Консерватизм и либерализм: отечественный контекст
Понятия «консерватизм» и «либерализм» прочно вошли в сознание философской, социологической, политической мысли в России. Реальность, стоящая за этими понятиями, представляется настолько самоочевидной, что почти не возникало сомнения относительно правомерности их употребления в отечественном контексте. И все же здесь есть один очень существенный момент, на который хотелось бы обратить внимание.
Дело в том, что сами термины «консерватизм» и «либерализм» — политическая лексика западной культуры. Именно в этом смысле выявляется некоторая неадекватность терминов «консерватизм» и «либерализм» отечественным реалиям. И если мы сознательно, то есть зная, что данные понятия относятся к западноевропейским реалиям, все же применяем их к отечественной действительности, то это происходит по двум причинам.
1. Предполагается тождественность процессов социокультурного развития России и Запада. В рамках такого воззрения вполне оправданно употребление западной лексики, ибо различия полагаются лишь в количественной плоскости, в степени «отсталости» России от Запада.
2. Известно заметное качественное несходство Запада и России, но оно умышленно игнорируется и реалии отечественной культуры загоняются в «прокрустово ложе» западной терминологии в надежде, что это приведет к трансформации самой отечественной действительности.
Понятно, что и первое, и второе есть заблуждение. первое происходит из-за наивной веры в «общепланетарную» цивилизацию без серьезных культурно-исторических различий и особенностей, второе — из-за сознательного недоверия к национальному своеобразию и желания во что бы то ни стало его ликвидировать.
Но чаще всего понятия «консерватизм» и «либерализм» употребляются все же неосознанно, в силу устоявшейся традиции и с верой в наличие в России того, что называется консерватизмом и либерализмом в западной традиции. Здесь действует своеобразная инерция западнического мышления. Так было, и, по-видимому, так будет. И в наши задачи отнюдь не входит нелепая попытка предложить отказаться от данной терминологии. Дело в другом. Необходимо уловить некоторую смысловую неадекватность данной терминологии и понять, что модель русской культуры требует иной лексики, более соответствующей реалиям отечественного бытия. Не отменять понятия «консерватизм» и «либерализм», но несколько их «потеснить».
Смысловое поле, покрываемое понятиями «консерватизм» и «либерализм», оказалось слишком широким. Понятия, вышедшие все же из сугубо политического контекста, стали претендовать на роль мировоззренческих факторов. Характеристика человека как консерватора или либерала стала чуть ли не экзистенциальной, всеисчерпывающей характеристикой.
Если человек только либерал или консерватор, и больше никто, — это уже антропологическое обеднение личности, политическое отсечение от себя иных горизонтов существования. Политика как концентрированное выражение «мирской» сущности бытия всегда представляет некоторую опасность для духовного состояния личности. И даже политика, радеющая о духовном.
Безусловно, в России слово консерватор звучит более благородно и почтенно. Либерал — слово всегда чуть ли не ругательное. И все же не оскудевает ли бытийная полнота русской культуры, как только политическое словоупотребление становится доминирующим?
В нашу задачу не входит текстуально выяснять, кто первым в русской общественной мысли стал употреблять вышеуказанные термины для обозначения политических реалий. Отметим, что эти термины, вошедшие в состав русской общественной мысли конца XVIII — начала XIX века, были своеобразной модой, подражательством западной культуре. Русское сознание подгоняло под них свои реалии и свои собственные представления. На Западе консерватизм и либерализм — устоявшиеся виды политического мировоззрения. Когда эти понятия проникают в Россию, то скорее употребляются для выражения духовного мирочувствия, а не политических убеждений. Вспомним, как Константин Леонтьев характеризовал либерализм:
«Либерализм, как идея по преимуществу отрицательная, очень растяжима и широк. В России либералов теперь такое множество, и личные оттенки их до того мелки и многозначительны, что их и невозможно подвести под одну категорию, как можно, например, подвести под таковую нигилистов или коммунаров.
У последних все просто, все ясно, все исполнено особого рода преступной логики и свирепой последовательности. У либералов все смутно, все бледно, всего понемногу. Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного.
Эта-то неопределенность, эта растяжимость либеральных понятий и была главной причиной их успеха в нашем поверхностном и впечатлительном обществе.
Множество людей либеральны только потому, что они жалостливы и добры; другие — потому что это выгодно, потому что это в моде: «Никто смеяться не будет!» К тому же и думать много не надо для этого теперь. В 60-х и 70-х годах быть умеренным либералом стало так же легко и выгодно, как было выгодно и легко быть строжайшим охранителем в 30-х и 40-х годах»1.
Понятно, что такой «либерализм» несколько отличен от своего западноевропейского эквивалента. Леонтьев очень точно определил то умонастроение в русских образованных слоях, которое лишь по ошибке или в силу желания походить во всем на западную культуру может называться в строгом смысле либеральным. В. В. Леонтович в работе «История либерализма в России (1762-1914)» подчеркивал, что либерализм — творение западноевропейской культуры и в России он имеет заимствованный характер.
То, что вызрело в недрах совершенно иного культурного пласта, было сначала лексически имплантировано в Россию, затем уже стали подгонять наличность под указанное название. Но наличность принципиально иного свойства. Отсюда та неопределенность в понятии «либерализм», которую подметил Леонтьев и о которой говорят современные авторы, утверждая, что «в России, в отличие от Германии и Австрии, нет даже либеральной традиции»2. Прямое свидетельство неукорененности в отечественной культуре того явления, которое соответствует западному пониманию либерализма. И это не случайность, не досадный пробел, который может быть со временем заполнен наращиванием либерального мировоззрения. Такого наращивания не будет, и поэтому по-западному понимаемому либерализму в России уготована участь вечного маргинала.
А что же с консерватизмом? Можно ли утверждать, что есть в России реальность, соответствующая этому понятию? Этимология слова «консерватизм» указывает на его центральный смысл: «сохранение». И в этом плане, бесспорно, в России есть что, кому и зачем сохранять. И отличие от Запада здесь не столько в формальном, сколько в содержательном аспекте. Но оно оказывается очень существенным, ибо свидетельствует об ином устройстве культуры.
В XIX веке наступает пора философской рационализации, которая во многом была инициирована западной традицией. То, что носит название «консерватизм», является рационализацией феномена, растворенного в духовных тканях всей предшествующей русской культуры3. XIX век — время теоретического осмысления традиции, но не время появления самой традиции. Для концептуализации феноменов отечественной культуры возникает необходимость в соответствующей лексике. И она появляется, но в импортируемом с Запада виде. Основной массив философской терминологии является русификацией понятий германской метафизики.
Русский консерватизм не появляется в XIX веке, а теоретически оформляется, вернее, не он, а та традиция, которая стала объектом рефлексии. Но нужно ли эту традицию именовать западной лексемой conservatism? Она имеет исконно русское название — это православная традиция, и консерваторами называют тех, кто концентрируется вокруг этой традиции — защищая ее, развивая и прославляя.
Консерватизм и либерализм: западный контекст
Попытаемся выявить те особенности западной культуры, которые накладывают некоторые ограничения на свободное использование западной политической лексики в российских условиях.
К. Манхейм в работе «Консервативная мысль» устанавливает исторические и семантические параметры западного консерватизма. Прежде всего он разграничивает понятия «традиционализм» и «консерватизм». Традиционализм («естественный консерватизм») — широко распространенное явление, связанное с магическими элементами в сознании, вызывающими фобию перед изменениями. Не таков консерватизм. Условия его появления связаны со следующими факторами:
во-первых, консерватизм — реакция на засилье рационализма;
во-вторых, консерватизм — явление, возникающее в динамично развивающемся обществе, где предельно выявлена дихотомия «старого—нового», «прогресса—регресса»: «Само существование консерватизма как целостной тенденции означает, что история все более развивается через взаимодействие таких целостных тенденций и движений, из которых одни «прогрессивны» и форсируют общественные изменения, в то время как другие «реакционны» и сдерживают их»4;
и в-третьих, консерватизм возникает в классовом обществе с антагонистическими стилями мышления.
Вот тот социокультурный минимум, который необходим для появления феномена консерватизма в его «классическом», западном варианте.
Если обратиться к России начала XIX века, то очевидна недостаточность тех элементов для возникновения консерватизма, на которые указывает Манхейм.
Во-первых, в России не было таких мощных традиций рационализма, какие обнаруживаются на Западе, где чисто рационалистический стиль мышления столь всеобъемлющ и претенциозен. Многими отмечалась в качестве существенного недостатка России как раз ее рационалистическая недооформленность. Также не было в России и мощных традиций противостояния рационализму, какие имеют место на Западе.
Здесь проявляются специфические черты, присущие восточно-христианскому типу ментальности, которому свойственно противопоставление «рационализм—сверхрационализм», а не «рационализм—иррационализм». В отличие от Запада, где к XVIII веку консервативная оппозиция вошла в конфликт с почти что двухтысячелетней традицией рационализма, в Россию элементы такой традиции проникают лишь с петровскими преобразованиями. Оппозиция «консерватизм—рационализм» в конце XVIII — начале XIX века в России носит не столь однозначный характер.
Смысл западного консерватизма в том, что явное противостояние рационализму он приобрел лишь тогда, когда тот стал проникать в политическую сферу в виде либерализма. И в этом смысле западный либерализм есть политическая экспликация рационализма5.
Философия Просвещения выявила те политические механизмы, с помощью которых антрополаторные6 принципы стали воплощаться в социальную действительность. Но действительность не только социальна и отнюдь не желает вписываться в рационалистические конструкты. Отсюда рационалистический утопизм — желание трансформировать социальную реальность по образу желаемого проекта.
Реальным хранителем всей «нерациональной», «мистической» сущности бытия была Церковь. И борьба с Церковью (прогрессирующая секуляризация: от Просвещения до атеизма и нигилизма) становится, соответственно, неотъемлемой частью мировоззренческой программы рационализма и либерализма.
В России в конце XVIII — начале XIX века действительно было много увлечений философией Просвещения (масонство, деизм). Как бы либеральное движение было налицо. Но это движение (возраст которому всего несколько десятилетий) являло собой кальку с того, которое имело уже давнюю традицию. И естественно, что этому новомодному (но опасному в своих разрушительных потенциях) течению противопоставляется течение охранительно-консервативное. И здесь четко выявляется отличие русского консерватизма и либерализма от их западных эквивалентов: если на Западе либерализм боролся с Церковью, а консерватизм боролся с либерализмом, то в России либерализм также боролся с Церковью, но консерватизм боролся не столько с либерализмом, сколько за Церковь7. Данное различие — качественно-онтологического уровня, свидетельствующее о радикальной инакости отечественной культуры по сравнению с западной.
Дело здесь не в количественном расхождении: на Западе этот процесс длился тысячу лет, а у нас меньше, — дело в том, что с самого начала суть процесса имела коренные различия. Второе условие появления консерватизма на Западе, описанное Манхеймом, помогает выявить эти различия.
Это — динамическая модель общества, в которой, естественно, сталкиваются два противостоящих друг другу пласта реальности — «традиционное» и «прогрессивное», «старое» и «новое». Консерватизм выступает как сила, осуществляющая органичную трансформацию и развитие общества. Консерватизм является осмысленным традиционализмом, который, разумно сохраняя все ценное в прошлом, не препятствует естественному инновационному процессу и сдерживает радикально-революционные устремления рационалистического утопизма (революционаризма).
Цивилизационный процесс на Западе имеет вид поступательной борьбы между отжившим старым (защитником чего является «реакция») и отрицанием отжившего (радикализм, революционаризм). Консерватизм — то, что препятствует различным катаклизмам и срывам.
Как только либеральный проект начинает претендовать на воплощение в действительность наиболее радикальных утопических замыслов, консерватизм оформляется как мощнейший сдерживающий механизм, препятствующий этому проекту прорваться вовне и обосноваться в политической плоскости.
Западная цивилизация «проползает» (естественно, с различной скоростью) между прошлым и будущим, старым и новым. Вектор развития имеет линеарно-горизонтальное направление: прошлое—настоящее—будущее. Консерватизм самоощущает себя как мировоззрение, противостоящее крайностям, и в этом смысле он обладает негативной, отрицательной энергией. Охранительные потенции снижены, так как зона охраны не локализована и не имеет конкретных устоявшихся форм. Динамизм западной цивилизации не позволяет создать зону «неподвижности». И в задачу консерватизма здесь входит не сохранение чего-то ощутимого, эмпирически зримого или метафизически воспринимаемого — консерватизм охраняет сам поступательный исторический процесс от цивилизационных срывов. Само же содержание западной цивилизации подвержено процессу динамической трансформации, и здесь консерватизм не имеет особых указательных прав на сохранение конкретно той или иной культурной формы, так как подобное будет уже подрывом гарантий плюралистического общества с установкой на ценностную нейтральность.
Одним словом, консерватизм держит форму западной цивилизации в русле поступательного прогресса, содержание этой цивилизации — святая святых и во многом определяется либеральными установками. Консерватизм лишь не допускает радикальных претензий либерализма на то, чтобы принять цивилизационную форму, аннигилирует наиболее экстремистские выпады и перерабатывает гиперактивную энергию политических проектов на внутреннее содержание цивилизации, то есть на культуру. «Консервативная интерпретация (или приписывание смысла) возникает как враждебная реакция на революционный способ создания или понимания смысла вещей»8.
Западная цивилизация без особых сбоев (подчеркнем: без особых) и срывов последовательно движется в определенном направлении. Вопрос «куда движется эта цивилизация?», а тем более вопрос «зачем?» в данном случае неважен. Важен сам процесс, даже качество процесса, а не его конечная цель. Поэтому здесь значим вопрос «как?», но не «куда?» и не «зачем?». Даже если западная цивилизация неуклонно движется к гибели, то делает она это весьма методично и планомерно. И консервативные механизмы обеспечивают западной традиции именно такую поступательность, а установка на ценностную нейтральность застраховывает западное сознание от чрезмерно серьезной метафизической рефлексии. Ибо такая рефлексия предполагает отход от ценностного индифферентизма и глубокий экзистенциальный выбор. Это чревато привнесением аксиологического элемента в политическую плоскость, что недопустимо для норм западного «плюралистического» сознания. Западный исторический процесс антитеологичен и антиэсхатологичен. Идея бесконечного прогресса образует внутренний фундамент западной цивилизации.
Для России важны категории «цели» и «смысла», то есть на первом месте здесь стоит вопрос «зачем?», а уже потом — «как?». Внутренний фундамент русской культуры имеет основное противоречие, которое проходит не по линии «старое—новое» (консервативное—либеральное), а по линии «исконное—иное». Эта оппозиция существенно отличается от западной. Западная модель разворачивается в пространстве горизонтальной протяженности, имеющей темпоральную структуру «прошлое—настоящее—будущее», в то время как отечественная модель имеет вертикальное измерение, соответствующее атемпоральной развертке «вечное—временное».
Можно это не принимать, но такова данность, с которой приходится считаться, когда заходит речь о подлинном осмыслении отечественной культуры.
Данное положение требует некоторых уточнений.
Метафизика. Культура.
Церковь
Центральные смыслы любой культуры концентрируются вокруг метафизического центра, имеющего принципиально атемпоральный и трансцендентный характер по отношению к историческому процессу. Онтологический каркас культуры имеет трансцендентный модус бытия и не может в принципе соответствовать «динамическому прогрессизму» линеарной истории, так как у него нет непосредственных «генетических» связей с культурной эмпирией. Он трансцендентен к культуре вообще и любой национальной культуре в частности.
В данном случае речь идет о двух различных субстанциях: о субстанции метафизического центра бытия, трансцендентного к любой здешней наличности (физической, исторической, культурной, социальной), и о субстанции культуры, то есть того, что максимально плотно «прилегает» к метафизическому истоку, но так и не сливается с ним в силу различного онтологического статуса. Метафизическое начало есть своеобразный «стимул», реакцией на который является эмпирическое собирание культурных потенций.
Анализ культурных форм в дохристианскую эпоху позволяет нам говорить о том, что метафизический центр не был эмпирически проявлен9. После эмпирической явленности метафизического центра бытия — Церкви Христовой — ситуация принципиально изменилась. Теперь внутренняя организация той или иной культуры определяется уже не произвольными творческими импульсами и не детерминистской логикой экономического развития, а тем, насколько полно национальная культура реципиирует метафизическое начало. Метафизическое, естественно, вненационально. Но его рецепция той или иной культурой предполагает национальное своеобразие. Христианство не «отменяет» категорию «национальное», но открывает его подлинный смысл: способность к восприятию метафизического.
По сути дела, дихотомия «старое—новое» в христианскую эпоху теряет свой смысл, ибо сам исторический процесс, пронизанный трансцендентным началом, перестает быть простой линеарной чередой событий. Он приобретает доселе неведомую метафизическую глубину. Отныне траектория исторического пути разворачивается не в парадигме «вечного возвращения» и не в системе «прошлое—настоящее—будущее». Открывается совершенно иная смысловая структура, имеющая прежде всего эсхатологическую перспективу, придающая истории тот абсолютный смысл, который просто немыслим в дохристианскую эпоху. Теперь только дихотомию «время—вечность» правомерно применять к историческому процессу, который сополагается в иерархию различных культур по степени глубины их усвоения метафизических смыслов.
Свобода делает иерархию неизбежной, ибо свобода христианская абсолютна и требует от личности (и индивидуальной, и коллективной) абсолютного ответа. Это парадоксальный «диктат свободы», но без него любое иное понимание свободы теряет всяческий смысл и превращается либо просто в диктат, либо в произвол. Такой ответ есть дело индивидуального самопожертвования, и понятно, что не все в равной мере способны на это. Поэтому иерархия культур, выстраивающаяся по мере глубины их рецепции метафизических смыслов, естественна. Есть более христианские, есть менее христианские, есть вообще не христианские и антихристианские культуры. Это естественно. Но все нехристианские культуры являются отныне результатом их свободного выбора, и поэтому вся мера ответственности за их невыбор христианства лежит только на них. «В сохранении своего «языческого» облика после Христа исторические субъекты не только мистико-метафизически, но и эмпирически проявляют и упражняют бесспорное противление истине»10.
Если кратко охарактеризовать духовное состояние Запада, то без преувеличения можно сказать, что в этой культуре к настоящему моменту присутствует минимальное количество трансцендентных смыслов, чем и объясняется прогресс этой культуры в горизонте наличного бытия. Консерватизм оказывается тем механизмом, который осуществляет этот прогресс, оберегая западную цивилизацию от экстремальных срывов в традиционализм и революционизм. Но этот механизм не в состоянии защитить от срывов в метафизическое ничто, так как он принципиально социального характера. Срыв в метафизическое ничто чреват экзистенциальным кризисом и психопатологией. Именно эти феномены встречаются в западной культуре в изобилии. Консервативный механизм способен отладить социальную (политико-экономическую) реальность, но он не в состоянии справиться ни с одной экзистенциальной проблемой, которые накапливаются и своей неразрешенностью грозят низвергнуть западную цивилизацию уже не в метафизическое, а в физическое ничто.
Если либерализм есть политическая экспликация рационализма, то консерватизм есть иррациональная экспликация антилиберальных смыслов. Это и есть культура в западном смысле слова — срединное пространство повседневного бытия, в котором человек в безопасности как от притязаний политического экстремизма (как слева, так и справа), так и от «экзистенциального счета», который может предъявить жизнь. Консерватизм создает пространство, где индивид может получить временное «спасение» от социального и метафизического. Своеобразная «темпоральная сотериология».
Русская Церковь и русская интеллигенция: пути взаимодействия
Мы видим, что «метафизическое алиби» русской культуры налицо — на исходе XX столетия страна находится в полнейшей разрухе. Ситуация типичная и знаковая.
Неустойчивое социальное положение России во многом определяется спецификой ее культуры. Можно выделить два сущностных компонента, взаимодействие между которыми определяло и определяет и социальный, и духовный облик России. Особенность отечественной истории во многом обусловлена своеобразием этих компонентов.
Эти компоненты — Церковь и интеллигенция.
Особый статус Церкви объясняется тем, что Россия является, пожалуй, одной из немногих культур, где Церковь играет такую определяющую роль. Академик РАН Д. С. Львов в статье, посвященной проблеме возрождения России, так определяет статус Церкви в отечественой культуре:
«Образ новой России нельзя представить без Церкви — хранительницы духовных ценностей народа, его истории, нравственных идеалов. Церковь была и остается той константой, которая удерживала и сохраняла Русь.
Тысячелетняя ее история изобилует множеством катаклизмов и перемен. Страна прошла через войны и революции, пережила смутное время, менялись общественные уклады, прокладывались дороги и строились города, менялся ландшафт, менялся и человек. И только неизменной оставалась Церковь, проповедуемые ею истины. Образ Церкви неразделим с образом России. Он генетически закреплен в сознании народа. Никакие революции и глобальные потрясения не способны изменить этой первоосновы человеческого самосознания»11.
Такова данность, а не заданность, не желаемое, а действительное. Недаром наиболее рьяные оппоненты русской культуры в качестве решающего фактора «отсталости» России указывают именно на Церковь.
Собирание творческих сил нации, которые образуют культуру в собственном смысле слова, происходит вокруг духовного центра. Рассеянные силы нации сопрягаются в единое устремление в их попытке ответить на «вызов» метафизического, которое отныне и экзистенциально, и онтологически определяет индивидуальное бытие всецело, ибо таит в себе ответ на вечные вопросы — о смысле жизни и смысле смерти. Решаемые в дохристианский период в «частном» порядке, в христианскую эпоху эти вопросы подлежат соборному осмыслению. Развивается Предание12, являющееся гарантом истинности церковной традиции.
В этом смысле Церковь является культурообразующим элементом, но сама находится вне пространства эмпирической культуры, ибо обладает иным онтологическим статусом. Взаимоотношения Церкви и культуры реализуются по принципу «неслиянного и нераздельного» существования. Две природы взаимосопряжены, взаимопричастны, но не всецело, сущностно, а ровно настолько, насколько это соответствует неотмирной природе Церкви и нецерковной природе мира. Поэтому в точном смысле Церковь не есть ядро культуры — она тот «трансцендентный стимул», реакция на который — организация культуры по принципу концентрических кругов, центрированных в ядре и по мере ослабления основополагающего смысла удаляющихся на периферию.
В нашем случае в качестве структурного материала культуры выступает российская интеллигенция13. Выбор не произволен, ибо именно эта сила оказывала и оказывает значительное влияние на судьбу отечества. Особенно важным является ее религиозное самоопределение14.
При всем религиозном многообразии индивидуального опыта отечественной интеллигенции можно выделить три большие ее категории, которые формально связаны с явлениями консерватизма и либерализма.
По отношению к Церкви российская интеллигенция самоопределилась следующим образом;
Внутрицерковная интеллигенция, которая в общепринятой политической лексике соотносится с понятием «консерватизм»;
околоцерковная интеллигенция, которая наиболее адекватно отвечает понятиям «либеральный консерватизм», «религиозный модернизм» и т. д.;
антицерковная интеллигенция, политический спектр которой весьма широк — от масонов, декабристов до социалистов и демократов.
Это три большие категории, внутри которых возможны свои собственные дифференциации (вплоть до мировоззрения отдельной личности). В данном случае мы будем иметь в виду не отдельных представителей, чье мировоззрение может эволюционировать как в ту, так и в другую сторону (скажем, в случае с Л. Тихомировым, перешедшим из третьей группы в первую), а ограничимся общей оценкой этих трех больших групп, водораздел между которыми обозначен довольно четко. Ибо абсолютно безнадежное дело выяснять, кто более церковен, кто менее, но важным оказывается определение самих типов взаимодействия между Церковью и интеллигенцией.
Представляется, что взгляд на отечественную историю и культуру через призму такой модели поможет обнаружить те нюансы, которые ускользают при ином типе анализа. Взаимоотношение Церкви (как метафизического присутствия в бытии) и интеллигенции (как эмпирического организатора культуры) составляет тот смысловой центр, который определяет судьбу России на бытийном уровне.
Кратко охарактеризуем мировоззрение трех категорий интеллигенции.
Жертвенное служение Истине
Внутрицерковная интеллигенция — это воцерковленный слой образованных людей. Исторически функциональные обязанности данной категории были неравномерны, но сохранялась единая задача: творческое созидание духовного бытия, постижение трансцендентного смысла и метафизической глубины Церкви.
Жертвенное служение Церкви — вот основной экзистенциальный смысл бытия этих людей. И это служение имеет непосредственный выход в пространство культуры, где свершается творческий созидательный процесс, но не во имя культуры как таковой, а в свете евангелического идеала. Архимандрит Киприан (Керн) так определил духовный смысл земного служения: «Через все Евангелие проходит тоска о «взыскуемом грядущем граде», и только в озарении этого Небесного Иерусалима оправдывается и осмысливается строительство этого земного града со всем его содержанием жизни, науками и искусствами. Земного Рая не может и не должно быть. Но приготовлять камни для строительства Небесного мы призваны»15.
Приготовление этих «камней» и является призванием воцерковленного слоя, который, осознавая высшую метафизическую ответственность, направляет свои силы, способности, умения и таланты в духовное русло. Несомненно, что на этом пути возникали и возникают сложнейшие проблемы взаимоотношения творчества и спасения, свободы и послушания, эстетики и эсхатологии, религиозного оправдания культуры. И здесь не может быть однозначного и простого решения. Встав на этот путь, человек выбирает путь поистине драматический.
Если посмотреть исторически, то, безусловно, допетровский период был более «комфортен» для людей данного слоя. Духовная атмосфера того времени характеризовалась большей гармоничностью и слаженностью. Основная энергия воцерковленного слоя уходила на созидание положительных ценностей. И здесь имеются огромные достижения.
С распространением идеологии Просвещения задачи воцерковленного слоя несколько переориентируются в сторону оборонительного противостояния тем силам, которые в дальнейшем будут называть либеральными.
Также произошла определенная «секуляризация» внутрицерковного сознания, показателем чего явилась попытка Г. Сковороды «свободно» философствовать в рамках христианского мировоззрения. Что отнюдь не расшатывало стойкости внутрицерковного мировоззрения, просто оно расширяло диапазон своего воздействия на мир.
Современный воцерковленный слой также помимо созидательных задач духовного строительства выполняет охранительные функции, защищая Церковь от антицерковных устремлений. Такая деятельность обычно имеет скрытую, неявную форму и на внешнем уровне может быть и незаметна.
В целом же можно без преувеличения отметить, что наиболее крупные достижения отечественной культуры в различных областях связаны именно с воцерковленными представителями интеллигенции.
«Около церковных стен»
Следующая категория — околоцерковная интеллигенция. Это исторический продукт, закономерно появляющийся в результате интенсивной вестернизации образованного слоя, который, оставаясь, в сущности, религиозным, уже не смог в Церкви найти удовлетворения своим духовным исканиям. Отсюда — религиозный модернизм, «новое религиозное сознание», стремление обновить, исправить историческую Церковь. В XIX веке Гоголь одним из первых своей трагической интуицией прочувствовал глубину надвигающейся катастрофы. Но его пророческому предупреждению в то время не вняли, и в дальнейшем история развивалась с неумолимой логикой в ее наиболее драматическом варианте. И уже в начале XX века, в период, называемый русским религиозно-философским ренессансом, эти тенденции проявились наиболее выпукло и отчетливо. В современности мы видим их продолжение уже на новом материале.
Это в полной мере относится и к авторам сборника «Вехи». Сам сборник появился в ситуации максимального расцвета творческих энергий «серебряного века». В этот период леворадикальная идеология была явлена во всей ее полноте и силе; апокалипсические настроения создателей «нового религиозного сознания» были также чрезвычайно интенсифицированы; воцерковленный слой интеллигенции находился в ту пору в состоянии определенного кризиса.
И вот авторы «Вех», вчерашние марксисты, эволюционировав к идеализму (еще не к Православию, это произойдет позже), в определенной мере взяли на себя охранительные функции. Их деятельность получила название «либеральный консерватизм», который стремился выполнить те же функции, что и традиционный консерватизм на Западе, — создать срединный уровень культуры, чтобы сдержать крайности полярных политических движений.
«Веховцы», выступая против экстремизма и нигилизма леворадикальной интеллигенции в защиту религиозных ценностей национальной культуры, применяли традиционные аргументы охранительного лагеря, но ни политически, ни социально, ни духовно не отождествили себя с ними.
Бесспорно, это была благородная и весьма эффективная для своего времени попытка, которая при определенном стечении обстоятельств могла бы принести реальный плод. «Веховцев» испугались16.
И все же «Вехи» — неудавшийся проект. Объясняется это тем, что околоцерковная интеллигенция, пытаясь погасить нигилистический порыв леволиберального утопизма, опиралась не на православно-церковную, а на протестантскую «неклерикальную» религиозность. Более отчетливо это проявилось у П. Б. Струве — видного общественного деятеля того периода, явившегося, по сути, выразителем идей либерального консерватизма в их фундаментальном, классическом варианте.
Но идеал не был реализован, он не смог остановить надвигающуюся катастрофу. Причина неудач либерального консерватизма в том, что арсенал охранительных и культуротворческих сил расширялся за счет протестантских ценностей17. Подобное можно увидеть и у Булгакова, и у Франка, и у Бердяева того периода.
То, что эти мыслители в дальнейшем эволюционировали в церковность, то есть примкнули к воцерковленной интеллигенции, говорит о непродуктивности мировоззренческой основы программы либерального консерватизма. И здесь опять необходимо сравнение с западными реалиями.
Чаемая либерально-консервативная гармония в России так и осталась неосуществленной. В то время как на Западе в силу особенностей этой цивилизации либерально-консервативный консенсус—реальность и политического, и социокультурного бытия. «В современном консерватизме органически сочетаются две тенденции: уважение классического либерализма к свободе отдельного индивида и традиционная для консерватизма защита таких ценностей, как религия, семья, закон и порядок, протестантская этика и т. д.»18.
И это вполне естественно, если исходить из задачи мобилизационных резервов консерватизма служить неким «выпускателем паров» крайностям различных экстремизмов. Эту свою функцию консерватизм выполняет превосходно. «Зарубежный консерватизм сумел оказать достойную конкуренцию, казалось бы, неудержимому социалистическому движению и на сегодняшний день выглядит явным победителем. Подобно тому как он нашел приемлемое для себя в либерализме и сумел переиграть соперника на его же поле, так здесь, обратившись к социальным вопросам, он доказал, что по крайней мере на сегодня его политика выглядит рациональнее»19.
Вне тела Христова
И последняя категория — внецерковная (часто антицерковная) интеллигенция. Она примечательна тем, что в политической жизни последнего столетия в России явилась явным лидером. Поэтому Россия переживает не лучшие времена. «Интеллигенция внесла посильную лепту в отлучение русского народа от его православной веры, сеяла в народе ненависть и вражду к веками создававшейся им форме правления и общественного устройства»20.
Это движение традиционно именуется у нас либерализмом при всей неоднозначности и несоответствии западному смыслу этого понятия.
Политический спектр данной категории широк: здесь и демократы-разночинцы, и демократы-реформаторы, и масоны, и социалисты и т. д. Всех их объединяет одно — стойкое неприятие духовных устоев русской культуры, и, следовательно, вся их деятельность конечной целью имеет не столько политико-экономическое реформирование, сколько слом традиционных основ национальной жизни.
До 1917 года Царь и Церковь были такими столпами. И энергия, направленная на их разрушение, была поистине чудовищна. По словам А. Карташова, «…катастрофа большевизма разрушила до основания старую государственность и все прежние формы ее связи с церковью. Может быть, никогда еще в истории не бывало столь преднамеренно преследуемого, глубокого и генерального истребления старого социального и политического строя»21. Сейчас осталась только Церковь, и естественно предположить, что вся энергия этой группы будет носить антиправославный характер.
В исторической перспективе картина их действий выглядит следующим образом.
В допетровскую эпоху представители этого слоя были столь малочисленны, что имели сугубо маргинальный характер и не оказывали никакого широкого влияния (особенно в духовной сфере). В основном они были локализованы в антитринитарных ересях. Сказывалось влияние рационализма западного протестантизма. В определенном смысле в их появлении была определенная польза, ибо в полемике с ними обнаруживалась их внутренняя (и философская, и богословская) несостоятельность.
В послепетровский период эта группа завоевывает ключевые позиции в образовательных процессах и пытается влиять на широкие пласты общества. В то время их деятельность обнаруживает свою явную антицерковную и антисамодержавную сущность. Своих позиций они не скрывают.
В ходе рационализации экстремистских устремлений постепенно формируется отряд людей, наиболее откровенно выражающих свои цели, — социалистов. Когда они приходят к власти, то главной целью их деятельности становится стремление к уничтожению духовных основ русской культуры. Подобное удается только отчасти. Здоровый духовный инстинкт нации блокирует экстремистскую деятельность антинациональных сил. Но позитивного строительства, восстановления поруганных основ национального бытия не происходит. Отсутствуют мобилизующие духовные стратегии. Это беда и трагедия советской эпохи.
Естественно, что когда организующая мощь коммунистического потенциала иссякла (а она не могла не иссякнуть, ибо коммунизм — утопия, и, как всякая утопия, он был обречен на конечное поражение), то образовавшееся пространство не было заполнено аутентичным материалом. Наступила пора интегральной апатии — общество по инерции доживало свои последние дни. Но оно умерло все же не своей смертью — ему помогли.
Авангардная политическая сила, которая заняла передовые рубежи и на идеологическом фронте, и в реальной системе государственного управления в постперестроечный период, была рекрутирована в основном из представителей этой третьей, антицерковной зоны. Но в новых исторических условиях они несколько видоизменили тактику своих действий. Провозглашается идеология «демократических» преобразований. Основная реформистская стратегия этой идеологии — интенсивная вестернизация всех сфер оставшегося после распада СССР российского социума.
Первоначально эту лжестратегию (явно имеющую антинациональную направленность) можно было довольно легко осуществлять, внедряя в массовое сознание идею неприятия коммунистического прошлого. Это сработало в определенный период. Но именно в определенный, так как все же стойкого иммунитета против коммунизма новым реформаторам привить не удалось, ибо в глубине своего мировоззрения реформаторы очень родственны классическому коммунистическому неприятию русских ценностей.
Посткоммунистическая «духовность»
Главные компоненты идеологии нового «демократического» либерализма постперестроечной эпохи сводятся к следующему.
1. Современные реформаторы являются прямыми наследниками своих социалистических предшественников в плане глубинного неприятия подлинных национальных ценностей. Идеологической доктриной, пришедшей на смену коммунистическому интернационализму, стал англо-американский космополитизм. В этом смысле реформаторы являются верными продолжателями дела леворадикальной интеллигенции.
2. Современных реформаторов сильно отличает от леворадикальной интеллигенции то, что они в свою политику привносят идеи либерального консерватизма (протестантская этика, правовое государство, гражданское общество, рыночное хозяйство). Таким образом, они осуществили своеобразный «синтез», взяв и у социалистов, и у их критиков — либеральных консерваторов («веховцев») самые ненациональные элементы.
Такова трагическая ирония. Социалистическая идеология разрушилась, так как была безнациональной, а либерально-консервативная не состоялась, ибо сильно полагалась на протестантский элемент. Вобрав в себя все наиболее антирусское (социализм плюс либеральный консерватизм), современная реформаторская идеология не может иметь практически никакой поддержки ни у одного крупного социального слоя и должна опираться только лишь на силу, обман, манипуляцию СМИ и т. д. Что она и делает.
Тактика отношения нынешней идеологической властной элиты к Церкви внешне изменилась: от явных коммунистических гонений в сторону скрытых их форм. Основным методом осуществления этой новой политики является насаждение идеологии постмодернизма (ценностного плюрализма), что влечет за собой массовую релятивизацию ценностей, нигилизм и т. д. В отношении православия осуществляется политика вытеснения его на периферию культуры, уравнивания с другими ценностными институтами и всевозможными формами религиозного опыта (вплоть до откровенно сатанинских). Осуществляется это при явной идеологической цензуре СМИ, в условиях откровенного насаждения англо-американского мировоззрения.
Национальным ценностям в «демократическую» эпоху также не повезло: на смену коммунистическим пришли англо-американские стандарты. В итоге — интенсивная вестернизация, сопровождающаяся процессами мощнейшей деградации российского социума на всех уровнях. Таково закономерное развитие идеологической деятельности антицерковной интеллигенции.
Еще одним существенным компонентом мировоззрения этой категории является идея институализации автономных прав автономной личности. Это философский аргумент идеологии либерализма. Здесь превалирующими оказываются доводы логического позитивизма. «Невыводимость норм, ценностей и целей, принятых в одной сфере деятельности, из норм, ценностей и целей, принятых в другой, свидетельствует, что человеческая деятельность в целом не имеет единых и общих оснований. Нормы, ценности и цели не могут быть выведены из каких-либо научных, философских или религиозных представлений о мире. Ни Природа, ни История, ни Бог не говорят нам о том, что и как мы должны делать. Нормы, ценности и цели создаются самими людьми, и в этом смысле они не истинны и не ложны. На языке логики эта идея может быть названа принципом невыводимости прескриптивных (предписывающих) высказываний из высказываний дескриптивного (информативного) характера. Принцип невыводимости прескриптов из дескриптов и лежит в основе европейского либерализма, так как он, с одной стороны, утверждает многообразие ценностей и право каждого человека на свободный выбор мировоззрения, а с другой — отрицает претензии любой идеологии на монопольное обладание правильным решением всех экзистенциальных проблем»22.
Онтологическая некорректность подобного рода умозаключений в том, что смешиваются два плана: логический и экзистенциальный. То, что логика имеет свои законы, нормы, критерии применимости, — бесспорно. Но то, что жизнь человека руководствуется не только логическими законами, — еще более бесспорно. И когда человеку навязывается мысль, что он существо автономное и на него не могут влиять никакие ценностные авторитеты, что он-де сам создает нормы и ценности, то возникает вопрос об источнике такого автономного самополагания. Не имеем ли мы дело с элементарным внушением установок либеральной идеологии? Результатом чего является пленение человека мнимой свободой. Неслучаен такой «антигуманный» вывод: «Либерализм безразличен к содержанию убеждений, его интересует лишь тот способ, каким эти убеждения получены. Суть либеральной идеологии состоит в том, что человек может думать все, что ему заблагорассудится, при условии, что он думает сам и не отчуждает свободу совести в пользу какого-либо земного или божественного авторитета»23.
В современном российском социуме (и без того с дискредитированными ценностями) проповедь ценностной нейтральности чрезвычайно опасна. Ибо, поверив в свою «высшую» самостоятельность, человек теряет трезвое восприятие реальности и становится удобным объектом для политико-идеологических манипуляций. Эта тактика идеально отработана в западном идеологическом истэблишменте. И ее пытаются внедрить в современное российское самосознание.
Только признание высшего духовного авторитета, имеющего абсолютную значимость для личности, не позволит ей подчинить себя «духам мира сего».
Современная посткоммунистическая Россия не вышла из материалистического вероучения, провозглашенного радикалами-утопистами несколько веков назад. Более того, сегодня выявляется новый фазис этого вероучения — идеология ценностного плюрализма (индифферентность к культурно-историческим традициям и устоям России). Предстоит долгая и упорная работа по разъяснению истинного (высокого и ответственного) предназначения отечественного интеллигента. «Упорным подвигом народа Святая Русь 1000-летний юбилей своей трудной истории прошла, с выбранного пути не сворачивая. Только проникновение в историю России, в таинства русского национального самосознания может составить основу нашего научного, технологического, государственного, экономического, нравственного, религиозного, правового, художественного, или, говоря в целом, нашего цивилизационного развития. А это и есть дело интеллигенции»24.
* * *
Осмысление взаимоотношений интеллигенции и Церкви представляется весьма продуктивным для более глубокого постижения своеобразия отечественной культуры. Здесь пересмотра требуют очень многие устоявшиеся представления. Но в первую очередь необходимо уяснить, что даже такие общезначимые категории, как «консерватизм» и «либерализм», требуют существенного дополнения за счет включения в сферу рассмотрения духовных ценностей. Ибо первоначально эти категории были «экспортированы» из западноевропейской культуры, ценностно-смысловые несходства которой — по сравнению с Россией в конце XX века — еще более усилились.
Расширение теоретического инструментария за счет привлечения оппозиции «Церковь—интеллигенция», думается, будет способствовать более адекватному постижению смыслов национального бытия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Леонтьев К. Чем и как либерализм наш вреден? // Константин Леонтьев. Избранное. М., 1993. С. 170.
2. Френкин А. А. Национал-либерализм // Вопросы философии. 1999. № 1. С. 21. О том, что в России либерализм принимал искаженные формы, говорят некоторые авторы сборника «Либерализм в России» (М., 1996). В этом плане заслуживает интереса позиция В. Ф. Пустарникова.
3. В. А. Гусев отмечает, что именно в XIX—XX веках обнаруживаются развитые формы консервативной мысли в России. Сам же консерватизм — плод тысячелетней традиции русской культуры. «Русский консерватизм XIX—XX веков опирался на тысячелетнюю традицию, которая так или иначе находила свое выражение в литературных памятниках Киевской Руси и Московского царства. В этих памятниках отражались идеалы и принципы, которыми руководствовались государственные мужи в своей политической деятельности» (Гусев В. А. Консервативная русская политическая мысль. Тверь, 1997. С. 25).
4. Манхейм К. Консервативная мысль // Карл Манхейм. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 598.
5. Мнение Т. Масарика: «Либерализм представляет себя как рационализм: деизм, философия Просвещения и свободомыслие его сущность. Либерализм является попыткой опереться в литературном, и в первую очередь в публицистическом плане на так называемый здравый смысл, выставляя его в качестве общественного авторитета» (Масарик Т. Г. Либерализм // Вопросы философии. 1997. № 10. С.118).
6. антрополатрия — поклонение человеку как Богу.
7. Понятно, что речь идет о преобладающей тенденции, хотя в действительности имела место и довольно жесткая оппозиция Церкви в случае прокатолически настроенных представителей (например, Чаадаев).
8. Манхейм К. Указ. соч. С. 608.
9. Это особенно очевидно в стремлении греческой философии к Единому (в его разных формах). Но это Единое было неведомым, отсюда и «гадание» по поводу того, что есть Единое, гадание по преимуществу ума, то есть рационализм (здесь его исконное начало, легшее неустранимо в самый центр западной культуры). Невозможность зримо описать Единое приводит греческий ум к закономерному распаду (эклектика, скепсис, гедонизм и т. д.).
10. Флоровский Г. В. Евразийский соблазн // Мир России — Евразия: Антология / Сост.: Л. И. Новикова, И. Н. Сиземская. М., 1995. С. 377.
11. Львов Д. С. Образ новой России: истоки формирования // Вопросы философии. 1998. № 4. С.12.
12. Преданием в христианской традиции принято считать осмысление библейского откровения на протяжении истории церкви. В Предание входят: собрание письменных документов (Библия, творения Отцов Церкви, жития святых), литургическая жизнь, решения Вселенских Соборов, иконография, церковные право, музыка, архитектура, личный духовный опыт подвижников. Одним словом, по словам протоиерея Фомы Хопко: «Жизнь народа Божьего на протяжении его истории называется Священным Преданием».
13. Интеллигенция в нашем понимании это не только «детище Петрово». Это образованное сословие, интеллектуальная сила, которая обнаруживается на всем историческом пространстве русской культуры. То есть интеллигент — тот, кто связан с книжностью в любой ее форме: чтение, письмо, перевод, комментирование, обучение и т. д. Хотя образованность в специфических российских условиях не исчерпывается только книжностью. «Умозрение в красках» — существеннейший компонент русской культуры, без учета которого нельзя составить полноценного представления о ее своеобразии.
14. «В любом случае ее судьба зависит ныне от того, смогут ли ее потенциальные творцы и адепты, приходящие ко Христу, отказаться от своих интеллигентских мифов и комплексов, от своего либерального догматизма, несовместимого с духом Церкви, ради преображения своего сознания, времени, мира, жизни» (Николаева О. Современная культура и Православие. М., 1999. С. 193).
15. Архимандрит Киприан (Керн). Антропология св. Григория Паламы. М., 1996. С. 383.
16. Мы можем согласиться с мнением американского исследователя А. Келли: «Дружный ответ интеллигенции «Вехам» был скорее не выражением ее умеренного самодовольства, а неким пропагандистским выпадом, который должен был прикрыть нравственный разброд в ее среде, поскольку она оказалась не готова к решению сложных общественных проблем» (Келли А. Самоцензура и русская интеллигенция: 1905—1914 // Вопросы философии. 1990. № 10. С. 57). К этому мнению можно также добавить слова русского философа В. В. Зеньковского: «К успеху сборника, насыщенного религиозно-философскими идеями, надо отнести и то, что реакция со стороны русской интеллигенции, державшейся за секуляризм и революционный героизм, оказалась на редкость тусклой и пустой» (Зеньковский В. В. История русской философии. Л., 1991. Т. 2. Ч. 2. С. 32).
17. Скажем, у Струве очень сильный акцент на протестантский принцип автономии субъекта и протестантское качество личной годности (самообладание, добросовестность, выдержка, расчетливость).
18. Мигранян А. М. Переосмысливая консерватизм // Вопросы философии. 1990. № 11. С. 122.
19. Искра Л. М. Борис Николаевич Чичерин. Воронеж, 1995. С. 13
20. Лазарева А. Н. Интеллигенция и религия. К историческому осмыслению проблематики «Вех». М., 1996. С.13.
21. Карташов А. В. Церковь. История. Россия. М., 1996. С. 224.
22. Бродский А. И. Об одной ошибке русского либерализма // Вопросы философии. 1995. № 10. С. 157.
23. Там же. С. 157.
24. Карлов Н. В. Интеллигентна ли интеллигенция //Вопросы философии. 1998. № 3. С. 13.
Владимир Варава