1
Поздним июльским утром через хутор Найденов проехал черный мотоцикл участкового милиционера Листухина. По хутору он промчался
быстро. У колхозной кузни, где народ толокся как обычно, не остановился.
Видно, спешил.
— Либо где украли чего? — вслух подумал кто-то из мужиков.
— Похмеляться летит, в Ярыжки, к Мане Хромой.
Вторая мысль была интереснее, но имела изъян, который тут же выплыл наружу.
— А то бы он ближе не нашел похмелку… Любые ворота настежь.
Мотоцикл Листухина, перебравшись через плотину за речку, не прямо
покатил к Ярыженскому хутору, а взял круто правее, к займищу, и скоро
скрылся в прибрежной зелени.
Здесь, на давно неезженной, затравевшей дороге, скорость пришлось
сбавить. Мотоцикл тащился порою шагом, продираясь в сомкнувшихся над
дорогой ветвях; лишь на полянах прибавлял он ход. А ведь еще недавно колея
была набитая: за сеном ли, за дровами, зимой и летом ездили лошадьми. Чаще
ночами, таясь, потому что за речкой начинались угодья лесхозовские, куда
хуторянам заказан был путь. Но жизнь велела свое. Потаясь косили, рубили.
Теперь лежали поляны некошеные, забитые сухим старником. Никому не
надо: ни лесхозу, ни колхозу, ни добрым людям.
Дорога в конце концов выбралась из займищной уремы и весело запетляла меж березовыми с осиной колками. Пахнуло скотьим духом, пресной
водой. На речном берегу, на песчаном сухом угоре, открылся летний баз,
обнесенный жердями, да рядом, под раскидистыми вербами, немудреное
человечье жило: землянка, летняя печка, стол под навесом.
— Здорово живешь! Живой-крепкий? — сойдя с мотоцикла, приветствовал Листухин хозяина, Николая Скуридина, немолодого, худощавого мужика,
который растапливал печь.
— Слава богу, — ответил Николай. — Вовремя поспел. Щербу будем
хлебать.
— За тем и спешил, — усмехнувшись, ответил Листухин.
Окинув взглядом жилье, скотий баз и приречную луговину, он похвалил:
— Хорошо устроился. А скотина где?
— Внук пасет.
Листухин всю жизнь прослужил колхозным участковым милиционером,
имел на плечах погоны лейтенанта и по окрестным хуторам ведал все и обо
всех. Про скуридинского внука он знал, что состоит тот в райотделе на учете,
имеет три привода и к деду на хутор его отослали родители подальше от греха.
— Вот и хорошо, пусть при деле ума набирается, чем на станции гайды
бить, — наставительно сказал Листухин. — А сам так и не пьешь?
— Нет, — мотнул головой Николай. — Язва желудка. Не имею права.
— Она у тебя всю жизнь, — напомнил Листухин.
Николай лишь вздохнул, а потом добавил:
— Выпил, видать, свою бочку.
— Не одну, — уточнил Листухин.
Ему ли было не знать, сколько выпил Николай Скуридин на своем веку.
И ловил он его, по пьяному делу, на воровстве зерна и дробленки, и привлекал вплоть до пятнадцати суток. В райцентр приходилось возить. Всякое бывало.
— Правильно делаешь, что не пьешь, — похвалил Листухин. —Я тоже скоро завяжу. Возраст.
Слова участкового Николай понял и поднялся, сказав:
— Сейчас принесу.
— Погоди, — остановил его Листухин, вспомнив, зачем приехал. — К тебе не надъезжали чужие?
— Надъезжали.
— Черные?
— Они.
— И чего?
— Продажнюю, мол, скотину ищем.
— Ищут. Где плохо лежит. Гляди а оба, — построжел Листухин. — На Борисах пять голов гуляка увели. На Кочкаринском — две коровы, телка и бычок. Под Исаковом — двадцать пять голов, ночью, как сквозь землю. А ты — на отшибе. Не дошумишься. Сколь голов у тебя?
— Полторы сотни.
— Да своих, да лесничего, да директора лесхоза, да элеваторских штук пять, — пронзительно глядя на Николая, считал Листухин. — Точно?
— Вроде того… — уклончиво ответил Скуридин.
— Это дело ваше, меня не касается. Тем более новая политика: там —
хозяин, там — фермер. Ты еще не фермер?
— Нет. По договору с колхозом.
— Гляди. Нынче же ружье попроси на хуторе. У Зрянина, у Кривошеева.
Ружье и патроны. Когда приезжали гости?
— На той неделе. Вроде в субботу.
— Вот и жди. Приценились — теперь карауль. Ночьми. И днем вназирку скотину держи. Парня упреди. Понял?
— Понял, — ответил Николай и спросил: — И никого не поймали?
— Поймаешь… — ответил Листухин. — Хвост — а хворост, и нету их.
Окончив разговор, он одернул голубую форменную гимнастерку и причмокнул. Николай понял его, о закуске спросил:
— Малосольного или молочка кислого?
— Огурец.
Участковый Листухин, при исполнении обязанностей находясь, выпивал всегда одну и ту же меру — граненый стакан. При гульбе — дело иное. а при исполнении — лишь стакан и катил дальше. Под началом его лежала целая страна, когда-то двенадцать хуторов, теперь — поменее, но земли остались те же: полста километров вдоль Бузулука и двадцать — поперек. Еще в давние времена, из сынишкиной географии, Листухин выяснил, что подначальный район его по площади почти равняется европейской малой, но все же стране под названием Люксембург. Ом этим очень гордился и часто говорил: “Равняюсь стране — и везде воруют”. И если в райотделе его упрекали, ответ был один: “А я равняюсь целой стране”.
Вот и сейчас, опрокинув стакан и закусив, Листухин сказал:
— Упредил. Оружием пользуйся. И надейся на себя. У меня сам знаешь: целая страна — и везде воруют. В Дубовке аккумуляторы сняли, в Вихляевке — резину, в Клейменовке у бабки Лельки пуховый платок унесли.
Листухину можно было и уезжать. Но сладостно расходилась по крови вонючая отрава и все вокруг: близкая речка, летняя зелень, покой, — казалось таким сердцу милым.
— Взять отпуск и к тебе на неделю, порыбалить, — помечтал он. — Тут никто не найдет.
— Приезжай, — пригласил Николай.
— Приедешь… — горько посетовал Листухин. — Голова кругом. Все по-новому. Раньше торгуешь с рук — спекуляция. Привлекаем. В колхозе не
желаешь трудиться — тунеядец. Привлекаем. Властям поперек идешь —
приструним. А ныне кто во что горазд. К примеру, тебя взять. Пасешь на
лесхозной земле. Привлекать? Земля-то лесхозная, трава, речка. Надо бы
привлекать, а тебя беречь требуют. А ты к зиме миллион огребешь.
Николай стал оправдываться:
— Люди набрешут. Концы бы с концами свесть. Колхоз мне сам навязал
этих бычков, дохлину. Они дышали через раз.
Но Листухин его не слушал и, поднимаясь, повторил прежнее:
— Возьми ружье. И стереги. Чуть чего, стреляй. Разрешается.
Черный мотоцикл участкового резво взял с места и покатил. Николай
постоял у дороги, пока не смолк гул мотора, а потом пошел к своему жилью.
Землянка была выкопана на пригорке, под раскидистой вербою. Чуть не
в человеческий рост она уходила в землю; стены обложены сухим камышом,
им же — накрыто. У стен — два топчана. Под одним из них, в брезентовом
грубом мешке, туго запеленутое, лежало ружье. Николай достал его, повесил
у входа, на гвоздь.
Солнце между тем поднялось высоко, к полудню. От близкого колка
показался гурт. Скотина не торопясь брела к водопою. Перегнав ее, проскакал к речке всадник и, сбросив одежду, кинулся в воду.
Речка была невеликой, с песчаной отмелью на этом берегу, с глубиною и
камышами — на том. Туда и поплыл купальщик. И скоро донесся крик:
— Деда, ведро неси!
Николай поспешил к берегу. От камышей, с той стороны, летели друг за
дружкою раки, шлепаясь на берег и в воду, на песчаную отмель. Внук нырял
и нырял, шаря в камышах.
— Будет! — сказал Николай. — Полведра уже. Вылазь, Артур! — и стал
подворачивать скотину к базу, где за жердевой огорожей, в тени тополей и
навеса, отдыхали бычки, пережидая полуденную жару.
Оставив промысел, Артур из воды не вылез, а призвал к себе собаку и
плавал с нею наперегонки. Николай успел коня расседлать, оживив огонь,
поставить на печь казанок для раков, накрыть нехитрый обед себе и внуку: уха, вареная рыба с картошкой, яйца да зелень; собаке — хлебово. Тут и они
прибыли: Артур и Волчок.
Внуку исполнилось шестнадцать лет. Он выдался рослым и крепким,
волосы носил длинные, до самых плеч — черной волной. После купанья они
были мокры и спутанны. Он тряс головою, брызги летели в стороны, словно
с Волчка, который рядом отряхивал серую короткую шерсть.
Всегда Николай пас скотину с собакой, приучая к делу с первого года.
Волчок — не чистая в породе, но овчарка — пастушил третий год.
— Кто приезжал? — спросил Артур.
— Участковый.
— Мент? — переспросил Артур, настораживаясь.
— Наш, Листухин. Упредил. Скотину воруют. Кавказские вроде, чечены.
В Борисах, в Исаковом увели, — передал он услышанное. — Надо беречься.
К нам же подъезжали усатые. Может, приглядались.
Народ кавказский в здешних местах появился в последние годы, селясь
на пустых хуторах. Водили скотину, колхозных порядков не признавая.
— Приглядятся, — продолжил свою мысль Николай. — Где пасем, где
ночуем. Тут и днем, коли рот разинешь, могут шайку от гурта отбить, в лес
ее — и ищи-свищи. А ночью тем более. С хуторов угоняют, с ферм, а тут —
воля… — повел он рукой, словно отворяя немереный простор: прибрежные
луга, колки, лес, уходящий к чужим хуторам.
— Я им пригляжусь! — вскинулся от еды Артур. — Я их на станции изучил…
Наглые рожи… Ружье нынче с хутора привезу.
— Есть ружье, — сказал Николай.
— Где? Покажи! — вскочил из-за стола Артур.
— В шалаше висит.
Артур кинулся к шалашу и вернулся с ружьем, переламывая на ходу
стволы, щелкая курком.
— Нормальный ход, — одобрил он. — Патроны чем заряженные? Надо
волчиной дробью да жаканом. У них шкуры толстые. Я им кое-что еще
придумаю. Кое-какие подарочки, — пообещал Артур, откладывая двустволку и возвращаясь к еде.
— Ты не балуй с ружьем, — предупредил Николай. — Это на крайний
случай. И чего случись, не по людям стрелять, а лишь пугнуть.
— Пугну, пугну. Я их пугну, — пообещал Артур, и в голосе его прозвучала такая холодная злость, что Волчок поднял голову от миски с едой.
Опустили в кипящую воду раков. Острый укропный дух поплыл над
становьем.
Артур хорошо ел: вареные яйца, рыбу, помидоры, картошку. Лишь
молодые зубы посверкивали. Николай же страдал желудком, язвою, и не
всякая еда была ему впору, да и годы уже к еде не манили. Клюнешь того-сего — и шабаш. Тянет к куреву, которое, по-умному, бросить давно пора. Да
все не получается.
Внук тоже курил. Но вначале он раков съел, деля добычу с Волчком,
который с хрустом грыз и глотал.
Раков прикончили. Волчок улегся в тени. Артур задымил сигаретою.
Николай не ругал его: какой прок? Сам в его возрасте баловал.
— Пасутся хорошо, — докладывал деду Артур. — Не бзыкают. Ложиться
я им не давал. Пускай кормятся, наедают мяса. Звездарь ногу еще волочит,
но помене. Шварцнегер Жеваного гонял. Алка Пугачиха все куда-то стремится. Ревет и целится убежать.
Все быки, которых пасли Николай с Артуром четвертый месяц уже, не
враз, но заимели клички. Звездарь, Гусар — нарекал Николай по характеру ли,
по виду. Артур лепил имена посерьезней: могучего быка звал Шварцнегером,
горластого — Алкой Пугачевой, были у него и Марадона — приземистый
черный бычок, и неразлучные Горбач да Ельцин, Рэмбо, Менторез…
Николай согласно кивал, слушая доклад внука. Потом Артур заснул на
телогрейке, в тени, рядом с собакою. Николай же, собрав грязную посуду,
спустился к речке.
Вода на береговой отмели была тепла. С пологого берега, с лугов, стекал
осязаемый полуденный жар. Помыв посуду, Николай было задремал, прямо
на берегу, на солнце, но быстро очнулся. Что-то кольнуло сердце, заставило
подняться к становью.
Мирно подремывала на базу скотина, укрывшись в тени тополей, под
навесом. Дремал Волчок, верная собака. Раскинувшись, спал Артур.
Лицом и статью внук похож был на всех Скуридиных во младости: такой
же рослый, бровастый, черные жесткие волосы, словно конская грива.
Остричь бы его, чуб напустить из-под фуражки, по-старинному, по-казачьи, — вылитый с карточки дед и прадед, покойники. Николай хотел,
чтобы первого внука назвали по деду Михаилом. Но премудрый зять удумал
какого-то Артура. Теперь-то привыкли, а прежде язык ломали. Вроде не имя,
а кобелю кличка.
Привыкли… Внук вырос у деда с бабкою. Смальства и в хуторскую школу ходил. Уже большого забрали его родители, в райцентре осев, когда
намыкались с переездами. Все искали они длинный рубль да божий рай, где
не сеют, не пашут. На севере да на юге. Крым да рым…
Но лучше бы пацана не забирали. На хуторе он рос как все, учителя и
соседи не жаловались. А за три года райцентровской жизни Артур в милицию
на учет попал, курить, выпивать научился, бросил школу. Да и в чем парня
винить, если под родительским кровом мира нет, а всякий день лишь ругня
да пьянка.
В подножии старой вербы, на корневище, было у Николая удобное
сиденье, словно кресло. Нагретое солнцем дерево хорошо держало тепло. И
видно было далеко вокруг: вилючая дорога, луговина, лес, летнее небо над
ними.
Участковый приезжал не зря. Теперь надо глядеть и глядеть. Вспомнились
слова Листухина о деньгах: “Осенью миллион огребешь”. Покатилась теперь
молва. В чужом кармане люди умеют считать. А курочка-то пока в гнезде. И какое яичко снесет она, знает лишь бог. И сроду не взялся бы за это дело Николай, когда бы не внук, не Артур. Для себя совсем иную жизнь придумал он нынешней весной, когда вернулся из больницы.
2
Николай Скуридин вернулся на хутор из районной больницы в начале марта. Он приехал попутной машиной и три дня носа со двора не казал. Но его углядели. На четвертый день, поздним утром, объявился в скуридинском доме сам Чапурим — колхозный хуторской бригадир.
— Здорово живете… С прибытьем! — поприветствовал он с порога и здесь же, на кухне, сел, далеко протянув большие длинные ноги.
— Слава богу, — ответил ему хозяин, откладывая в сторону нож и
картошку, которую чистил, готовясь обеденные щи варить.
Из боковой спаленки выглянула жена Николая — Ленка и, наскоро
покрыв нечёсаную голову большим пуховым платком, трубно загудела,
жалуясь:
— Да, ему, куманек, все слава богу… В больнице лежал-вылеживался
цельный месяц. А я тута одна-одиная. Туды-сюды кинусь. Он пришел — как жених, а я — некудовая.
Толстомясая Ленка сроду была ленивой, а нынче, старея, и вовсе к
домашним делам охладела, колхозных же не знала век. И тот месяц, что лежал Николай в больнице, показался ей годом, хоть на базу у Скуридиных коровы не было, лишь козы да овцы, поросенок да десяток кур.
— Он — курортник, а меня — в гроб клади, — подступала она к мужу и бригадиру.
В свои полсотни лет гляделся Николай незавидно: худой, черноликий,
вечная седая щетина, зубов половины нет. А из больницы приходил подстриженный, чисто бритый и ликом светел. Какой-никакой, а отдых: спи день напролет, кормят три раза, пьянки нет и за курево ругают. Нынче тем более резать его не стали — и так исшматкованный: не желудок, а гулькин нос — подлечили таблетками да уколами.
— Он жених! А у меня ноги не ходят, руки не владают, в голове…
— Вот теперь и отдохнешь, — уверенно пообещал бригадир и спросил
Николая: — На работу когда думаешь?
— Вовсе не думаю, — усмехнулся Николай. — Пока — больничный, а там — может, куда на легкую… Доктора велели.
— Доктора… — махнул большой рукою Чапурин. — Им абы сказать. Где она — легкая? На печи лежать? А семью поить-кормить кто будет?
Привычный бригадирский довод Скуридин отмел легко:
— Откормил, слава богу.
Чапурин даже удивился: ведь и вправду откормил. Пятерых Николаю
Ленка родила. Сама не работала. Все — на нем. Прошлой осенью последнюю дочь выдали замуж. А казалось, недавно кипел скуридинский двор мелюзгой.
— Да-а… — задумчиво протянул бригадир. — Вот она, наша жизнь…
Подумалось о своем: сын и дочь тоже взрослые, внуки уже. Но в сторону убирая лишние теперь мысли, он сказал:
— Все равно — работать. До пенсии далеко.
А Николая вдруг осенило:
— Ты мне не ту сватаешь дохлину, какую вчера гнали?
Он на базу прибирался и видел, как тянулся по вихляевской дороге гурт скотины, еле живой.
— Бычки, — сказал бригадир. — Головские.
— Лягушата, — ответил Николай. — Половина в грязь ляжет.
Чапурин тяжко вздохнул. Нечего было ответить. Он отпихивал этот гурт, сколько мог. Навязали.
— Там, в Головке, и вовсе ни людей, ни кормов, ни попаса, — объяснил он. — Там точно передохнут. У нас все же…
— У нас тоже недолго проживут, — сказал Николай. — Им два дни до
смерти.
— Значит, не хочешь?
— Нет. Пока на больничном, а там видно будет.
Чапурин поднялся, к порогу шагнув, сказал:
— Ты все же подумай… Дома не усидишь. Надойди завтра в контору,
Поговорим. Условия хорошие. Договор дадим… Заработаешь хорошие деньги.
Бригадир нагнулся под притолку низковатого для его роста скуридинского дома и вышел.
Николай похмыкал, головой покрутил, на жену поглядел внимательно. Та
поняла его по-своему и завела прежнее:
— Чисти, чисти картошку. Цельный месяц гулюшкой жил, вольничал, а
я тута руки обрывала, последнего здоровья лишилась. — От жалости к себе
Ленка заслезилась и подалась в спальню, долеживать.
Тридцать лет прожили. Пятерых детей подняли. Привык Николай слушать жену и не слышать ее, делая и думая свое. Чистил он картошку, капусту
крошил для щей, а на плите, в кастрюле, уже кипело.
Была у Николая мысль, которая появилась в больнице, а теперь все более
пленяла. Очень простая мысль: не работать в колхозе. Послать всех… И сидеть
на своем базу. От своего огорода, скотины, конечно, никуда не денешься.
Иначе ноги протянешь. А на колхозную работу не ходить. Он — человек
больной. Это все знают. Отработал свое честно, тридцать с лишним годков
при скотине. Хоть на базар стаж неси. Работал, детей поднимал. Теперь
вдвоем остались. И много ли им надо? Прокормят огород, козий пух. Еще бы
корову, чтоб молочную кашу варить. И больше ничего не надо. На себя
трудиться. А колхозное — с плеч долой. Спокойно пожить. Порыбалить на
пруду, на речке. Николай любил с удочкой посидеть. Но редко удавалось.
И еще один был резон, очень весомый. Николаю пить надоело. Водочку
эту, пропади она… Смолоду — весело. А нынче стало уже тяжело. В больнице
полежал, трезвый, и как-то особенно ясно понял: хватит пить. Как вспомнишь на трезвую голову, даже за сердце берет: то ли стыдно, то ли жалко себя.
Жизнь уже на краю, на излете. А чего в ней видал, в этой жизни? Скотина,
ферма, навоз… Стылый ветер — зимою, летом — пекло. От темна до темна.
Круглый год одна песня, из года в год. В отпуске ни разу не был. То подмены
нет, то копейку лишнюю стараешься сбить. Пятеро детей — не шутка. Одежда,
обувка… И чем старше, тем больше надо. А женить ли, замуж выдавать —
вовсе пожар. Последнее улетает. Но теперь, слава богу, все позади. А себе
ничего не надо. Лишь покоя просит душа.
Такие вот мысли бродили в голове Николая Скуридина. Пришли они в
больнице. А теперь все более забирали.
Три дня потихонечку прожил, из двора не выходя. И был рад этому. Не
торопясь на базу управлялся. За месяц скопилось дел. Но никто не гнал.
Можно было и посидеть на мартовской весенней воле, где за день — сто
перемен. То припечет солнце по-летнему, то вдруг — ветер, туча, метель,
сумятица снежных хлопьев, соседские дома тонут в сумерках. В дом уйдешь,
там — тепло. А на воле тем временем снова — солнце. И тугой, ровный ветер
несет и несет с полей дух парящей земли и первой зелени, особенно сладкий
после больничной неволи.
Так прошел день, другой, третий. Чапурин, хуторской бригадир, объявился и пропал. Жене Николаевы планы пришлись по нраву: при муже-домоседе
она могла спокойно болеть и болеть, не отвлекаясь к делам домашним.
В конце недели, в полуденную пору, подъехал к скуридинскому дому
новый гость — главный зоотехник колхоза, молодой еще мужик, белобрысый,
улыбчивый. Он в хату зашел, поздоровался, спросил у Николая:
— Ружье где?
— Какое ружье? — не понял Николай.
— С каким ты жену сторожишь. В конторе так и сказали: Николай Ленку
с ружьем от миланов охраняет.
Николай усмехнулся. А в спаленке-боковушке заскрипела кровать, и
неожиданно резво выбралась к мужикам сама Ленка, успев на голову
цветастый платок накинуть.
— Бесстыжие… Наплетут… Языки бы у них поотсохли… — принялась
корить она хуторских брехунов.
Но эта небыль пришлась ей по душе, взбодряя вялую стареющую кровь.
— А чего… — не унимался зоотехник, прощупывая ее взглядом и ободряя. — Ничего еще.
Круглое лицо Ленки оживело. Взбодрил ее голос и вид молодого мужика,
усатого, белозубого, с охальным взглядом. Она таких любила. И прежде
приход этого белобрысого кончился бы лишь одним. Теперь пора ее миновала.
— У нас наплетут… Лишь слухай… — опуская глаза, оправдывалась
Ленка.
— Наплетут. Вы сами такое сплетете — не вырвешься, — посмеивался
зоотехник. А потом Николая спросил: — Чего домоседуешь? Хвораешь?
— Да так себе… — пожал плечами Николай. — Хвалиться дюже нечем, а
гориться не с руки — живой.
— Не хочешь гурт принимать?
— Дохлину?
— Это точно, — признал зоотехник. — Довели до ручки. Но можно
поднять.
— Он уж отподымался, — встряла в разговор Ленка.
— Точно? — весело хохотнул зоотехник, намекая на стыдное. — Отподымался? При такой бабе? Не верю.
Ленка засмущалась, довольная.
— Кто об чем… Вы, мужики, вечно об своем.
— Дело житейское, — оправдался зоотехник и посерьезнел. — Разговор
к вам, к тебе, Николай, и к супруге. Тот гурт, конечно, дохлина, один день
до смерти. Но на нем можно хорошо заработать. Скотину ты знаешь, всю
жизнь при ней, не мне тебя учить, лучшего скотника колхоза. Ты сможешь
его поднять. И дома ты все равно не усидишь. Бери этот гурт на договор. Ныне
ли, завтра переважим. Весь привес при сдаче твой. Оплата — по сложившимся
ценам. Какие осенью будут, по тем и платим. Корма, какие возьмешь, — с
тебя. Остальное — в твой карман.
— Их половина передохнет, — сказал Николай.
— Отбракуй. Вовсе некудовых мы сактируем, спишем. Лишь бы остальных
поднятъ.
— Это вы ему новую казню придумали, — враз определила Ленка. —
Новый хомут, какой для дураков.
— Всем нам, Елена Матвеевна, в новый хомут лезти, — поскучнев, сказал
зоотехник. — Сами видите, слышите. Телевизор галдит и газеты. Указ
президента, постановления. Новая метла метет. Куда деваться. А для вас дело
предлагаем выгодное. Бычата плохие, но были бы кости, а мясо Николай
сумеет наростить. Не впервой. За него и получит.
— Кто-то за него получит, — впрямую залепила Ленка. — Начальнички
получат, а дураку — лишь взашей.
— Нет! — твердо сказал зоотехник. — Все как на ладошке! Переважим
бычков, подпишем договор, и они в твоей воле: хочешь — в колхозе корма
бери, хочешь — на базаре, нас не касается. Сдаточный вес наберут — примем
по сложившимся ценам. Какие будут. А управляйтесь сами. Сладишь — один
работай. Захочешь — возьми напарника. Зятьев призови, сынов. Апрель,
май… — считал зоотехник. — Семь-восемь месяцев впереди. Таких можно
быков выкормить — по пять центнер. Не меньше ста тысяч заработаешь.
— Заманивать мастера… — не поверила Ленка. — Набрешете — кобель не
перепрянет.
— Пишу расписку, — с ходу предложил зоотехник. — Если Николай при
сдаче получает меньше ста тысяч, я доплачиваю из своего кармана. Писать?
— Чего это ты добрый такой? — спросила Ленка.
— Я не добрый, я считать умею. Не выйдет сто тысяч, доплачу. Но… — погрозил он. — Если будет выше, то все, что сверху, отдашь мне. Вторую подпись тоже поставь. Ясно?
Такой поворот Ленке не понравился, она поглядела на мужа вопрошающе.
Николай лишь сидел и вздыхал, слушая зоотехника да жену. Он понимал, что взнуздывают его и хотят запрячь, а потом придется везти. Не хотелось.
Наработался он за жизнь. Наломался.
А деньги что… Денег, если припомнить, было и перебыло в руках. Но
проку от них? Не денег хотелось — покоя. И потому ответил он зоотехнику
прямо:
— Не пойду. Ищите других, помоложе.
И, провожая гостя на волю, к машине, повторил еще раз:
— Не пойду. Лишь из больницы. Не оклемался. Врачи велели полегче
тянуть.
Вечерний автобус из райцентра прогудел у амбаров и покатил на Вихляевку. Видно, дорога совсем обсохла.
Николай с Ленкой гостей не ждали, а они уже были рядом, пройдя от
автобусной остановки задами, через гумно.
Стукнула дверь, и объявились. Старшая дочь Анна шагнула через порог:
— Хозяева дома? Живые? Здорово дневали!
За спиной ее, возвышаясь над матерью, стоял Артур, без шапки, черные
волосы до плеч.
— Здравствуйте, — тихо промолвил он.
Николай поднялся навстречу. Ленка заохала, выбираясь из кровати.
Упреждая вопросы, дочь объявила:
— Я тем же автобусом — назад, шофер скоро подъедет. Привезла вам
сыночка, пусть перебудет хоть месяц. Иначе в тюрьму посадят.
— Языком болтаешь… — хмуро проговорил Артур, подсаживаясь к печке.
Курточка на нем была легкая, а под ней — тонкая футболка с портретом девки
ли, парня с длинными волосами.
— Замолчи! — возвысила голос Анна. — Спасибо тетке Таисе, ее Лешка — в милиции, передал. На хутор его отправьте, к дедам. Взорвали киоск
у армян.
— Ты знаешь?! Я его взрывал?!
— Замолчи! Тот вечер от тебя и вправду гребостным несло, какой-то гарью.
А раньше мопед украли.
— Я украл? — зло спросил Артур.
— Замолчи! Тягали-тягали с этим мопедом. Потом с мотоциклом. Участковый замучил. То подрались возле клуба с чеченами. Тетка Таиса так и
сказала: тюрьма по нем плачет. Пусть на хуторе перебудет месяц-другой.
— Ага… Буду я тут два месяца сидеть… Жди… — угрюмо пообещал Артур.
— Замолчи! Будешь сидеть.
Толком и не успели поговорить. Лишь собрали дочери картошки, луку да
сала, как засигналил автобус, и она уехала.
Артур в хлопотах участия не принимал. Как сел у печки, так и сидел.
Николай внука жалел, но с горечью понимал, что на хуторе тот долго не
просидит, хорошо, если выдержит неделю-другую. И запылит. А там, в
райцентре, снова те же дружки, те же дела. И днем раньше, днем позже, а
тюрьмы не миновать. Нынче вывернулись — завтра попадутся. Посадят, и
сгубится там навовсе. А жалко… Так жалко… Виделся внук маленьким,
ласковым. Он и сейчас был неплохим. В больницу к Николаю ходил, печенье
приносил, мягких булок, домашних блинцов. В плохое не верилось, а оно
уже подступало. И как его отвести…
Наутро Артур долго спал. Вчерашняя злость прошла. И вправду стоило
отсидеться на хуторе, пока утихнет весь шум и гам вокруг этого паршивого
киоска.
В хате топилась печь. Шкворчала яичница с картошкой и салом. Дед
Николай, увидев, что внук проснулся, спросил с улыбкой: “Выспался?” Все
же хорошо было у деда на хуторе: тепло, сытно и никто не ругался. Не то что
дома.
Потом во дворе разбирались в сарае, вытягивая оттуда всякий хлам. День
был не больно погожий, порой моросило; но одели Артура в шерстяной,
пополам с козьим пухом, вязаный свитер да телогрейку, на ногах — сапоги,
теплые носки, в портянках. После сытного завтрака, в доброй одежке
весенняя морось лишь свежила молодое лицо.
Вытащили рассохшиеся бочки, разломали мазаный плетневый хлебный
ларь. Отыскались два старых облупленных мопеда, на которых катался Артур, когда рос у деда на хуторе. Эти железяки он сам из хлама собирал, налаживал, и они ездили, к удивлению Николая.
— Может, подделаешь? — спросил Николай.
— Народ смешить. Люди на “Явах” летают, а я буду на драндулете.
Николай ответил просто, как думал:
— Заработай и купи “Яву”.
— Заработай… — желчно передразнил Артур. — Уже раз заработал,
хватит.
Прошлым летом он устроился в райцентре на местный заводик. Месяц
честно трудился. Получил копейки.
Сам Николай когда-то в таких годах мечтал о гармошке да хромовых
сапогах.
Он вынул кисет с табаком, какой успел с утра насечь и высушить. Артура
угостил, тот не отказался, но спросил;
— Ты же бросил? В больнице не курил?
— Брошу, — пообещал Николай и сказал главное: — Можно заработать
на “Яву”. Есть одно дело.
— Знаешь, сколько сейчас “Ява” стоит?
— Я говорю, можно заработать, — повторил Николай. И продолжил: —
Меня сватают на гурт. Но скотина плохая, дохлина. Бригадир приходил, за
ним — зоотехник. Я отказался. Тяжело. Напарника взять? Кого? Челядинского зятя? Или Кирюшку? Работать на них? Не хочу. А вот с тобой вдвоем
я бы взялся. Ты — молодой, в силах. А главное — свой. Если хорошо
потрудимся, на мотоцикл заработаешь, я — на корову.
— На какую корову?
— Коровка нужна. Я же — молошный. Тем более язва. Надо заводить. А
добрая корова, из хозяйских рук, нынче в цене. Не меньше пятнадцати тысяч, а к осени — вовсе дороже. Денег нет, все на Таисину свадьбу ушли. Потом болел. Так что гляди. Согласишься, с тобой я возьмусь. Гурт тяжелый. Много работы. Особенно попервах, пока на ноги поднимем да зеленка пойдет.
— А точно заработаем?
— Чего бы я брался?
— Это же до осени?
— До осени. В сентябре — октябре сдавать.
— Деньги мне лично отдашь? — по-прежнему не верил Артур.
— Договор будем вдвоем подписывать. Получать всяк свое, на руки.
Алый мотоцикл… Стройное его тело, теплое, живое, дрожащее от
нетерпения… Скорости просит, бешеной гонки, полета… Как он желал его.
Не надо еды, тряпок, джинсов этих поганых, кроссовок, курток. Лишь
мотоцикл. Сияющую краской и никелем красавицу “Яву”,
— Ты меня не обдуришь, дед? — тихо спросил Артур, глядя недоверчиво,
исподлобья. — Не обдуришь?
— Тебя дурить — значит себя дурить. Паспорт имеешь на руках, сам
договор подпишешь. Работа пополам. Барыш пополам. Бухгалтерия мне
твоих денег и не даст. Не положено, по закону.
— Тогда берем, — так же тихо сказал Артур.
— Тяжелый гурт, — еще раз упредил Николай. — Тощак. Работы с ним
много. А я из больницы. Больше на тебя надежа. Гляди, парень.
— Берем, — громче повторил Артур и добавил твердо: — Я сказал: берем!
— Берем так берем.
3
Пережидая полуденную жару, скотина отдыхала на базу, в тени, чтобы
снова пастись дотемна. Бычки за лето отъелись: тяжелые лобастые головы,
могучие загривки, просторные спины, хоть гуляй на них; короткая шерсть
атласно светила. Скотина не помнила, какой была она по весне. Но Николай
помнил, как пришли они с Артуром и колхозным начальством на скотный баз
и как тяжко было глядеть на колченогих задохликов в сбитой шерсти, в грязных сосулях. Острые кабаржины спины, крестцы и ребра — наружу,
потухшие глаза. Ни голову, ни хвоста не поднимут. Теснились бычки в
затишке, а десятка два вовсе лежали под крышей, во тьме, отдыхая после
долгого перехода, а вернее, готовясь к новому, в мир иной.
В этот день председатель колхоза, говорливый Липатыч, слова поперек не
сказал, принимая все условия Николая: цены покажет время, так и записали: “по сложившимся на октябрь — ноябрь ценам”; пять голов, какие уж почти не дышали, сразу оформили актом как падеж.
Председатель подписал договор и уехал; раз-другой наведался и с тех пор
везде говорил: “Требуют из района, чтоб перешли на новые формы работы.
Вот и переходим. Скуридин у нас на полной свободе”.
Чего-чего, а свободы Николаю за глаза хватало. Особенно на первых
порах, когда оказался он с пустыми руками да полудохлым гуртом, которому для поправки были нужны не солома да кислый силос, а добрая еда.
Свободы нынче и впрямь хватало.
Два десятка доходяг из гурта переправили домой, на свой баз. Артур там
хозяйничал, трижды в день готовил для бычков горячее пойло, запаривал
свеклу, картошку.
Зоотехник, ветврач помогли лекарствами. А корма добывали сами.
Освежевали овечку и в обмен из райцентра с мельницы привезли две
машины мучных отходов. Добыли свеклы и патоки. Лесничему отвез Николай
большого сизопухого козла, на него вся округа завидовала. И сговорились
быстро: два воза сена взаймы, а главное — лесхозовская земля. Снег сошел —
и паси там: сначала старая трава, а потом зеленка пойдет. Лесхозовскому
директору Николай выделил двух бычков из списанных, всю скотину лесничего взял до осени под свою опеку. Наука была простая и верная ты — мне, я — тебе.
И теперь лесхозовские угодья, отрезанные от иных земель огромной
речной дугою, были в Николаевой власти. Над речкой поставил он летний
баз, землянку и ранней весной ушел из хутора со скотиной и молодым
помощником — внуком.
Жизнь потекла вроде прежняя: паси да гляди; лишь на хуторе пошли
разговоры, что Скуридин колхоз обманул и осенью огребет миллион.
Но до осени еще нужно было дожить. В полях царило лето зеленое. И
выпущенный Николаем гурт неторопливо вытекал с база на волю.
Чуткий Волчок тут же поднялся и рыкнул, будя молодого хозяина. Тот
быстро собрался — коня подседлал, взял в сумку харчей и прогарцевал мимо
Николая: старая шляпа надвинута на лоб, черные жесткие волосы — до плеч,
ружье — за спиной.
— Ты, гляди, не балуй, — предупредил Николай. — А то зачнешь сорок
стрелять.
— Порядок, дед, порядок… Стрелять будем нужных.
Артур пришпорил коня и поскакал, обгоняя гурт. Верный Волчок бежал,
чуть отставая от лошади.
У Николая же были свои заботы. С майской поры косил и косил он,
набирая сено. Разжился конной косилкой да граблями. Выбирал хорошие
поляны в займище, в лесу. Косил, сушил, ставил копны. Отдал долг
лесничему. Свое сено на хутор свозил. И снова косил, сушил, запасая.
На займищных полянах, в безветрии, томился сухой жар. Но дышалось
легко.
Николай летнюю пору любил. Все хвори уходили, прогревались кости и
жилы, настывшие за долгие зиму да осень, в слякоти, на ветру, под зябким
небом, когда защита одна — заношенный серый ватник да стакан-другой
вонючего самогона. Летняя жара была Николаю в подмогу, бодря остывающую кровь. Работалось в такую пору легко. Тем более нынче, когда вилами
ворочал он скошенные вчера и уже подсохшие легкие валы сена.
Прошел час и другой. Солнце стало клониться к вечеру. Пора было внука
подменить, отправив его за харчами на хутор.
У стана Николай не задержался, лишь коня заседлал и поехал к гурту.
Скотина паслась в просторной луговой падине, перед лесом. Еще издали Николай услыхал девичий смех и не удивился. Напрямую, через речку, до хутора было верст десять. И давно уже, с самой весны, прибегала к Артуру зазноба, как и он сам, зеленая девчонушка.
Заметив Николая, молодые вышли навстречу из-под сени дубков.
— Надбеги на хутор, — приказал Николай. — Хлеба, картошки возьми,
яичек, другого чего.
Артур деду ружье передал, девчушку подсадил на коня, задирая сарафан
донельзя, и сам в седло уместился.
— В тесноте, да не в обиде, — с усмешкой проговорил Николай, провожая
их взглядом.
Гурт пасся, вольно рассыпавшись зеленою луговиной. Николай взглядом
его обошел и слез с коня. Верный Волчок, проводив молодого хозяина
взглядом, к Николаю поднял глаза, словно сказал: конечно, хотелось бы
пробежаться до хутора… Но понимаю, работа…
Дневная жара спадала. Близился вечер. От желтого солнца тянулись
длинные тени. Как всегда, по прохладе бычки начинали кормиться истово,
жадно, словно стараясь наверстать упущенное во дню.
Легкий земной ветер шелестел маковками дубов и берез на опушке. Ветер небесный гнал и гнал полегоньку несчетные стада далеких, белью
сияющих облаков. Над приречным зеленым займищем, над лугами летнее
небо лежало так просторно, что лишь малую часть его охватывал взгляд и
бродил там от близкой лазури, голубизны к далекой, за лесом клубящейся
сини.
Покойно клонились к вечеру земля и небо, баюкая людскую душу миром
и тишиной.
В который раз уже Николай, усмехаясь, думал, что больничные мечты его
нежданно-негаданно стали явью. Хоть и работать пришлось — куда ж без
работы? — но никто не шумит и пьянки нет, а с ней — ругни. Текут дела, дни
бегут. Вот он — август. Месяц-другой — и работе конец. И о дне завтрашнем
можно думать спокойно, прикидывая так и эдак. Сенцо есть, дробленка и
жмых. Можно телят купить осенью, поездив по хуторам. И поставить в зиму
на своем базу. Но уже та скотина будет своей. Коли приходит новая жизнь,
чего бояться ее. Может, она и лучше будет, чем колхозная. Там ведь сроду
хозяина нет и товар плачет.
Поздно вечером, когда уже остывали высокие розовые облака, вернулся
Артур. Волчок прежде хозяина услышал мягкий топот копыт, насторожился,
на Николая глянул.
— Чего? — спросил Николай.
Волчок взвизгнул от нетерпенья, подаваясь навстречу Артуру, но прося
дозволенья.
— Беги встревай, — разрешил Николай, — и ворочайся сюда. Будем
ставить скотину на баз.
Волчок унёсся стремглав к молодому хозяину. Тот был уже близко,
сворачивая к жилью.
У землянки Артур быстро спешился, снял мешки с харчами и, поглядев
в густеющую тьму, туда, где был Николай, отвязал от седельной луки
дерматиновый школьный ранец. Его он унес и схоронил с глухой стороны
землянки, под камышовой крышей. А уж потом поскакал к деду, гнавшему
быков на ночлег.
Скотину заперли на ночь. Поставили чайник. И только здесь, в неверном
свете печного огня, Николай углядел, что за плечами внука новое оружие.
— Это что? — спросил он.
— Мелкашка. Сгодится, — сказал Артур, снимая винтовку. — Нас ведь
двое, а ружье — одно. Пусть только сунутся. Я им покажу… Я им устрою, —
грозил он, жалея, что нельзя похвалиться привезенным в дерматиновой
сумке. Лучше утаить до поры.
Зато содержимое харчевых мешков он выложил без утайки. Николай
привозил из дома хлеб, крупу, старое сало да огородную зелень. Артур —
свежесбитое масло, сметану, пирожки да пышки — словом, тещины гостинцы.
— Не зря тебя кормят… — посмеивался Николай. — На Покров быков
сдадим да засватаем.
— Меня “явочка” ждет, дорогуша… Сил набирается, — отнекивался
Артур.
— А то гляди… Прадед твой, мой отец… его быки женили. Пора пришла,
девка по нраву есть, а свадьбу играть не на что. Нет денег. И тут пропадает
пара быков. После уборки. Какая беда… туда-сюда кинулись, искали-искали. Нет быков, свели. А к Никольской ярмарке вдруг объявились. Да такие
рогали: откормленные, аж блестят. Оказывается, отец их угнал тайком через
Мартыновский лес, к Дону, в самую глухомань, от жнивья далеко. Там остров есть, просторный, с травой. На остров переправил, там и паслись. Корм
хороший, отъелись они; потом лист падал, зажирели. На ярмарку их пригнали, в станицу. Купец Чертихин из Москвы как увидал, аж затрясся. Двести
шестьдесят пять рублей сразу дал. Продали, себе купили худых быков, за сто
семьдесят рублей. Остальные деньги — на свадьбу. Вот тебе и быки… Женили. И тебя — тоже…
— “Явочка” меня ждет… — твердил Артур, посмеиваясь над добрым, но
непонятливым дедом. — Летать будем. В-ж-жить! — и на хутор. В-ж-жить! —
и на станции. В-ж-жить! — и на краю света. Ты понял? — счастливо жмурился Артур. Он видел и чуял себя в седле, на дорогой сердцу “Яве”.
Рев и скорость!
А когда, отужинав, ушел он в шалаш и уснул, то во сне видел то же,
что наяву: алый мотоцикл, летящий теперь уже по иным, небесным, дорогам.
Провожал его раскатистый громовой грохот; звездная пыль отлетала прочь.
Сердце обмирало не от испуга — от счастья.
Грохот и разбудил его посреди сладкого ночного сна. Что случилось, он
понял не вдруг. Но грохнул другой выстрел. И пришло пониманье.
Выбежав из шалаша и не забыв про мелкашку, он крикнул в темноту:
— Дед! Ты где?
— Здесь я… — ответил Николай, невидимый во тьме.
Артур припал на колено, вглядываясь в брезжущую темь августовской
ночи, и в тишине услышал голос уходящего автомобильного мотора.
— Уезжают, дед?! — громко спросил он.
— Вроде…
Тогда Артур кинулся по белеющей во тьме дороге. Пробежав десяток
метров, он поднял винтовку и выстрелил в уходящий звук, тут же вспомнив, что коробка с патронами в шалаше.
— Куда побег?! — окликнул его дед. — Догонять, что ль?
Артур вернулся и не сразу углядел Николая. Тот, стоял во тьме, сливаясь со стволом дерева, подле самого база. Рядом рвался с поводка Волчок.
— Куда побег? — повторил Николай. — Стой здесь. Может, кто притаился.
Артур не послушался, но уже крадучись, с оглядкой сбегал в шалаш за
патронами. Он и потом к деду не вернулся, а, присев с винтовкой наизготове, стал вглядываться. Глаза обвыклись. Слух обострился, но ловил лишь
ропот листвы да нетерпеливое повизгивание Волчка.
До утра еще было далеко. Звездного света хватало, чтобы увидеть темные
купы деревьев, горбылевую огорожу, дальше сгущалась мгла.
Артур только что не повизгивал, как Волчок, но била его крупная
дрожь нетерпенья. Внагибку он подбежал к Николаю и спросил негромко:
— Чего было?
Николай, Насторожив ухо ладонью, вслушался во тьму:
— Не слыхать?
— Нет.
Николай отдал ружье внуку:
— Оба ствола заряжены. Сиди здесь, а я пойду погляжу, — и добавил
громко: — Чуть чего, стреляй картечью! Бей напрямую!
С собакой на поводке, с мелкашкой наперевес, Николай пошел вдоль
городьбы база, проверяя ее. Встревоженная скотина сбилась темной кучею.
Обошли почти всю городьбу, но в дальнем углу, возле навесов, Волчок вдруг
рыкнул и натянул поводок.
— Со мной… — приказал Николай и громко спросил: — Кто здесь?
Артур! — крикнул он. — Держи на мушке! — И снова спросил: — Кто здесь?
— Лупану! Лишь шумни! — отозвался Артур.
В сумраке скотьего навеса ничто не шевельнулось. Волчок продолжал тянуть от база. Николай с трудом держал его, приказывая: “Со мной…” Миновав стену навеса, Николай вынул фонарик, зажег его и, вернувшись, прошел прежний путь, освещая горбылевую огорожу желтым лучом. Все было цело.
Не до конца поверив, что опасность ушла, Николай вернулся к Артуру, сказал ему: “Присядь” — и сам устроился радом, в подножии дерева, стал рассказывать:
— Ты уснул. Я прибрался. Волчка привязал тут, у база. Хотел лечь. А потом думаю, дай посижу покараулю. Далеко, услыхал, машина гудит. Гудит и гудит. Вроде идет к нам, а света не видать. Из леса выехала, должен быть свет, а нету его. Хотел тебя будить, а машина смолкла, остановилась. Но от нас вроде далеко. Я жду, а ее — нету, молчит. Молчит и молчит. А потом Волчок как кинется… Я кричу: “Кто идет?” Молчат, а Волчок рвется. Тогда я и пальнул; не дюже низко, скотину боялся задеть. Пальнул — и чую, кто-то побег. Убегает. И вроде не один. Я еще пальнул. Бегут. А потом машина завелась.
— Надо бы не верхом. Надо бы напрямую их, гадов, — сказал Артур.
Прислушались. Ночная тишина молчала. Шумно вздыхали быки. Ветер шелестел в маковке дерева. Стрекотали сверчки.
У-гу! у-гу! у-гу! — прокричала за рекою птица,
Первые петухи начинали петь далеко, на хуторе.
Посидели еще, подождали. И теперь уже вместе, Николай с собакою
впереди, пошли к дальнему углу, где рвался Волчок.
И снова он потянул от городьбы в сторону.
— Стой здесь, я пройду, — сказал Николай.
Прошли недалеко. Волчок кинулся и схватил что-то темное.
Это была кепка. Уже потом, на свету, разглядели ее: большая серая кепка, новая, но уже сальная от грязи на подкладке, по ободу околыша. Пахло от нее одеколоном.
Остаток ночи не спали. Когда развиднелось, сходили дальше и нашли след машины, разворот ее.
4
С утра Николай отослал Артура на хутор с наказом:
— Кум Петро вечером пускай надъедет, с ружьем. Передай ему, что и
как, но чтобы не болтал. Узнает начальство, заставит на ферму вернуться. А
там не привесы пойдут, а отвесы.
Артур ускакал, Николай пас быков, стараясь держать их дальше от леса.
Он курил за цигаркой цигарку, боясь задремать, и слушал, не раздастся ли
гул мотора, редкий в этих местах, а теперь и опасный.
Но тихо было в лугах. Лишь трель жаворонков, щебет ласточек да быстрые
скворчиные стаи с шумом проносились над головой.
Гул автомобильный все же появился. Машина шла по займищному лесу,
от Ярыженских лугов, от хутора, а значит, была колхозной. Но Волчок
насторожился, и Николай, тревожась, вглядывался в зелень уремы: кого еще
бог несет?
Наконец из займища выбрался “УАЗ”. Добежав до первого пригорка, он
огляделся с него и покатил прямиком к гурту. Машина была колхозной. У
Николая от сердца отлегло. Волчок еще порыкивал, тревожась, пока хозяин
не успокоил его;
— Свои, Волчок, свои…
Машина остановилась недалеко, и Николай пошел к ней, встречая
председателя колхоза — Липатыча, Алексея Липатыча, для кого как.
Липатыч два десятка лет уже начальствовал в колхозе, поседел здесь. А
прозвище имел Медовучий — за сладкие речи.
— Здравствуй, здравствуй, хозяин, — выходя из машины, с улыбкой
приветствовал он Николая, жал ему руку. — Хозяин, настоящий хозяин.
Скотина, попасы — все вокруг твое, — разводил он руками. — Кузьма
Скоробогатый. Вы все теперь — хозяева. А Липатыч — на подхвате. Достань, добудь, обеспечь. Вот мои функции.
Николай переминался, смущенный.
— Такая жизнь пошла, — продолжал председатель. — Спасибо, что в шею не гоните. А то ли еще будет? Да, уже сейчас… Вчера в пять часов дня подъезжаю к комбайнам, они просо убирали. Комбайнеры домой собираются. Конец рабочего дня. И я им — не указ. Ты, например… С хутора увеялся, и слуху о тебе нет. Где ты, что… Может, половины гурта уж нету. Воровство вокруг.
Липатыч лил и лил свои речи, гурт обходя и оглядывая бычков.
— Но за тобой как в затишке. Ты — человек надежный, — хвалил
председатель. — Тем более не пьешь теперь. Не пьешь ведь?
— Не имею права. Язва, — объяснил Николай. — Да и годы…
— Таких людей мы всегда поддержим, — обещал Липатыч. — А то едут из города, землю им подавай, новым хозяевам. Бычка от телки, пшеницу от ячменя не отличат… Дай землю! Будем жаловаться! И жалуются… — сокрушался Липатыч и тут же строжел: — Но мы у них в поводу не пойдем. Мы своих людей будем поддерживать, таких, как ты. Быков вырастил на завид! Они, считай, подыхали. Я помню весну, когда их из Головки пригнали. Вот ты — настоящий хозяин. И внук при тебе, молодые руки. Хоть сейчас берите любую ферму. На Соловьях — золотое место. Ферма, вода рядом, попасы. Сдашь быков, пиши заявление. Своим людям, какие колхозу жизнь отдали, мы всегда пойдем навстречу. А пришлым… Извините. Колхоз разбазарить легко. А кто потом страну кормить будет?
Когда гурт обошли и возвратились к машине, Липатыч сказал:
— Просьба к тебе. Не приказ, а большая просьба. Приказывать я тебе
не могу. Договор подписан, ты — хозяин. Но прошу убедительно. Выбери
пяток быков на продажу. Денег в колхозной кассе нет. Ни людям заплатить, ни купить чего. Плохо с деньгами.
— Самый нагул, привесы идут, — принялся объяснять Николай. — Тут и на погляд видать, не меньше килограмма в день прибавляют…
Липатыч остановил его:
— Все верно. Я сам по специальности зоотехник, понимаю: не время
под нож пускать. Но положение безвыходное. Пустая касса. Надо… Понимаешь такое слово: надо.
Николай знал, что нельзя отдавать быков. Не их, а деньги свои он отдаст, заработанное. Но извечная привычка, покорность ли вязали язык и волю. И он лепетал:
— Самое время… привесы…
— Ни по-твоему, ни по-моему, — постановил Липатыч. — Не пять, а три бычка. Я это не забуду. При расчете мы тебя не обидим. Надо… Пойми…
Мягкие ладони Липатыча сжимали Николаевы руки. Голубые глаза
тонули в лучистых морщинах, светили тепло.
— Надо… Понимаешь?
И Николай понимал: надо.
Вместе с Липатычем и шофером выбрали и отбили от гурта трех быков. Шофер их и погнал напрямую, через речку, к хутору. Липатыч сел за руль и покатил обратной дорогой, оставив Николая в немалой досаде: он знал, что грешно в такую пору скотину забивать, лишая себя заработанного.
Умная собака Волчок глядела то вослед уходящим быкам, то на хозяина, ожидая команды. Стоило тому лишь промолвить: “Заверни”, и Волчок помчался бы и мигом вернул уходящих к гурту. Но Николай лишь вздыхал.
Бычки неторопко тянули через луг, пытаясь на ходу кормиться. Но
властно подгонял их новый хозяин: “Геть-геть! Геть-геть!” Миновали низинный, заливной, луг, через речку перебрались по мелкому и пошли набитой, конной да человечьей, тропой сквозь густые талы.
Артур встретил их на полдороге. Он спешил от хутора к деду, подгоняя коня, но издали услыхал: “Геть-геть! Геть-геть!” Сразу подумалось нехорошее. Нынешняя ночь была на уме. Коня он придержал, перейдя на шаг, вглядываясь с высоты седла, и наконец увидел трех быков и пешего человека. Быков он узнал сразу же: могучего Шварцнегера, Звездаря с белой отметиной на
лбу, глупого Дубаря. Человек был незнакомым. Выехав из кустов поперек пути, Артур спросил:
— Куда быков гонишь?
— Тебе какое дело? — ответил председательский шофер.
— Мои быки, — твердо сказал Артур.
— Сопли под носом твои! Зеленые! — вскипел мужик. — А ну, геть с
дороги!
— Шварцик, Дубарь! Гоп-гоп, пошли! — Артур тронул коня, винтовку
положив поперек седла. — Гоп-гоп! Звездарь, ходом!
Знакомый голос и лик убедил быков. Они разом повернули и потрусили
обратной дорогой.
— А ну верни! — закричал шофер. — Верни, отвечать будешь! Ответишь! — Он пробежал недолго и стал.
Артур развернулся. На коне, с винтовкой поперек седла, плечистый и
неулыбчивый, гляделся он серьезно. Председательский шофер, сплюнув,
сказал:
— Сам пригонишь… Сам! — И пошел той же тропою к хутору, матерясь
на ходу.
Николай заметил быков и внука издали.
— Либо убегли? — встревожился он и пошел навстречу. — Убегли
быки?! — крикнул он. — Ты где их перенял?
— Тебя надо спросить, — подъезжая, ответил Артур. — Ты караульщик.
Убегли они или их украли?
— Кто их крал? Человек их погнал, на хутор. Липатыч приезжал,
председатель, попросил… Говорит…
Артур, не слезая с коня, выслушал и решил:
— Ты лопух, дед. Сам говорил: привес пошел, кормить и кормить,
потом — дробленка, жмых. Чтоб как на ярмарку, чтоб блестели. Сам говорил,
а теперь? Мало что твой председатель напоет. Только слушай. В два счета
растянут. Останемся на бобах. Ты без коровы, я без “Явы”. У нас договор есть?
Он подписан?
— Подписан.
— Ну и пошли они!! — заорал Артур, так что быки шарахнулись в
сторону. — Сволочье! Сегодня — председатель, завтра — заместитель! Тут на
велосипед не останется! С таким лопухом, как ты!
Артур спрыгнул с лошади и встал перед Николаем, напружиненный,
злой:
— С тобой уговор был, что работаем вместе и деньги пополам?
— Был.
— Я работал? Сачка не давил?
— Работал.
— Я ночами не спал! — снова закричал Артур. — И день напролет от них
не отходил! Варил да кормил. У одного — дристун, у другого — запор. Я все
делал, а теперь… — Он шумно выдохнул, раз и другой, словно спускал лишний
пар, а потом сказал спокойно: — Теперь я ни на шаг от гурта. Не чеченов, а
тебя да твоих начальников надо бояться. От вас сохранять.
К сену Николай нынче не поехал, чтобы внука одного не оставлять. На
базу, где гурт ночевал и дневал, под навесом устроил он сиденье ли, лежанку, чтобы ночью быков стеречь; потом щи варил и ждал председателя.
Липатыч приехал к обеду. Сам за рулем. Из машины вышел, разулыбался, словно готовился доброе сказать. Николай встал из-за стола навстречу. Артур сидел, дохлебывая из миски.
— Ты думаешь, я удивился? — спросил Николая Липатыч. — Нет. Я
привыкаю. Говорил же я тебе, не председатель в колхозе хозяин, а — люди.
Ты, внук твой, — показал он на Артура. — С тобой договорился о бычках, а
молодому хозяину не доложил. Он — в обиду и все поломал. Так и живем. Называется — демократия.
Улыбка на лице председателя гасла. Голубые глаза притухали, темнея.
— Да, — продолжал он. — Демократия. Что народ решит. Не один, не
два человека, не ты, да я, да твой внук, а девятьсот восемьдесят семь членов колхоза. Понятно? А вот они говорят, что я неправильно тебе гурт отдал,
с нарушением колхозных законов. И те пять бычков… Они же не сдохли. А
числятся — падеж. Тоже грубейшее нарушение. И чем ты кормил бычков?
Люди говорят: воровал. Да-да… Месяц — на хуторе, на ферме, а по документам они лишь дышали. Ни соломы для них ты не брал, ни силоса…
— Все знают, чем я кормил, — сказал Николай. — Тут нет секретного.
Сено я…
— Погоди, — остановил его председатель. — Я не разбираться приехал.
А сообщить, что народ требует собрать правление и переиграть все это дело.
И вот мой сказ, — закончил он жестко, выпрямляясь и строжея. Стоял уже
перед Николаем не Липатыч по прозвищу Медовучий, а председатель в
темном костюме, при галстуке, в седине. — Сказ такой: сейчас твой
внук, — указал он пальцем на Артура, — отгонит на хутор и сдаст управляющему пять быков. Повторяю: пять. Иначе сегодня же соберем правление.
Он повернулся, сел в машину и уехал.
Солнце стояло в полудне. Мягок был зной его.
В огородах, в садах нынче все спеет и зреет. И если бы он, Николай, не
пошел по весне к быкам, не связал себя, то теперь самая пора: живи и живи.
На мгновение Николай словно забыл, где он и что с ним: грело солнце,
слепила глаза сияющая склянь реки — доброе лето, о каком мечтал он зимою
в больничной палате.
Он очнулся. Надо было возвращаться к обеденному столу и к внуку. Два
шага всего…
Спасение было, он знал его. Пойти в землянку и выпить залпом стакан
водки. Сразу полегчает. Потом еще выпить. И все станет к месту: жалость к
себе, гордость и бесшабашная удаль. А потом все утонет в беспамятстве и само собой поплывет и покатится, как бог велит; и чем горше, тем, может, и
лучше. Будет о чем плакать во хмелю. Так было всегда. И нынче манило
выпить. Но глядел исподлобья, глазами жег, словно связывал, внук молодой.
— Ну что, дед? — не выдержав, спросил он издали. — Давай отбирать каких получше. Да не пять, а десять бычков отгоним, порадуем начальство. А то и всех… Тебе похвальную грамоту дадут. Еще одну к стенке на кухне прилепишь.
Николай молча прошел к столу, уселся остатнее доедать. А внук корил
и корил его:
— Вы как овечки. Бригадира, председателя, участкового — всех боитесь.
А вот чечены никого не боятся и потому живут. Армяне на станции тоже
никого не боятся. Ларьков наоткрывали, торгуют внаглую. Не боятся — и
правильно делают. А вы, как кролы, день и ночь труситесь.
Николай поднял голову, кротко спросил:
— Чего ты запенился?
— Но ты же гнать собрался быков. Я вижу… Начальник приказал. А что
договор подписан, там все указано, на это наплевать. Знают, что ты —
слухменный.
— Охолонь… — остановил его Николай. — Волчок дремет, и ты подреми.
Скоро скотину подымать.
Артур поглядел на деда недоверчиво, но послушал его: лег, кинув на землю телогрейку. Сквозь смеженные веки глядел он, как дед взбодряет огонь,
ставит чайник. А потом ресницы тяжко сомкнулись, пришел долгий сон.
Полуденная жара спадала. Николай отворил ворота база, пуская скотину
на пастьбу. Понемногу, за шагом шаг, уходили от становья и крепко спящего внука.
Артур проснулся, когда вербовая тень давно ушла в сторону, по-вечернему
удлиняясь. Он вскочил в испуге. Показалось ему, что проспал он все на свете:
скотину и деда, который недаром не разбудил его.
Сердце на мгновение замерло и застучало отчаянно. Забыв о коне, Артур побежал прочь от становья. Он мчался быстрей и быстрей, стараясь увидеть впереди Николая и быков или понять, что потерял их навсегда. Он миновал один колок, другой. И, уже задыхаясь, отчаиваясь, увидел наконец пасущийся вдали скот и деда. Увидел и побежал еще быстрее. Теперь уже хватало сил и дыханья.
— Родные!! — закричал он, подбегая к гурту. Так счастлив он был, словно потерял их и снова нашел. — Родненькие! Гусарик! Купырь!
Одного на ходу он погладил, с другим поборолся, ухватив за короткие рога, третьего боднул в мягкий бок.
— Шварцик! Кулема! Звездарь! — звал он любимцев своих. И они мчались на зов, неуклюже кидая в стороны задними ногами. — Алка! — кричал он. — Запевай!
Му-у-у! му-у-у! му-у-у! — послушно отозвался бык.
Гурт ожил, сбиваясь возле молодого хозяина на зов его, как всегда с той
давней поры, когда день за днем он кормил их, поил, спасая от горького.
Память животины крепка.
Артур баловал, убегая от Шварцика, потом оседлал его, лежа на просторной спине. И снова теребил всех подряд: Тихоню, Рэмбо, Горбача.
Объявился Волчок, и вовсе завертелась карусель.
— Либо кнутом вас разгонять? — с усмешкой издали спросил Николай, глядя, как озоруют внук, Волчок, скотина.
Но молодые игры взбодрили его. Подумал, что в конце концов все
образуется. Председатель отступит. Ведь сколько сил положено. И вот они, быки, как из теста лепленные.
В оставшийся день, словно сговорившись, дед и внук не вспоминали
нынешнего, будто и не было ничего.
Вечером ждали подмогу. Стемнело. Кум Петро не ехал.
— Ложись и спи, — приказал внуку Николай. — Потом сменишь меня. Чего вдвоем сидеть?
Артур было отнекивался, не желая деда оставлять одного. Но тут издали, из-за речки. стала пробиваться песня:
Из-под то…
Из-под тоненькой блузочки!
Тяжело моему сердцу страдать!
Кум Петро добирался до стана долго. Он пел и пел, голос медленно
приближался.
Из-под то…
Из-под тоненькой блузочки!
Взбодрили в костре огонь, чтоб заметил.
И наконец объявился помощник, пьяненький, с велосипедом, через
плечо — ружье.
— Вот он и я! — торжественно объявил кум Петро, бросая велосипед и
раскрывая объятья. — Ты приказал — я прибыл. Потому что мы с тобой —
годки, родились вместе, возрастали и вместе служили, значит — полчки,
односумы и кумовья… Самая родня из родни!
Артур посмеялся и ушел спать. Он лег не раздеваясь и, засыпая, слышал,
как грозил Петро: “Посекем их на капусту… Учуяли… Посекем…”, и песню
пел:
Ворошиловский стрелок
Промаху не знает!
Потом была ночь. И резкое пробужденье. Голос деда: “Вставайте!” —
выбросил Артура из постели. В этот раз не было ошаленья. Он вскочил, словно не спал, все сознавая.
— Дед?! — крикнул он в темноту.
— Буди Петра, ружье берите, — сказал Николай. — Гости едут.
Артур сдернул Петра с кровати: пусть очухивается со сна да похмелья, а
сам ухватил ружье и хоть и во тьме, но внагибку пробежал за шалаш и вынул
прихороненный ранец с припасом, который берег до поры.
Николай дежурил в самом базу, под навесом. Но когда услышал машинный гул, выбрался на волю и пристроился, как и прошлую ночь, возле тополя.
Машинные фары нынче светили. Дальний прожекторный свет их, повиливая, выхватывал из темноты деревья, городьбу база, уходил далеко за речку.
— Не хоронятся! — громко сказал Николай и приказал Артуру: — Ты возле шалаша будь, а Петро — по правую руку.
— Иду, иду… — бормотал в шалаше Петро.
Машина остановилась рядом с базом и смолкла. Но фары ее светили.
Щелкнула, отворяясь, дверца. Кто-то вышел.
— Уезжай, будем стрелять! — крикнул Николай. — Нас много!
— Хозяин! Слушай меня! — раздался от машины громкий голос. — Слушай хорошо! Даю пятьсот тысяч! Вы спите до утра! Проспали! Ничего не
знаете! Кто угнал, куда угнал! Ты понял, хозяин?! Пятьсот тысяч!
— Уезжай! Будем стрелять! — ответил Николай.
— Думай хорошо! Пятьсот тысяч!
— Уезжай! — повторил Николай и перебежал в сторону, к другому дереву.
Свет машины погас. Голос смолк. Затаясь, сидели и слушали, надеясь:
может, уедут?..
— Я как штык! — выбрался наконец из шалаша кум Петро. — Тут, парень…
Недоговорил он и рухнул на землю, услышав выстрел за выстрелом.
Затрещала городьба. Николай вскинул ружье, ударил на треск. Скотина
шарахнулась.
Артур побежал от шалаша внагибку, прижимая к себе сумку. Укрывшись
за стеной навеса, он пробрался вдоль нее и, глянув из-за угла, во тьме не
увидел, а скорее почуял людей, их движенье. Вынув из сумки ракету, он дернул шнурок. С шипом ракета ушла в небо и там, высоко, взорвалась багровым свеченьем, озаряя степь, скотий загон, трех незваных гостей, их машину, разломанную городьбу.
— Держите, тараканы!! — крикнул Артур, швыряя взрывпакет. — Огонь!
Грохнуло. Зазвенели стекла. Истошно завопили. Ломая городьбу, скотина кинулась прочь. Но вопль Артура перекрыл все звуки:
— Недолет!! Заряжай!! Держись, тараканы усатые!! Огонь!
Еще один взрывпакет полетел. Снова грохот. Сомкнулась багровая тьма.
— Заряжай!! — снова крикнул Артур.
Николай, ничего не поняв, лишь чуя и видя взрывы за базом и голос
Артура, бросился к внуку:
— Ты где, Артур?! Ты — живой?
— Здесь я! — громко отозвался Артур. — У миномета! Уезжают… —
проговорил он тише, услыхав гул мотора.
Николай, еще не веря, во тьме ощупывал внука:
— Ты — живой? Живой?
— Убегают! — крикнул Артур. — По щелям!
Он уже не прятался.
— Это ты — в них? — спрашивал Николай. — Из чего?
— Из пушки, — ответил Артур. — Из гаубицы, прямой наводкой. Погоди,
дед. Я и тебя научу. Будешь артиллеристом…
Кум Петро объявился и шепотом сообщил:
— Чуток меня не убило. Как пчела прожужжала. Возле уха. И я враз
трезвый сделался.
Как-то сразу поверили, что опасность ушла. Стали собирать разбежавшуюся скотину.
— Волчок, сгоняй! — приказал Николай.
Собака умчалась во тьму, чтобы, делая за кругом круг, сбивать испуганную скотину в кучу.
— Шварцик! Шварцик! Рэмбо! Тихоня! Алка! — звал Артур, и быки спешили на голос. — Звездарь! Гусарик, Гусар! Кулема! — звал и звал он своих.
Собирали быков, чинили разломанную городьбу, провожая ночь и встречая новое утро.
Только-только управились и проводили кума Петра, как увидели: с той
стороны, от речки, мчится на велосипеде Артурова зазноба.
— Деда Коля! Артур! — издали закричала она. — К вам едут! Гурт
отымать!
Она подкатила и упала бы вместе с машиной, но Артур подхватил ее.
— Едут… — повторила она. — Председатель, участковый, бригадир. Вчера было правление. Сказали: отберут. Нынче с утра приедут.
Платье на девушке было мокрым. Видно, через речку брела по глубокому.
Артур приголубил ее:
— Молодец…
— Спешила… — Девчонка рассияла и принялась расправлять мокрое платье.
Артур твердо изрек:
— Я им, дед, быков не отдам. Я их так шугану! — В глазах его загорелось
бешенство. — Я их… Остались еще подарки… Не отдам!
— Не отдашь, не отдашь… — повторял Николай, еще не понимая, как
быть им, но чуя, что внук может наделать беды.
И вдруг Артур, мгновенно остывая, сказал:
— Уходить надо, дед. Давай уйдем на тот остров, где прадед Миша быков
хоронил. Он далеко?
— Далеко.
— Людей возле нет?
— Там и в старые годы их не было. А нынче и вовсе.
— Вот и уйдем. Схоронимся. Ты помнишь дорогу, дед?
— Помнить-то помню… — ответил Николай.
— Дед, погнали… — заторопил Артур. — Я им не отдам быков. Все равно
не отдам. Я их, как усатых, учить буду. У меня есть чем… — снова начал он
злиться.
И, видя горячечный блеск в глазах и чуя решимость внука, Николай
согласился:
— Гони… Они с утра обещались? — спросил он у девушки.
— С утра.
— Бери харчей и гони. На брод, а потом вдоль речки к Мартыновскому лесу. На Бабской протоке вернешься на этот берег и пойдешь старой дорогой, она уже заросла, но найдешь… До озера, до Култука, доберешься и там меня жди. Я тебя нагоню. Пока сбираюсь, пока гостей встрену.
— А чего ты им скажешь?
— Найду чего сказать. Гони! Ты чуток его проводи, — сказал он девушке. — И — на хутор. Мы дадим тебе знак.
Гурт уже вытекал от толоки, к пастьбе. Наскоро собрав харчей, Артур сел
на коня и поскакал, догоняя скотину. Равняясь с ней и уходя вперед, он стал
подгонять быков, звать их за собой.
— Гоп-гоп, пошли! Ходом!
Тяжелые бычки, молодые, но тушистые, с короткими рогами, окружая
всадника, спешили за ним.
— Вперед, ребятки, вперед. Очкарик, Дубарь! Прожора, гоп-гоп! Успеешь
налопаться!
Он был хорош на коне: в седле сидел крепко, черные волосы — до плеч,
надвинутая шляпа, ружье — за спиной.
— Гоп-гоп, красивые! — торопил он. — Родненькие, ходу!
Гурт уходил быстро и скоро скрылся в займищной зеленой уреме.
Оставшись один, Николай стал собираться, навьючивая на лошадь
мешки да сумки. Жаль было покидать обжитое и кое-что из нажитого: стол, скамейку, топчаны не заберешь с собой. Собрался он ко времени, стал ждать и наконец услышал машинный гул.
Председательский “УАЗ”, привычной дорогою подкатив к стану, выпустил из тесной кабины не только Липатыча да шофера, но участкового Листухина, хуторского бригадира Чапурина, заведующего фермой Кривошеева. Долговязый Чапурин, выбравшись на волю, охал, разминая занемевшие ноги да поясницу.
— Приехали тебе сообщить, — с ходу начал Липатыч. — Вчера собиралось правление колхоза, вот выписка его решения, — показал он бумагу. —
Договор с тобой считать недействительным. Скотину изъять и поставить на
колхозный баз. Прочитай, ознакомься.
Николай от бумаги отмахнулся, сказал:
— Нету скотины.
— Как нету? — не понял председатель. — Пасется…
Николай выложил разом:
— Чечены тут нападали. Сломали городьбу. Еле отбились от них. Решили
мы скотину в надежное место угнать, подальше от греха. А вы пустого не
топочите. У нас был договор, руку приложили, с печатью. Комар носа не
подденет. Ко времени вся скотина будет на месте, — пообещал он. — Сдадим
по головам и по весу. Все, бывайте здоровы, — закончил он и стал отвязывать лошадь.
Приезжие, не поверив и не поняв, переглянулись. Шофер, ухмыльнувшись, присвистнул.
Между тем Николай уже был в седле.
— Погоди… — шагнул к нему бригадир. — Ты чего задумал? Ты — в уме?
— Пьяный, — махнул рукой председатель. — И не проспался. Скотина где?
— Вы меня слухали? Или лишь глядели? — поворачивая коня, спросил Николай. — Я вам по-людски сказал: скотину не увидите и вам она не
нужна. У нас договор. Ко времени пригоним, сдадим. И ни один прокурор нас
не тронет. Договор! — весомо повторил он, трогая коня.
— Стой! — закричал Липатыч и участковому приказал: — Арестуй его!
Стой, говорю! — побежал он догонять Николая. — Стой! Отвечать будешь!
При костюме и галстуке как-то неловко было гнаться. Два шага пробежав,
председатель встал, оглядываясь и призывая помощников:
— Вы чего глядите?!
— Да он вернется… Куда он денется… — неуверенно проговорил участковый Листухин.
— Николай! — пошел вослед всаднику бригадир. — Погоди! Надо полюдски! Чего ты бзыкаешь?! Не молоденький…
— Не троньте нас! — оглядываясь, зло проговорил Николай. — Не
доводите до греха. А то мы чеченам гурт отдадим. Вот тогда ищите его. Ни
вам, ни нам.
Обвешанная сумками да мешками лошадь уходила от летнего база и стана, от людей, которые глядели вослед: кто растерянно, кто недоуменно, а кто и угрюмо.
Николай спешил, догоняя внука.
Борис Екимов