Вот об этом стоило с ней поговорить – об обещаниях. Ведь ничего не было такого, что не отвечало бы естественному развитию их отношений. Так считал он. Она считала иначе. Вернее, они думали об одном и том же, но высказывались по-разному. Два года – по любому достаточный срок для приведения совместной жизни в порядок. За порядок отвечало государство, иначе – закон. Но как раз этой узаконенной жизни он боялся, догадываясь уже и даже точно наперёд понимая, что его относительная свобода сразу же превратится во вполне определённую вещь – со своими размерами, правилами пользования и назначением. «Я ничего тебе не обещал», – хотел он сказать как можно твёрже в ответ на все прозвучавшие обвинения, но промолчал в итоге. Это было бы уже слишком даже для какой-нибудь выдуманной, неоправданной ситуации.
Олег Ланин не верил настоящему времени, всё в нём ему казалось неверным, сродни обману; оценке подлежало только прошедшее. Так он узнал, чего ему не хватает, – её. Это чувство пришло спустя неделю на кухне: он мыл кружку после чайного пакетика и вдруг услышал, как громко хлопнула дверь у соседей; сразу же вспомнил, как хлопнула дверь его квартиры; и тогда, и теперь он вздрогнул: это осень виновата – погода, всплеск эмоций, странное и болезненное ощущение, что уходит что-то, безвозвратно меняется. Потому на неё и нашло, решил он. Потом, в комнате, когда уселся в кресло и включил телевизор, нашёл, как согласиться с собой: да, обещание – это приговор.
Скучно стало через пять минут – на экране с безумным визгом радовались какому-то фантастическому выигрышу: то ли миллиону непонятных, стремительных денег, то ли самой рядовой кофеварке от спонсора, – и он выключил телевизор. Вернулся на кухню, набрал воды в чайник, поставил его на плиту, чиркнул спичкой, зажёг огонь, достал банку растворимого кофе – и вдруг поймал себя на том, что уже пил чай, и более того: проделал всё это только для того, чтобы что-то делать, повторял все её знакомые движения, когда он сидел за столом, а она открывала дверцы шкафа, доставала чашки, ложки и рассказывала, рассказывала…
Вода из крана капала с отмеренной неотвратимостью – скучная мелодия в такт одиночеству и пустыне. Не хватало многого, самого главного – тепла. Он вдруг ощутил, чего у него не стало – телесного контакта. Нельзя было протянуть руку и обнять её. Прикоснуться губами к её шее, вдохнуть аромат её волос. Была у него возможность стать лучше, выше во всех отношениях – и вот её не стало. Ира ушла. Дверь. Лицо. Открывается. Слова. Молчание. Захлопывается. Нет, правильно всё равно не расставить. Не в словах было дело, видно назрела такая минута, когда надо было не мешать себе же, соглашаться для себя же. Слова были лишними, они препятствовали их сущностям, уводили от главного, и если бы они ещё раньше поменьше говорили и больше бы молчали, всё разрешилось бы самым естественным образом. Он же зачем-то думал о роли, которую он играет и даже о принуждении. Дверь. Лицо. Плащ. Надевать. Дождь. Не спешить. Ему хотелось правильно расставить слова, чтобы понять, где он находится.
Теперь она у себя, на левом берегу, он – на правом, стоит у окна, смотрит в окно. Левый берег для него как другой город – далёкий, незнакомый. Улица Остужева. Если честно, ему не нравился её район, и дорога к ней через Северный мост – тоже. Это было два года назад и ещё раньше, когда они познакомились на вечеринке, – общие друзья пригласили, состоявшаяся, уверенная пара – пара без вопросов, которой, кажется, всё ясно в этой жизни, во всяком случае, они знали, к чему стремиться и чего не надо делать.
Он вспомнил о них и решил позвонить. Незамедлительно последовало приглашение – как никак не виделись больше месяца: они уезжали на отдых в Турцию, было что рассказать, чем поделиться.
До улицы Депутатской, где они жили, ему добираться минут двадцать. Он ехал в старом шведском автобусе и неожиданно находил другое объяснение её поведения – возраст. Им обоим недалеко до тридцати: для женщины уже не граница, а предел; для мужчины – даже не время для размышлений. Аромат её волос. Как его вспомнить? К кому прижаться? Он шумно потянул воздух. Теперь даже и прошлое оказалось под сомнением, настоящее отсутствовало вовсе. Он растерялся. Как же так? Всего лишь неделя прошла – и он уже ничего не мог вспомнить. Так ни за что не зацепился до самой остановки.
А как вышел и попал в лужу, ухватился за то, что промелькнуло, – осень. Да, её волосы пахли осенью: ненасытным дождём, опавшими листьями, опрокинутым в бездонную синеву небом. Он миновал уличную торговлю, пересёк недавно построенный сквер и уже после павильона «чистой воды» понял, чего нет в его воссоздаваемой коллекции образов, – тополей. Прежде их было гораздо больше. После вырубки на их месте разбили сквер, оставшиеся деревья обкорнали. На самом деле в запахе её волос были собраны все времена года. Лето он помнил лучше всего. То время, когда летел пух. В этом районе он выпадал чересчур обильно. Старые, огромные тополя были увешаны мохнатыми шапками пуха. Он забивал глаза, нос, рот, уши. У неё аллергия на эти летние снежинки. Летом они часто ходили к своим друзьям.
Жёлтый кирпичный дом. Пятый, последний этаж. Дверь открыла Света: «Слава тебя уже заждался». Вначале – о загаре, о перелёте, о том, что Шереметьево убивает все впечатления от отдыха. И всё – осторожно, с ритуальными улыбками. Осторожно сидят подле друг друга, смотрят. И в комнате всё в тон им, такое же осторожное: книжные полки, оконные шторы, телевизор, зеркало, свет лампы, утюг, свитер на спинке дивана, даже щегол в клетке. Света не выдерживает первой: «Как же так, Олег?» Слава не скрывает радости: «Ну что, – молодец, освободился!» Ему хотят рассказать о потерях и преимуществах; Слава предсказывает: «Ты думаешь, это конец? Ошибаешься. Она сама тебе позвонит. От них так просто не отделаешься!» На миловидном лице Светы появляется лёгкая гримаска: «Ну, хватит!» Когда она добавляет, что он, Олег, выглядит по-прежнему хорошо, он понимает, что это не так, тем более, что Ира недавно ему говорила, что он ужасно зарос; словно в подтверждение его мыслей Слава сообщает, что после возвращения домой он постригся, сразу легко стало, даже дышать свободнее, замечает он, хотя, по мнению Олега, стричь ему особо нечего, волос и так мало, даже не заметишь сразу, что он как-то изменился; Слава не допускал ни малейшей небрежности в своём облике, он всегда содержал свою голову в порядке, вот и теперь поворачивал её и так, и этак, демонстрируя совершенство произведённой в парикмахерской работы, – сквозь ровный, мелкий газон просвечивала кожа, площадку на голове ему соорудили идеальную – это надо было признать. А главное – шея, пояснял воодушевлённый Слава, смотри, как чисто; шея ведь очень скоро зарастает, поэтому в парикмахерскую надо ходить раз в три недели; не раз в месяц (он поднял палец), а именно раз в три недели! «Ну, хватит», – недовольно сказала Света.
Олег не стригся два месяца. Слава рассказал, что он ходит в парикмахерскую по соседству, буквально за углом. Там мастер хороший работает, молодой парень, который соображает, как надо стричь; узнать его легко – жёлтая голова, зовут Гена, без дела он не сидит.
Дома Олег долго разглядывал себя в зеркале – оценивал свою внешность, состояние волос. И то, и другое нашёл неприглядным. В лице отражалась беспорядочность мыслей, можно было загибать пальцы: вялые щёки, тусклые глаза, неуверенные губы, обречённый нос, жирный, лоснящийся лоб, замкнутый в своей невостребованной открытости. Волосы выглядели случайными на этой голове. В редких и сальных прядях не было жизни. Что-то в них проглядывало от затёртой подкладки старого пальто. Подозрения подтвердились, едва он наклонил голову и обнаружил первые потери, – он начал лысеть. Если так пойдёт дальше, то вскоре он станет в ряд с известным сортом людей, ошибочно полагающих, что если они расчешут по голове и лбу, от края до края, всё, что у них осталось от юности, то никто не заметит их лысину. Такие потуги для него всегда представлялись комичными и отвратительными. Нельзя опускаться, решил он, и на следующий день отправился по указанному Славой адресу.
Сквер, уродливые тополя. Старые дома полукругом, левая половина – его. Но сначала в продуктовый магазин. Медленно прошёлся вдоль витрин. Хотел даже что-то купить на вечер, но раздумал. Он вышел и свернул за угол. Снаружи парикмахерская выглядела весьма скромно, если не сказать невзрачно. Легко можно было спутать с затрапезным, что рядом, подъездом – из-за обшарпанной двери. Внутри всё иначе, от недоверия не оставалось и следа из-за почти домашней атмосферы в обоих залах (налево – женский, мужской – направо), что стало ясно в течение одной минуты, пока он оглядывался и соображал, что к чему. Впечатление было такое, словно обыкновенную квартиру на первом этаже давно уже пустили в дело и приспособили под парикмахерский салон. Цветы в плошках, деревянные панели, вьющаяся традесканция по рёбрам перегородки, чеканка на стене (девичий профиль), древняя радиоточка, и музыка из неё, в одну линию вытянутая, без тонов, самого низкого качества звучания, но проверенная, надёжная, – знакомые, спокойные песни, какие ещё слышал в детстве, когда вот также приходил с отцом в парикмахерскую, не эту, другую, но очень похожую, где стригли их обоих, отца – уверенно, расчётливо, а его – с некоторым напряжением, потому что он ёжился под колючей ручной машинкой, прятал шею, вертел головой. Больше всего ему запомнились два повода, две даты – на 1 сентября и под Новый год, – словно всего-то два раза в год и наведывались они, чтобы привести себя в порядок.
В ожидании своей очереди он уселся на диван; к потрёпанным журналам, лежащим на низком столике, не притронулся. Впереди было пять человек; самые нетерпеливые, трое, стояли. Все трое, молодые ребята, ждали рекомендованного Славой Гену. Даже очередь пропускали, если другой мастер освобождался.
Внешность Гена имел примечательную и, как показалось Олегу, с «голубоватым» оттенком – вызывающий блондин с мягким женским подбородком, вообще, с угодливым, округлым лицом, излишне располагающими манерами. Сам был очень «креативный» и занимался почти исключительно «креативом» – это стало понятно при одном только взгляде на те подручные средства, что его окружали, и на то, как он работает, а значит долго и за дорого.
Ребята, его ожидающие, кстати, выглядели вполне нормально, разве что за модой слишком усердно следили, и Олег, когда очередь дошла до него, – а Гена так и продолжал расчёской, ножницами и беспокойными пальцами вымерять голову терпеливого, на всё готового клиента, – решил, что ничего не потеряет, если сядет к другому мастеру. Он попал к пожилой женщине в очках, в седых, мелких завитках волос и с лёгким пушком над верхней губой. В ней не было показной деловитости. Она работала не спеша, с медлительностью пожившего, обстоятельного человека. У неё и рабочее место было из прежнего времени – на столике, перед зеркалом, теснились реликтовый пульверизатор с настоенным содержимым, соответствующий ему крупный гребень, утонувший в тусклой позолоте, такие же музейные лаки для волос, одеколоны, среди которых обретался и незабвенный «Саша». Ещё один «Саша», очень похожий, художественно глядел куда-то в сторону с настенной фотографии – правильный, ответственный взгляд молодого разведчика или дипломата, волосы уложены безукоризненно, даже смешно на сегодняшний взгляд. Под ним старательно выпячивал животик, словно готовясь пукнуть, улыбчивый талисман московской Олимпиады – плакат такой. «Саши», впрочем, в едином оформлении, были развешаны по всему залу, и над модным Геной тоже. Многое здесь вполне могло бы послужить экспонатами для выставки, посвящённой развитию парикмахерского дела в России. Это-то как раз и успокаивало, и вызывало доверие у клиентов.
Олег доходчиво разъяснил, чего хочет, – постричься покороче в связи с открывшимися обстоятельствами, так как походить на потешного старика Джузеппе, сверкающего лысой макушкой в одном детском фильме, ему не очень-то хотелось. Подобные вещи надо сразу пресекать, а не ожидать дальнейшего их развития.
Женщина улыбнулась. На всякий случай он повторил ещё раз: «Вы так сделайте, чтобы мысок на макушке не слишком в глаза бросался». Ей понравилось: «Как вы сказали – «мысок»? Очень деликатно. Надо запомнить». Она снова улыбнулась: «У меня внук тоже разным забавным словечкам меня учит».
Она поняла всё правильно, и ему только оставалось смирно изучать своё лицо в зеркале. В таком спокойном ракурсе, с заправленной за ворот белой накидкой, он неожиданно нашёл, что мог бы оставить всё, как есть, без изменений. Никакого лысого и лохматого Джузеппе в нём не проглядывало. Но волосы уже равномерно осыпались на пол, потом работа приостанавливалась, и он слышал голос: «Вы знаете, тут у вас сзади шишка». Он удивлялся: «Где?» – «А вот, правее». Он поднимал руку и натыкался на указанное её пальцами место. Действительно, на ощупь обозначался какой-то бугорок. Прежде он ничего не знал об этом. «Так что смотрите, – следовало продолжение, – если не у меня стричься будете, предупреждайте, чтобы вам здесь сильно не выстригали, а то неровно будет выглядеть».
Он ехал домой в автобусе, на этот раз в старом финском, о чём можно было сообразить по рекламным надписям, и думал, что Слава, пожалуй, прав. Он и на самом деле почувствовал какое-то облегчение – даже во всём теле. Ему стало легче дышать. И более того: это было обновление. По графику. Поднятый палец, напоминание: три недели, не больше – и начало нового периода.
Ира его таким не видела. Он даже решил, что она его бы не узнала теперь. Стоя перед зеркалом в ванной, он вновь подыскивал определения своей приведённой в порядок внешности. Его голова была заключена в чёткие рамки, очерчена справедливым контуром, позволяющим тем не менее сравнять убийственную границу между волосами и их отсутствием. Её умело убрали, рассеяли вокруг головы. Женщина в парикмахерской сумела это сделать, она постаралась. Но самое главное – шея. Свежая, чистая. По такой шее, раз за разом, в удовольствие, хотелось проводить ладонью, чтобы ощутить её гладкость и новизну.
Что бы сказала о нём Ира? Её лицо в зеркале не проявлялось. Он загораживал её собой. Два лица на этой поверхности не отражались. Новая голова вытесняла то, чего он не мог вспомнить.
Никак. Ужин состоял из последовательных упражнений в возвратном направлении. Чай вдруг показался ему кислым. Попытка углубиться в прошедшее успеха не имела. Он не нашёл, за что ему уцепиться. Даже из пальцев рук ушла память – её рук, груди, ног, лона…
Чтобы всё вернуть, достаточно было услышать её голос. Он не звонил ей. Почему? Не мог себе на это ответить. Наверное, продолжал держать дистанцию, которая, как он неожиданно понял, всегда сохранялась между ними, и именно он не желал её сократить. Искал оправдание: растения, животные ничего не обещают друг другу, и это не мешает им жить по определённым правилам; людям же обязательно надо заключать соглашение.
Так прошли три установленные недели. В том, что это именно так, легко было убедиться, проведя ладонью по шее. Очередь в парикмахерской была небольшой: к Гене – всего двое, они особняком держались, другим двоим – всё равно, кто их обслужит. Уже и Гена освободился, и другой мастер была наготове, когда подошла, наконец, очередь Олега, но он пропустил вперёд себя человека, а потом ещё одного, – та, у которой он стригся, была занята. Он ждал своего мастера. Эта внезапная мысль ему так понравилась, что он произнёс её вслух: «Я жду своего мастера».
В этот раз он узнал, как её зовут. Её позвали к телефону, едва он уселся в кресло: «Зинаида Михайловна, вас Артём спрашивает!» Телефон был рядом с проходом, тут же, на краю её стола. Она брала трубку, слушала, улыбалась, говорила: «Ну, смотри там, осторожнее будь!», и он понимал, что она разговаривает с внуком, отводил глаза в сторону, смотрел налево, в окно – первым снегом сообщала о себе будущая зима.
Она узнала его, вспомнила про шишку. Теперь он разглядывал в зеркале не себя, а её. За себя он был спокоен. Тихо жужжала машинка, мягко въезжая в шею. Звонко стрекотали над ухом ножницы. Уборщица ходила по залу и заметала волосы в совок, мыла пол. Обходительный Гена плоскими ладонями с растопыренными длинными женскими пальцами поправлял голову своего постоянного клиента. Внимательная Зинаида Михайловна сводила на нет наползающее облысение. Это называлось «клин клином выбивать». Со стороны не скажешь, что у Олега нет волос. Просто он так коротко стрижётся.
Он решил заглянуть на огонёк к Славе и Свете. В магазине за углом купил пива, буженины и чипсов. Слава оценил его голову по достоинству: «Узнаю руку мастера! Гена?» Олег не стал его удивлять своим ответом. Свету интересовало другое: «Я Иру видела», – сказала она. Ему нехотя пришлось соответствовать: «Ну, как она?» Света что-то рассказывала с периодическими вздохами, пытаясь подступиться к главному, а он благополучно отвлекался на замечания Славы и включённый телевизор, потому ничего определённого не услышал.
Голова, таким образом, нашла своё место. Теперь оставалось подогнать всё остальное. Он не смог бы точно объяснить ни себе, ни кому-нибудь ещё, в чём его цель, но продвижение он чувствовал.
Он обрёл вид делового, уверенного в себе человека. Срок в три недели дисциплинировал. Он выпрямился – ходил ровно, достаточно быстро, с ощущением некоторого даже превосходства. И выражение глаз у него сразу же изменилось. Это почувствовали все.
На работе (а работал он в строительной фирме) его повысили. Начальник неожиданно похвалил по самому пустячному поводу, словно подчиняясь его неумеренно целеустремлённому виду, и поставил во главе отдела. Появились подчинённые – и они заметили сразу, признали его за нового человека.
Брился он сам – щетина выступала на второй день. Борьбой или ритуалом назвать это было нельзя. Он позволял себе иногда лёгкую небритость, что придавало ему и без того рабочий вид. Но с посещением парикмахерской пропусков не было.
Однажды он приехал в свой принятый срок, а смена Зинаиды Михайловны уже закончилась. Замены он не допускал – пришлось ему отложить свою церемонию на день. Чтобы не попадать больше впросак, он нашёл в телефонном справочнике номер парикмахерской (спросить у самой Зинаиды Михайловны постеснялся). Выяснить теперь, в какую она работает смену, не составляло труда.
Как-то раз в очередной свой приход довелось ему увидеть Артёма. Заметно было, что парень не сильно избалованный. Лет пятнадцать-шестнадцать. Самая обыкновенная, с рынка, куртка. Голову всё склонял, подбородком по груди ёрзал. Тем не менее, Олег увидел: глаза – даже стеснительные. Зинаида Михайловна дала ему двадцать рублей.
Кроме посещения парикмахерской была жизнь – просто жизнь, жизнь личная. Олега окружали женщины, девушки. Без них мир был не полон, а с ними – не настоящий.
Было желание утвердить себя дальше. Себя прежнего он успешно забывал. Те волосы смели в совок в парикмахерской, уже отросли новые.
Одна девушка была из его отдела. Вернее, она уже практически не работала, увольнялась – перебиралась в Москву. В последний рабочий день устроили прощальную вечеринку. Начали прямо в отделе, потом перешли в кафе, а закончили – у него дома. Вдвоём. Зачем-то ей это было нужно, ему – вряд ли.
Вторая появилась по случаю Нового года, но продолжения не последовало. Как раз 1 января заканчивались установленные три недели, приходил срок посещения парикмахерской, и он вдруг занервничал. Выходные продлились два дня. Своего мастера он увидел, а следовательно успокоился, только 3 января.
Случайные отношения воодушевления не вызывали. Он смотрел на них как сквозь плёнку – не в живую, не с ним происходящее. Словно через мутное стекло наблюдал за тем, как живут другие. Ему стало казаться, что это подтачивает достигнутый им уровень. Потом восстанавливался, приходил в себя в кресле у Зинаиды Михайловны, своего мастера, – тут всё было правильно. За пределами парикмахерской – ещё под вопросом.
Звонила Света, звонил Слава, спрашивали, почему не заходит. Он отвечал: работа.
К середине февраля снега намело – в рост среднего пятиклассника. Телефон не работал – где-то оказался повреждён кабель. А ехать в парикмахерскую всё равно было надо – напоминал о себе срок.
Добрался с трудом. Очередь странным образом отсутствовала. Но, скорее всего, как раз и не было её потому, что намело в городе запредельных сугробов, осложняющих движение.
Навстречу Олегу из зала вышел модный Гена. Сам же и предложил игривым жестом: «Постричься не желаете?» Олег ответил: «Да, но…» – и уже увидел, входя, повернув голову направо, что Зинаиды Михайловны на работе нет. Гена его не услышал, энергично разминал пальцы рук. Потом взялся за спинку кресла, мягко указал: «Прошу».
«А вы не знаете, – начал Олег и не узнал своего же неожиданно ломкого голоса, – тут мастер работает…» Он оглянулся и не договорил.
«А она умерла», – сообщил Гена.
«Как? Когда?»
«Неделя уже прошла».
Стричься Олег не стал.
Он привык к ней и теперь не мог примириться с потерей. Были в ней участие, сердечная доброта. То, чего он или не знал, или забыл.
И многое в нём изменилось с того дня – почти всё. Он стал невнимателен. Ни о какой целеустремлённости уже не шло речи. Он вдруг или снова впал в заторможенное состояние, или неожиданно проснулся: к чему я стремился? почему всё кончилось? Он словно вернулся из далёкого плавания с неутешительным результатом. Начальник на работе сделал ему замечание: «Олег Анатольевич, вы меня разочаровываете».
Прошло ещё несколько дней, растаял снег, и заработал телефон. Звонила Ира. Он услышал её и сразу понял – в нём нет совершенства, он разный, переменчивый, живой. Голос был очень знакомый, но лицо никак не проявлялось. Говорила она, он со всем соглашался.
Она предложила встретиться в каком-нибудь кафе. Может быть, в «Ювенте»? Он вдруг испугался, что не узнает её. Потом испуг прошёл. И он подумал: не узнает меня она.
Как же он ошибался…
Виктор Никитин