Поэтическая интонация смерти
Интонация смерти есть в стихах любого крупного поэта. Но страшно, если она
овладевает тобой. Поэт из Екатеринбурга Борис Рыжий ушел в эту интонацию
целиком, погрузился в нее с головой. И не выплыл обратно. И было ему всего 27
лет. Сверстник моего сына 1974 года рождения. Это соприкосновение дат еще более
задело меня. Встречались мы с ним лишь единожды, на вручении Борису Рыжему
поощрительной премии Антибукера. Я искренне поздравил его. Его вторчерметовские
стихи мне были по душе. Хотя поэтическое его окружение в Москве было довольно
далеким для меня, его жизненное уральское окружение, столь узнаваемое и
осознанно точно передаваемое Рыжим в стихах, было гораздо ближе и мне, и моим
собратьям по перу. Вновь, и с радостью для нас, любителей поэзии, и с печалью,
ибо сколько же может продолжаться эта вереница поэтических смертей, ожила
есенинская традиция: не повтор, не эпигонство, да и ритмика стиха, как правило,
разная, но та же жизнь с разгону и всерьез на предельных скоростях. Не
соскочишь. На моей памяти умудрился соскочить с этой смертельной тропы один лишь
Глеб Горбовский, ранним стихам которого явно внимал и Борис Рыжий. Но Глеб
Горбовский пришел в христианство, в смирение и покаяние, а Борис Рыжий так и
ушел с богоборческими стихами. Лишь изредка ощущая Его высшую необходимость для
себя.
Снег бинтует кровавую морду планеты.
Но она проступает
Под ногою. Не знаю,
Доживем ли до нового лета
Мы, родная с тобою.
Я встаю на колени…
Борис Рыжий решил войти в русскую поэзию чисто
по-русски. Самосжиганием дотла. И он стал более русским поэтом, чем многие
прирожденные русачки. А был всего лишь евреем. Но он явно пренебрег уроками
еврейской школы поэзии. Даже своих учителей Сергея Гандлевского и Евгения Рейна.
Уважал их, но делал всё по-своему, дабы остаться наверняка своим в русской
литературе. Как он был своим для старого урки с родного вторчерметовского двора,
дяди Саши, отмотавшего двадцать лет по лагерям.
Дядя Саша откинулся. Вышел во двор.
Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка.
Двадцать лет его взгляд упирался в забор,
Чай грузинский ходила носить проститутка.
— Народились, пока меня не было, бля, —
Обращается к нам, улыбаясь, — засранцы!
Стариков помянуть бы, чтоб пухом земля,
Но пока будет музыка, девочки, танцы.
………………….
Вспоминается мне этот маленький двор,
Длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь,
И на финочке Вашей красивый узор:
Подарю тебе скоро (не вышло!) , жиденыш…
Жиденыш не желал оставаться в этом обличии, даже при всей благодушности и
некоей ласковости такого обозначения. Не хотел Борис Рыжий оставаться
«жиденышем» и в своих стихах, в поэтическом мире, где уж точно его происхождение
ничего в худшую сторону не меняло. Нет. С амбициями первого поэта Екатеринбурга
—
Ночь. Звезда. Грядет расплата.
На погонах кровь заката.
«А, пустяк, — сказали только,
выключая ближний свет,-
это пьяный Рыжий Борька,
первый в городе поэт» —
eще шире — первого поэта поэтического Урала, он шел напролом в столицы, и
далее, в мир – именно русским поэтом. И себя, думаю, по праву Борис Рыжий
считает приемным сыном русской поэзии. Он очень уж её ценит и знает, чтобы
делать всё невозможное, всё предельное для завоевания этого звания, ниже, как
какому-нибудь Кушнеру, ему не надо. Потому и предельно искренен, предельно
откровенен, иначе нельзя, в достижении такой цели шулерства не терпят…
В Свердловске живущий,
Но русскоязычный поэт,
Четвертый день пьющий,
Сидит и глядит на рассвет.
……
Следит за погрузкой
Песка на раздолбанной ЗИЛ –
Приемный, но любящий сын
Поэзии русской.
Вот такую дистанцию от дворового «жиденыша» до любящего сына поэзии русской
преодолел с помощью интонации смерти Борис Борисович Рыжий. Он и был «рыжим»,
и для «чистых поэтов», чурающихся его дворовой интонации, и для упертых
традиционалистов, чующих в нём что-то чужое и откровенно боящихся его
смертельной, могильной интонации, его потустороннего вызова, покойницкой тени на
живом, крепком, мускулистом юноше.
«О, я с вами, друзья-
не от пули умру, так от боли…» —
не кричу, а шепчу.
И, теряя последние силы,
Прижимаюсь к плечу,
Вырываюсь от мамки-России,
И бегу в никуда,
И плетусь, и меня догоняют.
…И на космы звезда
за звездой, как репей, налипают.
Сами по себе описания собственных похорон, видения смерти не обязаны приводить к
неизбежной физической гибели поэта, как не приводили к гибели они ни Бориса
Пастернака, ни Глеба Горбовского. Поэты почти с неизбежностью часто кличут беду
на себя во имя собственного замысла, но потом умелой рукой авторы печальных
стихов отводят от себя свои же прорицания. Умаляется ли с перечеркиванием
собственных прорицаний поэтическая мощь стихов – сказать трудно. Классическим
можно назвать непопадание того же Иосифа Бродского в свое раннее пророчество:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать…
Ну и где же тот Васильевский остров. В какой Венеции?…
При всем уважении к Иосифу Бродскому уральский поэт Борис Рыжий не желал
превращать свои стихи в острую игру, в парад удачных рифм, в иронические
перевертыши. Ирония – признак усталости и неверия в самого себя, он верил и шел
до конца. Печальной интонации смерти сопутствует неизбежно ностальгия по былому,
по раннему, радостному. Элегические стихи свойственны обычно поэтам в зрелом
возрасте. Элегия двадцатилетнего здоровяка-боксера неизбежно поражала многих.
Еще и жизни-то не было, а ты весь с головой в элегических воспоминаниях о былом.
Нет, оказывается, жизнь уже была, и столь богатая, столь разная, что хватит на
множество элегий.
Мы были последними пионерами,
Мы не были комсомольцами.
Исполнилось четырнадцать – галстуки сняли.
И стали никем: звездами и снежинками,
Искорками, летящими от папиросок,
Лёгкими поцелуями на морозе,
Но уже не песнями, что звучали
Из репродукторов, особенно первого мая.
Молодой поэт 1974 года рождения, сверстник моего сына, он уже в двадцать лет
постоянно обращался в свое прошлое, прошлое вторчерметовской свердловской
окраины, где он жил с отцом и матерью вполне благополучной жизнью, где успешно
занимался боксом, став уже в 14 лет чемпионом города и избрав в друзья заводскую
шпану. Борис Рыжий всё делал успешно, всего добивался, это-то его и сгубило.
Устремленность к последней цели. Его мощное, живое мускулистое тело упорно
противоречило его поэзии. Но он и его победил.
Звучи заезженной пластинкой,
Хрипи и щелкай.
Была и девочка с картинки
С завитой чёлкой.
И я был богом и боксером,
А не поэтом.
То было правдою, а вздором
Как раз вот это…
Так и рождался поэт – из какого-то первичного вздора. В те же 14 лет, уже став
чемпионом по боксу областного города, кумиром и богом взрослеющих девиц, со
всего маху бросился в поэзию. Да, он её всегда, с раннего детства, хорошо знал,
так был воспитан в интеллигентнейшей семье, где даже о Евтушенко хорошо
отзываться считалось дурным тоном. Впрочем, позже, уже став поэтом, Борис Рыжий
нашел у именитого виршеплета несколько хороших стихов, но до Андрея
Вознесенского так и не добрался. Высоцкого никогда не ценил за постоянную игру,
за смену ролей и масок. Значит, актер, а не поэт. Поэт всегда ведет свою
единственную личную интонацию, сливаясь с лирическим героем во всем, даже в
смерти. Поэзия оказалась более опасным занятием, чем бокс с его постоянными
травмами и перебитым носом или же драки с уличной шпаной.
Его любили и боялись, как боксера, а он уже воспринимал мир, как поэт.
А я из всех удач и бед
За то тебя любил,
Что полюбил в пятнадцать лет,
И невзначай отбил
У Гриши Штопорова, у
Комсорга школы, блин.
Я, представляющий шпану
Спортсмен-полудебил.
Зачем тогда он не припер
Меня к стене, мой свет?
Он точно знал, что я боксёр.
А я поэт, поэт.
Он сразу стал поэтом. Его ранние стихи также хороши, как и предсмертные. Хотя,
что там говорить, у двадцатисемилетнего поэта все стихи – ранние. Он сразу и
резко не пожелал идти в «чистые поэты», которых хватало и в крупном городе
Свердловске. Ни книжной поэзии, ни интеллектуальной филологической лирики у него
не найдете. Впрочем, вымысел и героическая бравада все равно присутствовали в
его дворовых стихах. В его поэзии прямого действия. В его слиянии с городской
шпаной, в его рассказах об урках, как ни парадоксально, чувствуется детство с
мечтами о победах и героях, принимающих тебя за равного. Кто из нас в детстве не
мечтал, чтобы его взял под защиту известный хулиган, гроза всего района? Чтобы у
него были крутые непобедимые друзья? Романтизм, соединенный с реальным описанием
городской жизни восьмидесятых-девяностых годов, когда Свердловск был одним из
самых криминализированных городов России.
В том доме жили урки –
Завод их принимал…
Я пыльные окурки
С друзьями собирал.
………
Нам было по двенадцать
И по тринадцать лет.
Клялись не расставаться
И не бояться бед.
…Но стороною беды
Не многих обошли.
Убитого соседа
По лестнице несли.
Я всматривался в лица,
На лицах был испуг.
А что не я убийца –
Случайность, милый друг.
Борис Рыжий и в жизни, и в поэзии выбрал себе имидж скандалиста. Сначала это и
был не более, чем имидж, ибо и сама биография, и судьба поэтическая отнюдь не
готовили из него нового Сергея Есенина. Не было и трагических переломов в его
судьбе, как у тезки, Бориса Примерова. Ему не пришлось переживать перестройку
как трагедию, ибо он рос в ней, рос вместе с ней. Скептически посматривая на все
деяния своего земляка и тоже тезки, Бориса Ельцина.
Он выскочил из благополучной биографии, как уже не раз за двадцать с лишним лет
выскакивал из наметившейся судьбы.
Читаем в биографической справке:
«Борис Борисович Рыжий родился 8 сентября 1974 года в г. Челябинске в семье
горного инженера»…Первая пауза – какие урки, какие скандалисты в
интеллигентнейшей семье горного инженера, к тому же прекрасно знающего и
ценящего всю русскую культуру, особенно поэзию. Конечно, тогда у нас не было
привилегированных домов с охраной и заборами, и во дворе в поселке Вторчермета
он встречал другую жизнь, иные правила игры, чем у себя дома. Но всё же это была
не зона, и не одни урки определяли поведение даже на улице. Да и к семьям
крупных инженеров многие рабочие в заводском районе относились с уважением, в
конце концов – от них зависела их работа…
Далее в биографической справке: «В связи с переводом отца по службе в 1980
году семья переехала в г. Свердловск и поселилась в заводском районе, население
которого и уклад жизни хорошо описаны в стихах Бориса. В 14 лет он был чемпионом
города по боксу и имел соответствующий имидж у сверстников»…
Пауза вторая. Конечно, окружение боксёра, да еще юного чемпиона, уже ближе к
тому жёсткому миру, который с ностальгией описывает поэт в девяностые годы. Но и
бокс, судя по всему, выбран не случайно. Изначальное стремление к независимости,
к умению постоять за себя, соединённое с чувством собственного еврейства,
ощущение закинутого в чуждый ему мир человека привели его не просто к решению
стать боксёром, но и к умению побеждать, быть готовым ответить на любой вызов.
Собственную интеллигентскую рефлексию он уничтожал боксёрскими перчатками. Он
привык принимать решения и отвечать за них до конца еще в юные годы. Увы, думаю,
что боксёрские качества ускорили финал его судьбы. Как поэт, он писал о смерти,
но хватило бы у него сил самому совершить её? Как боксер, он принятое решение
довел до конца. Просто и без колебаний. Удар, и ты летишь в никуда.
Похоронная музыка
На холодном ветру.
Прижимается муза ко
Мне: я тоже умру.
…….
Отрешенность водителя,
Землекопа возня.
Не хотите, хотите ли,
И меня, и меня…
На то, на что никогда бы не решился субтильный рефлектирующий поэт, сколько бы
стихов о смерти он ни писал, легко решился битый-перебитый в поединках (видно
даже по фотографиям поэта) боксёр…
Обратимся к справке дальше, может, найдем ещё какую неожиданность, еще иную
жизнь. « В 1980 году он пошел в школу, которую закончил в 1991-м. В том же
году Борис поступил в Свердловский горный институт и женился. В 1993 году у него
родился сын. Стихи он начал писать рано, лет с четырнадцати… ездил на
студенческие фестивали поэзии, где… занимал призовые места».
Третья пауза. Значит, лет до 20, а то и больше, поэзия мало что значила в его
жизни, занимала место студенческих КВНов, не более? Он не понимал еще сам себя и
свой дар, не было и никакой трагичности. Бокс, молодая жена, сын, отличная учеба
на горного инженера. И в свободное время баловство стихами. Очевидно, на его
решение поступить в горный институт повлияло и мнение отца, преемственность,
хорошая интересная работа. Отец – горный инженер, сын – горный инженер, а там и
внук пойдет в горные инженеры. Горная династия… Да и, очевидно, понимал, что
поэзией в перестроечные годы семью не прокормишь. И вообще, надо же было ему
стать поэтом в то время, когда поэзия уже ничего не значила в жизни общества.
Когда своя же отечественная культура стала ненужной государству. Отсюда и его
отношение к поэзии: «Но ведь поэзия – роскошь, не так ли? А не средство к
существованию. Поэт, думается, должен где-то служить. Охранять объект
какой-нибудь строительный… А если без дураков, поэзию нашу читают и в России, и
за её пределами. Не
поголовно все, как это было, когда я пошёл в первый класс, а те, кто может
позволить себе эту опять-таки роскошь. Ведь поэзия – роскошь, я настаиваю на
этом. Или я не прав? А слава, что слава… Слава это для теноров, как могла бы
сказать Ахматова. Я так думаю…»
Как видите, ни о какой трагедии еще речи не было. Роскошь и роскошь. А в жизни
заниматься своим инженерным делом. Борису Рыжему в его жизни, не побоюсь
сказать, везло во всём: и в семье, и в работе, и в любви, и в спорте. Был
везунчик да и только. Отсюда и излишняя самоуверенность. Впрочем, откуда взяться
тоске или унынию? Читаем в справке дальше:
«В 1997 году Борис закончил горный институт и…( это меня просто поразило.
– В.Б.) поступил в аспирантуру Института геофизики… В 2000 году после
успешного окончания аспирантуры он стал младшим научным сотрудником, опубликовал
18 работ по строению земной коры и сейсмичности…». Дальше его ждала защита
диссертации. Кафедра. Интересные исследования.
Пауза четвертая. Момент непонятности. Никакого ускорения жизни мы не видим.
Никаких прыжков в пропасть. Никакой бешеной скорости жизни. Наоборот, этакий
замедленный, с различными отклонениями от основного курса, набор жизненной
высоты. Долгие раздумья, какую же высоту взять. Я сам прошел подобный путь,
только инженера-химика, и аспирантуру тоже закончил успешно. И публикаций
научных хватало, пяток авторских свидетельств имею и даже три медали ВДНХ за
изобретения. Но ведь уже тогда знал я для себя, что это лишний груз в жизни. Что
неизбежно уйду вскоре в литературу. Помешала ли мне инженерная работа? Не знаю.
Зато в новые, уже филологические аспирантуры не хотел идти, как ни уговаривали.
Всё-таки литература – это литература, живое дело.
Вот и Борис Рыжий с неизбежностью стал понимать ненужность своей успешной
научной карьеры. Как бросил спорт, так же решительно бросил и горную науку. Две
жизни, три жизни. Вот и пришла сразу же пора элегии писать. Было что вспоминать.
Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом,
А небо голубое.
Как запросто родиться человеком,
Особенно собою.
Он выставлял в окошко радиолу,
И музыка играла
…….
Про розы, розы, розы, розы.
Не пожимай плечами,
А оглянись и улыбнись сквозь слезы:
Нас смерти обучали
В пустом дворе под вопли радиолы,
И этой сложной теме
Верны мы до сих пор, сбежав из школы,
В тени стоим там, тени.
Как видите, самые сентиментальные воспоминания заканчиваются у Бориса Рыжего
темой смерти. Её интонация начинает господствовать сразу же, как только он из
всех наук и боксов уходит в поэзию. Оказывается, жизнь еще своими отклонениями и
бытовым обустройством защищала поэта, когда же он, наконец, отринул всё лишнее и
остался сам с самим собой, слив воедино поэзию и жизнь, лирического героя и себя
самого, так сразу же вырвалась на свободу поэтическая интонация смерти.
И когда бы пленку прокрутили
Мы назад, увидела бы ты,
Как пылятся на моей могиле
Неживые желтые цветы.
Там я умер, но живому слышен
Птичий гомон, и горит заря
Над кустами алых диких вишен.
Все, что было после, было зря.
Впрочем, сначала закончим чтение биографической справки:
«Был сотрудником журнала «Урал», вел рубрику «Актуальная поэзия с Борисом
Рыжим» в газете «Книжный клуб». Участвовал в международном фестивале поэтов в
Голландии, стал лауреатом премий «Антибукер» и «Северная Пальмира»…»
Как видим, судьба везунчика, внешняя судьба везунчика продолжалась. Порвав с
надоевшей инженерной работой (уверен, что она надоела ему до печенок, как бы
успешно он ни трудился), Борис Рыжий и в поэзии становится российской
восходящей звездой. Пишет стихи – это само собой. Но он уже и лауреатствует,
ездит по международным фестивалям, знаком с элитой мировой поэзии, его
переводят. Выходит в Петербурге одна книга, готовится другая. Подборки стихов в
«Экслибрисе», в «Знамени»… О нём желчно говорят спившиеся неудачники всех
литературных лагерей. Борис Рыжий подумывает уже о том, чтобы перебраться в
Москву, и это тоже естественно для талантливого поэта. Столица помогает
расправить крылья. Осуществить свои крупные творческие замыслы… И вдруг — обрыв.
Впрочем, слово «вдруг» по отношению к Борису Рыжему и его поэзии неуместно.
Трагедия ждала поэта. Как только он стал по-настоящему осуществляться. Может
быть, это и был последний его крупный творческий замысел: осуществить наяву свои
поэтические пророчества. Воспарить победно своей поэтической легендой, которая
всегда так нужна. Победил поэт, а жизнь ушла…
Здесь много плачут. Здесь стоят кресты.
Здесь и не пьют, быть может, вовсе.
Здесь к небу тянутся кусты,
Как чьи-то кости.
Когда б воскресли все они на миг,
Они б сказали, лица в кисти пряча:
«Да что о жизни говорить, старик…
…когда и смерть не заглушает плача».
Конечно, не будем говорить, что Борис Рыжий покончил с собой исключительно ради
своей поэтической легенды, своего поэтического признания. Он жаждал этой
легенды, но не настолько же? Во-первых, он был уверен в будущей славе и без
всякого влияния потустороннего мира. Он знал себе цену, когда писал, что победит
в поэтическом поединке и Бродского, и Пастернака. Он был уверен в своей живой
победе на поэтическом пространстве и иногда мечтал о долгой-долгой жизни в
роскошном облике русского поэта.
Приобретут всеевропейский лоск
Слова трансазиатского поэта,
Я позабуду сказочный Свердловск
И школьный двор в районе Вторчермета…
Он успел еще в юности пройти этап увлечения излишними сложностями,
экспериментированием с ритмом, рифмами, метафорами. «Как сложно сочинял, как
горько пел,/ глагольных рифм почти не принимая,/ как выбирал я ритм, как сорил/
метафорами, в неком стиле нервном…» Он успел прийти к своей простоте стиха и
найти своего читателя. Во-вторых, я думаю, что Борис Рыжий стремился к смерти,
чтобы поскорее обрести какую-то завершенность, цельность. И в-третьих, может
быть, свою губительную роль сыграло и его огромная любовь к кинематографу. У
него немало стихов кинематографического плана. Он мыслил часто
кинематографически, и в этом кинематографическом ракурсе смерть героя была
необходима для полного его раскрытия.
Россия – старое кино.
О чем ни вспомнишь,
Все равно на заднем плане
Ветераны сидят, играют в домино.
Когда я выпью и умру –
Сирень качнется на ветру,
И навсегда исчезнет мальчик
Бегущий в шортах по двору.
А седобровый ветеран
Засунет сладости в карман:
Куда – подумает – девался?
А я ушел на первый план.
Борис Рыжий еще тем отличается от своего поэтического окружения, что в
отличие от даже более именитых стихотворцев знал цену народности стиха. Когда
его друг Юрий Казарин назвал свою статью о поэте «Народный поэт» — это было,
конечно, преувеличение. Но дистанцию от индивидуального эгоистического «я» до
братского, всеобщего, вселюдского «мы» он научился преодолевать. В этом «мы» он
готов был слиться с толпой, беря на себя и лучшие, и худшие её качества. Я
заметил , как его либеральные критики проходят мимо иных явно ксенофобских
выпадов в стихах Бориса Рыжего. Но если уж вы говорите о слиянии лирического
героя с самим автором, то признайте за ним и это право: «Сегодня ночью
(выплюнув окурок) / мы месим чурок… / Но мне пора, зовёт меня Витюра./ Завернута
в бумагу арматура…» Допускаю, что это тот самый поэтический вымысел, но он
идет от улавливания поэтом народных настроений, или, скажем так: настроений
улицы, заводского Вторчика, тех самых урок и дядь Саш, и прочих разнообразных
его почти реальных персонажей. Отсюда в его стихах и «хачики», и «придурки
азиаты», и «нагловатая трусость в глазах татарвы». Эта семантика соседствует с
миром его приблатненных персонажей. Думаю, с неизбежностью он от неё бы
впоследствии ушёл, но от самого голоса улицы Борис Рыжий не отказался бы
никогда. В нём была его сила, чего всегда не хватает у «чистых поэтов». Да, он
откровенно воспел уже уходящий заводской мир , свердловский уличный мир, мужской
жесткий мир уродливых перестроечных времен. Такого мира, который мы найдем в
стихах Бориса Рыжего, нет на экране телевизоров, нет в наших думских и
кремлевских коридорах. Его там не видят и не слышат. И потому неожиданно для
себя Борис Рыжий становится явно социальным поэтом, поэтом уличных низов. Может
быть, какие-то его стихи когда-нибудь будут читать и на баррикадах?! Такие поэты
на Руси остаются надолго. Пишущие
…в той допотопной манере,
когда люди сгорают дотла.
По-человечески жаль его, поэта-пацана, превращающегося в подлинного
охранителя вечных человеческих чувств. В 2004 году ему исполнится всего лишь
тридцать лет.
Владимир Бондаренко