Беседа с литературным критиком Вячеславом Лютым
К чему пришла, на что ориентирована современная отечественная литература? Куда и с какой целью она направляется? Как отличить подлинное сочинение от окололитературной поделки?..
Помочь разобраться с тенденциями текущего литературного процесса любезно согласился известный воронежский критик, ответственный секретарь литературно-художественного журнала «Подъем» Вячеслав Лютый.
Ручейки и озерца
– Когда мы говорим о современной литературе, – начинает Вячеслав Дмитриевич – разговор, как правило, упирается в те или иные имена. Хотя стоит, наверное, понять, куда движется литература в целом, обнаружить некую подложку под нее, которая – вне очевидности, скрыта. Произведение написано с элементом скандалезности или патриотизма – мы механически отнесем первое к скандальной литературе, второе к патриотике, не замечая того, что у них есть, может, что-то общее: мелкость рассмотрения предмета, ракурс и т.д. Недавно слушал радиопередачу, в которой прозвучало: единственный пробел нынешней литературы в том, что ее критически не осмысливают на уровне произведения. Это говорил филолог; возникло впечатление, что литература представляется ему популяцией мышей. Вот понаблюдаем внимательно – и угадаем, через какое время мышиные хвосты будут загибаться направо. Или налево. Хочется спросить у такого исследователя: ты кто? Лаборант или заведующий лабораторией? Почему надо рассматривать нечто, отдельно взятое, изъятое из многообразной жизни?.. Связи литературы с жизнью таковы, что движение – от жизни к литературе и наоборот – идет постоянно. Постоянно литература жизнью проверяется – на искренность. И на соответствие той высокой задаче, решение которой ей присваивали всегда. Если литературное течение не рассматривает эту задачу – оно разом выпадает из магистрального процесса. Становится на прикладную полку.
– Но литературой-то – при талантливом исполнении – быть не перестает?
– Вот смотри: Жюль Верн. Или – Фенимор Купер. Мы можем рассматривать их, а можем и не рассматривать. Хотя прочтем с удовольствием – как непритязательное чтение. Есть, конечно, люди, которые занимаются тем, что рассматривают такую литературу пунктуально. Но к жизненно важным задачам эти занятия отношения не имеют. Какими станем завтра мы и наши дети, что будет цениться в мире; на подобные вопросы прикладная литература не ответит. А главнее их не бывает.
– Оформился ли поток литературы, разбирающейся с этими вопросами?
– Нет; пока есть только ручейки и озерца. Литература сама себя не осмысливает. Тонет в многоголосице. Внятная точка зрения не доходит до того, кто в ней нуждается. С чувством «мы» у нас неважно; оно декларируется, называется, но интонационно не выстреливает, не убеждает – за редчайшим исключением.
Тенденция к расширению
– Кто-нибудь из либералов вызывает уважение? К Пелевину, в частности, как относишься?
– На мой взгляд, это депрессивный писатель. Смотрит на происходящее, находит для его отражения художественные образы и довольно пессимистично рисует картину дня – либо сегодняшнего, либо завтрашнего. Герои Пелевина – люди бескорневые; не найдешь ни одного человека, который шел бы из позавчера в послезавтра. Таких фигур нет, хотя именно они связаны, во-первых, с памятью, во-вторых – с чувством ответственности. Пелевина можно читать, можно отмечать наблюдения, которые отчетливо перекликаются с явлениями современности. Но такое депрессивное знание не прибавляет жизненных сил.
– А как тогда быть с искусством для искусства, которое самоценно? Может, его формальное изящество – альтернатива депрессивному рациональному содержанию?
– На мой взгляд, искусство для искусства в литературе – это, в первую очередь, поэзия. В прозе оно практически невозможно.
– Даже в «стихах в прозе»?
– В каких? Если в тех, которые Тургенев писал – они, собственно, и есть поэзия. То, что там метрики нет, совершенно неважно; присутствуют отчетливое образное мышление и внутренняя организация текста. Он не беспредельно длинный, что обязательно для поэзии, исповедующей правило лаконичности высказывания. Чтобы поэтически заявить свою позицию, тот или иной ракурс взгляда – на искусство, на жизнь – много говорить не надо. Другое дело – наработки технологического порядка. Скажем, фигура Хлебникова не очень хорошо ложится в рамки «искусство для искусства», но его наработки просто бесценны. Хотя у Хлебникова есть вещи, не оторванные от явлений жизни, от боли жизни, от радости жизни. Искусство, соединяющее боль и радость, демонстрирующее обремененность жизнью, имеет тенденцию к расширению. «Эй, молодчики-купчики, ветерок в голове. В пугачевском тулупчике я пройдусь по Москве.» Это строки автора лабораторного (в какой-то степени) исследования! Похлеще иных вещей социального звучания… Такой еще момент. Типичный представитель патриотического лагеря снисходительно смотрит на формальные изъяны «своей» литературы: лагерной, корпоративной. Человек же либерального толка – напротив: говорит, применительно к «своей» литературе, как это филигранно сделано. Как образы слеплены: органично, выпукло. И совершенно не берет во внимание соотношение литературы непосредственно с жизнью.
Жить будет легче
– К чему это ведет?
– Сейчас большое распространение получила литература о маленьких мирках. Частные истории. Сколько народу на земном шаре? Давайте все встанем в очередь – и каждый расскажет свою личную историю. Реакция окружающих непредсказуема.
– Почему же? Предсказуема: на фиг это надо?
– Уход в частности – свойство литературы либерального крыла. Есть там вещи достойные – те, которые проживут не год и не два. Но это может произойти только после того, как мы определимся по отношению к литературе: чем она, собственно, для нас является?
– Что значит – чем?
– Вспомни шум насчет авторства «Тихого Дона». Шолохов написал, не Шолохов. Получается, мы не хотим говорить о том, что произведение – значительное. А хотим – о том, что у автора в носу растут волосы. О чем-то мелкотравчатом. О том, что в подвале у Шолохова сидел раб на цепи, белый офицер, и все за него писал… Когда вы понимаете, что «Тихий Дон» – гениальная вещь, не имеющая себе равных по охвату событий 20-го века в России, это понимание само по себе задает отношение к автору. И исключает возможность легкомысленных заявлений в его адрес.
– У нас натуральная ода реализму получается…
– Реализм отличается от иных течений тем, что писатель этого направления берет на себя выявление сути происходящего. Читателю, узнавшему от автора-реалиста многое о мире – и плохое, и хорошее, и обнадеживающее – становится легче жить. Литература наделена функцией: понять и донести правду – в каком-то мистическом, может, плане. Не ту, то есть, которая – набор фактов и обстоятельств. А ту, которая – безошибочное интуитивное чувство: так – понимать ли, поступать – верно, по божескому правилу.
Очистите стол!
– После услышанного нетрудно предположить, что модернизм, авангардизм и родственные им течения не кажутся тебе жизнеспособными. А вредными – кажутся?
–Правильные слова в вопросе; несомненно, эти течения нежизнеспособны. И именно в силу нежизнеспособности вредными они мне не кажутся. Они просто апробируют какую-то территорию – а дальше уже смотришь: двигаться в указанном направлении или не надо. Это как идти по болоту с жердиной, которой нащупываешь твердую почву, определяя, куда можно наступить, а куда нет. Футуризм, имажинизм, акмеизм; время показало, что эти направления – нежизнеспособны. Но что-то в большую литературу от них пришло? Безусловно! Стилевое многообразие, живость языка, изменения в образной системе, позволившие той же поэзии быть более выразительной. У всяких «измов» есть историко-литературно-служебная функция: они должны показать, чего стоит то, что таилось под спудом. Показали – все, спасибо, свободны.
– Но модернисты одержимы стремлением сказать новое слово. Разве это не похвальная для искусства цель?
– У Кундеры в «Невыносимой легкости бытия» есть эпизод: врач пошел мыть руки и при том пописал в рукомойник. Как принято у простых врачей. Я не понимаю, какого знания мне это добавляет? Что врач, когда моет руки, имеет обыкновение предварительно писать в рукомойник?
– Такие вещи не интересны здравому читателю в принципе?
– Дело в том, что человек – существо духовное и плотское одновременно. А еще он может много говорить и не следовать сказанному в жизни. Каждая из этих позиций дробится и уточняется. Важно, чтобы показываемый недостаток персонажа не заслонял главного, если это главное – положительное. Сейчас для литературы актуален объемный герой, не тотально отрицательный-положительный. Добавления негатива делаются для того, что показать: положительное в герое – весьма и весьма относительно. Кому-то руку пожал, а кому-то в ухо дал: он такой же, как ты и я. Все одинаковы. У одного мужика была большая борода и жена дотошная – он сел и навалял «Войну и мир». Обстоятельства сложились так, что люди прочитали и сказали: «Очень хорошо»… На самом деле все иначе. Выдающиеся личности одержимы внутренним пониманием своей миссии. Пониманием того, что им дано сказать нечто. И нет другого человека, способного сказать так же. С той же мерой подробности и одухотворенности. То, о чем прежде говорили, как о сверхзадаче, уходит из безбрежной, по нынешним временам, литературы широкими шагами. Человек веселым матерком повествует о своей частной жизни! Забавно. Рядом и вместе – Камю, Сартр и «мать вашу за ногу». Получается интеллектуализм без границ, которому доступно все. И это все на стол нам вываливают. А нам не надо «всего»! Очистите стол, будьте так любезны…
Беседовала Анна Жидких