(Книга Владимира Личутина «Девяносто третий год… Взгляд из деревенского окна»)
В сегодняшней буржуазной России октябрь 1993 года как историческое явление никак не определен. Собственно, это очень понятно.
Вожди народного восстания со временем растеряли репутацию подвижников и стали выглядеть достаточно неприглядно. Ельцинская власть, беспощадно стрелявшая в безоружных людей, ловко отделена от сегодняшнего Кремля и может рассматриваться как отдельный феномен, у которого нет продолжения во времени: был и сплыл.
Однако тайная жизнь власти и народа продолжает то великое взаимное противостояние. Олигархат никак не насытится и сживает простого человека со свету. Русская душа платит безжалостному ростовщику и холодному государственному аппарату по-своему: внешне покорная, она ждет рокового часа. И тогда картина разгрома помещичьих усадеб начала прошлого века покажется просто мелким хулиганством по сравнению с развернутым списком народных бед в руке потомка Стеньки Разина и Емельки Пугачёва.
Как преодолеть такое губительное разделение страны? Сказать правду власть не может, слишком много тайного станет явным. А народ, так и не выйдя из несчастья, кажется, помнит страшные подробности мрачной эпохи, соединившей в себе предательство и тоску, самопожертвование и трусость, расчет и просветленность.
Книга Владимира Личутина «Год девяносто третий… Взгляд из деревенского окна» не является портретом времени. Скорее, перед читателем, возникает сам воздух русской жизни тех лет, и потому так уместен подзаголовок: «Из книги переживаний». «Нет общей боли, у каждого боль своя, и только свою боль мы слышим и ощущаем во всей тягости», – с горечью пишет Личутин. Потому и не складывается в великий единый народный глас такое множество отдельных слов – негодования, причитаний, гнева, требований справедливости. Кажется, что гибельный унылый покой воцарился на Руси, как на громадном погосте. Но только вглядись в лицо русского человека, вслушайся в его грубоватую речь, примерься к его непостижимой для иностранца логике, – и поймешь, что сила этого духа еще не высказана в полной мере.
Сюжет книги достаточно прост. Автор с женой в голодную весну уезжает из столицы в деревеньку, в медвежий угол Рязанской области, восстанавливает свой старый дом, потихоньку налаживает хозяйство, по сельскому обыкновению заводит поросенка… Четыре времени года – как четыре части повествования, включающего в себя яркие картины рыбалки и охоты, деревенского быта, описания крестьянских верований, записи из дневника о столичной круговерти, размышления о народной душе и политике, рассказ о друзьях.
Писательский язык Личутина здесь живописен и прозрачен, проникнут психологическими нюансами, а порой аналитичен – в отличие от иных его вещей, где языковая вязь плотна и, кажется, самодостаточна. Как будто автор стремился зафиксировать самое главное несколькими штрихами, опасаясь перевести живое чувство современника – в искусство, отражающее реальность очень условно.
«Никто не желал поступиться своей гордынею, хоть на время уйти в тень, все силы прилагая на освобождение родины… на каждого рядового бойца тут же сыскивался свой вождь, управитель, который тащил кресло власти под себя, и потому праведное дело тут же рассыпалось в клочки». Очень точное наблюдение, не потерявшее с годами интеллектуальной остроты. Нынешняя кружковая «феодально-патриотическая» раздробленность начиналась именно тогда, впрочем, как и либеральный сговор для раздела «России-пирога».
Примечательно, что Хасбулатов и Руцкой ничуть не симпатичнее корявого Ельцина и чмокающего Гайдара, а вот безымянная часть октябрьского столкновения разделилась на две полярные людские массы. С одной стороны, подкупленные властью «расстрельщики» парламента и негодующей толпы в Останкино, жестокосердные омоновцы с «сумеречной душой». С другой – честные, жаждущие справедливости люди, съехавшиеся в Москву с разных концов России, причем иные чувствовали, что живыми не вернутся. Личутин приводит поразительный факт: в кармане погибшего защитника Белого Дома нашли оплаченный счет на собственное погребение.
«Для фарисеев, отщепенцев и горлопанов Белдом стал черным. Для многих русских людей, что плакали в то несчастное утро четвертого октября, когда танки били прямой наводкой по жертвенным людям, не потерявшим совесть, бывший Черный Дом оделся в сияющие ризы. Долго, трудно, допустив множество ошибок и просчетов, пришли страдальцы к этому дню и этим днем очистились».
«Отмщения хотелось мне впервые в жизни», – роняет автор «книги переживаний».
Известно, что редакцию газеты «День» разгромили каратели, зачистке была подвергнута вся Москва. Александр Проханов, Владимир Бондаренко, Евгений Нефёдов почти партизанскими тропами выехали в провинцию, к Личутину. Но, не высидев в рязанской деревеньке и нескольких дней, вернулись в столицу, создавать и выпускать новую оппозиционную газету. Этот эпизод стал уже почти легендой, однако с какой теплотой и участием пишет Личутин о своих друзьях, и его воспоминания, что называется «из первых рук», становятся драгоценным человеческим и гражданским документом.
Но помимо ельцинской «расстрельной команды» и ее жертв была еще третья сила, внешне никак себя не проявившая: провинциальный русский народ, крестьяне – тяжко выживающие, теряющие близких от водки и тоски, но хранящие в душе древний родовой завет. И пусть это уже во многом не полные формулы бренного жития, а только слова, порой даже буквы-звуки – все-таки власть их таинственна и неистребима.
«Нет, это не интеллигентщина; я знавал промысловиков, которые завязывали с охотою, потому что больше не могли убивать; какое-то тягостное стеснение и надсада вдруг наваливались на душу, и сам вид крови вызывал смуту. Тот же деревенский простец-мужичок, всем известный забойщик скота, кому по молодости заколоть кабанчика или завалить бычка, иль зарезать овцу, – было раз плюнуть, – вдруг отступался от привычного занятия и наотрез отказывался убивать животинку; сердце, говорит, тормозит, и даже водка не помогает…».
То, что вполне обычно для Руси деревенской, где от самой земли как будто идет и наставление, и сила, проникающие в кровь селянина – в городе превращается в сухую сентенцию. А с умозрительными вещами, в отличие от «органических», обращаться проще. Так и заматеревшие омоновцы – как правило, выходцы из деревень, усвоившие жесткие законы городской гонки за благополучием. «Город крепко высушивает человека до самой сердцевины, выпивает все прежде нажитое, как бы ревнуя к прошлому». В отличие от жизни в природе, на матери-сырой земле, город предстает зазеркальем, где прежние навыки легко забываются, пишет Личутин. Урожай грибов и рябины – к войне, гласит старая примета. Крестьянин насторожится, а городской житель отпустит глупую шутку, закусив соленым грибком стопку водки за воскресным столом.
Деревенская старушка Зина просит перешить ей смертное одеяние. Прежде платье шили – было впору, а теперь тело высохло: «На том свете скажут, это что за пугало идет? Больно широко». Она говорит о смерти как-то очень просто, по-житейски, как будто другая жизнь это лишь перемещение в какую-то новую деревеньку, только там все – строго, опрятно и светло. Этот разговор поразительно перекликается с образом погибшего защитника Белого Дома, с загодя оплаченной погребальной квитанцией. Ясная душа чувствует вечные пределы и понимает свой долг – предстать перед Богом в чистоте и порядке. «Зина обминает штапель в ладонях, ей нравится, наверное, как податливо, шелковисто ластится материя, прилипает к потрескавшейся коже, в трещины которой навсегда въелась родная земля».
А в эти часы в столице гремят взрывы, горит осажденный парламент. «Ельцин топором тесаный, огоряй и пьяница, натворит делов, загонит народ в пропасть, а сам в ямку кувырк. С кого тада спросить?» Как сказала старушка, так потом и вышло. Ельцин – в «ямке», спросить не с кого. Только народная память содрогается от ужаса и скорби, от жалости и гнева.
Вместе с тем, картины природы делают русский мир в книге Личутина вовсе не безотрадным местом. Измученная душа отдыхает, напитываясь весенним прозрачным светом, глубокая вода летним утром умиротворяет взгляд, осенние просторы дышат неизъяснимым, вселенским покоем. Снежная белизна будто стирает адскую копоть, запачкавшую родную землю. И везде снует жизнь, озабоченная сама собой, будто не понимающая слов и поступков людских, но странным образом на них влияющая. Это, почти гипнотическое влияние лечит человеческую душу и придает ей внутреннее равновесие. А иначе не выдержит сердце человека, разорвется до времени от горя, от безнадежности.
Цикличность времен года подсказывает, что не вечно будут прирастать новыми могилами русские погосты, и детские голоса опять зазвенят на улицах, опушках, на берегу реки. Свинцовая тяжесть 1993 года не отменяет весну, лето, осень, зиму. Личутин интуитивно соединил в одном повествовании природные зарисовки и социальные бои, горечь народного поражения и жанровые картины. Над русской бездной будто настлан легкий мосток народного переживания. И вот уже леденящий холод предательства и изуверства не сковывает кровь и не мертвит ум всякого человека, обратившегося к прошлой и настоящей беде родной земли. Но высокий пример утверждает его в добре и совести.
Понимая это, стоит назвать «Год девяносто третий… Взгляд из деревенского окна» – книгой Переживаний и Воспитания.
Вячеслав Лютый