат. Убитый под станцией Боромля лежал лицом вверх в смятой пшенице, все тело, лицо были неправдоподобно раздуты от жары, будто туго налиты лиловой водой, вздыбленная грудь покрыта коркой засохшей крови – был убит пулеметной очередью, – трудно узнать: молод был или в годах. Сергей достал из кармана его гимнастерки слипшуюся красноармейскую книжку и тотчас почувствовал, что задыхается… «Сержант Аксенов Владимир Иванович… 1923 года рождения… Домашний адрес: Москва, Новокузнецкая улица, дом 16, кв. 33…»

Он, Сергей, жил рядом. В переулке. Пять минут ходьбы. Может быть, они встречались на улице. Может быть, учились в одной школе… И в том, что убитый был москвич, жил совсем рядом, но они не знали друг друга, было что-то противоестественное, разрушающее веру Сергея в то, что его не убьют.

– Товарищ… Товарищ… вы посмотрите, вы осмотрите со всех сторон… костюм… Я не спекулянт. Вы лучшего не найдете. Это довоенный материал, – лихорадочно говорил человек и все виновато, робко, теснимый толпой, совал костюм в руки Сергея. – Вы отказываетесь не глядя. Так нельзя. Это костюм сына…

– Эй, чего прилип к человеку? – хрипло крикнул кто-то за спиной, протискиваясь к Сергею. – «Костюм, костюм»! Может, военному брючки надо. Есть. Стальные. Двадцать девять сантиметров! Ну? По рукам? Твой рост! Проваливай, папаша!

Он локтем оттолкнул человека с костюмом.

– К черту! – сквозь зубы сказал Сергей, увидев перед собой хмельное, сизое лицо. – Я сказал – мотай со своими брюками!

– Но, но! Здесь не армия, а рынок… Не черти! Сам умею!

– Я сказал – к черту!

Впереди, в гудении голосов, послышался возбужденный оклик Константина; он бесцеремонно – против крутого движения толпы – проталкивался к Сергею; шарф на шее развязан, меховая шапка сдвинута назад: казалось, было ему жарко. И, сразу все поняв, оценивающе окинув взглядом робкого человека, затем нагловатого парня с брюками, он сказал усмехаясь:

– Уже атаковали? Я сам тебе выберу роскошный костюм. Пошли!

Место, куда вывел он Сергея, было тихое – в стороне от орущей толпы, закоулок за галантерейными палатками, где начинался забор. Несколько человек с поднятыми воротниками стояли около забора, возле ног на зимнем солнце блестели кожей чемоданчики. Эти люди были похожи на приезжих. Двое в армейских телогрейках сидели, как на вокзале, на чемоданах, от нечего делать лениво играли в карты.

– Подожди здесь, – сказал Константин. – Твои офицерские погоны могут навести панику. Там иногда ходят патрули. Я сейчас.

Он подошел к забору, сейчас же двое в телогрейках поднялись и не без уважения пожали руку Константину. Тот, прищурясь, оглянулся на Сергея, по сторонам, потом все трое полезли через дырку в заборе – на пустырь. Люди возле чемоданчиков не обратили на них никакого внимания: притопывали на снегу, хлопали рукавицами, крякая от мороза, солидно переговаривались простуженными голосами.

«Черт его знает какая таинственность», – подумал Сергей.

Рынок своей пестротой, своей накаленной возбужденностью вызывал в нем раздражение и одновременно острое любопытство к этому пестрому скопищу народа.

Рядом с галантерейными палатками, за которыми непрерывно валила, текла толпа, метрах в тридцати от забора заметен был высокий, узкоплечий человек в солдатской шинели; он потирал руки над многочисленными ящичками с блюдечками и подставкой, похожей на мольберт, обращаясь к смеющейся толпе, зазывно-бойко выкрикивал:

– Граждане, не что иное, как эврика! Послевоенное открытие! Мыльный корень очищает все пятна, кроме черных пятен в биографии!

В двух метрах от него на раскладном стульчике перед разостланным на снегу брезентом сидел парень-инвалид (рядом лежал костылек), ловко и быстро трещал колодой карт, перебирал ее пальцами, метал карты на брезент, приглашая к себе хрипловатой скороговоркой и нагловатыми черными глазами:

– Моя бабка Алена подарила мне три миллиона, два однополчанам раздать, один – в карты проиграть! Подходи, однополчане, фокусом удивлю, много не возьму! Подходи, друга не подводи! Туз, валет, девятка… По картам угадываю срок жизни!

В редкой толпе, сгрудившейся вокруг парня, ответно посмеивались, вытягивали шеи, все любопытно следили за картами, однако никто не просил показать фокус: видимо, не доверяли.

Со смешанным чувством грусти и любопытства к этому зарабатывающему на хлеб инвалиду Сергей долго глядел на худое зазывающее лицо парня, наконец сказал:

– Что ж… покажи фокус.

– Трояк будет стоить, товарищ капитан. Загадывайте карту! – обрадованно воскликнул парень. – Враз узнаю невесту!

– Загадал.

Сергей знал нехитрый госпитальный фокус, но не подал виду, когда проворный парень этот стремительно выщелкнул из колоды карту на брезент; от движения под распахнутой телогрейкой зазвенели медали на засаленных колодках.

– Дама! – сказал парень. – Червонная. Ваша невеста.

– Дама-то дама. Да не моя невеста. Давай следующий фокус.

– На десятой карте угадываю срок жизни.

– Угадывай.

Парень выложил карту с неуверенным азартом.

– Три года!

– Ба-атюшки светы, такой молодой! – ахнул в толпе голос. – Грехи наши, господи!..

Сергей невольно оглянулся, увидел в черном пуховом платке сморщенное старушечье личико, жалостливо мигающие веки, ему стало смешно.

– Не беспокойтесь, бабушка. Я вернулся с надеждой жить сто лет. Сто лет и три года.

– Сдается мне, товарищ капитан… – неожиданно проговорил парень и наморщил лоб. – Мы с вами нигде не встречались? Голос и лицо вроде знакомы… А?

– Слушай, и мне кажется, я тоже тебя где-то… – вполголоса ответил Сергей, вглядываясь в дернувшееся лицо парня. – Ты был на переправе в Залещиках? На Днестре? Был?

Бросив колоду карт, тот медленно привстал, не отводя от глаз Сергея растерянного взгляда. По толпе прошелестел шумок удивления; кто-то прерывисто-длинно вздохнул, старушка в пуховом платке набожно зашевелила губами, мелко перекрестилась; засуетившись, локтем пощупала, прижала к боку свою кошелку, попятилась – и тотчас стали расходиться люди, улыбаясь с сомнением, – все могло быть здесь разыграно: рынок не вызывал доверия.

– Не был я на Днестре, – выговорил парень. – Может, на Одере, на Первом Белорусском. В разведке. Я в полковой разведке…

– Мы шли через Карпаты, в Чехословакию, – ответил Сергей, еще минуту назад веря, что они где-то встречались.

– Обознались! – засмеялся парень и разочарованно повторил: – Обознались, значит! Эх, елки-палки!..

Сергей смотрел на его узкий, решительный, с горбинкой нос, на его медали под распахнутой телогрейкой – был он похож на тот заметный на войне тип людей, о которых говорят: этот не пропадет.

– Сколько зарабатываешь тут в день?

– Полсотни. – Парень запахнул телогрейку. – Инвалид второй группы. Пенсия – с воробьиный нос. Чихнуть дороже!

– У меня только тридцатка. Возьми, – проговорил Сергей. – На кой тебе этот цирк! Придумать что-то нужно.

– Ежели бы эту тридцатку на год! – едко хохотнул парень. – С тебя, капитан, денег не возьму. С тыловиков беру.

– Сергей, давай сюда!

От забора к палаткам быстро шел Константин, с веселым видом призывно помахивая снятыми перчатками.

– Ну как? – спросил Сергей.

– Все в порядке. Можешь швырять чепчик в воздух, Не полторы, а две косых дали за твои часики. – Константин перчатками похлопал по боковым карманам. – Здесь твои – две, здесь мои – пять. Вернули долг.

– Кто вернул? – Сергей взглянул на забор, где стояли люди возле чемоданчиков. – Те двое, в телогрейках?

– Долго объяснять. Не все ли равно? Пошли, выберу костюм. Только прошу – в торговлю не лезь. Все испортишь. Кстати, тебе пойдет строгий цвет. Ну, темно-серый. Верно?

– Этого я не знаю.

3

В комнате Константина было жарко натоплено.

Сергею нравилась хаотичная теснота этой комнаты с ее холостяцкой безалаберностью, старой мебелью; громоздкий книжный шкаф, потертый диван, на котором валялись кипы английских и американских военных журналов, голливудских выпусков с фотографиями улыбающихся кинозвезд, и везде были беспорядочно разбросаны книги на креслах, висели галстуки на спинках стульев; раскрытый патефон стоял на тумбочке – веяло от всего чем-то полузабытым, мирным, довоенным.

Сергей лежал на диване, распустив узел нового галстука, рассеянно листал затрепанный иллюстрированный» журнал сорок второго года. Константин брился перед зеркалом в белейшей, свежей майке, задирая намыленный подбородок, говорил, указывая глазами на книги:

– Все это покупал на Центральном рынке, когда вернулся. Два месяца лежал на этом диване и читал, как с цепи сорвался. Хотелось копнуть жизнь по книгам. Запутался к дьяволу – и пошел в шоферы. То, что говорили нам в школе о жизни, – примитивная ерунда. Помнишь, только думали о подвигах на пулеметной тачанке. «Если завтра война…» Красиво несешься на тачанке в чапаевской папахе и полосуешь из пулемета. «Полетит самолет, застрочит пулемет, и помчатся лихие тачанки…»

Константин усмехнулся, сделал жест бритвой, будто рассеивая пулеметные очереди.

– Какими романтичными сопляками мы были! – снова заговорил он, разбалтывая кисточкой пушистую, лезущую из стаканчика пену. – Сейчас мне ясно почему. Вспомни: везде побеждали – челюскинцы, рекорды летчиков, Стаханов. В этом-то и дело. О, все легко, все доступно! И наше школьное поколение жило, как на зеленой лужайке стадионов. Нас приучали к легкой победе. Но зачем? А, бродяга! – Константин наклонился к зеркалу, пощупал щеку. – Режется, кочерга несчастная! Выпускают лезвия как для лошадей. А войну выиграли, леший бы драл, большой кровью. Не дай бог нам этих зеленых лужаек!

– Противоречишь сам себе, – сказал Сергей, рассматривая на обложке молодого светловолосого оберста, из бронетранспортера в бинокль глядящего на солнечно-снежный пик Эльбруса. – Мне хочется, чтобы вернулось то время. Но без криков «ура». По каждому поводу. Я хотел бы еще пожить в то время, среди ребят…

Он отбросил журнал, заложил руки под голову, стал глядеть в потолок на абажур, наполненный зеленым огнем. Было тихо, тепло. Сквозь зашторенное окно отдаленно, слабо донесся шум и звон трамвая. Сергей с размягченным задумчивым лицом прислушался к этому быстро стихшему шуму, долетевшему сюда, во двор, через вечерние заснеженные крыши замоскворецких переулков, сказал:

– Иногда вот так, как сейчас, лежишь ночью, а на улице где-то прозвенел трамвай, и вдруг вспомнишь школу, метель, сидишь у окна, дребезжит стекло, последний урок… Витька Мукомолов сидит рядом, рисует яхты. Хотели пойти в мореходку, в торговый флот… Черт знает о чем только мы с ним не мечтали.

Константин в зеркале посмотрел на Сергея, двумя пальцами погладил выбритый подбородок.

– Я понял так: ты хотел, чтобы то вернулось?

– Может быть, – ответил Сергей.

– А мне кажется – только начинаю жить. Понял, Сережа? Только начинаю!

Рывком Константин стянул майку, перекинул полотенце через плечо, вышел на кухню. Стало слышно в тишине, как зашепелявила вода в кране, звонко полилась, заплескала в раковину, как принялся фыркать, звучно шлепать себя ладонями по телу Константин, восклицая: «Ах, хорошо, дьявол! Отлично! Превосходная штука – вода!» Видимо, он испытывал возбуждение и удовольствие не только потому, что был здоров, крепок, но и оттого, что многое было отчетливо ясно ему, раз и навсегда понято в жизни, точно все знал, что надо делать, – и Сергей подумал с удивлением: Константин в чем-то опытнее его, может быть, потому, что вернулся он раньше. И от этой его легкой уверенности возникало ощущение покоя, не хотелось думать о том, что не было решено и было туманно, непонято.

– Долго будешь плескаться? – сказал Сергей задумчиво, хотя сам все время чувствовал странную тягу к воде, как будто хотелось смыть прошлую окопную грязь, пот, едкую гарь – порой даже казалось, что от рук все еще дымно пахнет порохом.

– Ах, дьявол! Ах, здорово, ах, вундершен! – ахал Константин, умываясь, и крикнул из кухни: – Я тебе покажу сегодня, Серега, роскошную жизнь! Завалимся в ресторан. В «Асторию»! Будем жить по коммерческим ценам!

Сергей снял со спинки стула, надел легкий, шелестящий серебристой подкладкой пиджак и, затягивая галстук, подошел к зеркалу. Он разглядывал себя внимательно. Костюм шел ему, был лишь немного тесен в плечах, облегал фигуру, как китель; это ощущение (не хватало тяжести пистолета на боку) было ему знакомо.

Было незнакомо лицо – сильно обветренное, с новым, чуть смягченным выражением, от которого за четыре года он словно отвык, белая сорочка подчеркивала грубую темноту лба, шеи, темноту глаз.

– Комильфо, вернувшийся в свет, – сказал Сергей, с грустным интересом узнавая и не узнавая себя.

Никогда до войны он не носил ни галстуков, ни хороших костюмов, вернее, не успел носить, и сейчас в этом шелковом галстуке, модном костюме, чудилось ему, было нечто полузабытое, далекое, когда-то вычитанное из книг.

– Костя! – позвал Сергей неуверенно. – Оценивай и рявкай «ура». – И рукой провел по поясу, вроде бы машинально поправлял на ремне кобуру пистолета. – Ну как?

Причесывая мокрые волосы, вошел Константин, весь обновленный, свежий, смуглый румянец проступал на скулах, очень серьезно осмотрел Сергея, дунул на расческу, сказал:

– Наверно, и перед свадьбой, – если когда-нибудь женимся, то, целуя невесту, будем хвататься за пистолет на заду… А костюм великолепный. И сидит здорово. Ты в нем красив. Девочки будут падать направо и налево. Только галстук, галстук! – воскликнул Константин и захохотал. – Нелепость в квадрате! Не то коровий хвост намотал на шею, не то шею на коровий хвост. Дай-ка завяжу.

– Ладно, действуй, – согласился Сергей, подставляя шею.

Константин ловко завязал Сергею галстук, затем застегнул пуговицы на его костюме и посоветовал:

– Ты не скромничай. Надень ордена. Все, до последней медали. Сейчас их носят все.

– Обязательно портить костюм?

– Это принципиально добровольно.

– Хорошо. Надену все – те, что дороги, и те, что не дороги!

Константин пожал плечами.

– У тебя есть такие?

– Трудно заработать первый орден.

Они вышли на улицу. К вечеру заметелило. Снег порывисто вместе с дымом сметало с крыш, густой наволочью стремительно несло вдоль домов, заметенных подъездов.

4

Огромный зал «Астории» встретил их нетрезвым шумом, жужжанием голосов, суетливой беготней официантов между столиками – той обстановкой зимнего вечера, когда ресторан полон, оркестр устал и музыканты, неслышно переговариваясь, курят, сидя за инструментами на эстраде.

Они, скинув шинели в вестибюле, вошли после холода в зал, в теплое сверкание люстр и зеркал, в папиросный дым, и эта обстановка гудящего под блеском огней веселья оглушила, ослепила в первую минуту Сергея, как и утром сегодня хаотичная толпа Тишинского рынка.

Стоя среди прохода, он оглядывал столики, эту пестроту ресторана с чувством растерянности и ожидания. Здесь было много военных всех званий – от лейтенанта до генерала, были здесь и безденежные штатские в потертых, но отглаженных костюмах, и полуголодные студенты, получившие стипендию и скромно делящие один салат на четверых, и темные личности в широких клетчатых пиджаках, шумно пьющие водку и шампанское в компании медлительных девушек с подведенными бровями.

Свободных столиков не было. Константин, слегка прищурясь, скользнул взглядом по залу, сейчас же уверенной походкой подошел к стоявшему у крайнего столика седому метрдотелю и тихо и внушительно сказал что-то. Метрдотель как бы проснувшимися глазами скосился из-за плеча Константина на Сергея, кивнул ему издали и, солидно откинув голову, повел их в глубину зала.

– Прошу вас сюда, – сказал он бархатным баритоном, передвигая на столике чистый прибор. – Единственный столик. У нас в эти часы очень много посетителей. Кондеев! – строго окликнул он пробегавшего мимо сухопарого официанта. – Обслужите, будьте любезны, фронтовиков… Располагайтесь.

– Прекрасно, – сказал Константин. – Благодарю вас.

Они сели.

– Как тебе удалось в такой толкучке? – спросил Сергей, когда метрдотель с достоинством занятого человека отошел от них.

Константин развернул меню, ответил улыбаясь:

– Иногда не нужно умирать от скромности. Я сказал, что ты только что из Берлина. И как видишь, твой иконостас произвел впечатление. Результат – вот он. Как говорится, шерсти клок.

– И это неплохо, – сказал Сергей.

Он посмотрел на ближние столики. Багровый, потный человек с налитой шеей, на лацкане тесного пиджака – орденские колодки, быстро жевал, одновременно разговаривая, наклонялся к двум молоденьким, вероятно только что из училища, младшим лейтенантам. Младшие лейтенанты, явно смущенные бедностью своего заказа, отхлебывали из бокалов пиво, растерянно хрустели убогой соломкой; сосед их, этот багровый человек, пил водку, аппетитно закусывал ножкой курицы и, доказывая что-то, дирижировал ею.

Сергей перевел взгляд, мелькнули лица в дыму, и ему показалось – недалеко от эстрады девушка в сером костюме поглядела в его сторону с чуть заметной улыбкой и тут же снова заговорила о чем-то с молодыми людьми и полной белокурой девушкой, сидевшими рядом за столиком возле колонны. Сергей сказал серьезно:

– Посмотри, Костя, у меня слишком пресная вывеска? Или идиотское выражение?

– Не нахожу, – произнес Константин, деловито занятый изучением меню. – А что? Обращают внимание? Пожинай славу. Молодой, красивый, весь в орденах. И с руками и ногами. – Он проследил за взглядом Сергея, спросил вскользь: – Вон та, что ли, со вздернутым носиком? Ничего особенного, середняк. Впрочем, не теряйся, Серега.

– Циник чертов.

Лавируя между столиками, подошел сухопарый официант, озабоченно махнул салфеткой по скатерти, сказал с приятностью в голосе:

– Слушаю, товарищи фронтовики…

– Бутылку коньяку – это во-первых… Какой у вас – «старший лейтенант», «капитан»?

– Есть и «генерал», – ухмыльнулся официант, вынимая книжечку для записи заказов. – Все сделаем.

– Тащите сюда «генерала». И сочините что-нибудь соответствующее. От вашей расторопности зависит все дальнейшее.

– Одну минутку. – И официант понесся в проходе среди столиков.

– У меня такое впечатление, что ты целыми днями торчишь в ресторанах, – сказал Сергей. – Пускаешь пыль в глаза, как миллионер!

– А, гульнем, Сережка, на всю катушку, чтоб дым коромыслом. Не заслужили, что ли?

– Когда ехал от границы по России, – проговорил Сергей, – почти везде керосиновые лампы, разрушенные станции, сожженные города – страшно становилось.

– Мы победили. Сережка, и это главное. Что ж, придется несколько лет пожить, подтянув ремень.

– Несколько лет?..

Внезапно заиграла музыка, зазвучали скрипки, говоря о печали мерзлых военных полей. В тени эстрады стояла певица с худеньким, бледным и стертым лицом, руки подняты к груди.

Я кручину никому не расскажу,

В чистом поле на дорогу упаду.

Буду плакать, буду суженого звать,

Буду слезы на дорогу проливать.

В зале нервно покашливали. «Что это? Кажется, еще и война не кончилась?» – подумал Сергей, сжатый волнением, видя, как внимательно вглядывались в эстраду молоденькие младшие лейтенанты и, уставясь в одну точку, размеренно жевал багровый человек.

– «Буду плакать, буду суженого звать». Ничего гениального. А просто нервы у нас никуда, – услышал он голос Константина.

Тот разливал коньяк в рюмки, покусывая усики; поставил преувеличенно твердо бутылку на середину стола.

– Я понял одно: прошли всю войну, сквозь осколки, пули, сквозь все. И остались живы. Наверно, это счастье, а мы его не ценим. Так, может быть, сейчас, когда мы, счастливцы, остались живы, она нас подстерегает, глупая случайность подстерегает. На улице, за углом, на самолете, в какой-нибудь неожиданной встрече ночью. Остерегайся случайностей. Не летай на самолетах – бывают аварии. Не рискуй. Только не рискуй. Мы всю войну рисковали. Только не рискуй по-глупому.

Сергей, нахмурясь, выпил коньяк, сказал:

– Если бы я понял, что должен сейчас делать! На войне я рисковал, и в этом была цель. Я часто иду по улицам и завидую дворникам, убирающим снег. Уберет снег во дворе и войдет в свою жарко натопленную комнату, к семье. Что ж, пойти в институт? В какой? Да мне кажется, я не смогу учиться. Я завидую людям с профессией, каждому освещенному окну по вечерам. У тебя бывает такое?

– У меня? – Константин засмеялся. – Ты счастливец. Остался жив. Вся грудь в орденах. В двадцать два года – капитан. Перед тобой все двери распахнуты! У меня! – повторил он, хмыкнув. – Я, очевидно, не обладаю тем, чем обладаешь ты. Мы живы. Разве это не счастье, Сережка? Слушай, ну ее к дьяволу, болтовню. Пойдем танцевать. Танго. Здесь вперемежку – военные песни и танго. Выбирай любую, кто понравится. Кого бы мне выбрать на сегодня?

Константин подтянул спущенный узел галстука, встал, оглядел соседние столики. Сергей видел его гибкую походку, его небрежную беспечность, когда он приблизился к какому-то столику, и то, как наклоном головы он смело пригласил тонкую темноволосую женщину, и она охотно пошла с ним. «Он живет ясно и просто, – подумал Сергей. – Он понял то, чего не понял я. Да, мы остались живы, – это, вероятно, счастье. Странно, я об этом не думал даже после боя. А вот когда нет опасности, мы думаем об этом. Случайность?.. Какая случайность? Ерунда! Вся жизнь впереди, что бы со мной ни было. Мне только двадцать два…»

И он с острым, пронзительным сквознячком ожидания взглянул на женщин, которые еще не танцевали.

Девушка в узком сером костюме сидела спиной к эстраде, говорила что-то, пальцами поглаживая высокую ножку бокала, молодые люди слушали молча, глядели на ее оживленное лицо.

«Я сейчас приглашу ее»… – подумал Сергей и, когда решительно подошел к столику, произнес негромко; «Разрешите?» – она повернулась, со вниманием посмотрела снизу вверх прозрачно-зелеными глазами, спросила удивленным голосом, обращаясь к молодым людям:

– Вы мне разрешаете?

Они, не отвечая, натянуто вежливо разглядывали Сергея, и он, понимая, что помешал им, все же сказал самоуверенно:

– Простите, но, думаю, они разрешат.

– Тогда танцуем все, – проговорил один из молодых людей. – Если уж…

– Правда, я плохо танцую, – с улыбкой сказала она Сергею и встала.

Когда она, положив руку ему на плечо, пошла с ним, подчиняясь ему, слабо прижавшись грудью, задевая его коленями, он удивился условности людских взаимоотношений, – эти когда-то выдуманные людьми танцы неуловимо разрушали человеческую разъединенность; он чувствовал ее сильные пальцы, сжимавшие его руку, будто была она давно знакомой, близкой ему, и вместе с тем чувствовал некоторую ее и свою неловкость от этих движений близости. Он видел морщинку на ее лбу, глаза чуть-чуть настороженно смотрели ему на грудь.

– Странно… – проговорил он.

– Что же странно?

Она вопросительно подняла взгляд. «Может быть, это и есть то, что я хотел? – подумал он, увидев ее зрачки. – Ничего не надо. Только это. Только вот так…»

И вдруг все исчезло. Это было мгновение, которое он не уловил. Он только посмотрел в зал, желтый от дыма, и тотчас же, как от удара, оборвалась, смолкла музыка, и он словно мгновенно опустился в вязкую глухоту, чувствуя, как пальцы в его руке шевельнулись, близкий голос спрашивал о чем-то. Он даже улыбнулся этому голосу, что-то сказал, не понимая слов, и когда говорил и улыбался, то подумал: «Еще раз повернуться… возле крайних столиков, посмотреть. Я не мог ошибиться…»

Около крайних столиков он повернулся.

К этим столикам возле колонны шел человек в кителе без погон, белело при свете люстр холеное полное лицо, гладко зачесанные светлые волосы, ранние залысины над высоким лбом. Человек этот сел; женская сумочка, блестя лаком, лежала на краю столика. И Сергея удивило то, что столик этот был вблизи стола, за которым только что сидели молодые люди, и он раньше не заметил это знакомое лицо. И сейчас, облокотившись, человек этот, казалось, в рассеянности подносил папиросу ко рту, следил за танцующими.

Нет, он не мог ошибиться, не мог. Кто это – командир батареи капитан Уваров? Это он…

«Я сейчас подойду к нему, сейчас все кончится – и я подойду к нему, – вспышкой мелькнуло у Сергея. – Я подойду к нему…»

– Что вы?

И он очнулся, будто вынырнул из горячей пустоты, ощутил нажатие чужих пальцев на своем плече, и опять его словно обдуло ветерком – ее смеющийся голос:

– Вы перестали танцевать. Мы ведь стоим. Это что – новый стиль?

– Да, да… – машинально выговорил он, так же машинально отпустил девушку, договорил почти беззвучно: – Простите… – И не увидел, а почувствовал, как кто-то пригласил ее тут же.

Всего пять метров, несколько шагов было до того столика, где сидел человек с полным белым лицом, было несколько шагов осенней карпатской грязи, засосавшей орудия, тела убитых, сброшенные в воду лотки со снарядами. Там среди убитых лежал на станинах раненый лейтенант Василенко…

Крупная рука этого человека поднесла папиросу ко рту. Потом он, раздумчиво сдвинув брови, налил в бокал боржом. Не отводя глаз от танцующих, выпил, медленно вытер губы салфеткой. Помнил ли он сожженную деревню Жуковцы? Ночь в окружении и страшное серое октябрьское утро в Карпатах, когда орудия увязли на лугу и немецкие танки расстреливали их?..

Он курил и отхлебывал боржом, лицо исчезало в дыму, маленькая лаковая сумочка лежала на краю стола рядом с его локтем. Чья это сумка – жены, знакомой? Она, видимо, танцевала с кем-то.

– Капитан Уваров!..

Сергей не услышал своего голоса, только понял, что сказал это после того, как человек этот, вскинувшись, двинул локтем по столу, от движения бокал с боржомом опрокинулся на скатерти.

– А, ч-черт! – выругался он и, перекосив губы, закрыл мокрое пятно салфеткой. – Что вам? – спросил громко, обтирая сумочку. – В чем дело?

– Не узнаете? – сказал Сергей чересчур спокойно. – Правда, я не в военной форме. Трудно узнать.

– Подожди… Подожди, что-то я припоминаю… что-то в тебе знакомое… – заговорил Уваров; голубые его, покрасневшие глаза сверху вниз метнулись по лицу Сергея, по его груди, и что-то дрогнуло в них. – Капитан Вохминцев? Ты?! – налитым изумлением голосом воскликнул Уваров, вставая; раскатисто захохотал, протянул через стол руку. – Ты здесь? Демобилизовался? Из Германии?..

Сергей стоял не шевелясь; глядел на уверенно протянутую ему широкую ладонь, и в ту же минуту в его сознании мелькнула мысль, что Уваров все забыл, и, чувствуя холодный, колющий озноб на щеках, стянувший кожу, сказал тихо:

– Сядем. Поговорим. Я демобилизовался, – хрипло добавил он. – Из Германии.

И Уваров, отдернув руку, опустился на стул, сказал резким, командным голосом:

– Что за чепуха, хотел бы я знать! Не узнаешь? Контужен? Ты что?

– Мы никогда не были на «ты», – сказал Сергей, напряженно, неторопливо закуривая, с удивлением видя что руки его дрожат. – Мы не были друзьями.

– Ах, дьявол! – качнув головой, преувеличенно весело засмеялся Уваров и откинулся на стуле. – Обиделся, что ли? Все ерунда это! Давай выпьем за встречу, за то, чтобы на «ты». А? И не будем показывать свою интеллигентность!

Уваров поставил перед Сергеем рюмку, потянулся за графинчиком, добродушно морщась, но в то же время голубизна глаз стала жаркой, мутноватой, и по тому, как он внезапно захохотал и потянулся за графинчиком, угадывалось настороженное беспокойство в кем.

– Не пью, – проговорил Сергей, отодвинув рюмку.

– Да ты что? Трезвенник? Нич-чево не понимаю! – досадливо поразился Уваров. – Встречаются два фронтовика, один не пьет, другой обижается, у третьего печенки, селезенки. Что происходит с фронтовиками? – Он накрыл своей ладонью руку Сергея, спросил с доверительным простодушием: – Может, перехватил уже. Давно здесь веселишься?

– Брось, Уваров! Ты все помнишь! – сухо произнес Сергей и высвободил руку из горячей тесноты его ладони.

Уваров с судорожной усмешкой спросил медлительно:

– Ты пьян?

– Помнишь, на станинах лежал Василенко, когда я со взводом вытаскивал орудия из окружения? Помнишь?

– Ты пьян, – через зубы выговорил Уваров и, оглядываясь, крикнул зычно: – Метрдотель, подойдите ко мне!

Он встал, застегивая китель.

За соседними столиками посмотрели в их сторону. Сергей твердо сказал:

– Если ты позовешь метрдотеля, я выйду на эстраду и скажу, что ты убийца. Я это сделаю.

– Ты что? – злым шепотом спросил Уваров, снова тяжело садясь. – Будешь вспоминать Жуковцы? Будешь перечислять фамилии убитых? Обвинять меня? Нет, милый, надо обвинять войну. Так ты можешь обвинить половину строевых офицеров, в том числе и себя. У тебя гибли солдаты? А? Гибли?

– В одну могилу врагов и друзей не положишь, – сказал Сергей с трудом. – Братской могилы не получится. – Он глубоко затянулся дымом, чтобы перевести дыхание, договорил отчетливее: – Ты сам взялся поставить батарею на прямую наводку, не зная, где немцы. Когда Василенко сказал тебе в глаза, что ты дуб и ни хрена не смыслишь, ты пригрозил ему трибуналом…

– Не было этого! Вранье!

– Вспомни еще – утром танки окружили Жуковцы и прямой наводкой расстреляли людей и орудия. Всех – двадцать семь человек и четыре орудия. Но Василенко даже в болоте стрелял. А ты притворился больным и как последняя шкура просидел сутки в блиндаже. Бросил людей… А потом? Все свалил на Василенко – под трибунал его! Мол, он командир первого взвода, погубил батарею. В штрафной его! Ты, конечно, знаешь, что Василенко погиб в штрафном.

– Вранье!

– Ты отправил Василенко в штрафной. А в штрафной должен был пойти ты.

– Вранье!

Уваров стукнул кулаком по столу, лицо его туго набрякло, точно мгновенно постарело, потемнели мешки под веками, лоб и залысины облило потом: голубые, с красными прожилками глаза скользили то по груди Сергея, то по залу, и вдруг он подался вперед, крепко потер крутой подбородок, неожиданно со сдержанной досадой заговорил:

– Ну чудак ты, ей-богу! Если была какая неразбериха – на то война. Не косись, брат, на меня; я не хуже и не лучше других. Ты считаешь меня своим врагом, я тебя – нет. Просто думаю: ты хороший парень. Только мнительный. Выпьем, Вохминцев, за примирение, за то, чтобы… ко всем матерям это!.. Глупых смертей было много. Война кончилась – бог с ним, с прошлым. Предлагаю выпить за новую дружбу и все забыть!

Он повторил «все забыть» и словно успокаивался, голос набирал осторожную фамильярную мягкость, рука легла на стол, быстро вправо-влево погладила скатерть, в эти движения будто хотели пригладить, сравнять все, что было осенью сорок четвертого года в Карпатах. Будто не было того октябрьского рассвета, залитого дождями луга, неудобно и страшно затонувших в грязи трупов солдат, четырех орудий, в упор разбитых танками. Василенко лежал на станинах, одной рукой прижимая скомканную, потемневшую пятнами шинель к плечу, в другой побелевшими пальцами со всей силы стискивал масленый ТТ, дико выкрикивал: «Где он?.. Я прикончу эту шкуру… В штрафной пойду, а прикончу!..» – и плакал глухо, беспомощно.

Была тишина. Она пульсировала в ушах. Сергей почти физически почувствовал сырой запах гнилой воды луга, гнилого тумана, размокших шинелей, крови и чесночный запах немецкого тола… Тишина оборвалась.

Играл оркестр оглушающе беспрерывно, бил очередями барабан, вибрировала труба.

– Тебя не судили потому, – как сквозь ледяную стену, пробился к Сергею собственный голос, – что меня ранило на второй день на перевале. Я знал цену Василенко и цену тебе. Ты всегда боялся меня, когда стал командовать батареей.

– Я? Боялся тебя? Я тебя никогда не боялся и сейчас не боюсь, сопляк! – Щеки Уварова стали молочно-бледными. – Все понял? Или не понял?

– Нет. Теперь я тебя нашел.

Молчание. Оркестр не играл. Как из-за тридевяти земель, просачивались ватные голоса. Мимо столика тенями шли люди. Говорили… Отодвигались стулья… Что это, кончился танец? Скорее… Сейчас подойдет эта женщина, чья сумочка, блестя лаком, лежала на столе. Скорее… Это мужское, не женское дело. Здесь никто не должен вмешиваться.

– Теперь я тебя нашел, – повторил Сергей, разделяя слова. – Я ничего не забыл.

Уваров вдруг навалился грудью на стол, глаза сузились возбужденно.

– Если ты… если ты встанешь… поперек моей дороги… Я тебя сотру! Понял, Вохминцев? Понял? Ты меня знаешь!

Сергей видел, как совсем немо шевелились тонкие губы Уварова, крупная его рука нервно соскользнула со стола, потянулась к заднему карману. «Что ж, у него может быть оружие… он мог не сдать оружия», – мелькнуло в сознании Сергея, и с какой-то возникшей ненавистью к шевелению его тонких губ, к полным щекам он сказал тихо, презрительно:

– Для этого… ты трус. – И добавил еще тише: – Встань!

– Что-о?

– Встань!

Уваров поднялся, и в то же мгновение Сергей резко и коротко, снизу вверх, ударил его по лицу, вкладывая всю силу в удар, ощутив на руке мясистое и скользкое, тотчас увидел отшатнувшееся медово-бледное лицо, запрыгавший подбородок Уварова. С треском отлетел из-под его большого тела стул к соседнему столику, от толчка со звоном опрокинулись рюмки на столе. Уваров, охнув, хватая руками воздух, упал на ковер в проходе, ошеломленно провел ладонью по носу, глянул на нее бессмысленным, тупым взглядом и, переводя глаза на Сергея, издав горлом захлебнувшийся звук, прохрипел рыдающе:

– Держите его… Держите его…

Сергей стоял подле столика не отходя. Он стоял, как в пустоте, и лишь видел в этой туманной пустоте круглые глаза Уварова, ожидая, когда он встанет. Уваров не вставал. Размазывая кровь по полным щекам, он лежал на боку на ковре и, раскачиваясь, повторял задыхающимся слабым криком.

– Он меня изуродовал… Держите его!.. Он меня изуродовал! Держите его!..

– Подлец и сволочь! – отчетливо проговорил Сергей, повернулся и спокойными, очень спокойными шагами пошел к своему столику.

Он смутно различал чернеющую толпу перед собой, какое-то движение, крики, возмущенные взгляды, обращенные на него. Кто-то с багрово-красным лбом крепко охватил его руку, старательно повис на плече, засопел в ухо. Сергей вырвал руку, взглянул в пьяные зрачки этого негодующего багрового человека, сказал: «Не лезьте не в свое дело, разберется милиция», – и тут же услышал за спиной женский плач, оглянулся: полная белокурая девушка, исказив сдерживаемым плачем губы, наклонилась над Уваровым, что-то спрашивала его, трясущимися руками платочком вытирала ему щеки. И с неприятным ощущением увидел он в толпе возле нее ту, с которой только что танцевал. Уваров замедленно поднялся. В тот же миг кто-то схватил Сергея за плечо, послышался голос Константина. Протиснувшись сквозь толпу, он, потный, стал перед ним; в лице его, в блестящих глазах – волнение, готовое сейчас же обернуться помощью.

– Что случилось? Ты кого или кто тебя?

– Ничего, – сказал Сергей. – Пошли.

– Хулиган! – крикнул кто-то в спину ему. – Орденов полна грудь, а хулиганит! Безобразие! Позовите милицию! Убил человека… Здесь не фронт – кулаками махать! Фронтовиков позоришь!

Он увидел багрово-коньячное лицо того человека, который минуту назад цепко задержал его за руку; багровый кричал что-то, бровки гневно взлетали – он забегал вперед, толкаясь, сновал среди людей, жаждал деятельности, возмущения, наказания. Сергей со злостью оглядел его рыхлую фигуру – от новеньких тупых полуботинок до фальшивой рубиновой булавки в немецком галстуке, – молча оттолкнул его.

Они сели за свой столик. Сергей был бледен, внешне спокоен, горячие струйки пота скатывались из подмышек, он подтянул галстук и, чтобы не вздрагивали пальцы, выдернул папиросу из коробки, сильно сжал ее. Константин, как бы все поняв, чиркнул спичкой, дал прикурить ему, проговорил с успокаивающей невозмутимостью:

– Потом все расскажешь. Вытри пот с висков. Полное спокойствие. Придется дело иметь с милицией.

– Я этого и хочу, – сказал Сергей.

Он жадно выпил бокал ледяной фруктовой и опять отчетливо представил лежащего на ковре Уварова, искривленные плачем губы полной некрасивой девушки – вспомнил и слегка поморщился. «Кто она ему – сестра, жена?» – подумал он без жалости к Уварову, с болезненной жалостью к ней, к ее некрасивому, искаженному болью лицу. «Что это я? – спросил себя Сергей. – Нервы размотались? Я готов пойти ее успокаивать, просить извинения?» И, помедлив, он ответил самому себе: «Нет. Она ничего не знает».

– Закажи еще фруктовой, – сказал Сергей.

Зал гудел голосами, возникло какое-то движение в проходе сбоку и около вестибюля; оркестр не играл, музыканты, переговариваясь, с любопытством поглядывали на столик, за которым сидел Сергей; донесся сзади чей-то крутой голос:

– Куда смотрит милиция?

«Почему люди осуждают по внешним признакам? – подумал Сергей. – Конечно, не он, а я ударил его… Значит, ясно: виноват я… Видели кровь на его лице, его беспомощность, слышали его крик. Люди иногда судят просто: ударил человека – ты подлец, а не он; есть внешний факт, этого достаточно…»

– Почему вы его ударили, вы можете это объяснить? Что такое? Вы, кажется, фронтовик? И тот человек тоже фронтовик, судя по наградам!

Подошли двое к столику – молодой сухощавый подполковник, рядом – майор лет сорока, квадратный в плечах, неприязненно насупленный.

– Вы можете объяснить? – потребовал подполковник. – В чем дело?

– Нет. Это не объяснишь так просто. Если вы встречали на фронте подлецов, все станет ясным.

– Но драться в общественном месте… – строевым басом пророкотал майор, разводя руками; белый подворотничок врезался в его толстую шею. – Нашли бы другие меры…

– Побить морду – не самое страшное, – вежливо заметил Константин.

– Другая мера – суд, – вполголоса ответил Сергей и, ответив так, на какое-то мгновение подумал, что страстно хотел бы этого суда, где мог сказать то, что знал. И добавил, подняв глаза на майора: – Собственно говоря, разговора произойти у нас не может. Смешно объяснять здесь причины.

– Леший ногу сломит! – сказал подполковник недоуменно. – Идите в вестибюль, здесь неудобно. Как я понял, вызвали милицию. Идемте, кажется, вы не пьяны?

– Думаю, нет. Пошли. Так будет удобнее.

Он привычно, как китель, одернул пиджак.

В холодноватом вестибюле с натасканным снегом на коврах полулежал на диване под тусклой пальмой Уваров: лицо умыто, бледно, чистым батистовым платком зажимал нос, веки полузакрыты, как у больной птицы. Некрасивая белокурая девушка – глаза красные, запухшие – что-то сбивчиво объясняла всхлипывающим голосом низкорослому капитану милиции, стоявшему посреди вестибюля с сизым, нахлестанным метелью лицом. Шинель была густо завьюжена, на плечах – пласт сухого снега. От него несло стужей улицы. Здесь же стоял с солидно-удрученным видом седой метрдотель, вокруг него в распахнутом пальто, в сбитой на ухо каракулевой шапке суетился возбужденно багровый человек, басовито выкрикивал:

– Это что же, а? Изуродовали человека!

Сергей, увидев столпившихся вокруг Уварова людей, капитана милиции, молчаливо расстегивающего забитую колючим снегом сумку, шагнул к нему, сказал:

– Вот документы. – Вынул и показал офицерское удостоверение. – Это я ударил.

Капитан милиции мрачно повел на него мокрыми бровями, полистал удостоверение, недобро глянул в лицо Сергея, затем – на Уварова.

– Ваши документы, гражданин.

Уваров, все так же придерживая одной рукой скомканный платок на носу, другой достал из кармана кителя удостоверение. Капитан развернул его, посмотрел неторопливо.

– Понятно. Студент…

– Слушайте, капитан, – глухо сказал Уваров. – Произошло недоразумение. Я не вызывал милицию. Мы фронтовые друзья. Повздорили, и только. – Помолчал и повторил спокойно: – Это недоразумение.

В вестибюле студено дуло от дверей, широкие стекла окон искрились от уличного фонаря. Метрдотель покосился в сторону багрового человека – тот рванулся к капитану милиции, вскрикивая с одышкой:

– Без-зобразие, фронтовиков поз-зорят!..

– Я вас дружески предупреждаю: лечиться надо от глупости, у вас серьезный недуг, – ровно и ласково отозвался Константин. – Поверьте уж мне…

– Разойдитесь, граждане, по своим местам! – произнес капитан, пряча документы в сумку. – Прошу!

Сергей смотрел на Уварова; Уваров как бы не замечал его, не повернул головы – сел на диван, со злой брезгливостью наблюдая за легким покачиванием на холодном сквозняке жестких пальмовых листьев. Нервный румянец пятнами заливал молочно-белые его щеки. «Кто он сейчас – студент? Он – студент», – почему-то не веря, подумал Сергей и еще подумал, что ничего между ними не кончено, не может быть кончено, сказал, обращаясь к капитану:

– Я могу быть свободным?

– Н-да, – неохотно взмахнул перчаткой капитан милиции. – Однако разберемся. Мы вызовем обоих.

– Пожалуйста. Я могу хоть сейчас…

– Нет, особо, гражданин, особо.

5

– Кто этот хмырь?

– Капитан Уваров. Я тебе о нем рассказывал. Командовал батареей в Карпатах. Не думал встретить его здесь. Испортил весь вечер. Ну где твои левые машины?

– Метель, наверно, разогнала. Все «эмки» на вокзалах, ждут ночных поездов. А ты все же молодец. Сережка.

– Поди к черту! Идиотство все это!

Они стояли возле подъезда ресторана, возле высоких, ярко освещенных окон, проступавших среди темной улицы Горького. Около фонарей тротуары плотно завалило снегом, снежный дым несло вдоль огрузших в ночи домов. Сергей поднял воротник, сунул руки в карманы шинели, сказал:

– Пойдем к Охотному ряду. Метро до часу.

– Глупо, но истина. – Константин затоптался, щурясь от снега, летящего в лицо. – Мне, Сережка, мешают деньги. Две тысячи. Их хочется вышвырнуть, иначе сожгут карман. К тому же я ничего не сказал Зоечке. Танцевал, раскидывал сети… Предлагаю: втроем завалиться куда-нибудь…

– Езжайте куда хотите! – сказал Сергей раздраженно. – Мне осталось пятнадцать минут – закроют метро.

– А может?

– Ничего не может. Пока!

– Физкультпривет! До завтра!

Константин стряхнул кожаной перчаткой белые пласты с груди; оставляя следы на снегу, быстро зашагал к подъезду ресторана; завизжала промерзшая дверь, со стеклянным звуком захлопнулась.

Сергей шел вниз по улице Горького, чувствуя упругие толчки метели в спину; справа, мутно темнея, медленно проплыло здание Центрального телеграфа. Улица спускалась к Манежной площади, и впереди в мелькании, в движении снега кругло засветились электрические часы на углу – без десяти час. Под часами бесшумно, скользя оранжевыми окнами, прошел пустой троллейбус.

Были прожиты сутки и пятьдесят минут новых суток. В этот день он не чувствовал одиночества. Он почувствовал его лишь тогда, когда встретился с Уваровым, – люди, о которых помнил он и которых не было в живых, были, казалось, ближе, дороже, роднее ему, чем отец и сестра…

Да, вот он дома: зима, снег, фонари, тихие замоскворецкие переулки, свободные утра, горячая голландка, улица Горького, довоенный телеграф, метро – ночное; заваленные снегом подъезды. Он все время ждал прежней мальчишеской легкости, теплых июльских дней, всплеска весел и фонариков на Москве-реке в сумерках, спорящего голоса Витьки Мукомолова, который любил носить белую майку; обтягивающую сильные плечи. И была Надя в летнем платьице, с загорелыми коленками. Это было. Витька Мукомолов пропал без вести. И Нади нет. Погибли почти все, кого он знал в девятом и десятом классах. Жизнь сделала крутой поворот, как машина, на этом крутом повороте многие, почти все, вылетели из машины, и он остался один. Только он и Константин…

Сунув руки в карманы, Сергей шел по улице, порывы метели пронизывающим холодом хлестали по груди, по лицу, и он почему-то опять вспомнил о сталинградских степях, о тех дьявольских морозах сорок второго года.

Потом близко зажелтел сквозь снег освещенный изнутри вход в метро на той стороне.

Он перешел улицу, услышал впереди женский смех и поднял голову. Перед входом в метро, под широкими окнами, двое мужчин с веселым оживлением придерживали за локти тонкую высокую девушку; она, смеясь, прокатилась по зеркально черной, продутой ветром ледяной дорожке на тротуаре, и они стали прощаться. Девушка в мужской меховой шапке, размахивая планшеткой на ремешке, кивнула этим двум, стоявшим на тротуаре, исчезла в вестибюле метро. Морозный пар вылетел из махнувших дверей.

Сергей отогнул жесткий от инея воротник шинели, вошел в электрический свет пустынного вестибюля, машинально поглядел на часы – без пяти час. Вчера он вернулся в три часа ночи. На какую-то долю минуты он увидел себя как бы со стороны – человек, ведущий ночную жизнь, после четырех лет разлуки редко бывающий дома, – и, чувствуя внезапную жалость к Асе, к отцу, распахнул дверцу в крайнюю автоматную будку с потом на стеклах, поискал гривенник в кармане. Дома, конечно, могли не спать – ждали его.

– Досада какая… Разъединили. У вас не будет десяти копеек? – послышался звучный голос, и он взглянул, проталкивая гривенник в гнездо, – девушка в мужской меховой шапке, в пальто с поясом, выставив одну ногу в белом ботике из соседней будочки, рассматривала на кожаной перчатке мелочь; офицерская планшетка на ремешке свешивалась через ее плечо.

Он повесил трубку, монета звонко ударилась в коробке возврата. Он сказал полусерьезно:

– Пожалуйста. Рад, что могу вам помочь.

– Спасибо.

Она задержала на его лице взгляд, и он узнал ее, Но не было уже той странной близости, рожденной ее послушными движениями, сильным пожатием руки при поворотах, когда они танцевали. Они были чужими, не знающими друг друга людьми, разделенными этим вестибюлем, этими автоматными будочками и намерениями, с которыми они подошли к телефонам. «Кому она звонила? – подумал он. – Кто были те двое, что были с ней? И, кажется, Уваров сел около них за соседний столик?.. Но, может быть, это показалось?»

Она улыбнулась не совсем смело.

– Я вас не ограбила?

– Звоните, я найду еще гривенник, – сухо сказал Сергей и опять вошел в будку.

Она вошла в свою, однако не закрыла плотно дверь, оставив щелочку, как бы не стесняясь Сергея, – он видел меховую шапку, белую от снега, по-мальчишески сдвинутую со лба, край глаза, пар дыхания. Она набрала номер привычно, быстро, послушала и, задумчиво водя пальцем в перчатке по стеклу, повесила трубку. Он заметил это.

– Вам нужен еще гривенник?

– Нет. Никто не подходит.

В его трубке были длинные гудки.

– У меня тоже. Нам, кажется, не везет сегодня обоим.

Не ответив, она вышла, стала застегивать расстегнувшуюся планшетку, никак не могла справиться с кнопками, он вышагнул из своей будки и усмехнулся:

– Разрешите, я помогу? Здесь нужно уметь. Я четыре года носил эту штуку. Может быть, что-нибудь получится.

И преувеличенно развязно взял планшетку, новенькую, гладкую, – такие новые, неисцарапанные, не потертые в траншеях никогда не носил он. Легко застегнул кнопки, с четкостью услышав в пустом вестибюле резкие щелчки в тишине, и выпрямился – она неспокойно и вопросительно глядела на него. Он спросил:

– Вы что, боитесь меня?

– Нисколько. Но зачем это? Я сама сумею щелкнуть кнопками. Спасибо.

– Пожалуйста.

Он надел перчатки, небрежно козырнул, пошел по гулкому безлюдному вестибюлю к лестнице, ведущей вниз, в теплоту огней подземного коридора метро. И тотчас приостановился на повороте, задержанный простуженным окриком:

– Гражданин, придется вернуться, последний поезд отошел!

Навстречу, покашливая, шмыгая валенками, шел милиционер вместе с усталой курносенькой девушкой в форме.

– Черт! – сказал Сергей.

– Без всяких чертей, товарищ, – наставительно произнес милиционер. – Ничего не поделаешь. По рельсам домой не потопаете. Вертайтесь.

– Черт! – повторил Сергей. – Не повезло!

Он качал подыматься по лестнице назад, заметил бегущие по ступеням вниз белые боты, полы серого пальто, с досадой сказал:

– Возвращайтесь назад. Могу вас обрадовать. Метро закрыто.

– Как закрыто?

– Закрыто, закрыто! – на весь вестибюль начальственно крикнула курносенькая девушка в форме. – Освобождайте, граждане! Не задерживайте, я закрываю.

Возле метро снег закрутился на тротуаре, ожег кипящим холодом, ветер ударил в его спину, подхватил, замотал планшетку девушки. Она, щурясь на Манежную площадь, придерживая пальто у сдвинутых колен, проговорила беспомощно:

– Хоть бы одна машина!..

Он увидел ее белое лицо, покрасневший нос, зажмуренные от ударов снега глаза; и лицо ее показалось ему тусклым и жалким.

– Вы далеко живете? – отрывисто спросил Сергей, но ответа не последовало. – Я спрашиваю: далеко живете? Где ваш дом?

– Вам-то что? – Она из-за воротника прижмурилась на него. – Вам-то что до этого?

– Бросьте! – проговорил Сергей почти грубо. – Замерзнете к черту в своих ботиках, в этих перчатках. Где вы живете? Не бойтесь. Я с женщинами не дерусь.

Она молчала, сжав губы. Он сказал по-прежнему грубовато:

– Ну? Вы думаете, провожать вас мне доставляет колоссальное удовольствие?

Стоя к нему боком, она засмеялась и вдруг повернулась к нему:

– Ну, положим, я живу на Ордынке. Это что-нибудь говорит?

– Это говорит: полчаса ходьбы. Вам повезло. Нам почти по дороге. Идемте!

– Спасибо! – Она с насмешливой гримасой наклонилась, поправила застежку бота, потом сказала: – Ну что ж…

– Тогда пошли!

Когда миновали Исторический музей, чернеющий мрачной громадой, и когда зачернел угрюмо-пустой храм Василия Блаженного на краю Красной площади, по которой катились волны метели, оба замедлили шаги – ветер здесь, на открытом пространстве, наваливался со злой неистовостью, над головой в стремительных токах сухого снега гремели, дергались вдоль тротуара обмерзлые ветви деревьев. Полы ее пальто, планшетка, подхваченные ветром, хлестали Сергея по затвердевшей шинели, и прикосновения эти неприятно отталкивали их.

– Идемте быстрей! – поторопил он.

Оттого, что он говорил с ней дерзко, как с мужчиной, и оттого, что она, сопротивляясь, пошла за ним, он почувствовал какое-то грубое превосходство над ней, но одновременно возникала и неловкость.

– Не торопите меня, пожалуйста! – невнятно проговорила она в воротник, остановилась и опять поправила бот уже раздраженно. – Я не хочу бежать, это мое дело! Мне вовсе не холодно, а жарко!

На мосту жгучим пронзительным паром окатило их, несло снизу запахом ледяной стужи – стало невозможно дышать. Они ускорили шаги – была видна через накаленные ветром перила черная вода незамерзших закраин у берегов. Но, когда, минуя поток стужи на мосту, вышли по сугробам на угол Ордынки, Сергей почувствовал, что она споткнулась, и механически, непроизвольно, взял ее за рукав, покрытый наростом снега.

– Ну что?

– Ничего, – ответила она.

И, задыхаясь, сняла его руку с локтя. Спросила:

– Просто интересно – сколько сейчас градусов мороза?

– Двадцать пять, по крайней мере.

Метель с гулом ударила по крыше дома, загремело железо, в снежном воздухе пронеслось гудение проводов.

– Придется подождать. На правой ноге жмет туфля… – Она пошевелила ногой в ботике. – Господи, кажется, онемела нога. Это просто анекдот, – сказала она, стараясь улыбаться. – Бывают в жизни глупые вещи. Можно не обморозиться в Сибири и обморозиться в Москве. Что вы так смотрите? Смешно?

– Не вижу ничего смешного. Заходите в какой-нибудь подъезд. И ототрите ногу! Иначе вам долго не придется носить туфельки. Идите сюда! – приказал Сергей. – Слышите? Идите сюда!

Он подошел в первому подъезду, рванул заваленную сугробами дверь. Дверь завизжала, подалась, и, еще держась за обледенелую ручку, он оглянулся. Она, хромая, с напряжением улыбаясь, все-таки вошла в подъезд, и он, пропустив ее вперед, крепко захлопнул дверь, и, очутившись в настуженной темноте, отвернул жестяную от мороза полу шинели, стал шарить спички.

– Ищите место, садитесь, – снова приказал он и едва зажег спичку окоченевшими пальцами.

Она посмотрела на него настороженно, дунула на огонек, сказала:

– И так видно. Не мешайте своими спичками…

Подъезд был темен, грязен, с сизо искрящимися от инея стенами, пахнущий подвалом и кошками; обшарпанная лестница уходила наверх, в черноту этажей, безмолвных, мрачно ночных.

Сергей, отвернувшись, нетерпеливо ждал. Он слышал, как она щелкнула застежкой бота, стукнула о лестницу туфлей, стала что-то делать, и тотчас как бы увидел, как, неловко сидя на ступенях, она озябшими руками осторожно растирает пальцы на онемевшей ноге, держа ее на весу, – и с мгновенной жалостью он сел рядом с ней на ступеньку.

– Кладите ногу ко мне на колено! – сказал он тихо. – Давайте я разотру. Мне приходилось это делать.

– Я закричу, – сказала она неуверенно. – Слышите, закричу! И разбужу весь дом…

– Кричите, – ответил он. – Сколько хотите.

И уже совсем решительно откинул полу шинели, положил ее ногу на Колено – ладонями почувствовал тонкий шелковый чулок, скользкий, ледяной от холода, твердую и крепкую икру. Он ровно, сильными движениями начал растирать ей ступню, все время ощущая в потемках настороженный взгляд на своем лице.

– Ну как, лучше? – выговорил Сергей.

– Мне… неудобно сидеть, – прошептала она.

– Потерпите, – сказал он. – Еще немного.

– Порвете чулок, – выдохнула она жалобно и замолчала.

Тогда он спросил, задохнувшись:

– Что ж вы не кричите?

Она прошептала:

– Мне больно… хватит…

Было какое-то движение: искала рукой бот или туфлю, вплотную подвинулась к Сергею – он неожиданно ощутил своей щекой холодную мокроту меха воротника, смешанную с теплотой дыхания, почувствовал на плече тяжесть ее опершейся руки и, чувствуя этот сырой, слабо пахнущий морозом мех, видя ее мокрое лицо, порывисто и неуклюже поцеловал ее в дышащий теплом рот.

Она тряхнула головой, отстранилась изумленно.

– Ого! Салют! Вы это что – в армии так?

– Именно… – пробормотал Сергей растерянно и встал, от внезапного волнения, от неловкости этой злясь на себя, уже плохо слыша, как рядом скрипнула застежка ее надетого бота, но, когда она ветерком прошла мимо, задев его полой пальто, снова в сумеречном воздухе подъезда его коснулся запах сырого меха.

– Как вас звать? – негромко спросил Сергей. – Я с вами почти целый вечер… и не знаю.

Прислонясь к перилам, она ответила насмешливо:

– Вы всегда так знакомитесь?

Он плечом толкнул дверь парадного.

Преодолевая порывы метели, шли по сугробам. Она шагала, наклоняясь, смотрела под ноги, дыша в мех воротника, и Сергей спрашивал себя: «Зачем? Что это я?»

На углу он приостановился, молча закурил, прикрыв ладонями огонек спички.

Она тоже молча подняла голову, зажмурилась, на лице тенями мелькало движение снега. Вверху, окутанный метелью, в белом кольцевом сиянии горел фонарь. Она спросила:

– Что вы остановились?

– Далеко ваш дом? – спросил Сергей.

– Можете злиться, но не надо курить на морозе, – сказала она, взяла из его пальцев папироску, бросила в снег, затоптала каблуком. – Во-первых, меня зовут Нина. Надо было раньше спросить. Ну ладно! – Она засмеялась и своей легонькой перчаткой стряхнула снег с его шапки и плеч. – Посмотрели бы на себя – вы весь в снегу, как индюк в муке! Называется – допровожались! Идемте ко мне, погреетесь. Я отряхну вас веником. Так и быть.

Он только еле кивнул.

Вошли во двор, тихий, весь заваленный сугробами.

– Вот здесь, – сказала Нина, взглядом показав на окна, темнеющие над крышами сараев.

Сергей чувствовал: снег набился в его рукава, вызывая озноб.

Она открыла забухшую от мороза, утепленную войлоком дверь, и оба вошли в темноту парадного.

6

Сергей проснулся от странного безмолвия в незнакомой комнате, лежал на постели с тревожным, замирающим ощущением, сразу не мог понять, где он.

Стекла окон золотисто горели. Была тишина утра. За стеной в соседней квартире передвигали стулья, но голоса не доносились. Над головой звеняще тикал будильник. И вдруг он все вспомнил до ясности отчетливо, все то, что было вчера.

Он помнил, как они поднялись на второй этаж и она ввела его в свою комнату. Метель обдувала дом, ударяла по крыше, свистела в чердачных щелях, но ветер не проникал сюда, в тишину, в ночной уют, в запах чистоты, покоя, где веяло теплом, домашней устроенностью и зеленым куполом в полумраке светилась настольная лампа.

Потом они сидели возле открытой дверцы печи, в которой неистово кипело, трещало пламя, было паляще-жарко коленям, сидели без единого слова, и он украдкой смотрел на Нину, а она смотрела на огонь… После того как он вел себя с ней нарочито грубо, после того как ой вошел в эту маленькую, незнакомую комнату, ему трудно было нащупать нить разговора, преодолеть неловкость, быть прежним, таким, каким был на улице и в том подъезде; он еще ощущал на спине холод озноба, боялся – голос его будет вздрагивать.

– Кто вы? – наконец спросил он. – Военная медсестра, врач? Как вы очутились в ресторане?

– Закройте дверцу. Так лучше, – попросила она, а когда он закрыл, взглянула с шутливой благодарностью. – А то сгорят мои шелковые чулки. То есть как кто я?

Она, смеясь, откинула волосы.

– Да нет, – сказал он, усмехнувшись. – Кто вы вообще?

– Ну, положим, я геолог. И вернулась с Севера. И очутилась в ресторане. Отмечали мой приезд. А вы как очутились? – Она поставила ногу на полено, глядя на огненное поддувало.

– Просто так, – сдерживая голос, сказал Сергей. И договорил: – Просто так. Без всякой цели.

Она спросила минуту спустя:

– Зачем вы его ударили? Мстили за кого-то? Мне показалось…

– Не будем об этом говорить, – сказал он.

– Но я хорошо знаю Таню.

– Какую Таню?

Засунув руки в карманы, он с хмурым лицом прошелся по комнате, прохладной после колючего жара печи, постоял у окна, прижался лбом к веющему острым холодом стеклу, повторил:

– Сейчас не хочется говорить.

Он опять присел к печке, раскрыл дверцу, выбрал самое большое полено и, взвесив его на ладони, положил в огонь. Полено захрустело, горячо и буйно закипело в пламени, выделяя пузырящиеся капли сока на торце, и в этот миг охватившего его тепла и тишины заметил сбоку двери свою шинель, висевшую рядом с ее пальто, заметил мокрый мех воротника и тогда особенно ясно вспомнил, как неуклюже поцеловал ее в подъезде. И, вспомнив ее изумленно отклонившееся лицо, быстро сказал, пытаясь шутить:

– Кажется, я выполнил свою миссию. Простите. Мне пора.

Было тихо в комнате; ветер с гудением проносился за стенами дома.

Она не ответила. Только повернулась и посмотрела как бы просящими помощи глазами, и он совсем близко увидел виновато подрагивающие уголки ее губ.

– Нина, что ты хотела сказать? Что ты хотела сказать?.. – вдруг с трудом, вполголоса заговорил он, видя эти ее виновато и робко вздрагивающие губы, и не договорил, и так порывисто и неловко обнял за плечи, целуя ее, – стукнулся зубами о ее зубы.

«Кто она? Как это получилось?»

Он оделся, и тут ему бросилось в глаза: прижатая ножками будильника, на тумбочке белела записка.

Он осторожно взял ее – мелкий круглый почерк был странен, незнаком, бисерные буквы летели:

«Сережа! Я ушла. Все на столе. Делай что Хочешь. До вечера. Нина».

Звонко тикал будильник, и этот единственный звук подчеркивал безмолвную пустоту квартиры.

Сергей стал ходить по комнате, в смолистом свете утра теплел воздух, становился розовым, и вещи Нины – ее серый свитер на спинке стула, ее узкие туфли под тахтой – тоже мягко теплели от зари. Это были ее вещи, которые она носила, надевала, которые прикасались к ее телу.

«Кто она? Как это получилось?»

Он долго глядел в окно.

После вчерашней метели двор, крыши сараев были наглухо завалены розовеющим свежим снегом, на крышах четкими крестиками чернели по чистой пелене следы ворон… И эти следы на утреннем снегу тихим и сладким толчком тревоги отдавались в нем, стиснули горло.

7

Он вернулся домой в десятом часу утра.

Сквозь сон смутно донесся возмущенный шепот Аси, ворчливое бормотание отца – голоса жужжали, колыхались где-то рядом, и в полудреме он старался вспомнить, что было вчера – неожиданное, оглушающее, счастливое, – все, что случилось с ним.

И, уже очнувшись от сна, Сергей с минуту еще лежал, не размыкая глаз, слыша около себя голос Аси, и почему-то хотелось улыбнуться от звенящего и горячего чувства радости.

– Папа, он сопьется – каждый день возвращается на рассвете! Уверена, ходит к каким-то гадким женщинам. Его пиджак пахнет отвратительными духами. Ты чувствуешь? Именно не одеколоном, а духами…

– Не замечаю, – скрипуче отвечал отец. – Вообще, скажи, пожалуйста, откуда это у тебя – «гадкие женщины»? В твои годы странные познания! Духи… какие духи?

– У тебя нет нюха, – со слезами в голосе выговорила Ася. – Я давно говорила. Тебе что керосин, что духи – одно и то же! – И с негодованием воскликнула: – Ужас какой!

Сергей вздохнул, как будто только сейчас просыпаясь, и, громко затрещав пружинами, повернулся от стены – снова, как вчера, светло ударило по глазам уютным солнцем морозного утра, ослепительной белизной окна.

В комнате топилась печь, попискивали котята в коробке, отодвинутой от багровеющего поддувала. Ася, заспанная, аккуратный передник повязан на талии, стояла посреди комнаты, зеркально-черные глаза возмущенно смотрели на пиджак Сергея, висевший на стуле.

– Ах, ты проснулся! – воскликнула она даже испуганно как-то. – Здравствуйте, донжуан несчастный!

Отец, в очках, с сосредоточенным выражением занятого человека, ползал на четвереньках перед дверью, держал галошу в руке и, нацеливаясь, щелкал этой галошей по полу, по солнечным полосам, кряхтел от усилий.

– Э, паршивцы! Пошла прочь!

Исхудавшая кошка зевала, следила за движением галоши, изредка мягко вытягивала лапу, лениво играя.

И Сергей, не поняв, в чем дело, засмеялся беспечно, откинул одеяло, сказал с счастливой веселостью:

– Что у вас тут? Клопов щелкаете? А ну, Аська, марш в другую комнату, одеваться буду!

– Он еще командует! Лучше бы молчал! – Ася вспыхнула, выбежала, мелькнув передником, в другую комнату, крикнула за дверью: – Просто какой-то кошмар!

Отец, нацелясь, хлопнул галошей, досадливо забормотал, обращаясь не к Сергею, а вроде бы к кошке:

– Мураши. Откуда эти мураши зимой? Брысь, окаянная, все б тебе играть, а котята голодные. А ну – геть! Лезь к чадам. – Он подтолкнул кошку к коробке, где возились котята, потом снял очки, взглянул на Сергея близорукими глазами. – Доброе утро, сын…

– Доброе утро… Николай Григорьевич!.. – живо ответил Сергей и запнулся с неловкостью человека, заговорившего фальшивым тоном.

Он часто ловил себя на этой фальшиво-фамильярной интонации в разговоре с отцом, которая не позволяла назвать его ни «отцом», ни «папой», создавала некоторую натянутость в их взаимоотношениях, заметную обоим.

Отец смущенно бросил галошу к двери, сел на стул, на спинке которого висел пиджак Сергея, протер, повертел в пальцах очки. Густая серебристость светилась в его волосах; и было, казалось, нечто жалкое в том, как он протирал и вертел очки, в том, что его вылинявшая, довоенная пижама была не застегнута, открывала неширокую грудь, поросшую седым волосом.

Был он до войны статен, темноволос, ловок в движениях, поздним вечером приходил с работы, кидал портфель на диван, целовал мать – красивую, сияющую весело-приветливыми глазами; маленькие сережки, как две капли росы, сверкали в ее ушах; затем отец садился за стол, часто рассказывал о разных смешных случаях на комбинате, которым руководил он, при этом хохотал заразительно и молодо.

Во время войны сразу и навсегда кончилась молодость отца. И возник новый его облик, в который Сергей не мог поверить. Из писем знакомых стало известно, что на фронте отец сошелся с какой-то женщиной – медсестрой из полевого госпиталя, и тогда Сергей, ошеломленный, с бешеной злостью написал ему, что не считает его больше своим отцом и что между ними все кончено.

Он узнал, что отец, комиссар полка, выводил два батальона из танкового окружения под Копытцами, прорвался к своим, был тяжело ранен в грудь и позже тыловым госпиталем направлен на окончательное излечение в Москву. Николай Григорьевич застал Асю одну в полупустом, эвакуированном доме, мать умерла. Отец неузнаваемо постарел, обмяк и как бы опустился; лежал целыми днями на диване в своей комнате, плохо выбритый, безразличный ко всему, не ходил на перевязки, с утра до вечера читал старые письма матери, но не говорил ничего. После излечения его уволили в запас.

Он долго не работал. У Николая Григорьевича были серьезные неприятности, осенью его вызывали несколько раз в высокие инстанции – всплыло дело о потере сейфа с партийными документами полка во время прорыва из окружения, – отец жил в состоянии равнодушия и беспокойства одновременно и наконец устроился на тихую, совершенно не соответствующую его прежнему характеру работу – бухгалтером на заводе «Диафото», объясняя это своим нездоровьем.

Третьего дня вечером Сергей, вернувшись от Константина, вошел к себе и, раздеваясь, услышал из другой комнаты раздраженные голоса – отца и соседа по квартире Быкова. Он прислушался не без удивления.

– Никакой рекомендации я тебе не дам, никогда не дам! – говорил отец, взволнованно покашливая. – Я отлично помню шестнадцатое октября. Ты сказал мне: «Конец! Погубили страну, дотанцевались!» И посоветовал порвать партийный билет, бросить в уборную! Так это было? Так! Мол, революция погибла! Так и расскажи в партбюро своей текстильной фабрики: был момент, когда не верил ни во что!

– Ты болен!.. – донесся надтреснутый голос Быкова. – Ты болен тогда был, болен! В бреду все привиделось. И ты не чистенький, Николай Григорьевич! Я твою коммунистическую совесть наизнанку знаю, как вот пять пальцев. На фронте с бабой спутался, может, из-за этого и жена твоя умерла, а? По себе о людях судишь?

– Вон отсюда… вон! – шепотом выговорил отец.

Дверь распахнулась – Быков толкнул ее плотной, обтянутой кителем спиной, вышел, пятясь, щеки розовые, глаза неподвижно остекленели, остановились на сжатых кулаках отца, наступавшего из комнаты.

– Ты… ты убил свою жену, вот где твоя совесть старого коммуниста… – бормотал Быков и тотчас, перекатив глаза на Сергея, возвысил голос, замахал перед грудью отца пальцем. – Во-от каков твой отец, коммунист, во-от, смотри на него!..

– Вы что, с ума сошли? – спросил Сергей, видя болезненное лицо отца и багровое лицо Быкова, озлобленно махавшего пальцем в воздухе.

Сергей, едва сдерживая себя, двинулся к Быкову, взял его за ворот. Коснувшись толстой шеи, и, тряхнув так, что затрещал китель, вывел его, грузного, потного, в коридор и тут предупредил:

– Еще одно слово – и я вас вытряхну из кителя. Поняли?

– Пусти! Рукам воли не давай! – удушливо выкрикнул Быков и, одергивая китель, оглядываясь зло, засеменил новыми, обшитыми красной кожей бурками по коридору к своей двери.

– Ты все слышал? – спросил потом отец, осторожно поглаживая левую сторону груди. – Все?

– Нет. Но я понял.

После Николай Григорьевич, казалось, все время испытывая неловкость и неудобство, помнил эту сцену, и сейчас, в это солнечное морозное утро, присев возле быстро одевавшегося Сергея, он спросил с некоторой заминкой:

– Как дела, сын? Настроение как?

– Настроение великолепное. Перспективы шоферские. Умею водить «виллис», «студебеккер», «бээмвэ», – ответил Сергей. – Вчера слышал по радио – набирают на курсы шоферов; Шаболовка, пятнадцать. И говорил об этом с Костей, он старый шофер. Подучусь, буду водить легковую или грузовую, все равно. Аська, входи, я уже в штанах! – крикнул он, перекинув мохнатое полотенце через плечо.

– Это, конечно, перл остроумия! – отозвалась из-за двери Ася. – Просто все падают от смеха! Ха-ха!

Она вошла, худенькая фигурка очерчена солнцем, взгляд немигающий, ядовитый.

– Ты прожигаешь жизнь! Поздравляю! Ты вращаешься в светском обществе! Поздравляю! Твой новый костюм пахнет отвратительными духами. На нем был женский волос – отвратительный, золотистого цвета. Покрашенный, конечно.

– Не думаю, – сказал Сергей. – Что касается волоса, то это наверняка Костькин. Вчера он щеголял по Москве без шапки. Был ветер, волосы летели с него, как с одуванчика. Он страшно лысеет.

Ася презрительно возразила:

– С каких пор Константин стал золотистый? Оставь, пожалуйста! Я не дальтоник. Не морочь мне голову. Все очень остроумно. Были пострадавшие от смеха.

– Мороз. Потрясающе действует мороз.

Он звучно поцеловал ее в щеку, Ася отстранилась, произнесла неприступно:

– Я не люблю эти неестественные нежности. Обращай их, пожалуйста, к… своему пиджаку.

– Ася, при чем здесь пиджак? – вмешался Николай Григорьевич. – Что это такое? Хватит, пожалуйста.

– Ничего не хватит, папа! – ревниво перебила Ася, блестя глазами. – Он нас не видит и не хочет видеть. Он, видите ли, скуча-ает!..

– Аська, только не молоти чертовщину, – сказал Сергей. – Не хочу ссориться, честное слово. Когда двое ссорятся по мелочам, оба виноваты. Я хочу быть правым.

Николай Григорьевич в раздумье потер о колено дужки очков.

– Значит, в шоферскую школу? Н-да. Ничего советовать не могу, ты взрослый человек. Только одно: у тебя ведь десять классов, капитан артиллерии. Доволен будешь? В институт не тянет?

– Все забыл, что учил в школе. Таблица Менделеева, бином Ньютона – тень в безумном сне. Не хочется начинать все сначала, с детских штанишек. Не усижу за партой.

– Зато усидишь в грузчиках, – вступила Ася. – Это ужасно находчиво и современно!

– Когда меня оскорбляют родные сестры, я ухожу в ванную.

Сергей засмеялся, приподнял Асю за талию, опустил на стул и вышел в коридор коммунальной квартиры.

Ванная была занята, ровный плеск воды, кашель, кряхтение доносились оттуда. Сергей, не задумываясь, постучал, узнав по сопению и вздохам соседа Быкова.

– Здесь очередь, уважаемый товарищ!

Из кухни, освещенной солнцем сквозь замерзшее окно, пахнуло теплом – духом соленой поджаренной рыбы, картошки и жирным ароматом тушенки, кофе, – запахами недавних квартирных завтраков. Возле плиты с обычным запозданием (вставали поздно) шумно и бестолково возились со сковородкой соседи по квартире: художник Федор Феодосьевич Мукомолов, высокий человек с бородкой клинышком, и его жена – художница Эльга Борисовна, женщина худенькая, спокойная, поблекшая, совсем седая уже. Мукомолов дымил торчащей из бородки набивной папиросой, держал за ручку шипящую сковородку, Эльга Борисовна сыпала из пакета яичный порошок в баночку, говорила усталым голосом:

– Ты ничего не понимаешь, Федя, ты на редкость бестолков в этих делах. Надо сначала маргарин. Все сгорит. Отпусти, пожалуйста, сковородку. И вынь папиросу. Ты сыплешь пепел в разные стороны.

– Не может быть! – Мукомолов согнулся к плите, затряс бородкой над сковородой. – Надо искать, Эленька, искать. Вода заменит маргарин. Я утверждаю. Маргарин – это каноны. Надо ломать каноны. Совершенно верно.

Он постоянно придумывал новшества в кулинарном искусстве, потрясая и убеждая всю квартиру: мясо надо жарить на воде, можно жарить и варить маринованную селедку, поджаривать овес и грызть его, как семечки, – великолепное средство от гипертонии, укрепляет физические силы, удлиняет жизнь.

С вечной папиросой в зубах, он при встречах старомодно снимал шляпу, раскланивался, зимой и летом носил демисезонное пальто, никогда не болел, по утрам гремел в своей комнате гантелями и гирями. Порой, идя в ванную или уборную, появлялся на пороге кухни в галошах на босу ногу и в трусах, а вслед ему несся оклик Эльги Борисовны:

– Федя, Федя, ты меня удивляешь! Вернись! Оденься приличнее!

Считали его безвредным человеком, с чудинкой, что и должно быть, разумеется, свойственно художнику, живущему в ином мире. Мукомолов-отец ничем не был похож на своего сына Виктора, довоенного друга Сергея.

– Добрый день, здравствуйте, Сергей Николаевич! – воскликнул радостно Мукомолов, не выпуская из левой руки держак дымящейся сковородки и выкидывая Сергею правую руку, будто даря ее. – Гимнастику делали? Нет? Плюньте на ванную. М-м… Петр Иванович Быков подолгу, знаете… Слабость. Идемте ко мне. Нет, нет, идемте ко мне! У меня гири, гантели. Эля, держа сковородку. Я убегаю. Прошу вас, Сергей Николаевич.

Он выпустил сковородку, подхватил Сергея под локоть, потащил по коридору к своей двери, провожаемый упрекающим взором Эльги Борисовны.

Комната Мукомолова, большая, очень светлая от снега и солнца, с кучей дров около голландки, была увешана и заставлена картинами: портрет беловолосой веснушчатой девочки – губы изогнуты наивной улыбкой полумесяцем; крымские пейзажи; летнее росистое утро на лугу; глубинный мрак чащи с редкими пятнами на листьях; застывшая осенняя вода, затянутая туманцем в ожидании дождя. Сергей провел взглядом по стенам – и внезапно повеяло жарой, палящим солнцем от белых стен крымских домиков, до ощутимости запаха понесло прохладой из мрачной чащи, от тусклой осенней воды, – спросил удивленно:

– Это все ваше?

– Вот великолепные гири, вы только обратите внимание, разного достоинства – от килограмма до иуда, вот вам! – торопливо говорил Мукомолов, сбрасывая со стула измазанные красками потрепанные штаны, и показал стоявшие на стуле гири. – Берите и занимайтесь. Я – каждое утро и даже вечером. – И, смеясь глазами, погладил бородку. – Видите ли, чтобы сделать что-нибудь полезное на этом свете, надо колоссальное здоровье иметь. Особенно в искусстве. Титаническое здоровье Льва Толстого. Несокрушимое здоровье.

– Это все ваше? – опять спросил Сергей, оглядывая картины, и улыбнулся. – Кажется, я все это видел. Через такой луг шли под Лисками. Здесь нас бомбили. В этом урочище под Боромлей… Орудия стояли на опушке.

– Вы ошибаетесь, это… это не Лиски и не… как это, Боромля, – оживляясь, шаря по карманам спички, заговорил Мукомолов. – Но это так, так… ассоциации. Так, так… Вы правы. Садитесь, садитесь.

Торопясь, зажег спичку, прикурил, помахал спичкой, гася, бросил на пол, будто стряхнул что-то, обжегшее пальцы. В волнении начал искать свободный стул – свободных не было: два около мольбертов неряшливо завалены тюбиками красок, кусками пестро заляпанного картона, заставлены чашечками с мутной водой. Мукомолов фыркнул в бородку дымом, сказал виновато-весело:

– Простите, все стулья сожгли в войну. Сухие венские стулья отлично разжигали печь. Пустяки. Минуточку, минуточку. Вот сюда. Вот сюда, сюда зайдите. Как это вам? А?

Взяв за локоть Сергея, завел его за мольберт, повернул спиной к окнам и, скрестив на груди свои большие руки, склонил голову набок, словно бы прицеливаясь.

На мольберте на холсте – заваленный сугробами московский двор без забора, часть улицы, снег на мостовой; солдат, опустив вещмешок, растерянно стоит у двух столбов, где прежде были ворота, в нерешительности ищет глазами номер дома, мальчишка с санками, задрав голову, впился в молодое лицо солдата, рот приоткрыт.

Мукомолов сжал локоть Сергея и тотчас замахал погасшей папиросой, рассыпая в разные стороны пепел, бросил ее в чашечку с водой.

– Нет, нет, мальчишка не его сын! Нет, нет! Это еще до конца не выражено. Нет.

Он снова схватил толстую папиросу из коробки на стуле, стал ее зажигать, потом заходил по комнате чуть прыгающей, возбужденной походкой.

– Мне один критик говорит: у вас серая гамма! Нет света оптимизма. Вы понимаете? Но чувства, чувства, человеческие эмоции! «Серая гамма»! Все люди делятся на две половины: больных и здоровых. Для одних – диета, для других – нет. Так вот этот критик относится к тем, кто Кушает только белый хлеб. Черный несъедобен для него: боится, расстроится желудок! Он бы уничтожил Левитана, растряс бы Саврасова в клочья! Вот вам!

Мукомолов трескуче закашлялся, взглянул на Сергея, слушавшего и не совсем его понимавшего, лицо неожиданно подобрело, заулыбалось ясно; мелкие морщинки звездочками собрались на висках.

– Простите, Сергей Николаевич, меня ужасно кусают эти критики. – И тут же спохватился, вскричал: – А гири? Возьмите себе пудовую! Прекрасно по утрам. Вы молоды, но молодость проходит – не успеешь по сторонам посмотреть. А как нужно здоровье! Для того чтобы кое-что сделать в искусстве, титаническое здоровье надо иметь. Да, да! Хотя бы чтоб доказать, что ты недаром жил, недаром!

Раздался громкий стук из коридора. Дверь приоткрылась, в щель заглянул Быков, весь распаренный, младенчески-розовый после ванны, пророкотал жирным баритоном:

– Ванна свободна. Эльга Борисовна сказала: тут вы. Пожалуйста. – Он улыбнулся одной щекой Мукомолову. – Молодость, Федор Феодосьевич. Не терпится. Очередь, говорит, собралась…

– Входите, входите, Петр Иванович, – пригласил Мукомолов широким жестом. – Что вы в дверях?

– А, показываете новенькое что?

Быков солидно и уверенно внес свое небольшое упитанное тело, был по-воскресному – в полосатой пижаме, чисто выбритые щеки лоснились, запахло цветочным одеколоном.

– Все рисуете, все образы рисуете, – заговорил Быков, туманным, как бы распаренным после ванны взором глядя не на Мукомолов а, а на Сергея, и, близко подойдя к мольберту, расставил ноги в широких штанах пижамы. – Н-да… Так… Хм, н-да… Нравится вам, Сергей Николаевич?

Сергей промолчал – общество Быкова было неприятно ему.

– Вы отойдите, отойдите от картины, Петр Иванович. – Мукомолов смущенно потеребил бородку. – Так нельзя… Когда Рембрандт показывал своего «Блудного сына», все подошли близко и ничего не увидели. Рембрандт сказал, чтобы отошли от картины – краски дурно пахнут. Все отошли и изумились. Я не прошу, разумеется, изумляться, но нужно уметь смотреть картины.

Быков насмешливо обежал глазами комнату, поинтересовался:

– А для кого же картины эти рисуете, Федор Феодосьевич? Для музея иль для себя… так, для удовольствия? Деньги-то платят? Ну вот этот солдат сколько стоит?

– Я не оцениваю своих картин! Я не продаю их даже в музеи, как вы говорите! Их не покупают! Сейчас не покупают. Но я не гонюсь за деньгами, нет, нет! Я очень давно не продавал… не выставлялся! Но у меня около тысячи законченных акварелей, и, если каждую оценят минимум по две тысячи рублей, это два миллиона. Вот вам! Съели? – Мукомолов едко засмеялся.

– Эт ты, ого! – выговорил Быков и хлопнул себя по ляжкам. – Выходит, с миллионщиком в квартире живем! Лады, лады… Разбогатеете – миллион займу.

Быков с видом понимания поглядывал на Мукомолова, на скупую обстановку комнаты, будто снисходительно сочувствуя, жалея и этого неудачника Мукомолова, и эту обстановку, и картины его. И Сергею стало неприятно, зло на душе.

– Вы знаете, что такое реле? – спросил он.

– Что? Какой реле?

– В машине есть реле, которое должно срабатывать.

– Хм, – произнес Быков, настораживаясь. – Как так?

– Оно у вас не срабатывает!

Мукомолов ходил, почти бегал по комнате, наталкиваясь на разбросанный багет в углах.

– Да, да, у меня, может быть, тысяча акварелей!

Вошла Эльга Борисовна, неся сковородку, поставила на маленький столик и, раскрасневшаяся от жара плиты, пальцами отвела волосы со лба, проговорила упрекающе:

– Федя! Ты всех заговорил. Ты просто удивляешь. Как не стыдно! Человек шел в ванную, ты затащил его… Человек стоит с полотенцем. Петра Ивановича тоже задержал.

– Я зайду к вам позже, – сказал Сергей и пошел к двери.

Мукомолов бросился за ним, на пороге схватил за руку, заговорил весело и доказательно:

– Сергей Николаевич, мы должны с вами по утрам рубить дрова, пилить дрова в сарае. На свежем воздухе. Это лучшая гимнастика. Если вы составите компанию…

– Сережа, – тихо позвала Эльга Борисовна, – зайди к нам вечером. Я прошу тебя, очень прошу.

– Да, я зайду обязательно, – ответил Сергей и тотчас увидел: Быков тоже выходил из комнаты, ухмыляясь в ладонь. – Я зайду, – повторил Сергей.

– Я никакие секреты не слушаю, – успокоил Быков значительно. – Валяйте, валяйте, я ухожу.

8

Витькину комнату занимал Быков с женой. Прежде, до воины, он вселился в девятиметровую комнату в конце коридора, затем, в сорок первом году, в «клетушку» эту, как называл ее Быков, въехал инженер-холостяк. Работавший тогда в московском интендантстве, Быков по ордеру райисполкома занял большую светлую комнату, принадлежавшую прежде Мукомоловым. Она пустовала, Мукомоловы не входили в нее, точно пугало их пыльное безмолвие нежилья, школьные дневники на столе, книги Паустовского и Грина в шкафу, запыленные гири и гантели возле дивана. До вселения Быкова все здесь оставалось так, как в тот день, когда Витька Мукомолов уходил в ополчение. Были только вынуты из ящика стола школьные дневники, и стояла на подоконнике чернильница-непроливайка, покрытая пылью, с засохшими по краям чернилами. И тишина здесь, в комнате, не стирала, не притупляла боль Мукомоловых. Боль была тем сильнее, что никто не сообщил, не намекнул, не рассказал, где и когда он погиб. Эльга Борисовна была уверена дикой, не соглашающейся ни с чем верой, что погиб он в плену осенью сорок второго года, что прошел он и окончил свой путь той ночью, физически ощутимой ею.

В ту октябрьскую ночь мокро шлепал, шумел по крышам дождь, ветер пищал, гудел, проникая в ходы голландки, и в мрачно-холодной темноте комнаты было слышно, как старая липа во дворе, наваливаясь, корябала стены дома.

Ей казалось, кто-то рядом, знакомый и незнакомый, приходил и уходил из зеленого мира, из шума деревьев, улыбался ей, смотрел в глаза, и она сквозь мучительную тяжесть полусна старалась вспомнить: чей это такой знакомый, такой родной облик, и не могла вспомнить, ощутить его. И вдруг отчетливо и вместе бестелесно выплыл из темноты внятный голос: «Мама!..» Она очнулась – дергалось судорожно горло, села на постели, пальцами вцепилась в подбородок, лихорадочно вспоминая: «Боже мой, кто это? Кто это?..»

Она дрожала, озираясь на черные стекла.

Влажно плескал, стучал дождь, что-то шуршало в углах, скребло и ходило за стеной дома, будто шаги хлюпали в грязи, по лужам, широко и фиолетово светились окна, и она внезапно увидела среди этого света очертания человеческой головы, прильнувшей к стеклу.

– Мама!.. – послышалось ей.

– Витя?!

Она вскочила с постели, упала, задев за что-то, больно ушибла ногу, босая выбежала в коридор, в пронизанный сыростью тамбур, плача, распахнула дверь в темноту ночи, хлюпающую, двигающуюся, крикнула с мольбой:

– Витя!.. Витя!..

С плеском лил дождь, ветер резко и сильно ударял дверью о стену тамбура. Никто не подходил к ней. Ей стало страшно.

– Витя, Витя, – шепотом звала она, трясясь от рыданий.

Федор Феодосьевич, перепуганный ее криком, ничего не поняв, выскочил следом за ней в одном белье, едва увел в комнату, кашляя, тяжело дыша, зажигал спички – никак не мог прикурить, – спрашивал только:

– Что? Что?

– Витя… Витя… Заглянул в окно. Я… слышала голос…

Мукомолов говорил растерянно:

– Что ты, Эля, что ты! Это же листья, смотри, прилипли к стеклам. Листья… Эля, успокойся. Где у нас валерьянка?.. Что с тобой?

– Это он… он, я слышала, – повторяла она. – Я видела его… Он звал метая…

– Что ты, Эля, что ты!..

Потом, уже в постели, она проговорила тихо:

– Он погиб. – И, как бы прося пощады, уткнулась в худую волосатую грудь мужа. – Он погиб сегодня… в плену…

На фронте странно было читать Сергею в письмах Аси, что Витька Мукомолов пропал без вести. И, сопротивляясь этому, не верил, хотя мог поверить в тысячи других смертей, которые видел рядом.

С гибелью Витьки уходило что-то, отрывалось навсегда – и исчезал прежний зеленый и летний мир школы.

Вечером Сергей пришел.

Сидели, пили чай с конфетами «драже», полученными по карточкам; абажур низко светился над столом, покрытым старенькой скатертью.

Мукомолов молчаливо отхлебывал чай и после каждого глотка набивал над табачной коробкой толстые гильзы, шумно сопел, двигал под столом ногами. Эльга Борисовна маленькой сухой рукой все время распрямляла уголок скатерти, взглядывая на Сергея беспомощно спрашивающими глазами, говорила ровным голосом:

– Я помню его в последний раз… прислал нам письмо, мы совершенно не знали, где он находится. Просил сухарей, папирос. Совершенно случайно на открытке мы прочли штамп: «Бутово». Я пошла пешком до Красной Пахры. А там – леса… Я искала целый день. Везде солдаты… Не знаю, как меня не задержали. Я его нашла. Он был в какой-то грязной майке и очень бледный. Как он был удивлен! «Мама, как ты меня нашла? – спросил он. – Ты ходила, искала в лесах?» Ты знаешь Витю! Я спросила: «Почему ты грязный?» Он ответил: «Учимся стрелять». – «А почему ты такой бледный?» – «Мама, ты знаешь, какое время…» Он отпросился от вечерней поверки и пошел меня провожать – я торопилась в Москву. Я помню, он шел со мной слева, на голову выше меня, и грыз орехи. Я привезла ему орехи. А вечер был хороший такой, тихий… Витя смотрел куда-то, и глаза его были одинакового цвета с небом. Он уже смотрел по ту сторону мира. Он попрощался со мной, поцеловал меня в щеку, я и сейчас ощущаю… «Ничего, мама, все пройдет…» Это было последний раз, когда я его видела. На следующий день поехал Федор Феодосьевич, там уже никого не было. Валялись консервные банки, одежда, их там переодели…

Эльга Борисовна погладила чайную ложечку, переложила ее, передвинула сахарницу и по тому месту, где стояла сахарница, провела пальцами.

– Он погиб в сорок втором году, в плену. Двадцать седьмого октября.

– Эля! – Мукомолов задвигался на стуле, поднял бородку, нацелясь на синее окно. – Нам никто не сообщил, что Витя погиб в плену. По всей вероятности, из-под Бутова их направили под Ельню. Да, да, видимо, так. Там были страшные бои, самолеты ходили по головам, танки. А они, ополченцы – мальчишки, художники, профессора, – с винтовками на двоих… против этих танков. Вот как было. Их окружили, несколько тысяч… Художник Севастьянов был в ополчении, бежал из плена, из Норвегии, Эля. Жив сейчас. Если Витя в плену…

– Если бы он был жив, он бы вернулся. Нет, теперь я ничему не верю. Я помню его глаза, когда он смотрел на небо.

Наклонив голову, Эльга Борисовна осторожно тронула ладонью правую бледную щеку, где будто жил не тронутый временем тот поцелуи в Бутове, скорбно улыбнулась Сергею влажными глазами. Сергей с хмурым вниманием помешивал ложечкой в стакане.

Он знал, что говорить сейчас о том, что пропавшие без вести возвращаются, как говорил об этом неловкими намеками Федор Феодосьевич, убеждать, что Витька жив и может вернуться, – значило лгать.

Мукомолов закашлялся, не вынимая папиросы из зубов, и, задохнувшись кашлем, заходил по комнате мимо синевших окон, стиснул до хруста руки за спиной.

– Ополчение… – заговорил он вскрикивающим шепотом, оглядываясь на дверь. – О это московское ополчение! Школьники, студенты, профессора. Там погибли – я уверен, да, да! – Лев Толстой, Репин, Эйнштейн…

Эльга Борисовна заплакала, по-детски закрыв узенькими ладонями лицо.

– Простите, Сережа, простите! Федя, прошу тебя, не кричи, – умоляюще, сквозь слезы попросила она, поднялась, плотнее закрыла дверь, постояла у двери, вытирая глаза, стараясь через силу улыбнуться Сергею: – У нас Быков, когда поругается на кухне, то всегда кричит: «Я тебя посажу!» Странно как-то… Ведь коммерческий директор большой фабрики… Все же он был майор, воевал…

– Быков? – проговорил Сергей. – Какой он майор! Заведующий складом в Германии. Возле складов не воюют!

– Эля! – вскрикнул Мукомолов. – Не переводи разговор, мне нечего бояться. Я пуганый воробей, старый, поживший пес. Я хочу знать. Я хочу спросить у Сергея Николаевича. Он был другом моего сына, и я спрашиваю его как сына, да, да… Сережа, как вы думаете, знал ли это Сталин?

– Не знаю, – ответил Сергей.

Мукомолов, сконфуженный, пробормотал как бы про себя: «Да, да», – ткнул недокуренную папиросу в пепельницу на столе, в несколько глотков жадно допил, будто утоляя жажду, остывший чай и после молчания, набивая гильзы табаком, снова пробормотал: «Непонятно это, да, да». Эльга Борисовна по-прежнему гладила, теребила уголок скатерти, синие жилки выделялись на ее маленькой руке. Сергей взглянул на грустное лицо Мукомолова, спросил:

– Вы не договорили, Федор Феодосьевич?

Мукомолов в задумчивости не отводил глаз от коробки с табаком, ноздри широкого носа раздувались.

– Ваше поколение было прекрасно и благородно воспитано. Вы ни в чем не сомневались, вы верили – и это отлично. Ваши прекрасные школьные учителя вас прекрасно воспитали. – Мукомолов покашлял, нервно подергал бородку. – Странно… Странно и страшно получилось… Дети умерли, погибли в бою, в плену, а родители живут… Это непонятная, чудовищная несправедливость – старшее поколение не должно переживать молодое, никогда!..

9

Час спустя Сергей лежал на диване в своей комнате, потушив свет, – был лимит на электроэнергию. Топилась на ночь голландка.

Разнеженная теплом кошка дремала возле постреливающей печи, спокойно вытянувшись, мурлыкая. Котята, вылизанные ее языком, с мокрой шерсткой, жалобно пищали, искали ее открытый мягкий живот, нажимали лапами вокруг сосков.

Сергей взял одного из котят, влажного, теплого, растопырившего лапы; пустил его себе на грудь; существо это беспомощно зашевелилось, дрожа слепой мордочкой, оскальзываясь лапами, заползло к горлу, тоненько пища, тыкалось дрожаще-нежно мокрым носом в шею, подбородок Сергея.

Он погладил его по шершаво-слипшейся спине.

– Дурак ты, дурак.

В слоистых потемках однотонно щелкали костяшки отцовских счетов в соседней комнате.

Сергей, лаская, гладил котенка, и было ему неспокойно, грустно, как не было с тех пор, как он вернулся. Лежа на спине, он вспоминал встречу с капитаном Уваровым в «Астории», Нину, вечер у Мукомоловых – и чувствовал, что был растерян и не хватало ему ясности и простоты; не было того, что представлялось месяц назад в гремящем прокуренном вагоне, мчавшемся домой, чего ожидал и хотел он.

– Ну что пищишь, дурак ты, дурак? – шепотом сказал Сергей и положил в коробку растопырившего лапы котенка.

Вечерняя тишина стояла в квартире. Розовое пятно – отсвет печи – суживалось и расширялось на стене, еле слышно щелкали в тишине счеты, шуршала бумага, и будто сквозь теплую толщину слабо пробивалась едва уловимая музыка – то ли радио, то ли заводил кто-то патефон. Константин?.. Он дома?

«Жить как Константин? – спрашивал себя Сергей. – А что потом? А дальше как? А завтра, а через, год? Да что задавать вопросы? Видно будет… Все будет видно… Главное, я дома… Но почему именно мне повезло, Константину, двум из школы – случайность?»

Звонок в прихожей. Три раза. Движение в глубине квартиры, шаги в коридоре, туго бухнула замерзшая дверь, голоса. Опять бухнула дверь, зазвенев пружиной. Тишина. Щелкнул выключатель, вкрадчиво постучали – и голос:

– Сергей Николаевич!

– Войдите! – Сергей скинул ноги с дивана.

Желтая полоса света из коридора легла на пол комнаты. В дверь протиснулась освещенная сзади фигура Быкова, голос сытый, как после обеда, он еще жевал что-то.

– Темнотища-то, ба-атюшки! Вам письмо или повесточка, шут разберет. Что же свет не зажигаете? Экономите?

– Давайте сюда, – сказал Сергей грубовато и при свете из коридора прочитал – это была повестка из милиции, уведомляющая его явиться завтра в одиннадцать часов утра к майору Стрешнекову. – Вы мне что-то хотите сказать? – спросил он Быкова, заглядывающего умиленно-ласково в коробку с котятами.

– К счастью, говорят, котята-то. Одного бы у вас взял, – сказал Быков. – Люблю малышей, даже детеныши безобразного бегемота – прелесть симпатичны. Видели? Я в Лейпцигском зоопарке видел.

– Слушайте, милый Петр Иванович, это вы, кажется, грозитесь тут пересажать всю квартиру? – Сергей посмотрел на него с неприязнью. – Вы? Интересно, как вы это сможете сделать?

Быков возмущенно выпрямил свое короткое, плотное тело.

– Глупости, какие глупости люди собирают! Я понимаю, я погорячился, ваш отец погорячился, но зачем глупости собирать? Вы меня еще не знаете, Сергей Николаевич, что ж, вы до войны вот как этот котенок были. Поживем – притремся, делить нам нечего. Нечего нам делить, да. В одной квартире.

– Будьте любезны… – сказал Сергей сдержанно. – Будьте любезны, прикройте дверь с другой стороны.

– Кто там у тебя? – послышался голос отца из соседней комнаты.

– Напрасно вы, напрасно. Покойной ночи, Сергей Николаевич, – заспешил, с озабоченностью наклоняя голову, Быков, затем деликатно закрыл дверь; заглохли шаги в коридоре.

Сергей при свете печи вторично прочитал веющую морозной улицей повестку.

В другой комнате загремел отодвигаемый стул, зашмыгали тапочки.

– С кем ты разговаривал? – спросил отец на пороге, устало снимая очки. – Кто заходил? Можно с тобой посидеть? Мы с тобой почти не видимся, сын.

– Заходил Быков. Передал повестку.

– Какую повестку? Опять в военкомат?

– Нет. Меня вызывают в милицию. Тебя это пугает?

– Но зачем в милицию?

– Вчера я ударил одну сволочь.

– Был пьян?

– Нет.

– Бить по физиономии – не так уж действенно, сын.

– Ты так думаешь? – усмехнулся Сергей.

Отец протер очки, спрятал их в карман пижамы, движения были спокойно-заученными, а глаза близоруко и утомленно приглядывались к полутемноте в комнате, озаренной гудящими вихрями огня в голландке. И все это раздражало Сергея своей добротой, домашностью, какой-то слабостью даже, которую он не хотел видеть в отце; и, не в силах подавить возникшее раздражение, Сергей заговорил неожиданно для себя:

– Вот ты, старый коммунист, даже старый чекист, скажи: почему ты терпишь Быкова? Не думал ли ты, что мы даем всяким хмырям взятки, именно взятки, чтобы они не беспокоили нас, – улыбаемся им, молчим, здороваемся, хотя знаем все? Так, что ли?

– Почему ты о Быкове?

– Ты знаешь, что он орет на кухне? Он что, пугает вас всех – и вы лапки кверху?

– Его не подведешь под статью Уголовного кодекса, Сергей. Он никого не убил, – ответил, опираясь на колени локтями, отец. – К сожалению, бывают вещи труднодоказуемые, сын. В августе сорок первого года я выводил полк из окружения, и мой растяпа политрук потерял сейф с партийными документами. Политрук погиб, а я едва не поплатился партбилетом. И хожу с выговором до сих пор. И ничего не сделаешь. Вот так, сын, не было четких доказательств. Не было. И ответил я как комиссар полка. А пятно трудно смыть.

– Что же тогда делать? – спросил Сергей вызывающе. – Терпеть, молчать? Так? Не-ет! Лучше ходить с выговорами! Может быть, ты вину политрука тоже по доброте душевной взял на себя? Ты что – добр ко всем?

– Во-первых, Сережа, на мертвых свалить легко. Во-вторых, я не советую тебе связываться необдуманно, – Николай Григорьевич неуверенно коснулся ладонью колена Сергея. – Только терпение и факты. Мерзавцев надо уничтожать фактами, доказательствами, а не эмоциями. Эмоции не докажут состава преступления. У тебя есть какие-нибудь доказательства против того, кого ты ударил?

– Доказательства для военного трибунала.

– А свидетели есть у тебя, сын?

– Только один свидетель – это я…

– Тогда этот человек может обвинить тебя в клевете. И легко привлечь тебя к суду за физическое оскорбление, за хулиганство. Здесь закон оборачивается против тебя.

Сергей встал, раздраженный.

– Ты, кажется, трусишь? Или чересчур осторожничаешь?

Отец тоже встал, сожалеюще-печально взглянул в лицо Сергея, сказал вполголоса:

– После смерти матери мне уже ничего не страшно. Страшно только за тебя. И то после того, как ты вернулся и живешь непонятной мне жизнью.

И пошел в свою комнату, шлепая стоптанными тапочками, горбясь, перед дверью задержался, смутно видимый в темноте, договорил:

– Вот уже месяц ты никак не называешь меня. Слово «папа» ты перерос, я понимаю. Называй меня «отец». Так легче будет и тебе и мне.

«Зачем я говорил так с ним? Он не заслужил этого! – несколько позже думал Сергей, шагая по улице, вдыхая щекочущие горло иголочки морозного воздуха. – Я не имел права так говорить. Я раздражен все время… Почему я раздражен против него?»

На углу он зашел в автоматную будочку, насквозь промерзшую, до скрипа накаленную стужей. Снял скользкую от инея трубку; подышав на пальцы, набрал номер Нины. Долго не подходили, и неопределенно длинные гудки в пространстве вызывали у него тревогу.

Когда щелкнуло в трубке и женский прокуренный голос пропел «алю-у», он попросил:

– Мне Нину Александровну.

– Нету ее, голубчик, нету. – Голос этот нехорошо фыркнул. – Ушла Нина Александровна.

Сергей резко повесил трубку. Некоторое время стоял в нерешительности – в раздумье глядел, как пар дыхания ползет по обледенелой стене, испещренной номерами телефонов, по инею на стекле, на котором кто-то гривенником вычертил рожицу с выпяченными губами, с комично длинным носом.

Стиснув зубы, он набрал номер Константина, сразу же отозвался приятно-веселый голос: «На проводе», – потом громкое чавканье; тоненькой струйкой влился фокстрот, как из другого мира.

– Пошел… со своим проводом, – проговорил Сергей. – Что у тебя там – патефон, компания?

– Прошу государственную тайну не разглашать! – Константин преспокойно жевал. – Никакой компании, за исключением патефона и бутербродов на столе. Ты что звонишь, а не зашел? Подняться на второй этаж – дороже плюнуть.

– Ты мне нужен. Приходи к метро «Павелецкая».

– Что стряслось? Деньги? Женщина? – Константин перестал жевать. – Мгновенно надеваю штаны. Нет таких крепостей, которые…

Возле метро в морозном пару, вылетающем из дверей, – беспрестанное движение толпы. Подземные скоростные поезда приносили людей из теплых недр туннелей; толпа, спеша, растекалась от метро, металлический скрип снега раздавался в студеном воздухе; поднятые воротники, голоса, огоньки зажигаемых спичек, простуженно-бодрые выкрики продавцов папирос около входа – развязных парней в телогрейках:

– «Казбек», «Казбек», покупай с разбегу! Запасайся к Новому году! – И бормотание озябшими губами: – Штучный «Беломор», штучный «Беломор»!

Сергей всматривался в растекающуюся от дверей толпу, искал на лицах мужчин, даже в походке женщин каких-то особых примет взаимного понимания. Он заметил в толпе немолодого мужчину, несущего елку, завернутую в мешковину, и рядом с ним женщину, молодую, живо говорившую ему что-то, и тогда вспомнил о близком Новом годе, но без праздничного ожидания, а с холодком неопределенного беспокойства.

– Категорический привет! Ты давно?

Подошел Константин в роскошной пыжиковой шапке, в кожанке на меху, красный шерстяной шарф по-модному подпирал подбородок. Сказал, протягивая руку, нагретую меховой перчаткой:

– Э-э, мордализация нахмуренная, решаешь мировые проблемы? Плюнь, не решишь. Пойдем куда-нибудь пиво пить.

– Подышим свежим воздухом, – хмуро сказал Сергей.

Когда отошли на сотню шагов от метро, уже не дуло банным воздухом из дверей вестибюля, острые лезвия мороза резали по лицу, иней оседал на воротнике.

– Американские миллиардеры для сохранения здоровья придерживаются гимнастики дыхания, – не выдержал молчания Константин. – На счет «четыре» – вдох, на счет «четыре» – выдох. Делай, братцы, вдох с левой ноги… Сделаем, братцы, по-армейски. Не желаете, товарищ Вохминцев, изображать миллионера? Напрасно.

– Помолчи, Костька…

– Ясно. Готов слушать. Что стряслось?

– Ничего. Иди и молчи.

– Не могу! – взмолился Константин плачущим голосом и перчаткою остервенело потеребил ухо. – Приятно прогуливаться весной с хорошенькой девочкой под крендель, а у меня обморожены руки и уши – нахватался сталинградских морозов, хватит! Зайдем куда-нибудь! Хоть в этот знакомый павильончик.

В закусочной, кивая на все стороны знакомым, Константин бесцеремонно-вежливо растолкал стоявших и сидевших за стойками, потеснил кого-то шутя («Братцы, всем место под солнцем»), очистил край столика в углу, крикнул через головы:

– Шурочка, принимай гостей – две кружки!

Пили из толстых кружек, залитых пеной, подогретое пиво; Константин густо посыпал края кружки солью, отхлебывал, вздыхая через ноздри, улыбался от явного удовольствия.

– Ей-богу, Сережка, здесь клуб фронтовиков!

Выло здесь многолюдно, тесно, накурено. Задушенная сизым дымом лампочка мутно горела под потолком. Голоса гудели, сталкивались в спертом пивном воздухе, пахло селедкой, оттаявшей в тепле одеждой, и перемешивались разговоры, смех, крики, не прекращающиеся среди серых шинелей; лишь уловить можно было недавнее, военное, знакомое: «Плацдарм на Одере…», «Под Житомиром двинули танки Манштейна…», «В сорок третьем стояли на Букринском плацдарме, через каждые пять минут играли «ванюши…», «Бомбежка – чепуха, самое, брат, неприятное – мины…» Мужские голоса накалялись, гул становился густым, хлопали промерзшие двери, впуская морозный пар, он мешался с дымом над головами людей; из-за столпившихся перед стойкой спин появлялось игривое, румяное лицо Шурочки, звенящей стаканами.

– Клуб, – повторил Константин, подул на шапку белой пены, спросил наконец: – Что все-таки случилось? Чего ощетинился?

– Ерундовое настроение.

– Почему «ерундовое»? Может быть, угрызения совести, что морду набил вчера этому… в «Астории»?.. Плюнь! Но должен тебя предупредить: ты тактически вел себя неосторожно – на рожон лез, пер грудью, как паровоз. – Константин отпил глоток пива, покрутил пальцами в воздухе.

Сергей поморщился, расстегнул на груди шинель (здесь было душно, жарко), сдвинул назад шапку, вынул папиросу; и, прикуривая, чиркая зажигалкой, с ощущением раздражения против Константина, против этой опытной его осмотрительности сказал:

– Ну а дальше?

Константин возвел глаза к потолку.

– Мы еще не живем при коммунизме, и в наше время, как это ни горько, еще волшебно действуют справки и прочие свидетельства. У тебя их нет. Бумажных доказательств. Чем ты можешь козырнуть против него, Сережка? Сейчас орут: все воевали! Докажешь, что не все воевали честно? Не докажешь! Хорошо, что все хорошо кончилось. Плюнь на все это!..

– Еще ничего не кончилось, – перебил Сергей. – Меня вызывают в милицию. Завтра. Я постараюсь доказать все.

Гул голосов все нарастал, двери закусочной беспрестанно хлопали, впуская и выпуская людей, пар, желтея, вздымался от порога, обволакивая лампочку.

– Не советую! Вот этого не советую! – убежденно произнес Константин. – Ни хрена не докажешь. Мы победили, война кончилась, ну кто будет разбираться в перипетиях? Тебе ответят: война – на войне убивают. Кто прав, кто виноват – разбираться поздно. Поверь, Сережка, просто я на год вернулся раньше тебя, пообтерся. Ты еще не обгорел. Этот хмырь не так прост. И на кой он тебе?

– Иногда мне хочется послать тебя подальше со всей твоей опытностью! – сказал зло Сергей. – И уж совсем мне непонятна твоя дружба с нашим милым соседом Быковым!

– Напомню: я работаю у него шофером на фабрике. Следовательно, он – мое начальство. С начальством ссориться – плевать против ветра.

– Идиотство!

Константин с грустным выражением посыпал солью на край кружки.

– Ничего не навязываю. Сказал, что думал. Знаю, знаю, – несколько ревниво проговорил он. – Если бы тебе посоветовал Витька Мукомолов, ты бы с ним согласился. Я для тебя друг второго сорта. Со штампом – «второй сорт». Так ведь? – Константин разминал на пальцах соль.

– Пошли отсюда, – сказал Сергей с неприятным и едким чувством к себе, к Константину. – Надоело.

Они вышли на улицу, изморозь мельчайшей слюдой роилась, сверкала в ночном воздухе.

10

– Я пришел вот по этой повестке. Мой военный билет у вас.

– Так. Вохминцев Сергей Николаевич, одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения… Капитан запаса? Так. Ну что ж… За нарушение порядка в общественном месте вы оштрафовываетесь на двадцать пять рублей.

– И только-то? За этим вы меня и вызвали?

– Вас не устраивает, гражданин Вохминцев? Та-ак! Может быть, вас устроит письмо в военкомат, в партийную организацию, где вы работаете? Произвели безобразие, скандал, избили человека – за это по статье привлекают, судят! Ваше счастье, что человек, ваш товарищ, которому вы нанесли физические увечья, не возбуждает дело. Вы это сознаете?

Майор милиции был молод, розовощек, холоден, на ранней лысине ровно и гладко начесаны волосы; сидел он, углами расставив локти на столе, отгороженном от Сергея деревянным барьером. Неприязненный голос, отчужденно-официальное лицо его не вызывали острого желания доказывать свою правоту: видимо, дежурный майор этот выполнял свои обязанности, верил одним фактам, а не словам, как верит большинство людей, и Сергей сказал сухо:

– Как раз я хотел бы суда. И не хотел бы никакого прощения со стороны этого человека.

– Так, значит? – Майор в некотором недоумении вложил пальцы меж пальцев. – Так… Не больны, гражданин? Или думаете: милиция – игрушечка? Можно говорить, что в голову лезет? Ты посмотри, Михайлов, какие фронтовики приехали! – крикнул он милиционеру, молчаливо стоявшему возле дверей. – Ему штрафа мало, ему суд подавай. Да вы понимаете, гражданин, что говорите? Отдаете отчет?

– Я понимаю, что говорю, – ответил Сергей. – Очевидно, вам кажется, что я ударил этого человека, потому что был пьян или мне просто хотелось ударить…

– Факт есть факт. Не он вас ударил. Простите, гражданин. У меня нет времени… Кажется, все ясно, – служебным тоном прервал майор и положил на барьер военный билет Сергея. – Благодарите судьбу за счастливую звезду. Этакую несерьезность наворотили и оправдываетесь. Неприлично. Вы свободны, гражданин Вохминцев. Я вас не задерживаю. И советую быть разумнее. Не советую портить репутацию офицера.

В интонации майора, в скучном туманном взгляде его появилось сожаление, усталость от этого надоевшего дела, похожего, вероятно, на десятки других дел; и Сергей уже понял это – и все стало мелким, унизительным и неприятным.

– Хотел бы вам сказать, товарищ майор, что дерутся не только по пьянке, – совсем нехотя сказал Сергей. – И тут никакая милиция, никакие штрафы не помогут!

Он вышел на улицу, зашагал по тротуару, вдыхая после кислого канцелярского запаха крепкую свежесть морозного воздуха. Звенели трамваи, и снег, и белизна солнечной мостовой, и толкотня, и пар на троллейбусных остановках, и новогодние игрушки в палатках, и маленькие пахучие елки, которыми везде бойко торговали на углах, – все было предпразднично на улицах. «Что ж, – думал он неуспокоенно, вспоминая разговор с майором. – У меня свои счеты с Уваровым. Это мои личные счеты! Еще ничего не кончено…»

Он сел в автобус и поехал на Шаболовку, в шоферскую школу, куда по рекомендации Константина несколько дней назад подал документы.

Когда ему сказали, что его приняли на курсы, что вечерние занятия начнутся со второго января, он не испытал радости, какой ожидал, только облегчение возникло на минуту. Но лишь вышел он из одноэтажного – в конце двора – домика школы, ощущение это утратилось, и было такое чувство, что он обманул самого себя.

Он доехал на автобусе до Серпуховки, слез и пешком пошел до Зацепы по каким-то неизвестным ему тихим переулочкам. В безветренном воздухе декабрьских сумерек падал редкий снежок, легко и щекотно скользил по лицу, остужал. Под отблеском холодного заката розовели вечерние дворы, грустно заваленные снегом до окон, за воротами виднелись тропки меж сугробов; дворники свозили на волокушах снег.

Мальчишки в глубине темнеющих переулков бегали на коньках, крича, стучали клюшками по заледенелой мостовой. Не зажигались еще огни, был тот покойный час зимнего вечера, когда далекие звонки трамваев долетают в замоскворецкие переулки как из-за тридевяти земель.

Сергей остановился на углу против вывески фотографий.

Фотографии незнакомых людей тянули его, как чужая и неразгаданная жизнь. Долго рассматривал улыбающиеся в объектив и вполоборота девичьи лица, грубоватые лица солдат, каменное рукопожатие вечной дружбы – онемело стоят, сжав друг другу руки.

Задумчивое лицо молодого капитана, рядом наклонена к его плечу завитая, в мелких колечках голова девушки, светлые брови, странно застывший взгляд. И Сергей с ощущением какой-то томительной тайны, казалось, угадывал по фотографии характеры этих людей, их судьбы… Кто они? Где они? Кого они любили или любят?

«Что же я, несчастлив? – думал он. – Не то слово – несчастлив… Работать шофером, жить покойно, тихо, жениться – счастье ли это? Вот этот капитан счастлив?»

11

– Заходи, раздевайся. Я рада, что ты пришел!

Она стала поспешно расстегивать холодные пуговицы его пахнущей зимней улицей шинели.

– Только я не одна. Ты не обращай внимания, заходи.

– Кто же у тебя? – обняв и не отпуская ее, спросил он. – Кто у тебя?

– Идем, – поторопила Нина, – в комнату. Ты меня заморозишь. Шинель повесишь там…

Она раскрыла дверь, и он шагнул через порог в теплый после холода запах чистоты, уюта и покоя, тотчас увидел в углу комнаты зеленоватое от света настольной лампы женское лицо с опущенными на щеку волосами. Она сидела на тахте, и Сергей быстро обернулся к Нине, спросил шепотом:

– Кто это?

– Сережа!.. – испуганно-сниженным голосом воскликнула Нина. – Это Таня, познакомься, пожалуйста, – уже в полный голос сказала она и стремительно подошла к женщине, выпрямившейся на тахте. – Это Сергей!

– Мы знакомы, кажется, – сказал Сергей.

Он сразу узнал ее: белокурые волосы, выпуклый лоб, полные руки; отчетливо вспомнил ее метнувшееся в толпе, искаженное плачем лицо, скомканный платочек, которым она тогда в ресторане, всхлипывая, вытирала щеки Уварова, полулежащего на полу, вспомнил то ощущение виноватости перед ней, какое появилось у него при виде ее заплаканного лица.

– Здравствуйте, – официальным тоном произнес Сергей. – Я не хотел бы…

Она дернулась на тахте, губы ее перекосились.

– Не надо! Не надо! Не говорите, пожалуйста… Я не могу! Не могу слышать…

– Я извиняюсь не перед ним, а перед вами, – сказал Сергей, хмурясь.

– Вы… вы молчите лучше!..

Она вскочила, полная в талии и почему-то жалкая в этой полноте, и, кусая губы, кинулась к вешалке, срывая пальто, пуховый платок. Она протолкнула руки в рукава, накинула платок, оглянулась затравленно.

– Удивляюсь тебе, Нина!

И выбежала, стукнув дверью в передней.

– О господи! – со вздохом проговорила Нина и сжала ладонями виски. – Как странно все, господи!

Сергей стоял посреди комнаты, не снимая шинели.

– Что это значит? – спросил он. – Ты можешь объяснить?

Нина подняла глаза умоляюще, по лбу пошли морщинки, сейчас же щелкнула ключом в двери, сказала виновато:

– Не дуйся, слышишь?

Потом, не приближаясь к нему, подошла к зеркалу, передразнивая его, нахмурила брови и, надув щеки, сделала смешное лицо, показала язык, затем, исподлобья глядя в зеркало, сказала тихо:

– Ну посмотри… Ну иди и посмотри на себя… Какое у тебя холодное лицо! Ну подожди. Я тебе объясню. Таня – моя подруга, еще с института. Это тебе ясно?

И тут уже с улыбкой сняла с него шапку, бросила ее на полочку, после этого стянула шинель, посадила Сергея на тахту возле себя.

– Ну что тут особенного? Вообще, я не люблю объясняться, доказывать то, что ясно и не докажешь. Это напрасная трата душевных сил. Таня ушла, и все. Ну? Ясно? Да?

Он сказал:

– Я хотел спросить: Уваров тоже заходит к тебе?

– Нет! – решительно ответила она. – Почему Уваров? Мы отмечали мой приезд в Москву, Таня привела его в ресторан – так это было. И больше ничего… Ну хватит, пожалуйста! Я ведь не задаю тебе никаких вопросов о твоих знакомых.

– Я хочу, чтобы все было ясно.

– А именно?

– Потому что просто хочу ясности.

– Какой ясности, Сережа?

– Ты понимаешь, о чем я говорю.

– Не совсем, Сережа. Неужели война делает людей жестокими?

– Нина, кто были те, в ресторане… с тобой?..

– Это были мальчики, Сережа, – сказала она протяжно, – мои знакомые по экспедиции. Геологи. Они не такие, как ты… Просто не такие. Они не воевали…

– Но ты ведь меня не знаешь.

– Я догадываюсь. А разве ты меня знаешь, Сережа?

Они помолчали.

– Ты всегда такая? – спросил он неловко. – Не представляю тебя где-нибудь в Сибири, в телогрейке. Наверно, рабочие только тем и занимались, что пялили на тебя глаза.

Она опять с улыбкой посмотрела ему в лицо.

– Ну нет! Ошибаешься! Разве можно пялить глаза вот на такую женщину? – Нина строго свела брови над переносицей, сказала притворным хрипловатым голосом: «У вас, товарищ Сидоркин, опять лоток не в порядке? Где ваши образцы? Почему не промыли?» Ну как? Интересная женщина? Не очень!

Она засмеялась, наклонясь к нему, отвела за ухо завиток каштановых волос, и он, с любопытством наблюдая за непостижимым изменением ее лица, засмеялся тоже, привлек ее за плечи, сказал:

– Услышишь твой голос – и хочется встать «смирно». Еще не хватает: «Вы что, первый день в армии, устава не знаете?» Хотел бы быть под твоей командой.

– Как иногда мы все ошибаемся! – растягивая слоги, проговорила Нина. – Нет, ты меня знаешь чуть-чуть, капельку.

– Я просто подумал: что ты любишь и что ненавидишь? Подумал – не знаю почему.

– Я ненавижу то, что и ты.

– Нина, я не имею права задавать вопросы. И этого не надо.

– Да. Я до сих пор ненавижу ночной стук в дверь, Сережа. И голос: «Откройте, почта…» Самые жуткие слова в мире.

– Почему?

– В войну мне принесли две похоронки. И обе – ночью. На отца и старшего брата. Мать умерла в Ленинграде. Это тебе понятно?

– Да.

– Что же ты еще не понимаешь во мне? – спросила Нина и, помолчав, сама ответила: – Когда вижу почтальонов, я обхожу их. Я ненавижу ночь, я боюсь войны. И то, что многие женщины еще носят телогрейки и сапоги, а я платья и туфли, – это тебе понятно? Мне не так легко жилось… И живется. Как хочется тишины, Сережа!..

– Как ты могла подумать, что я осуждаю тебя? За что? – Он обнял ее, увидел на ее плече, на сером свитере темное пятнышко грубой штопки, выговорил шепотом, задохнувшись от нежной жалости к ней: – Я не осуждаю тебя. Ты так подумала?..

Она потерлась щекой о его подбородок и молчала, закрыв глаза.

Потом он услышал ровные и отстукивающие звуки, они казались все отчетливее, громче, и Сергей невнятно понял – тикал на тумбочке будильник. Будильник шел, спокойно и четко отсчитывая секунды, как в то утро. И, на миг пронзительно ясно ощутив оглушительную тишину в комнате, Сергей подумал, что нечто важное вот придвинулось и происходит в его жизни, чего он хотел и ждал, – и, подумав об этом, почувствовал дыхание Нины на своей шее, и ослабление прозвучал ее голос:

– Но ведь тебя могли убить на войне, и ты бы никогда…

– Нет… – сказал он.

– Нет?

– Меня не могли убить на войне.

Она прижалась к нему и замерла так, глядя через его плечо на черное занавешенное окно.

– Подожди. Ох, иногда как страшно подумать…

– Но видишь, со мной ничего не случилось. Я не верил, что меня убьют.

– Как ты думаешь теперь жить, Сережа?

– Я тебе говорил – шоферская школа. Буду шофером, плохо? Мне кажется, это тебе не особенно нравится.

– Ты можешь быть и шофером, – сказала Нина. – Но я знаю, в Горнометаллургическом институте открылось подготовительное отделение. Охотно принимают фронтовиков. У меня есть знакомые в этом институте.

– Нина, я забыл таблицу умножения, пятью пять для меня сорок. Забыл все к чертям. Не усижу за партой. А что это – шахты?

– И шахты.

– Понятия не имею. В шахтах добывают уголь, так?

– Просто блестящие знания, тебя примут без экзаменов. Но я сужу, конечно, только со своей колокольни. Ты подумай. Я не могу тебе ничего советовать.

– Я сейчас не хочу об этом думать… Я просто не могу.

Он нетерпеливо притянул ее к себе, чувствуя горячую колючесть ее свитера и почему-то видя все время то пятнышко грубой штопки на плече, осторожно поцеловал ее в теплые волосы.

– Не знаю, что же это… – проговорил он неровным голосом. – Кто ты такая? Зачем я к тебе пришел? Ты это знаешь? Понятия не имею, кто ты такая. И вообще – что происходит?

– Обыкновенная и некрасивая женщина, Сережа. Восемнадцать лет уже миновало, как говорят теперь мужчины. И больше ничего.

– Ты этого, конечно, не понимаешь, и я сам не понимаю, – сказал Сергей намеренно шутливым тоном. – Но я бы все понял, если бы ты пошла за меня замуж. Пойдешь?

– Нет. – Она, смеясь, провела пальцем по его груди. – А кто ты такой?

– Кто я? Бывший командир батареи, а сейчас человек без определенных занятий. Беден. Холост. Но без памяти тянет меня к одной женщине. И сам не знаю почему. Вот и все. Кратчайшая биография. Не нужно анкеты.

Она, не смеясь уже, проговорила все-таки полусерьезно:

– Это я знаю. А дальше?

– Что ж… Значит, ты сама не знаешь, что это такое…

– А если это нельзя?

«Что я говорю? Зачем я стал говорить об этом?» – подумал он с мгновенно кольнувшей тревогой, однако преувеличенно спокойно договорил:

– Значит, ты меня не очень любишь, а?

– Сережа-а, – шепотом сказала Нина, снизу взглядывая ему в глаза. – Я тебя вот так… – И наклонилась, чуть прикоснулась губами к своей руке. – Не понял?

– Нет.

– Хорошо. Ты хочешь, я тебе скажу?.. – проговорила она, легонько дернув за борт его пиджака. – Хочешь?

– Я этого хочу.

– У меня есть муж, Сергей. Геолог. Он в Казахстане. В Бет-Пак-Дале. Но я ушла…

– Муж? И ты ушла? – спросил Сергей, следя за тем, как она все распрямляла, теребила борт его пиджака.

– Не будем портить друг другу настроение. – Ее ладонь уместилась на его рукаве, погладила ласково. – Не будем думать об этом, Сережа. Разве тебе не все равно?

– Я просто этого не знал, – сказал Сергей вполголоса.

Два часа спустя он возвращался домой; он быстро шел один по улице, ночной, снежной, безмолвной, ледяными вспышками сверкал иней на карнизах, на ручках парадных; лунный свет накалял воздух синим холодом.

«Мне все равно, был у нее муж или не был и есть ли он сейчас, – думал он. – Я люблю ее. Да, я люблю ее. И больше ничего не надо… Я хочу, чтобы мне везло. Во всем везло. Как везло на войне…»

12

Константин увидел его на трамвайной остановке, затормозил машину и, опустив стекло, замахал ему из кабины со свистом и криком:

– Серега! Куда тебя несет? Садись! Тысячу лет тебя не видел!

– А ты куда? Привет шоферам! – Сергей залез в кабину, приятно пахнущую теплым маслом, вопросительно глянул на Константина. – Кажется, не виделись неделю? Как жизнь?

– Кой там неделю? Куда исчез? Заходил раз десять. Ася в расстроенных чувствах: дома нет. В чем дело? Женщина?

– Чувствуется служба в разведке.

– Кто она?

– Если помнишь ту, с которой я танцевал в «Астории»…

– Ох ты!.. Вздернутый носик? Неужто она? Когда представишь?

– Когда захочешь.

– Принято. Так слушай сюда, Серега. Тут в Новый год я собираю в одном интеллигентном месте теплую компанию. Дым коромыслом, милые люди. Приходи с ней. Но ты все же меня забыл, бродяга! Забыл вдрызг! Неужели мужская дружба вдребезги, когда появляется женщина?

Он со скрежетом передвинул рычаг, насупленно покусал усики; машина, набирая скорость, неслась по снежной улице, вдоль трамвайных рельсов; подскакивая, трясся, гремел кузов, на стекло сыпалась изморозь. Откинувшись на спинку сиденья, Сергей смотрел на торопливо щелкающий по стеклу «дворник». Константин бешено засигналил на перекрестке, не поворачивая головы, крикнул высоким голосом:

– А, Сережка? Вдребезги?.. Все вниз макушкой? Стойка на лысине?

– Если есть время, давай на Большую Московскую. Мне туда, – ответил Сергей. – Есть время?

– Вот ты уже и откололся! – заключил Константин, всматриваясь в дорогу через стекло. – Ты уже… А все же старых друзей не забывай. Друзей не так много. Их почти нет! Сейчас к ней?

Сергей хорошо знал: все, что он должен был и мог ответить, будет обидным для Константина; и также знал – особенно обидным могло быть то, что он бросил шоферские курсы и что этот новый толчок в его жизни исходил от Нины. Однако ему самому еще не представлялось ясным, что такое подготовительное отделение загадочного и смутно воображаемого Горнометаллургического института, о котором все время напоминала она. Это неизвестное и новое вызывало лишь беспокоящее любопытство, поэтому Сергей ответил наконец:

– Сейчас на Большой Московской ты пойдешь со мной, и мы посмотрим. Вместе, понял, Костька? Ты куда едешь, на базу?

– Что посмотрим? Что ты из меня лепишь? – Константин с сомнением хохотнул. – Куда вместе? Я зачем?

– Останови возле бульвара. Там видно будет.

– Не понял. Я зачем?

– Стоп здесь, – нетвердо приказал Сергей. – Зайдем в одно заведение. Посмотрим.

На худощавых щеках Константина набухли желваки, но все же с видом независимости он остановил машину в конце бульвара, выжидающе спросил:

– Ну? Без поллитра не разберешься? А теперь что?

– Пошли.

Это была тихая улица Москвы с домами, обшарпанными войной. Огромное серое здание возвышалось за бульваром.

Длинные коридоры института были пустынны, солнечны, синеватый папиросный дымок плавал в плоских лучах света. Они поднялись на второй этаж, наугад пошли по коридору, мимо дверей аудиторий, одна из которых была приоткрыта, в щелку тек красиво-бархатистый размеренный голос, виднелся глянцевитый край доски, испещренный формулами, – и повеяло на Сергея чем-то далеким, давно знакомым, как четыре года назад в полузабытой школе перед экзаменами.

Константин, зажав незакуренную папиросу в зубах, заглянул в аудиторию, пожал плечами с ядовитым недоумением.

– Синусы, косинусы, тангенсы. Боже мой, убийство ночного сторожа днем! А что, из них можно сшить костюм? Ты меня не пужжай, а скажи – я уважаю образованность.

– Прекрати к черту! Скажите, где здесь… подготовительное?

Навстречу по коридору бежал ныряющей походкой чрезвычайно высокий, худой, в длинном пиджаке, в помятых брюках человек, сутулясь, как все высокие люди; лицо молодое, нервное, маленькие зоркие глаза его светились строгостью.

– Направо. За угол. Вторая дверь, – ответил он, уставив подбородок на Константина. – Это что, папироса? Вы кто такой? Студент? Рано изображаете из себя горняка! Бросьте папиросу! Не курить! Зарубите на носу: здесь не фронт, не атаки, не «ура!», а Горнометаллургический институт… Шагом марш! Вторая дверь!

– В детстве, надо полагать, его мышеловкой напугали, – заметил Константин после того, как человек этот исчез в солнечных полосах нескончаемого коридора. – Куда попали, бож-же мой! В филиал зоопарка?

В небольшой комнате деканата – сдержанный говор, смех и теснота. Здесь сидели на диванах, толпились грубоватые на вид парни в шинелях, в старых, с чужого плеча пальто, в армейских кирзовых сапогах, очередью стояли у столика. За столиком – свежее взволнованное личико белокурой девушки-секретаря; тонкий ее голос звучал с выражением неуверенности и испуга:

– Товарищи, товарищи, всех декан не примет! Вы донимаете? Не примет! Я вам сказала: подготовительное отделение переполнено! Ну что вы, товарищи, все в этот институт бросились? Мало институтов? Приходите завтра с документами: аттестат или справка об образовании, биография… Ну и все остальное.

Тогда Сергей спросил излишне громко:

– Кто последний к декану?

На него оглянулись. Толстоватый, как бы весь круглый паренек в кургузой шинели с нелепо пришитым заячьим воротником подвинулся на диване, сияя широким лицом, выкрикнул приветливо:

– Я крайний. За мной, кажись, никого.

– Деревня! – сказал Константин. – А ну еще подвинься, «крайний»! Еще в институт, как паровоз, прешь! Сэло, сэло!

– А я тебе что? – забормотал круглолицый, подвигаясь к самому краю. – А ты зачем ругаешься?

И тут секретарша с вытянутым растерянным личиком уже обратилась к Константину, как за помощью:

– Я предупредила товарищей. Всех декан не примет. Сдайте документы и приходите завтра с утра. Вот вы, новенькие… Вы тоже слышали?

– Милая девушка, мы подождем, – ответил игриво Константин. – Как видите, нас – рота.

– Вперед! Пополнение прибыло! Давай вливайся в нашу роту, братцы!

Вокруг засмеялись охотно.

Высокий парень в танкистской куртке, распираемой налитыми плечами, повернулся от стола; смелые его золотистые глаза глядели прямо, дружески, в зубах пустая трубка с железной крышечкой; парень этот спросил Сергея не без любопытства:

– Из каких родов?

– Семидесятишестимиллиметровая. Дивизионка.

– Тю, земляк!

На трубке вырезана голова Мефистофеля – змеистые волосы, зловещие брови, узкая бородка; трубка была трофейная; такие не раз попадались Сергею на фронте.

– С Первого Украинского, – сказал Сергей и также не без любопытства показал взглядом на трубку: – Дейтше, дейтше юбер аллес?

– Яволь. – Танкист расплылся в улыбке. – Где закончил? В каком звании?

– В Праге. Капитан.

– Ого! – Танкист одобрительно крякнул. – Нахватал чинов! Лейтенант Подгорный, командир тридцатьчетверки. В Карпатах под Санком вам прокладывали дорогу. Як стеклышко…

– Кто кому прокладывал, не будем уточнять. Особенно в Карпатах, – сказал Сергей. – Если помнишь Санок, то не будем.

– Не будем! – блеснул глазами Подгорный.

– Земляки-и! – усмешливо протянул Константин, ревниво наблюдая за Сергеем и танкистом. – Дело доходит до лобызания. Братцы! – в полный голос сказал он. – Кто хочет лобызаться, ко мне! Я тоже с Первого Украинского!

На него не обратили внимания; вокруг Сергея и танкиста сгрудилось несколько человек в шинелях; кто-то крикнул оживленно:

– Кто сказал с Первого Украинского, тому жменю табаку дам!

– А с Третьего Белорусского? Есть?

К ним бесцеремонно заковылял маленького роста морячок в распахнутом черном бушлате, под бушлатом на выпуклой груди разрезом фланельки открыт малиново накаленный морозом треугольник кожи. Весь этот слитый из мускулов, в огромных клешах паренек очень заметно выделялся среди армейских шинелей, и выделялся особенно своими пронзительно яркими синими глазами.

– Из Австрии есть кто? Признавайся, братва, ищу земляков! Ну кто? Или ни одного?

– Морячков как будто нема, – сказал танкист и оглянулся. – Сплошь пехота, танки и артиллерия. Сушь и земля.

– Вижу, – согласился морячок. – Ориентиров нет. – И без стеснения уставился светлыми глазами на трубку танкиста. – У тебя много таких дьяволов, лейтенант?

– Пара.

Перевалясь с ноги на ногу, морячок сунул руку в карман бушлата, на миг лицо его стало загадочным.

– Махнем, как после войны, на голубом Дунае? Есть?

– Махнем, как в Праге.

Морячок, не раздумывая, вынул блестящий никелевый портсигар-зажигалку, протянул его танкисту, танкист с веселым видом отдал ему трубку. И вдруг таким знакомым, теплым маем конца войны, парком над голубыми лужами на мостовых Праги, тишиной без выстрелов повеяло на Сергея, что он задохнулся от волнения, от того недавнего, незабытого, что не исчезало из памяти каждого.

– Накурили! Дым коромыслом! Кто курил? Это почему у вас трубка? Людмила Анатольевна, почему разрешили? Это все ко мне?

– К вам, Игорь Витальевич… Я предупреждала… Здесь просто какой-то базар образовался!

На пороге деканата стоял, почти касаясь головой притолоки, чрезвычайно высокий человек в длинном пиджаке, тот самый, с нервным молодым лицом, которого встретили в коридоре; он, принюхиваясь, оглядел комнату, ткнул пальцем по направлению морячка в бушлате.

– Почему дымите как труба? Вы кто – журналист, корреспондент, художник? Кто разрешил? Если пытаетесь поступить на горный факультет, запомните: курить бросать! Горняк – это жизнь под землей. Сколько вас тут? Взвод? – И, не ожидая ответа, с неуклюжей стремительностью махнул длинной рукой. – А ну заходите в кабинет. Все! До одного! Выясним отношения!

В кабинет, располосованный лучами солнца, с высоким окном на бульвар, вошли осторожно, не шаркая сапогами, без шума расселись в кожаных креслах, на стульях вокруг письменного стола. Все озирались на стены, завешанные разрезами шахт, чертежами врубовых машин, глядели на модель отбойного молотка на стенде – многое здесь отдаленно напоминало кабинет матчасти военного училища. Константин мигнул Сергею, смешно скривив щеку, будто зуб болел, прошептал:

– Разумеется, занятные игрушки, а я без дыма горю. Мне на базе в два часа быть, как часы. Закон. А я тут болван болваном. Ужасаюсь твоей наивности.

– Езжай, – сказал Сергей.

– Нет уж! – Константин скривил другую щеку. – Страдаю. За друга готов я хоть в воду…

Декан между тем потрогал пресс-папье на чистеньком столе, пощупал стекло, изучающе посмотрел на пальцы, есть ли пыль, после чего внушительно повернул ко всем табличку на чернильном приборе: «Курение для шахтера – вред».

– Вы что там кривитесь, товарищ в кожаной куртке? Мух отгоняете? – четко спросил он, вытянув худощавую шею с заметным кадыком. – Это что ж, по-фронтовому?

– Совершенно верно, – смиренно ответил Константин.

Засмеялись, но декан, не улыбнувшись даже, сцепил на столе руки, уперся в них подбородком, заговорил:

– Так вот. Подготовительное отделение заполнено, забито, мест нет. Нет их. И не понимаю, почему вы атаковали наш институт. Во имя чего? Профессия горного инженера тяжелейшая. Это всем понятно? Половина жизни эксплуатационников проходит под землей – каменноугольная пыль, мокрые забои, газ метан. Грохот. Все время грохот, шум конвейера, машин. Частенько – жизнь в медвежьих уголках. За тридевять земель. И все время опасность, риск – бывают завалы и подземные пожары. Есть из вас такие, которые хотят рисковать жизнью после войны? Есть? Молчите? Так вот…

Декан отнял руки от подбородка, торопливыми щелчками сбил пылинки мела с бортов пиджака, продолжал тем же тоном:

– Так вот. Другое дело – бухгалтер. Отработал восемь часов – портфель под мышку, а дома жена, горячие щи и не потрескивающая кровля, а крыша над головой. Хочешь – жену под руку и в кино, хочешь – валяйся на диване с газеткой, слушай радио. Заманчиво? Весьма! – Декан одернул галстук, рывком привалился грудью к столу. – А куда рветесь вы? Ни сна, ни покоя! Только насел на щи, тут тебе звонок: бросай щи, беги в шахту – конвейер остановился. Только жену собрался поцеловать, ан нет – стук в дверь, телефонные звонки, паника: завал! Ну как, радостно? Оптимистично? Нравится? Вот вы, например, товарищ в кожаной куртке, что вас манит именно в этот институт, что греет? Какое солнышко?

Константин вздохнул, заложил ногу за ногу, рассматривая кончик покачивающегося сапога, невинно поинтересовался:

– Меня лично, товарищ декан?

– Вас лично. Именно вас. Меня зовут Игорь Витальевич. Фамилия Морозов. Вот так вот.

– Очень приятно, Игорь Витальевич, – вежливо склонил голову Константин. – Моя фамилия Корабельников. Меня лично ничто не манит.

– Не манит? Вас? Лично? Не манит? – переспросил Морозов и стремительно выкинул свою длинную руку в сторону двери: – Тогда прошу вас выйти вон немедленно! И взять у секретаря документы. Если вы их сдали!

– Спасибо. Но я не сдал документы. – Константин воспитанно и невозмутимо поклонился, шепнул Сергею на ухо: – Веселенькое дело… Я все же подожду тебя. Пропадай база!.. Прошу прощения, Игорь Витальевич. Меня ждут производственные показатели.

И не спеша вышел, поскрипывая кожаной курткой, самоуверенно покачивая широкой спиной.

Танкист, сидевший справа, взглянул на Сергея – в золотистых зрачках заиграл отчаянный огонек – коленом толкнул морячка. Морячок полировал рукавом бушлата трубку: открыл крышечку, щелкнул его и снова закрыл раздумчиво. Парнишка в кургузой шинели, заметной нелепым заячьим воротником – белесое круглое лицо было влажно, – глядел на декана с испуганным и уважительным заискиванием. И в эту минуту Сергей понял, что все они пришли сюда с такой же неясностью и неопределенностью, как и он сам.

А Морозов говорил, кулаком отстукивая по краю стола:

– Смею заметить, профессию выбирают, как жену, один раз. И на всю жизнь. В вашем возрасте это следует зарубить на носу. Вариант случайности отпадает. Добавлю к этому: открываются подготовительные отделения в Строительном и Авиационно-технологическом институтах. Тем более, повторяю, что подготовительное отделение нашего института переполнено. И тем более что на ваших лицах я вижу вариант случайности. С удовольствием выслушаю вопросы. На вашем лице я вижу вопрос, товарищ в бушлате. Ваша фамилия?

– Носов. Григорий. Разрешите вопрос?

Морячок, оттолкнувшись от кресла, прочно расставил ноги – носки ботинок накрывали огромные клеши, – и когда заговорил, казалось, напряглась грудь под расстегнутым бушлатом, синие глаза вспыхнули усмешливой не добротой:

– Конечно, я извиняюсь, но вы воевали, товарищ декан?

– Мое имя-отчество Игорь Витальевич. Декан не военное звание. Я воевал две недели под Смоленском. Остальное время воевал с породой, с водой, с углем. В Караганде. Вопрос неисчерпывающ. Но добавлю: в этой войне, Косов, воевали все, и я не разрешу прикрываться шинелью, как броней. Так-то. И никаких поблажек. И никакого размахивания фронтовыми заслугами. Для меня все равны. Все!

– Значит, все равны? А вас не хоронили, товарищ декан, в день вашего рождения? – низким баском спросил Косов. – Ваша мать не получала на вас похоронку? И после войны грузчиком и носильщиком вы не работали?

– Конкретнее! – оборвал Морозов. – Вас устраивает профессия горняка, уважаемый товарищ Косов?

– Конкретнее, при всем к вам уважении я могу трахнуть кулаком по столу! – договорил Косов и сел плотно на свое место, откинул борт бушлата.

– Благодарю вас. Вы можете идти, Косов, – сказал Морозов.

Косов пососал трубку, ответил независимо:

– Я посижу.

– Ну что ж. – Морозов обежал взглядом комнату. – Все разделяют точку зрения Косова? Все будут стучать кулаком по столу? Все будут требовать? И звенеть медалями? Может быть, кто-нибудь скажет о «тыловых крысах», о «тыловых бюрократах»? Вот вы, что думаете вы? Вот вы, в офицерской шинели. Ну, ну! Давайте!

Было декану лет за тридцать, на бледном лице морщинки утомленности; его колючая манера говорить и неприязненно отталкивала, и в то же время притягивала: все менял взгляд – подчас иронически-умный, живой, подчас усталый, как у человека, хронически страдающего бессонницей. И Сергей, увидев жест Морозова в свою сторону, ответил:

– Наши медали здесь ни при чем. Хотя мы можем требовать.

– Вы тоже будете требовать?

– Я – нет, – сказал Сергей уже спокойнее. – Если у вас в институте все переполнено, зачем сюда рваться? Нет смысла. Вы сказали: есть другие подготовительные отделения. Мне все равно.

Он не лгал ни самому себе, ни Морозову, но, сказав это, заметил повернувшиеся к нему удивленные лица и вдруг почувствовал, что будто разрушил сейчас что-то.

Морозов быстро спросил:

– Зачем же вы пришли сюда? Ваша фамилия?

– Пришел из любопытства. Узнать. Моя фамилия Вохминцев.

– Адрес подготовительного отделения Авиационно-технологического института: Москва, Земляной вал. Запомнили? Впрочем, разговор идет к концу. Можете посидеть, Вохминцев. Многое проясняется. Так. Прекрасно. Великолепно, – заговорил он размышляюще. – Так, прекрасно, – повторил он, барабаня пальцами по столу. – Просто великолепно.

– Я говорил только о себе, – сказал Сергей.

В комнате – молчание. Потоки солнца лились в окна, и белым потоком сыпались пылинки, струились в световых столбах над плечами Морозова, а пальцы его все барабанили по краю стола – всем слышен был их стук.

– Нет, нет, не слушайте их! – раздался из глубины комнаты похожий на петушиный вскрик голос, и вскочил в углу парнишка с заячьим воротником на шинели, и, вскочив, ладонью махнул по сразу вспотевшему носу, растерянно вытаращил глаза. – Это что же? Все тут говорят?.. Героев из себя ставят! А сами небось… Кулаками, ишь, будут трахать! Знаю таких! А я из Калуги… Пусть они не хотят. А я хочу! У меня отец на шахте…

И, оборвав бестолковую свою речь, парнишка утер влажные округлые щеки, исчез в углу, представился оттуда:

– Морковин моя фамилия.

– А я бы с тобой, мальчик, в разведку вдвоем не пошел! – внятно, однако не вынимая трубку изо рта, произнес Косов.

– Та у него ж мыслей гора, – сказал Подгорный.

– А я – с тобой! Пусть я не воевал! – по-петушиному колюче выкрикнул из угла Морковин. – Вы здесь не командуйте! Думаете, только вы воевали!

Морозов краем пластмассового пресс-папье звонко постучал по железному стаканчику для карандашей. С лица его сошла усталость, оно оживилось.

– Так! Все ясно. Все хотят курить? Озлобились, не куривши? Вынимайте папиросы. С вами бросишь курить – голова распухнет! А ну, у кого табак?

Он неуклюже выдвинулся из-за стола, вытянув длинную шею, выискивая, у кого бы взять папиросу, тут же перевернул объявленьице перед чернильным прибором – вместо «Курение для шахтера – вред» появилась надпись «Можно курить», – достал у кого-то из пачки дешевую папиросу, веселея, сказал:

– Гвоздики курите? Небогато, но зло!.. Можете сдавать документы. Все. До свидания. Ничего не обещаю. До свидания. Зайдите послезавтра.

И, закашлявшись, с отвращением смял папиросу, бросил ее в чистейшую пепельницу, потом ладонью, как веером, разгоняя дым, скомандовал:

– А ну курить в коридор! Марш!

Сергей вышел. В приемной Константин, уже по-хозяйски разместившись на диване перед столом секретарши, поигрывая линейкой, таинственно рассказывал ей что-то (видимо, «выдавал светский анекдот»). От улыбки полукруглые бровки секретарши наползли на лоб; но тотчас, заметив выходивших из кабинета, она сделала строгое лицо, сказала Константину:

– Оставьте меня смешить. – И отобрала у него линейку. – Вы меня заговорили.

– Я вас оставляю и приветствую, Людочка! До встречи!

Константин запахнул куртку, победно щелкнул «молнией».

«Очередной флирт», – подумал Сергей и сказал:

– Поехали, Костька. Все.

Когда вновь прошли пустые, пахнущие табачным перегаром институтские коридоры и вышли из подъезда на студеный декабрьский воздух, Константин сплюнул, хохотнул:

– Ну цирк! И что ж ты решил?

– Это сложное дело.

– А именно?

– Посмотрим.

– Запутал ты все, Сережка, – сказал Константин, залезая в кабину, – то, се, пятое, десятое. Сам запутался и меня вдрызг запутал. Куда тебя прет? Что тебе, шофером денег не хватило бы?

– Хватит убеждать! Как-нибудь сам разберусь.

Замолчали. Константин включил мотор.

13

– Тебя к телефону. Женский голос. Это та твоя… фифочка.

– Нужно говорить сразу, а не расспрашивать, кто и что.

– Возьми трубку, а то брошу.

Ася недовольно передернула плечами, видя, как он стал к ней спиной, тихо сказал в трубку «да»; и в спине его, в чуть оттопыренных светлых волосах на затылке и в голосе было что-то настораживающее, новое, чужое, незнакомое ей, будто Сергей обманывал всех и обманывать заставлял его этот мягкий голос в трубке, ласково попросивший: «Пожалуйста, Сергея».

– Его спрашивает женщина, радуйтесь! – Ася закрыла дверь в другую комнату, сердито оправила джемпер. – Вы ее знаете?

– Асенька, посидите со мной. Несмотря на каникулы, я вам устрою новогодние экзамены, есть? – сказал Константин, небрежно листая толстый учебник по литературе. – А ну, Евгений Онегин – продукт какой эпохи?

Ася, точно не замечая Константина, переступила через коробку с игрушками, подумала, вытащила огромный серебряный шар, отразивший на блестящей поверхности ее лицо, и держала шар на весу двумя пальцами, ища на елке место.

– Какой еще экзамен? – спросила она.

Был праздничный вечер, сильно пахло в комнате хвоей – свежим негородским духом леса, наступающего Нового года.

Константин сидел на диване, костюм тщательно выглажен; новый галстук, тупые полуботинки, носки в полоску – весь модный, выбритый, пахнущий одеколоном. Положив ногу на ногу и раскрыв на колене учебник, он взглядывал на Асю загадочно.

– Значит, продукт какой эпохи? А, Ася Вохминцева? Продукт кр-репостничества… Не знаете? Садитесь, Ася, вкатываю двойку в дневник за нерадивость.

В этот новогодний вечер был он в отличном расположении духа, говорил шутливо, с игривой веселостью, и Ася обернулась от елки, разглядывая его непонимающими глазами.

– Сами фронтовики, а разоделись, галстуки заграничные, надушились одеколоном… Евгении Онегины какие нашлись – рестораны, компании, дома не бываете! Куда вы идете встречать Новый год? И откуда у вас деньги? Говорят, вы их очень любите? Халтурите на машине? У вас какие-то делишки с Быковым? – строго спросила она. – Это правда?

Константин отложил учебник, несколько удивленный, хмыкнул.

– Ненавижу деньги, Ася… Но без денег – пропасть. Галстук действительно заграничный. Куплен на Тишинке. Ничего особенного, обыкновенная тряпка, украшающая мою довольно некрасивую рожу. Вообще, Ася, разве вы не знаете, почему некоторых фронтовиков потянуло к костюмам и галстукам?

– Захотелось необыкновенного, захотелось форсить, вот что. – Ася с настороженностью покосилась на дверь, из-за которой доносился голос Сергея. – И он разрядился, без конца носит новый костюм. Это вы влияете?

– О Ася, нет! – Константин покачал головой. – На Сергея не повлияешь, вы ошибаетесь. Просто фронтовиков потянуло к тряпкам для придания огрубевшим мордасам интеллигентности, которую они потеряли за четыре года. Но хорошие ребята, понюхавшие пороху, знают недорогую цену этим тряпкам. Не уверены? Ах, Асенька, вы другое поколение. Мы – отцы, вы – дети. Вечный конфликт. Вы в восьмом классе учитесь?

– Вы всегда шутите, всегда цинично говорите! И распускаете хвост, как павлин! – заговорила Ася быстро. – Вон усики какие-то противные отпустили, для цинизма, да? Фу, противно смотреть, и бакенбарды косые – все как у парикмахера! Это все вы сделали, чтобы легче быть наглым, да?

Он на мгновение встретился с ее огромными, нелгущими, черными, чуть раскосыми глазами, подпер подбородок, некоторое время грустным спрашивающим взглядом смотрел на нее, наконец сказал:

– За что же вы меня так ненавидите, Асенька? Вы меня очень ненавидите? За что?

Она, не отвечая, с независимой строгостью ходила вокруг елки, все еще держа двумя пальцами блестящий шар, поднималась на носках, напрягая ноги, решительно отводила ветви локтем, угловатая, неловкая в очень широком зеленом джемпере. И Константин, вздохнув, поднялся с дивана, подавляя в себе растерянность оттого, что она молчала, затем дружески заулыбался, желая смягчить ее непонятную неприязнь к нему.

– Давайте я повешу, Асенька, у меня длиннущие руки. И улыбнитесь, пожалуйста. Девочкам не идет хмуриться, ей-богу!

– Уйдите! Я вас не просила!

Она отдернула руку, спрятала шар за спину, и Константин, словно натолкнувшись на что-то острое а жесткое, помолчал в озадаченности, опять вздохнул.

– Что ж, Асенька… У вас такое лицо, что вы можете меня побить. Ну что я должен сделать, чтобы заслужить ваше расположение?

– Как вам не стыдно! Не думайте, что я девочка, ничего не понимаю! – торопливо заговорила она. – Мы получаем хлеб по карточкам. Все получают, а вы мандарины приносите! Откуда они у вас? Быков дал? Я видела… видела, Быков утром мандарины на кухне мыл! Вы у него взяли?

Константин посмотрел на маленький чемодан, на мандарины возле елки – мандарины эти он принес вместо новогоднего подарка – и развел руками, блеснули запонки на манжетах.

– Ася, у меня достаточно денег, чтобы купить на Тишинке мандарины. За что вы меня упрекаете?

Она перебила его:

– Тогда откуда у вас деньги? Я знаю, как плохо живут люди, а у вас откуда? Значит, вы нечестно живете! Разве шофер столько денег получает? Нет, нет, я знаю! Если бы папа узнал, что вы принесли эти ужасные мандарины! Он бы вас выгнал!..

Все лицо ее источало брезгливость, презрительно опустились края рта; она мотнула косой по спине и, вешая шар на елку, договорила через плечо стеклянным голосом:

– Не ходите к нам больше! Поняли?

– А-ася, – жалобно сказал Константин. – Зачем резкости?

Нарочито громко вздыхая, он стоял позади нее и, пытаясь нащупать путь примирения, обескураженный ее злой прямотой, не знал, что говорить с этой девочкой.

Когда он услышал голос вошедшего в комнату Сергея: «Н-да, черт побери!» – и увидел, как тот рассеянно, хмуро зачем-то похлопал себя по карманам, Константин вторично попробовал растопить ледок неприязни, повеявшей от Аси, засмеялся:

– Твой разговор по телефону напоминал доклад. Ася, его часто рвут и терзают по телефону? – спросил он, снова обращаясь к Асе, еще не в силах преодолеть инерцию трудного разговора с ней, и тут же понял – говорить этого не стоило.

– Ася, выйди в другую комнату, – сухим тоном приказал Сергей. – Ну что ты стоишь? Выйди. У нас мужской разговор, – повторил он резче, и Константин заметил, как при каждом слове Сергея замирала худенькая, в широком джемпере спина не отвечавшей ему Аси, как все ниже наклонялась ее тонкая шея.

– Давай мы оба выйдем, погутарим в коридоре, – миролюбиво предложил Константин. – Не будем мешать.

И вихрем мимо него мелькнул зеленый джемпер Аси – подбородок прижат к груди, глаза опущены, – и дверь в другую комнату хлопнула, потом донесся ее непримиримый голос:

– Папа сказал, чтобы ты был сегодня дома, а не в компании с Константином! Понятно тебе?

Они переглянулись.

Слегка пожав плечами, Сергей в новой белоснежной сорочке, с новым галстуком, съехавшим набок, прошелся по комнате, сказал тем же резковатым тоном:

– Все не так, как задумано! Едем через полтора часа к Нине. Она не может приехать. Потом, кто-то там хочет видеть меня. Люди, в чьих руках моя судьба. Понял? Это даже интересно! – Сергей заложил руки в карманы, круто повернулся на каблуках к Константину. – Ну? Ясно? Звони в свою компанию, скажи – не сможем, не будем. Поедем к Нине. Ну что задумался? Давай к телефону!

– Решил, Серега, за меня? Как в армии?

– А что тут решать!

– Не считаешь ли ты, Серега, меня за мумию? – поинтересовался Константин. – Спросил бы, куда моя душа тянет – в ту компанию или в эту? Или эгоизм разъел уже и твою душу? А, Серега?

– К черту, еще будем разводить нежности! Решай по-мужски: туда или сюда?

– Сюда. Конечно, сюда. – Константин с заалевшими скулами пощипал усики. – Поедем. Только вот хлопцев обидим. Хорошие ребята собираются на Метростроевской. Ладно. Снимаю предложение. Согласен к Нине.

– Другое дело, – сказал Сергей. – Звони!

Когда на Ордынке вышли из троллейбуса и, как бы освобожденные, вырвались из тесноты, запаха морозных пальто, из толчеи новогодних разговоров, из окружения уже оживленных и красных лиц, вся улица была в плывущем движении снегопада.

На троллейбусной остановке свежая пороша была вытоптана – здесь чернела длинная очередь, вспыхивали огоньки папирос; компания молодых людей с патефоном, будто завернутым в белый чехол, весело топталась под фонарем: наперебой острили, хохотали. Был канун 1946 года. И везде – в скользящих под снегопадом огнях троллейбуса, в окнах домов, в красновато-зеленоватом мерцании зажженных елок – была особая предновогодняя чистота, легкость, ожидание. Это чувствовалось и в запахе холода, и в фигурах редких прохожих, которые бежали навстречу, подняв воротники, в побеленных шапках, все несли авоськи со свертками, с торчащими из газетных кульков бутылками полученного по карточкам вина – и почему-то хотелось верить в долгие дни этой праздничной возбужденности и доброты.

– «Мне-е в холо-одно-ой земля-нке-е тепло-о», – затянул Константин глубоким басом.

– «От твоей негасимо-ой любви-и…» – подхватил Сергей.

Огромные окна аптеки на углу были пустынно-желтыми; снежные бугры перед подъездами темнели следами.

Переходили улицу: около тротуара завиднелась какая-то изгородь, сплошь забитая снегом, мутно блестел красный фонарь на ней. Фигура, укутанная в тулуп, в женском, намотанном на голове платке двигалась возле фонаря, лопатой расчищала горбатый навал сугроба, наметаемого к изгороди: видимо, замерзли водопроводные трубы, и в эту новогоднюю ночь шли тут работы.

– С Новым годом, мамаша! – сказал Сергей, шутливо козырнув с чувством освобожденной доброты ко всем.

– Какая я т-те, к шуту, мамаша? – густо прохрипела фигура, закутанная в тулуп, выпрямилась, мужское лицо недовольно глядело из-под платка. – Глаза разуй, поллитру хватил?

– А платок, платок зачем? – захохотал Константин. – У жены напрокат взял? Тебя тут в упор в бинокль не различишь!

– Ладно, ладно! – обиженно загудел тулуп. – Давай дуй, справляй! К девкам небось бежите? Чего хохочете-то, ровно двугривенный нашли? – И, сплюнув себе под валенки, с сердцем метнул облако снега в сторону тротуара, под длинные полосы электрического света, разлитые из мерзлых окон.

Оба снова засмеялись, овеянные на тротуаре колючей снежной пылью, и Константин, с улыбкой удовольствия стряхнув налипший пласт на рукава кожанки, посмотрел на часы.

– «Уж полночь близится, а Германа…» – И, ударив Сергея по плечу, фальшиво пропел; – Мы рано премся! Не люблю приходить до разгара!

Когда через темную арку ворот, дующую сквозным холодом, вошли в маленький двор и остановились под шумевшими на ветру липами, когда Сергей нашел над дымящимися крышами сараев ярко-красное окно в стареньком трехэтажном домике Нины, он с внезапной остротой почувствовал сладкое, тревожное и горькое давление в горле, как в то тихое утро после проведенной ночи у Нины, когда, проснувшись в ее комнате, он увидел четкие крестики вороньих следов на розовой крыше сарая. И то, что Константин вошел в этот обычный замоскворецкий дворик лишь с некоторой заинтересованностью гостя, не зная того, что помнил и ощущал сейчас Сергей, буднично отдаляло его и принижало что-то в нем.

– Куда идти? Какой этаж? Однако твоя Ниночка живет не в хоромах… – Константин, задрав голову, прижмурясь от снега, летящего ему в глаза, оглядывал горевшие во дворике окна. – Не вижу карет и швейцара у подъезда.

И Сергей ответил:

– За мной! Не упади на лестнице, наступив на кошку. Лифта не будет!

По полутемной лестнице поднялись на второй этаж, позвонили и, стоя в ожидании под тусклой лампочкой на площадке, услышали из-за обитой клеенкой двери смешанное гудение голосов, смех, потом возглас: «Ниночка, звонят!» – и затем побежал к двери перестук каблуков вместе со знакомым голосом:

– Сейчас открою!

Щелчок замка, свет неестественно яркой передней, из квартиры на лестничную площадку вырвались звуки патефона, в проеме двери вырисовывались узкие плечи Нины.

– Вы просто молодцы!

Весело улыбаясь, она воскликнула: «Быстрей, быстрей!..» – и втащила Сергея в переднюю, и уже в передней, заставленной галошами, женскими ботами, заваленной пальто, он заметил в открытую дверь за ее спиной незнакомые ему мужские и женские лица и, оглушенный хаосом смешанных голосов, на какое-то мгновение почувствовал растерянность оттого, что в этой комнате с ее обычной зимней тишиной было нечто непривычное и новое. И он, пересиливая себя, улыбнулся Нине.

– Ну раздевайтесь, быстро! Хотя есть время… Сами знаете, мужчины не умеют терпеть, когда стоит вино на столе! Быстро, быстро! – Она засмеялась, протянула Константину руку. – Мы еще незнакомы, Нина. Я, кажется, чуть-чуть вас знаю со слов Сергея…

– Костя… Константин. Я тоже чуть-чуть, – попав в луч ее взгляда, произнес Константин, бережно сжал ее пальцы и тотчас вынул из карманов две бутылки вина, поставил их на тумбочку, меж валявшихся кучей мужских шапок, договорил шутливо-галантно: – Прошу вас, Нина, без ненужных слов. Живем в тяжелое время карточек, лимитов и прочее… А кажется, – он моргнул на дверь, – мужчин здесь хватит. Простите, вы на меня не сердитесь?

– Нет, нет, что вы! – воскликнула Нина. – Хорошо, идемте. Я вас сейчас познакомлю со всеми.

– Только ни с кем нас не знакомь, – остановил ее Сергей. – Мы сами познакомимся.

Их встретили оживленным гулом, обрадованными возгласами полушутливых приветствий, как встречают даже в незнакомой компании новых гостей; в плавающем папиросном дыму лица повернулись к ним; совсем молоденький паренек в очках, как-то неудобно сидя у края стола, неизвестно зачем зааплодировал, глядя на Нину, заорал ожесточенно:

– Горько!

И в полутени абажура пара, топтавшаяся в углу комнаты под звуки патефона, обернулась с любопытством; и кто-то приподнялся с дивана, помахал им в знак приветствия. Стоя среди говора, движения, шума, Сергей мгновенно понял, что их ждали здесь, в этой, видимо, давно знавшей друг друга компании; и он, неприятно оглушенный, скованный и шумом, и многолюдством, не очень ловко представился всем сразу вместе с. Константином:

– Сергей.

– Костя, он же Константин.

И тут же Нина, встав между ними, спросила: «Все познакомились?» – после чего взяла обоих под руки, подвела к столу, поворачивая голову то к одному, то к другому, сказала ласково:

– Мы сядем здесь. Я – посредине. Будете за мной ухаживать оба. – И добавила шепотом: – Видите, я уже многих посадила за стол: негде танцевать. Пусть сидят. Я сейчас. Садитесь! – Она посадила их и, улыбаясь, скользнула глазами по толкотне в комнате. – Товарищи геологи и горняки, прошу всех к столу! Мальчики, посмотрите на часы. Свиридов, оставьте патефон и включите радио!

Патефон захлебнулся и смолк, перестала шипеть пластинка. Потом загремели стулья, пододвигаемые к столу, послышались со всех сторон возгласы:

– Пора, пора, терпежу нет! Включить радио!

И сейчас же за столом стало теснее, заколыхались незнакомые лица, девушки со смехом стали разбирать разномастные, собранные, по-видимому, у всех соседей тарелки, парни с бывалым видом пьющих людей взялись за бутылки, изучающе рассматривая этикетки; кто-то потребовал рокочущим басом:

– Штопор мне, Ниночка, штопор! Дайте мне орудие производства!

– В углу! Сдерживайте Володьку и отберите у него селедку! Сожрет все в новогоднем восторге! – крикнули в конце стола.

Возникло то оживление, когда садятся за стол, и прежней растерянности, появившейся вначале у Сергея при виде этой толчеи незнакомых людей, уже, казалось, не было. Он закурил, поискал глазами пепельницу и не нашел ее рядом, но тогда сосед справа, паренек в очках, некстати заоравший давеча «горько», пододвинул к нему чистое блюдечко, сказал с нетрезвой вескостью:

– Сойдет! В этой компании сойдет, верно, Сергей?

Был он навеселе – похоже, выпил перед тем, как идти сюда, – и был пьян смешно, как-то неряшливо, очки странно увеличивали его по-мальчишески косящие глаза, и лицо, худое, остроносое, имело обалделое выражение.

– Я вас знаю и понимаю! – сказал он с категоричной хмельной прямотой. – Огонь, дым, смерть… и студенческая скамья, карточки и профессора в пальто на кафедре. Поколение, выросшее на войне, и поколение, выросшее в тылу. Вы воевали, мы учились. Два разных поколения, хотя разница в годах… с воробьиный нос. Вы презираете наше поколение за то, что оно не воевало?

– Пожалуй, нет, – сказал Сергей. – А к чему этот вопрос?

Локоть паренька, как по льду, оскальзывался на краю стола, стекла его очков ядовито сверкали, и Сергей заинтересованно глядел на него.

– Бросьте! – Паренек в очках взъерошился, хлопнул носильным кулачком по столу. – Поколение, испытавшее дыхание смерти, не может быть объективным к тем, кто не воевал! А я не воевал!

– И что же?

– Откровенность за откровенность. Отвечайте мне!

– Только на равных началах. Вы уже громите стол кулаком. Равенства нет, – ответил Сергей. – Вы меня запугиваете.

Взрыв смеха раздался за дальним концом стола – разговор, вероятно, был слышен там. И, удивленный вниманием к себе, Сергей поднял голову и не сразу увидел в полутени абажура, среди молодых возбужденных и смеющихся лиц, чье-то очень знакомое лицо – оно, казалось, ободряло и кивало ему. И рядом было женское лицо, которое искоса смотрело в направлении Сергея, кривилось вымученной гримасой.

«Уваров?.. Он здесь?» – мелькнуло у Сергея, и его словно обдало горячим парным воздухом. Было что-то противоестественное в том, что, войдя в эту комнату, он в первую минуту не заметил их – Уварова и его девушку, кажется, ее звали Таня… Но вдвойне большая противоестественность была в том, что, зная друг о друге то, чего не знали другие, они сидели за одним столом, и Уваров, как будто между ними ничего не было, даже ободряя, кивал ему сейчас, а он, нахмурясь, еще не знал, что надо было ответить и делать на это участие.

– Тиш-ше!

– Радио, радио включите!

– Петька, поставь бутылку, кто открывает вилкой?

– Ша, пижоны, как говорят в Одессе!

Крики эти, смех, толчея в комнате уже проходили мимо, не касались сознания Сергея. Он, соображая, что ему делать, видел, как Уваров ножом, с настойчивой требовательностью стучал по бутылке. Он устанавливал порядок на своем конце стола, и две девушки, сидя напротив Уварова, что-то весело говорили ему через стол, а он отрицательно качал головой.

«Что это? Зачем это? Как он здесь?.. – спрашивал себя Сергей. – Его знают здесь?» – соображал он, ища решения, и тут же услышал удивленный шепот Константина над ухом:

– Ты ничего не видишь? Куда мы попали, маэстро? Ты видишь того хмыря, ресторанного? Твой фронтовой дружок? Что происходит?..

– Сиди и молчи, Костя, посмотрим, что будет дальше, – вполголоса ответил Сергей.

– Так что ж вы замолчали? – просочился сбоку из папиросного дыма нетерпеливо задиристый тенорок, и придвинулось к Сергею ядовитое сверканье очков.

– Мы разве с вами не доспорили? – плохо вникая в смысл своих слов, ответил Сергей. – Кажется, все ясно.

В это время прозвучал за спиной жестковатый голос:

– Прошу прощения, разрешите с вами лично познакомиться?

Сергей обернулся: позади него стоял невысокий старший лейтенант средних лет, лицо сухое, болезненно желтое, с глубоко впалыми щеками. Новый китель аккуратно застегнут на все пуговицы, свежий подворотничок педантично чист, темные цепкие глаза глядели в упор; левой рукой он опирался на костылек.

– Свиридов. Рад познакомиться с фронтовиком. Тем более – со своим будущим студентом.

– Не понимаю. – Сергей почувствовал, как плотно и сильно сжал его руку Свиридов, и вместе с тем, слыша смутный шум за столом, там, где сидел Уваров, спросил: – Но почему «студентом»?

Губы Свиридова краями раздвинулись – улыбался он неумело, некрасиво, – и, выговаривая слова прочно, округляя их, он сказал:

– Вы подавали документы в Горнометаллургический институт и разговаривали с доцентом Морозовым. Вчера списки утверждались. Я присутствовал от партбюро и отстаивал фронтовиков. Я преподаю в институте военное дело. Вас отстояли. Поздравляю. Списки сегодня утром вывешены.

– Отстояли? Меня? От кого отстояли?

Свиридов снова улыбнулся уголками губ, взгляд был немигающ, внимателен, голос, отделенный от улыбки, звучал по-прежнему увесисто:

– Это неважно сейчас.

– Что ж… Спасибо, если отстояли, – сказал Сергей.

И в ту же минуту, когда он сел, чья-то рука мягко легла сзади на его плечо, – Нина наклонилась над ним и, заглядывая ему в глаза, сказала тихонько:

– С тобой хочет поговорить один человек. Иди сюда, пересядь на тахту. Он хочет… Здесь никто не будет мешать.

– Кто он?

– Узнаешь…

Сергей пересел на тахту с неприятным чувством от ожидания какого-то нового знакомства – не хотелось сейчас отвечать кому-то на вопросы или спрашивать, желая показаться вежливым, приятным человеком, как это надо было делать в гостях.

– Здорово, Сергей! Очень рад тебя встретить здесь!

Этот знакомый рокочущий басок будто толкнул Сергея. И, еще не веря, увидел: рядом опустился на тахту Уваров в очень просторном клетчатом, с толстыми плечами пиджаке, синего цвета галстук выделялся на новой полосатой сорочке, на тесном воротничке, сжимавшем крепкую шею.

Сергей быстро взглянул на неопределенно улыбающиеся губы Нины, на излишне веселое лицо Уварова и, криво усмехнувшись, выдавил:

– Ну?

Уваров, наморщив брови, бодро заговорил примирительным тоном:

– Ну как, Сережа? Будем физиономию друг другу бить или брататься? Ну… здорово, что ли? Ниночка, вы можете нас не знакомить. Мы знакомы. Верно?

Он со скрытым напряжением и нарочитой уверенностью засмеялся, а Сергей все смотрел в его лицо, как бы отыскивая следы после той встречи в ресторане, вспомнил его вскрик; «Он изуродовал меня!» – поморщился, ответил сдержанно:

– Однажды я тебе сказал… я не люблю братских могил. Это, наверно, ты помнишь!

– Так, – Уваров вроде бы в раздумье потер лоб длинными пальцами: вдруг, обращаясь к Нине, проговорил: – Мира не получается. Что ж будем делать? Может быть, кому-нибудь из нас нужно умереть, чтобы другому было свободнее? Остроумнее не придумаешь!

Нина взяла Сергея за локоть, кивая ему просительно, и затем взяла за локоть пожавшего плечами Уварова, легонько толкнула их друг к другу, прошептала обоим:

– Ну, мир? Перемирие? Сидите.

– Я готов, – принужденно сказал Уваров. – Но перемирие может состояться тогда, когда его хотят обе стороны.

– Он прав, – ответил Сергей, в то же время думая: «Мелодрама! Чем кончится эта мелодрама? Зачем он хочет поговорить со мной? И зачем вмешивается Нина?..» Он договорил: – Братание вряд ли у нас может получиться.

– Нет, нет, только мир, – уверительно повторила Нина. – Мир, мир. Прошу вас обоих, Сережа.

Уваров расстегнул пиджак, удобнее развалился на тахте, полное лицо его выражало добродушную обезоруженность.

– Боюсь наболтать банальщины, Ниночка, но один в поле не воин.

Сильный, голубоглазый, в своем клетчатом, сшитом, видимо, в Германии костюме, Уваров бесцеремонно начал разглядывать полочки сбоку тахты, стал трогать фигурки тунгусских богов, образцы кварца, говоря своим рокочущим баском:

– Геологи, в особенности женщины, – удивительные люди. Стоит им хотя бы на полгода обосноваться в городе, как окружают себя тысячами вещей. Это что же – тяга к уюту? А, Ниночка? Или – ха-ха! – геологическое мещанство? Хм, что это за сопливый слон? Не положено. Мещанство. На партийное собрание вас.

– Я беспартийная, Аркадий.

– На суд общественности вас. Экую настольную лампу в комиссионном оторвали! Мещанство первой марки!.. Да, да, Ниночка! Верно, Сергей? – обратился он к Сергею дружелюбно и просто, как к близкому знакомому, от его манеры гладко говорить повеяло чем-то новым. Этот Уваров не был похож на того, фронтового Уварова, который три месяца командовал батареей и которого он встретил в ресторане недавно.

Широкая фигура Уварова в просторном немецком костюме раздражающе лезла в глаза, и какая-то непонятная сила сдерживала Сергея, заставляла сидеть, наблюдать за ним с особым едким интересом. «Нет, в ресторане он был другим. Тогда в нем было то, фронтовое: взгляд, осанка, тогда он был в кителе…» И он чувствовал испарину на висках, но не вытирал ее – не хотел выказывать скрытого волнения.

– Мещанство надо понимать иначе, – когда человек трясется только за свою шкуру, – сказал Сергей. – Это известная истина.

– Сережа, – робко остановила его Нина и вздохнула. – Ну я прошу… Я не буду мешать. Я лучше уйду.

Уваров, однако, со спокойным видом покачал на ладони кусочек кварца, спросил:

– Не остыл еще? Ну скажи, Сергей, признаешь объективный и субъективный подход к вещам? Мы с тобой воевали, но некоторые штуки оценивали по-разному.

– Ты воевал? – Сергей раздавил окурок в пепельнице на тумбочке. – Правда одна. Ты хочешь две!..

– Значит…

– Значит, братская могила?

– Какая могила?

– Вали все в одну яму? Все, кто был там, воевали?

– Вот что, Сережа… – медленно проговорил Уваров, положив кусочек кварца на полочку, и, так же медленно и вроде без охоты шутя, вынул военный билет. – Может, ты посмотришь мой послужной список?

– Я знаю его, – сказал Сергей. – Ты пришел к нам из запасного полка и ушел в запасной полк.

– У каждого судьба складывается по-своему. В войну – особенно.

Слыша голос Уварова, Сергей опять потянулся за сигаретами – было горько, сухо во рту, но сигарету не достал, рука осталась в кармане пиджака, и, сидя так, в полутени, в этом неудобном положении, чувствуя возникшую тяжесть во всем теле, он думал с раздражением на самого себя: «Не так, не так говорю с ним! Он уверен, спокоен… И мне надо говорить… Только спокойно!..» С коротким усилием он изменил неловкую позу, посмотрел неприязненно в ждущие глаза Уварова.

– Не забыл лейтенанта Василенко? Надеюсь, ты помнишь его?

– Но откуда ты все можешь знать? – Уваров сделал изумленное лицо, шумно выдохнул из себя воздух, как спортсмен после длительного бега. – Тебя ведь увезли в госпиталь, насколько я помню?

– Я встретил в госпитале писаря из трибунала. Это тебе ничего не говорит?

– Ох, Сережа, Сережа, – сказал Уваров с выражением тяжелейшего утомления. – Ниночка, – позвал он расслабленно, – я уже бессилен… Я уже не могу!..

Сергею было неприятно, что Уваров обращался к Нине, как будто в поиске у нее поддержки и как будто заранее зная, что эта поддержка будет. Она подошла, осторожно улыбаясь обоим, и Сергей, нахмуренный, отвернулся, подумал: «Почему она вмешивается в то, во что не должна вмешиваться?»

За столом хаотично шумели, кричали голоса, крики, смех смешивались в оживленный гул, заглушая разговор на тахте. Но ожидаемого мира не было в этой комнате. Он был и не был. Мир был фальшив.

– Мальчики, садитесь за стол! – поспешно сказала Нина и погладила обоих по плечам. – Хотите – для вас я найду водку? Старую бутылку. Привезла из Сибири. С довоенной маркой!

– Подождите, Ниночка! – мягким баском произнес Уваров, взглядом задерживая Сергея. – Мы не договорили.

– Мы договорили, – сказал Сергей.

– Нет, Сережа, – перебил Уваров все так же мягко. – Простите, Ниночка, можно нам еще минутку один на один?

– Да, да, я ухожу, говорите.

Сергей сознавал всю глупость, всю неестественность своего положения и хорошо понимал, что не может, не имеет права быть сейчас здесь, сидеть на одной тахте с Уваровым, но что-то сдерживало его, и он, как бы помимо воли своей, старался дать себе отчет, чего же он не понимал в этом новом, все забывшем, казалось, Уварове, а знакомое и незнакомое лицо Уварова было потно, голубые глаза чуть покраснели, в них по-прежнему – добродушие, веселая искристость, желание мира.

– У тебя, Сергей, странные подозрения. Основанные на слухах. У тебя нет никаких доказательств. Остынь и рассуди трезво. Я не хочу с тобой ссориться, честное слово. То, что было, – черт с ним, забудем. Я не навязываю тебе дружбу, хотя был бы рад… Пойми, Сережа, нам учиться в одном институте, только на разных курсах. Я стою за то, чтобы фронтовики объединялись, а не разъединялись. Нас не так много осталось. Ей-богу, ты во мне видишь другого человека. Хотя, я понимаю, это бывает… Я хочу, чтобы ты объективно понял… Я сам себя часто ловил на том, что сужу о людях не гак, как надо.

– Товарищи фронтовики, прекращайте секреты! – крикнул Свиридов из-за стола, изображая на худом своем лице неумело-комическое нетерпение. – Занимайте места!

И в эту минуту Сергей понял, что надо прекращать этот разговор. Слова, которые говорил сейчас Уваров, и то, что они сидели сейчас здесь, на тахте, близко друг к другу, – все с противоестественной нелепостью соединяло, сближало их, а он не хотел этого. Сергей резко поднялся, сказал:

– Значит, дело в психологии? А я-то не знал!

Уваров встал следом за ним, вроде бы нисколько не задетый открытой насмешкой Сергея, проговорил тоном серьезного и дружеского убеждения:

– Подумай обо всем трезво, честное слово, ты не прав. Ну подумай. – И бодрым голосом ответил Свиридову, глядевшему на них: – Иду, иду, Павел! Нам необходимо было поговорить!

14

«Я знал, что надо делать тогда, в ресторане, но что делать сейчас? Улыбаться, разговаривать с соседями, с парнем в очках? Развлекать девушек, как это делает Константин, показывая какой-то фокус с рюмкой и вилкой? Новый год – я разве забыл об этом? Тогда зачем я пришел сюда? Что я делаю? Знаю, что нельзя прощать, но сижу здесь, за одним столом с ним?.. Значит, прощаю?»

Уваров сел возле Свиридова, что-то сказал ему, потом с почти обрадованной улыбкой кивнул Сергею, и тот, испытывая вязкий холодок отвращения к самому себе, внезапно подумал, что после ресторана, после этого разговора он почему-то не ощущал прежней ненависти к Уварову, а оставалось в душе чувство усталости, неудовлетворения самим собой.

Он искал в себе прежней острой ненависти к Уварову – и не находил. Он не мог определить для себя точно, почему так произошло, почему это недавнее, жгучее незаметно перегорело в нем, как будто тогда, встретив впервые после фронта Уварова, он вылил и исчерпал всю ненависть, и постепенно ее острота притуплялась, чудилось, против его желания. Но, может быть, это и произошло потому, что никто не хотел верить, не хотел возвращаться назад, к прошлому, которое было еще близко, – ни Константин, ни майор милиции, ни те люди в ресторане, ни все те, кто смеялся, разговаривал теперь в этой комнате с Уваровым; они не поверили бы в то, что было в Карпатах. Он спрашивал себя: что же изменило все – время или наша победа отдаляла войну? Или желание плюнуть на то, что не давало покоя ему, мешало жить? Он весь сопротивлялся, не соглашался с этим, но замечал, как люди уже неохотно оглядывались назад, пытаясь жить только в настоящем, как вот и сейчас здесь… Если бы каждый из сидящих за этим столом помнил о погибших – о разорванных животах, о предсмертном хрипе на бруствера окопа, о фотокарточках, залитых кровью, которые он после боя вместе с документами доставал из карманов убитых, – кто бы смеялся, улыбался сейчас? Но улыбаются, острят, смеются… И он тоже четыре года так жадно мечтал о какой-то новой жизни, полновесной, праздничной, которая в тысячу раз окупила бы прошлое… Уваров… Разве дело только в Уварове? Никто не хочет копаться в прошлом, и нет у него доказательств… Но есть настоящее, есть жизнь, есть будущее, а прошлое в памяти людей стиралось уже…

– Ты что хмуришься? Перестань курить.

Легкие Нинины пальцы легли на руку, потянули из его пальцев сигарету, бросили в блюдечко – и она повторила шепотом:

– Ну? Будем сидеть букой?

– Нет, – сказал Сергей.

И она на миг благодарно прижалась к нему плечом.

– Ты посмотри на Костю. Он молодчина.

Константин в это время, взяв на себя команду на своем конце стола, возбужденный новой компанией, вниманием девушек, которые уже называли его Костенькой, мигнул, как давнему приятелю, пареньку в очках, налил в его рюмку водки, затем – Сергею, после чего весело прищурился на Нину.

– Вам? – И спросил так галантно, что Нина засмеялась.

– Конечно, водку, Костя. Пожалуйста.

– Нина – не женский монастырь, нет! – пробормотал паренек в очках. – Не монастырь кармелиток!

– Пе-етень-ка-а, – протяжно сказала Нина и ласково взъерошила ему волосы. – Петенька, ты пьян немножко? Да, милый?

Тот мотнул головой, угрюмо отшатнулся на стуле.

– Не надо… не хочу… ты не надо… так… Не люблю…

– Братцы! Разговорчики! Внимание, даю площадь!..

Все замолчали. В тишине комнаты возник приближенный, отчетливый шум Красной площади: гудки автомобилей в снегопаде, шорох шин – звуки новогодней ночи, знакомые с детства. И там, в метели, рождаясь из снежного шелеста, из гула пространства, мощным великолепием раскатился, упал первый бой курантов.

– Тише приемник! У всех налито? Сергей, у тебя налито? Приготовиться, братцы!.. Сережа, налито у тебя? Ухаживайте за фронтовиками там, на том конце! Первый тост фронтовикам!

Неожиданно командный голос Уварова, перекрикивая мощность приемника, будто ударил, окунул Сергея в ледяной сумрак октябрьского рассвета в тусклых Карпатах – этот командный голос был связан только с тем, в нем было только то…

«Нет! Не хочу думать об этом! Все – новое, надо жить новым», – стал убеждать себя Сергей, и, стараясь найти это непостижимо новое, он быстро посмотрел на праздничное движение вокруг, вызванное командой Уварова.

Уваров стоял за противоположным концом стола, в двубортном, с широкими плечами костюме, держал, сосредоточенно хмурясь, стакан, наполненный водкой; снизу поднял к Уварову цепкий взгляд Свиридов; глядела в ожидании, подперев пальцем щеку, белокурая девушка, которую, кажется, звали Таня…

Лицо Уварова изменилось – губы его на секунду каменно сжались.

– Я предлагаю тост… Первый тост…

Губы Уварова разжались, слова, тяжелые и железные, срывались с них, падали в тишину. Все напряженно молчали, лишь посапывал досадливо, тыкая папиросу в блюдечко, парень в очках.

– Я предлагаю тост… как бывший солдат. Тост за того… с именем которого мы ходили в атаку… стреляли по танкам, умирали… С именем которого мы защищали Родину и победили… – Уваров помедлил, из-за плеча остро глянул на Свиридова, закончил страстно зазвеневшим голосом: – За великого Сталина!

И в следующий момент, скрипнув палочкой, распрямился над столом обтянутый новым кителем худощавый Свиридов, без улыбки, безмолвно чокнулся с Уваровым. Все неловко вставали, отодвигая стулья; потянулись друг к другу стаканы, – и Сергея вдруг хлестнуло едкое чувство чего-то фальшивого, неестественного, исходящего от Уварова; он тоже встал со всеми, сжимая в пальцах рюмку, – стекло ее стало скользким. Рядом – сдержанное шевеление голосов, шорох одежды, потом еле различимый шепот и будто прикосновение Нининых теплых волос к его щеке:

– Сережа… Я с тобой чокнусь, милый…

И стакан Константина ударился об его рюмку.

– Старик, давай… Что думаешь?

Он ясно увидел под светом абажура потный лоб Уварова, какой-то строгий взор, впалые щеки Свиридова, опущенные уголки рта белокурой девушки и подумал со злым ожесточением к себе: «Зачем я шел сюда? Зачем мне нужно было приходить сюда?»

– Я хотел сказать… – внезапно проговорил Сергей, едва узнавая свой голос, отдаленный, чужой, отдававшийся в ушах, и, глядя на Уварова, в его крепкое лицо, от которого словно пахнуло болотной сыростью карпатского рассвета, договорил глухо: – Я с тобой пить не буду! Не тебе говорить от имени солдат!

Была плотная тишина, неясно желтели лица в оранжевом свете абажура, и лицо Уварова сейчас же отклонилось в тень абажура, потеряв резкость черт, были очень ясно видны в одну полоску собранные губы.

– Послушайте, послушайте, что он говорит!.. Вы все слышали? Он преследует Аркадия! Он сводит свои счеты, – с отчаянием, рыдающим взвизгом выкрикнула полная белокурая девушка. – Он ненавидит Аркадия!..

– Товарищи дорогие, прекратите свои распри! – громко и умиротворяюще сказал кто-то. – Новый год! Портите всем настроение!

– Браво! – пьяно воскликнул парень в очках и зааплодировал. – Это я люблю! Драма в благородном семействе!

– А может, помолчишь ты, друг любезный в благородных очках! – выплыл вежливо-недобрый баритон Константина, и локоть его толкнул локоть Сергея. – Садись, Сережа, посидим и выпьем ради приличия…

Сергей, не двигаясь, сказал только:

– Подожди, Костя.

– Все это оч-чень странно! – донесся от того конца стола скованный и тяжелый голос Уварова. – Особенно для фронтовиков… Но если, друзья, у кого-то не в порядке нервы… Я здесь не несу никакой ответственности и объясняю все только непонятной подозрительностью и неприязнью Сергея ко мне. – Голос его перестал быть тяжелым, зазвучал тише, и, стараясь улыбаться, он договорил со снисходительным спокойствием человека, не желающего обострять случайное недоразумение. – Я не буду сейчас выяснять наши фронтовые отношения. Не стоит портить праздник, друзья. Понимаю: бывает неосознанная неприязнь…

Увидев эту улыбку, Сергей вспомнил, ощутил знакомое чувство, испытанное им тогда в ресторане, когда он ударил Уварова и когда люди осуждали его, Сергея, а не Уварова, и, подумав: «Ему стоит позавидовать – умеет себя держать в руках…» – и, напряженным усилием сдерживая себя, сказал тем же тоном, каким говорил сейчас Уваров:

– Да, конечно, не стоит портить праздник. Но я не буду мешать всем.

Он повернулся, увидел перед собой увеличенные глаза Нины и крупными шагами вышел в переднюю, решительно перешагнул через кучу галош, женских бот, сорвал с вешалки шапку; в этот миг оклик из комнаты остановил его:

– Сергей, подожди! Подожди, я говорю!

Нина выхватила у него шапку, спрятала за спину и вся подалась к нему, загораживая путь к двери.

– Подожди, подожди! Ты только подожди…

– Ты хочешь помирить меня с ним? – грубо выговорил Сергей. – Зачем? Для чего, я спрашиваю?

– Я ничего не хочу, – сказала она.

– У нас с тобой прелестные общие знакомые! Но тебе придется выбирать.

– Что выбирать?

– Знакомых.

– Но ты не должен…

– Ты не должна! Но тебе придется выбирать. Не хочу понимать твоей доброты ко всякой сволочи, – жестко сказал он, выделяя слово «доброты», и рывком потянул шинель со спинки стула, заваленного грудой пальто.

Она по-прежнему держала шапку за спиной и, теперь не останавливая, удивленно и прямо глядела на него, покусывая губы.

Он повторил:

– Тебе все ясно?

Она молчала.

– Дай, пожалуйста, шапку, – сказал он и неожиданно для себя сделал шаг к ней, сразу отдалившейся и как бы ставшей чужой, с силой притянул ее к себе. – Пойдем со мной или оставайся! Слышишь? Не хочу, чтобы ты оставалась здесь. Ты это понимаешь?

– Ничего не слышу, ничего не вижу, где мои галоши? – раздался предупреждающий голос, и Сергей, недовольный, обернулся к вышедшему в переднюю Константину. – Я с тобой, Сережка, – пробормотал он, деликатно вперив взор в потолок. – Потопали. Разбит выпивон вдрызг.

– Костька, подожди там! Если нетрудно – выйди!

– Ясно, – с досадой щипнув усики, Константин, однако, насвистывая, поспешно прошел в комнату, тщательно закрыл за собой дверь.

– Ты будешь раздумывать? – И Сергей резко притянул ее за плечи. – Ну?

– Это все? – спросила она.

– Где твое пальто?

– Вон там…

Отпустив ее, он с непонятной самому себе грубой уверенностью начал снимать, кидать на тумбочку, на спинку стула холодноватые чужие пальто, и в этот момент послышался сзади сдавленный смех – Нина, прислонясь затылком к стене, уронив руки, странно, почти беззвучно смеялась, говорила шепотом:

– Они останутся здесь, а я… Просто девятнадцатый век! Тройка, снег, новогодняя ночь… Ты понимаешь, что делаешь? Вон там мое пальто, Сережа…

Он выдернул из тесноты одежды на вешалке ее пальто и, помогая одеться, увидел на ее шее, над шерстяным воротом свитера, светлые завитки волос и, до спазмы в горле овеянный какой-то всепрощающей мучительной нежностью, прижался к ним губами.

– Нина, быстрей!

– Хорошо. Иди вперед, я закрою…

Она с таинственным видом пошла на цыпочках, щелкнула замком, пропустила Сергея вперед на лестничную площадку, и здесь, исступленно обнявшись, они несколько секунд стояли и целовались в тишине под неяркой, запыленной лампочкой перед дверью. Дом праздновал. Где-то под ногами, на нижнем этаже, приглушенно звучала музыка.

– Идем…

– Быстрей! Внизу тройка, медвежья полсть и бубенцы!

Тихо смеясь, она схватила его за руку, они ринулись вниз, перепрыгивая через обшарпанные ступени лестницы, наполняя лестницу гулом, и только на первом этаже, не освещенном лампочкой, Нина, переводя дыхание, едва выговорила, наклоняя голову Сергея к своему лицу:

– Куда ты хочешь меня вести?

– А ты куда хочешь?

– Куда ты.

15

Константин вернулся на рассвете – уже серели окна, – пошатываясь, ощупью поднялся по лестнице спящей квартиры, с пьяной осторожностью открыл дверь в свою комнату; не зажигая света, долго пил из графина воду жадными глотками. Затем упал на диван, не сняв костюма, лежал неподвижно в темноте, его отвратительно подташнивало, и он не скоро уснул.

Проснулся поздним утром – болело, ломило в висках, мерзкий, пороховой вкус был во рту.

– Э-э, идиот! – сказал он вслух, поморщась, будто был в чем-то смертельно виноват.

Угнетало его, не давало покоя то, что остаток ночи провел в совершенно незнакомой компании – возвращаясь после встречи Нового года домой, неожиданно вспомнил адрес Зои, с которой познакомился недавно, поехал на окраину Москвы. Там, в чужой компании, много пил, ругался с хмельными крикливыми парнями, потом вывел робко отталкивающую его Зою в переднюю, целовал ее шею, грудь сквозь расстегнутую кофточку, и она говорила ему, что сейчас не нужно, что сюда войдут, а он убеждал ее куда-то вместе поехать.

«Что я там наделал? Что я там натворил?» – ворочаясь на диване, стал вспоминать Константин, но помнил лишь смутные лица этой чужой компании, крик, хохот, ощущение своих плоских, тогда казавшихся блистательными острот, и эту переднюю, испуганно сопротивляющиеся глаза Зои, ее испуганный шепот: «Костенька, потом, потом…»

«Что я наделал, что наговорил, идиот в квадрате! Зачем? – подумал он, испытывая брезгливость к себе, ко всему тому, что было в конце ночи. – Зачем я живу на свете таким непроходимым ослом? Именно ослом, животным!..»

С наслаждением уничтожая себя, он сам казался себе глупым, плоским, ничтожным и не искал, не находил оправдания тому, что было вчера. В его памяти одним ясным пятном задерживалось начало вечера: елка, Ася, мандарины, снегопад на улице, приход в студенческую компанию. Но все это затмевалось, все было убито поздним, черным, ядовито-черным, уже пьяным, бессмысленным.

Хотелось пить. Он потянулся к графину, который почему-то стоял на полу, начал пить, разливая воду на грудь, глотками сбивая дыхание, обессиленно поставил графин на пол. Не вставая, долго искал по карманам папиросы, пачка оказалась разорванной, смятой, пустой. Он швырнул ее без облегчения, вспоминая, где можно найти окурок. «Бычки» могли быть на книжных полках, где-нибудь в уголке: читая перед сном, загасил папиросу, оставил на всякий случай.

Константин приподнялся, пошарил на полках над диваном и не нашел «бычка». Потом, расслабленный, он лежал в утренней тишине дома, слышал все звуки с болезненной отчетливостью, силясь понять смысл вчерашней пьянки, этого утра, тишины и этой омерзительной минуты похмельного лежания на диване.

«Что делать? Что делать?» – думал он, глядя в потолок, на однообразную простоту электрического шнура, на сеть извилистых трещинок, освещенных тихим зимним солнцем.

Внизу, в безмолвии дома, на кухне глухо, как из-под воды, загремела кастрюля или сковорода, донеслись голоса – должно быть, художник Мукомолов жарил обычную свою утреннюю яичницу из американского порошка, нежно ссорился с женой. Константин представил запах подгоревшей яичницы, и его затошнило.

Он застонал, озирая комнату, громоздкий книжный шкаф, пожелтевшие от табачного дыма шторы, разбросанные американские и английские журналы на стульях, увидел валявшиеся на полу окурки, обугленные спички и тоскливо потер лицо, обросшее, несвежее. «Побриться бы, помолодеть, почувствовать в себе уверенность. Надеть свежую сорочку, галстук…»

С трудом встал, покачиваясь, отыскивал на подоконнике бритвенный прибор, налил в мыльницу холодной воды из графина (в кухню за горячей не было сил идти). Подошел к зеркалу, вгляделся. Непонятно чужое, непроспанное, с тонкими усиками и косыми бачками лицо глядело на него неприязненно и мутно.

«Зачем? Для чего я живу? Что делать?» – опять спросил он себя и бросил бритву на подоконник, упал грудью на диван, мысленно повторяя в пыльную духоту валика: «Зоенька, не ломайтесь, не надо осложнять, дорогуша!» «Дорогуша? Как я сказал: не надо осложнять? Пошляк, глупец! «Зоенька, не ломайтесь!..»

Не сразу расслышал – не то поскреблись, не то слабо толкнулся кто-то в дверь из коридора. И затем преувеличенно громко постучали, и он, даже вздрогнув, крикнул:

– Не заперта! Вваливайтесь! – И вскочив на диване, проговорил осевшим, фальшивым голосом: – Ася? Зачем вы ко мне?..

Ася вошла боком, каблучком закрыла дверь, молча и решительно повернулась к нему.

И, ощутив ее внимательное молчание, он на миг с ненавистью снова почувствовал свое лицо, вспомнил ее слова о парикмахерских бачках, растерянно метнул взгляд по беспорядочно разбросанным вещам в комнате, наступил ногой на окурок около дивана. Сказал отрывисто:

– Уходите, Ася! Закройте дверь с той стороны! («И сейчас острю с плоскостью болвана!») Уходите! – попросил он. – Пожалуйста!

Она не уходила – смотрела, нахмурив брови.

– Где Сергей? – спросила она.

– Не знаю. А что стряслось? Пожар? Потоп?

– Он опять не ночевал дома, – сказала она подозрительно. – Я не знаю, что… происходит, не понимаю… Где вы с ним были вчера? Ответьте, пожалуйста, Константин. Где Сергей? Может быть, случилось что?.. Пожалуйста, ответьте прямо! Отец послал меня к вам… Я и сама хочу знать! Почему вы дома, а его нет?

– Случилось? Ну что с ним может случиться, Ася? – сказал Константин наигранно-смешливым тоном, однако ощущая все время, как он противен, неприятен ей, в этой неприбранной комнате, сидящий на диване с помятым лицом. – Ну, может, он влюбился, Ася. Вероятно? Вполне. Какие могут быть тут испуги, опасения и прочая дребедень? Асенька, не надо волноваться. Может быть, он встретил такую женщину… девушку, с которой можно броситься куда угодно очертя голову! И если такую встретил – его счастье. Вы должны просто радоваться, в воздух чепчики бросать…

– Влюбился?

Она приблизилась к дивану, худенькая ее фигурка ожидающе напряглась, а он, проклиная себя, понял, что его защита Сергея была неловка, неубедительна, и, прикрыв руками небритые щеки, проговорил почти беспомощно в ладони:

– Асенька, родная, вы ведь знаете, что я крупный осел и остряк-самоучка. Ничего не знаю, наболтал не думая. Но только с Сергеем все в порядке. Это я знаю.

– До свидания! – Она отошла и через плечо высокомерно сказала ему: – И побрейтесь хоть! И не обманывайте меня. Я люблю правду, а вы все врете! Почему вы врете?

Константин отнял ладони от лица, вытянул окурок из переполненной пепельницы, но курить его уже было нельзя – раскрошился в пальцах.

И он вдруг почувствовал пустоту оттого, что она уйдет сейчас.

– Ася, подождите, – тыча окурок в пепельницу, хрипло проговорил Константин. – Посидите, а? Ну посидите просто, и все. Не глядите на мою противную рожу, я сам готов по своей витрине трахнуть кулаком, поверьте, я отношусь к ней без удовольствия. А вы просто посидите, полистайте журналы, ведь никогда у меня не были. А я побреюсь, и – хотите? – эти баки к черту! Вы ведь ненавидите эти гвардейские баки. Посидите. Хотите, я эти баки… Посидите, Ася…

Слова привычно подбирал полусерьезные, ернические, но голос звучал просительно-мальчишески – ему нужно было живое дыхание в комнате. Он боялся одиночества, боялся остаться один сейчас, казнясь воспоминаниями вчерашней липкой нечистоты, которую хотелось содрать с себя.

Ася независимо отвернулась, разглядывая полки, заставленные пыльными книгами, тихонько и настороженно шевелилась темная коса за спиной.

– Как вы живете странно! Как будто вы здесь не живете! Поставьте графин на тумбочку, ему не место на полу. Возьмите и поставьте! – приказала она. – Это ведь ужас какой-то!

Он поставил. И она спросила все так же строго:

– У вас есть какой-нибудь тазик, тряпка, швабра? Ну какие-нибудь орудия производства? – прибавила она тем тоном, который не разрешал ему улыбнуться.

– Ася, ничего не надо!

– Это мое дело. Не командуйте.

– Там, в коридоре, под столом, кажется.

– Я сейчас. А вы брейтесь хоть. У вас ужасно неприятное лицо. Наверно, так и думаете, что вы нравитесь женщинам? – спросила она дерзко и покраснела.

– Асенька, мужчина должен быть чуть красивее обезьяны, – ответил Константин, привычно пытаясь обратить все в шутку.

Но она пошла к двери, покачивая за плечами косой, стукнула дверью, и наступила тишина.

– Неприятное лицо… – бормотал он, делая злые гримасы в зеркале, намыливая щеки. – Пакостная физиономища… Парикмахерская вывеска… О, как я тебя ненавижу! Баки косые отпустил, болван!

Когда послышался скрип двери, он даже задержал дыхание – увидел в зеркале Асю: она внесла ведро, швабру, милое лицо неприступно хмурилось, и Константин готов был на то, чтобы она хмурилась, презирала, ненавидела его, но только была бы, двигалась, что-то делала здесь. Он смотрел на нее в зеркало, все медленнее водя бритвой по щекам, – и неожиданно ее голос:

– Думаете, я все делаю это с удовольствием? Нет! Мне просто жаль вас – погрязли, утонули в окурках!

– Ася, я сбрил баки, видите, я вас послушался, – с грустным весельем проговорил Константин. – Я не такой уж пропащий человек.

– Поздравляю! Бурные аплодисменты, все встают» Кстати, у вас есть какие-нибудь тапочки? Вы думаете, я буду портить свои единственные туфли?

С намыленной щекой он чрезвычайно поспешно кинулся к дивану, вытащил из-под него стоптанные тапочки, неуверенно покрутил их в руках. Ася, стоя возле ведра, поторопила его:

– Ну давайте! Что вы их разглядываете? Брейтесь!

Он с непривычным замешательством покорно подошел к зеркалу; в глубине его было видно: она, опираясь на швабру, быстро сняла туфли, надела тапочки; потом подтянула юбку, заправила ее за поясок. Он заметил, ноги у нее были прямые, высокие, с сильным подъемом, – и тотчас узкие черные глаза испуганно-гневно скользнули по его лицу в зеркале. Она крикнула, одергивая юбку:

– А ну отвернитесь! Как вам не стыдно!

– Ася, милая… – сказал Константин.

– Какая я вам еще «милая»?

– Ну хорошо, просто Ася, почему вы меня так терпеть не можете? – спросил Константин, уставясь мимо зеркала в стену, с опасением ожидая треск двери за спиной.

Она помолчала. Она как будто замерла, всматриваясь в его спину.

– Вот что. Идите к окну и добривайтесь наизусть! – подумав, по-взрослому опытно приказала Ася. – И не смейте смотреть в зеркало, что я буду делать! Я не люблю, когда за мной наблюдают.

– Я буду так… как приказано… Только приказывайте.

Он послушно двинулся к окну, сияющему морозно-солнечной насечкой на стекле, вздохнул облегченно, стал добриваться «наизусть», ощупью, слыша ее несильные движения, плеск воды, мокрый шорох швабры по полу; ее возмущенный голос звучал в его комнате:

– Понимаю: у вас пол заменял пепельницу! Журналы – половую тряпку. А это что за бутылки у стены? Это вы все выпили? К вам что – приходили всякие женщины?

– Ася!.. – взмолился Константин, делая попытку обернуться.

– Пожалуйста, молчите! Я вас не спрашиваю, я все знаю. Если бы я была вашей сестрой, я бы всех ваших знакомых разогнала на четыре стороны. Не разрешила бы гадостей!

«Она девочка! – подумал он с тоской. – Сколько лет мне и сколько ей? Страшная разница!»

– Если бы вы были моей сестрой, Ася!

– Я не хочу быть вашей сестрой!

Она отодвинула с грохотом стул, швабра стукнула о плинтус возле ног Константина, зловеще зашуршала бумага в углу, снова стукнула швабра о плинтус – и сейчас же удивленный голос Аси заставил его обернуться от окна:

– Кто это?

Прислонив швабру к подоконнику, Ася бережно, кончиками пальцев сняла с этажерки маленькую пожелтевшую фотокарточку.

– Ваша мама? Я ее не знала такой… Это ваша мама?

– Мама. Тоже не помню ее такой. Фотокарточку отодрал от какого-то старого документа, – сказал Константин. – Двадцать шестого года.

– Где ваши отец и мать?

– Исчезли.

– Куда исчезли? – еле внятно спросила Ася, не отрывая взгляда от молодой женщины с оживленным лицом, коротко подстриженной под мальчика. – Она очень красивая, мама ваша… Куда они исчезли?

– Люди исчезают тогда, когда умирают или когда их заставляют умирать, – сказал Константин.

– Костя, Костя, Костя, здесь что-то не так, вы что-то не говорите, вы что-то скрываете! – заговорила торопливо Ася. – Пожалуйста, объясните, слышите? Это секрет? Секрет? Я – никому…

– Ася, спасибо за полы, – вдруг тихо, преодолевая хрипотцу, выговорил Константин, несмело взял ее руку, смуглую, худенькую, прижал к губам, повторив: – Спасибо. С Новым годом, Асенька!..

– Зачем? – задохнувшись, прошептала Ася. – Вы… зачем? – И, краснея, крикнула уничтожающе: – Никогда этого не делайте! Не смейте!

Он молчал, глядя в пол. Она выбежала, не закрыв дверь.

Он проверил все карманы старых брюк в шкафу – в это утро у него не было денег.

Так начинались все утра после праздников.

Спустя полчаса он надел свежую сорочку, галстук, насвистывая, небрежной походкой сошел по узкой лестнице на первый этаж.

Было одиннадцать часов. Было солнечное утро нового года. На кухне около крана стоял художник Мукомолов в стареньком халате, испачканном красками, скреб ложкой по сковородке. Вода хлестала в раковину, брызгала на халат. Пахло жареной селедкой, от этого запаха Константина чуть подташнивало.

– А-а! – воскликнул Мукомолов, улыбаясь как бы одними заспанными, припухшими веками. – Добрый день, здравствуйте! С Новым годом! С Новым годом, Костя! Как праздновали?

– Все так как-то, – ответил Константин и повернул в коридор, полутемный, теплый, пахнущий пальто и галошами; постучал к Быковым.

Быковы еще завтракали. Сам Петр Иванович, красный, распаренный, в незастегнутой на волосатой груди полосатой пижаме, пил, отдуваясь, короткими глотками крепкой заварки чай и одновременно заглядывал в газету. Жена, Серафима Игнатьевна, женщина довольно полная, не первой молодости, намазывала сливочное масло на край пирога, умытое лицо было умиротворенно-добрым, заспанным. На столе – графинчик с водкой, колбаса, сыр, раскрытые банки консервов, начатое рыбное заливное – остатки вчерашнего новогоднего вечера.

– Костенька! – певуче сказала Серафима Игнатьевна. – Родной вы наш, голубчик, я вас таким холодцом угощу, вы что-то к нам не заходите! Забыли нас совсем?

Быков поверх газеты глянул на Константина, поставил стакан на блюдце, значительно подвигал кустистыми бровями.

– Немчишки-то опять шевелятся. Нда-а! А, Константин, голова-то небось трещит? Перегулял, что ли? Не за холодцом он, мать, знать надо, – с пониманием добавил Быков. – Завтракал? Дай-ка, мать, чистую рюмку. У добра молодца глаза красные.

– При виде водки я говорю «нет», – сказал Константин. – Чаю выпью. Пришел за папиросами. Знаю, у вас где-то были папиросы.

Быков почесал бровь, крякнул с укоряющим удивлением.

– Значит, прогорел, деньги в трубу пустил? Эх, легкая твоя жизнь! Была бы мать, конечно, жива – деньги-то для нее бы берег. Ну ладно, ладно, ничего, я тоже в молодости на боку дырку крутил! Кури, дыми на здоровье!

Быков обтер салфеткой пот с красного лица, шумно отпыхиваясь, вытащил плотное тело из-за стола, склонился к этажерке, достал откуда-то из-под книг коробку папирос, раскрыл ее перед Константином.

– Кури, дыми, «Северная Пальмира». Что, неужто денег-то на папиросы нет? Это как же ты ухитрился деньги-то прогудеть? Эх, беззаботность, беззаботность, Константин! Пей, да голову имей. Налить, что ли? Чтоб хмельная дурь прошла…

Закуривая душистую папиросу, Константин только промычал отрицательно, с отвращением сморщившись при мысли о водке, кивнул рассеянно Серафиме Игнатьевне (она налила ему в огромную чашку горячего крутого чая, придвинула сахарницу).

В комнате Быковых было ощущение тепла, довольства, недавнего праздника, по-зимнему пахло хвоей, серебрилась густой мишурой елка в углу меж окнами; вокруг, теснясь, сияла под солнцем старинная полированная мебель. На полу – толстый и пушистый немецкий ковер зеленел травой, цветистый и тоже немецкий ковер – на диване, повсюду антикварные фарфоровые статуэтки, хрустальные вазы на буфете, бронзовая, комиссионного вида настольная лампа: немецкая овчарка задранным вверх носом поддерживает голубой купол абажура – безвкусица и неумелое стремление к крепкой и прочной красоте создавали этот странный добротный уют.

– А где ж твой приятель, неразлей-вода, Сергей-то твой? – спрашивал Быков, истово прихлебывая из стакана. – Или врозь?

– Сегодня – да. Сегодня я в одиночестве, – сказал Константин, положил папиросу на грань блюдечка, стал размешивать сахар в чашке.

Быков между тем аккуратно взял папиросу, переложил ее с той же аккуратностью в пепельницу, благодушно закряхтел.

– Оно, приятели-то, конечно, хорошо, да семья лучше. Жениться бы тебе надо. А то деньги туда-сюда мотаешь, а цели нет. Когда жена в доме, есть куда деньги-то нести. Помочь, что ли, жениться-то? – Быков, весь вспотев, промокнул багровый лоб салфеткой. – Я тебе на фабрике кралю такую подыщу – пальчики пообкусишь. У нас девчат хороших – табунами ходят. Комната у тебя есть. Да вот глаза родительского на тебя нет. А я родителев твоих прекрасно знал. (Серафима Игнатьевна вздохом подняла, опустила над краем стола полную грудь.) Знал, м-да… Интеллигентные были люди…

– Превосходно, благодетель вы мой! – воскликнул Константин, делая вид, что от радости захлебнулся чаем. – Как это прелестно – коммерческий директор сват у своего шофера! Это демократично. Я заранее троекратно благодарю вас!

И, сдерживая подмывающую веселую злость, притворяясь через меру растроганным, пустил папиросный дым кольцами к потолку; разговор этот занимал его.

– Смеешься никак? Или в себя не пришел после похмелья-то? – сурово спросил Быков. – У меня образование не такое, как у тебя, классов, институтов не кончал. У меня опыт вот где! – Он похлопал звучно по своей толстой короткой шее. – Все из практической жизни, из уважения к хорошим людям, к государству. Вот как оно складывалось. Большого не достиг, в министры не вышел, а по хозяйственной части, сам знаешь, конкурентов у меня мало. У меня фабрика ни разу без материалов, сырья не простаивала. Нету у меня на поприще снабжения конкурентов. А все от опыта. Так или не так? Так что ж ты дураком лыбишься? Мало я тебе добра сделал? Только все ведь в трубу пускаешь! Денег огребаешь кучу! Левачить разрешаю… И все в трубу.

Константин притворным ужасом округлил глаза.

– Да что вы, Петр Иванович! Какие тут улыбки? Смех сквозь слезы. «Над кем смеетесь?» Мне хочется хохотать над собой до слез. Добра вы мне сделали много. Действительно. Соглашаюсь. Но, как говорят одесситы, разрешите мне посмотреть в ваше доброе, честное, открытое лицо и, вы меня очень простите, спросить: а вы плохо живете, голодаете?

Серафима Игнатьевна прекратила грызть чайный сухарик, заморгала веками на Константина, на медленно багровеющего Быкова, вмешалась обеспокоенно:

– Петя… Костя… поговорили бы о чем-нибудь другом. Костя, вы всегда интересно рассказываете… Где вы праздник встречали? Мы вчера хотели вас пригласить. Петя поднялся к вам, постучал – вас не оказалось. Мы были одни. Дочь обещала на праздники из Ленинграда приехать – не приехала…

– Эх, шелапут ты, шелапут! Ты посмотри на него! Полюбуйся нахальством, – укоризненно покрутил головой Быков. – Я тебе ль добра не желаю? Вот она, благодарность! Спасибо. Я, значит, плох? С фронта без профессии вернулся, я тебя в шоферы устроил. На машина на своей, как на собственной, ездишь. Левача зарабатываешь – разрешаю, а? Потому что я тебе заместо отца. Или этот, – он неприязненно пошевелил над столом пальцами, – Сергеев папаша помогал тебе? Ведь этому дай волю, с дерьмом меня съедят и фамилию не спросят. А все от зависти: мол, честно, хорошо живу. И ты туда же… Смешочки!

– Бывает прорыв юмора… Психология – вещь тонкая, не будем бросаться в дебри, заплутаемся в трех соснах, – вежливо возразил Константин. – Я слегка заплутался и – упаси боже – никого не вывожу на чистую воду. Знаком с человеческими слабостями. Благодарю за папиросы. Мне очень было приятно…

Он чрезмерно ласково улыбнулся.

– Запутался? У тебя что – машину задержали? – Быков не без тревоги посмотрел Константину в усики, под которыми блестели ровные зубы. –

– О нет, не это!

– Смеешься, значит, щенок эдакий, – обозлился Быков. – А ты запомни – даю жить всем. А на ногу наступишь – меня не узнаешь. Клевету не прощаю.

– О Петр Иванович! Я ведь люблю жизнь. Я ведь три года мерз в окопах! – засмеялся Константин. – А с вами – как за каменной стеной!

Он вышел от Быковых с ненавистью к своей наигранной веселости и вместе чувствуя облегчение оттого, что не попросил денег, за которыми шел.

Был первый день тысяча девятьсот сорок шестого, уже невоенного, года.

Вечером он зашел к Сергею.

– Слушай, осточертело мне все. Обрыдло, плешь переело. Может быть, рвануть в твое высшее учебное заведение? А как там отношение к фронтовикам? Соответствующее?

Юрий Бондарев