Софья Семёновна приехала домой вчера поздно вечером и чемодан всё не разбирала. Только вытащила кулёк конфет детям – Коле и Сане – и снова защёлкнула оба замка.
Около двери, рядом с умывальником и помойным ведром, висел теперь её новый светлый плащ, какие носили девушки на весенних улицах.
Майское солнце было совсем слабым в этом году, и на дворе припекало только слегка, едва-едва. Но листья на кустах сирени уже немного распустились. В мягком золотом свете утра ожившие ветви, забор с прорехой, заделанной новыми досками, валявшееся на тропе ведро, лопаты и грабли, прислонённые к бочке, − всё это спокойно сияло проснувшимся собственным светом, излучало его и жило весенней своей жизнью.
Но в низком, осевшем в землю, доме казалось темнее обычного и пахло сыростью – той свежей и лёгкой сыростью, которая ощущается в старых кирпичных домах по весне. За маленькими окнами стало больше солнца. Только оно не рассеивало домашнего полумрака − оно целиком оставалось по ту сторону окон. И оттого полумрак был видней, чем зимой.
На подоконниках, в ящиках с землёй, поднялась густая помидорная рассада, уже готовая к тому, чтобы высаживать её в лунки. Рассада этой весной удалась – крепкие стебли отливали синевой, от пушистых листьев исходил резковатый запах зелени, неприметно веселящий душу. На каждый ящик была прикреплена особая этикетка, на которой значилось: «грунтовый грибовский 1180», «уральский многоплодный». Занимался помидорами муж Софьи Семёновны, любивший аккуратность и грамотность в любом деле. Два года назад Пётр Иваныч вышел на пенсию и уже не работал больше кассиром.
Пётр Иваныч ждал, что Софья Семёновна, как приедет, так и похвалит его за рассаду и за порядок в доме, за то, что Коля и Саня живы-здоровы и одеты в чистое, и скажет тонким голосом – таким, каким говорила она обычно, когда возвращалась откуда-нибудь из гостей или с работы: «Батюшки-и! Я думала, вы без меня пропали совсем, а вы – вон чего! Вот молодец какой мой старичок». Но Софье Семёновне с дороги было не до этого.
− Ты в шкаф повесь, – сказал ей Пётр Иваныч про плащ; он держал в руках мыло и всё медлил мыть руки, боясь его забрызгать.
Софья Семёновна плащ с вешалки не сняла, а заплакала.
– Двадцать пять лет над кастрюльками в жаре простояла, что же я – не человек? – разрыдалась она. – Раз в жизни мне купить нельзя?
Пётр Иваныч положил мыло на умывальник, погладил рукавом бороду и, ничего не сказав, сел на зелёную, всего месяц назад выкрашенную табуретку. Табуретки, столы, бочки во дворе, дощатая уборная – всё красилось многократно Софьей Семёновной, любившей это занятие, а дети и сам Пётр Иваныч, забываясь, то и дело влипали в свежую краску, и потому на их одежде можно было часто увидеть белое, голубое или зелёное неотстиравшееся пятно.
– Я бы и не купила! И не купила бы! Да там женщине одной он мал оказался. А мне – мне как раз… – захлёбываясь от слёз, говорила Софья Семёновна.
– Ладно, мать, – хмуро отозвался Пётр Иваныч. – Ну купила и купила. Чего говорить.
Но Софья Семёновна плакала в голос, уронив голову на руки, и дешёвые длинные серёжки её вздрагивали и искрились.
Ещё в комнате сидел на кровати Коля – бледнолицый мальчик девяти с половиной лет, и сонно смотрел на мать и отчима. Он уже закончил отлично третий класс, а по математике умел решать все задачи из учебника для четвёртого. У мальчика была старшая сестра Лида, рано вышедшая замуж и давным-давно жившая в другом городе – отец у неё и у Коли был один, но Коля его не помнил. А у шестилетнего Сани отцом был Пётр Иваныч. Коля знал это, Петра Иваныча он называл папой, и мальчику всегда казалось, что всё у них так, как и должно быть.
У Коли зачесались веки – чесались они у него всё больше по весне, потому что Коля был золотушный. Пётр Иваныч говорил Коле, что нужно меньше есть картошки, тогда веки не будут краснеть, и всё подкладывал ему за столом что-нибудь некартофельное со своей тарелки. Но на солнечном свету глаза всё равно резало, будто в них попала мелкая колючая пыль.
Коля всё же встал и пошёл на улицу, на солнце – чтобы не мешать матери и отчиму разговаривать, а она всё всхлипывала и говорила:
– У всех в доме отдыха плащи такие были, а я что же…
Софья Семёновна ездила в дом отдыха первый раз в жизни. Путёвку ей выдали в профсоюзе, потому что была она хорошей больничной поварихой. Вернулась Софья Семёновна похудевшая и непривычно строгая и всё смотрела вокруг себя – на Колю, Саню, на Петра Иваныча, будто не узнавала их и старалась припомнить поочерёдно, кто же это такие.
Вчера вечером Софья Семёновна тоже говорила про плащ, но только весело.
– Светлый, правда. Белый. Ну ведь и я же не старая ещё! – говорила она Петру Иванычу, – Ты посчитай-ка! Посчитай. Я ведь на пятнадцать годков тебя помоложе!
– …Ну и ладно, мать, – ответил тогда Пётр Иваныч, поглаживая бороду и расставляя посуду. Он не суетился, говорил мало и потому было незаметно почти, как он рад её приезду. – А вот давай-ка мы сейчас поужинаем. Вот что перво-наперво с дороги надо.
…Во дворе Коля сел на старые доски, под кустом сирени, в слабую голубоватую неподвижную тень. Ему хотелось быть одному и думать, и было хорошо, что Саня убежал с утра играть к соседям. Но на залитое солнцем, низкое – в две ступени, крыльцо вышел Пётр Иваныч.
– Пригляди за керогазом, Коля. Как бы не вспыхнул, – сказал он и пошёл по тропинке, между вскопанных грядок, к дощатой голубой уборной.
В сенях, сумрачных и низких, было хорошо выметено, а на сундуке, в углу, громоздились дырявые кастрюли, треснувшие плошки и кривые тазы с оббитой эмалью. Софье Семёновне не нравилось выбрасывать старое, и она то и дело протирала ненужную посуду мокрой тряпкой, а потом ловко строила из неё горки и башни, поблёскивающие от чистоты. Коля, пригнувшись, посмотрел на фитиль – пламя горело над ним по кругу, ровное и спокойное. Он тихонько, даже не скрипнув тяжёлой дверью, пробрался в комнату. Мать его, Софья Семёновна, уже не плакала, а просто держалась руками за голову. Соскучившийся Коля подошёл к ней и прижался к мягкому, тёплому её боку. Софья Семёновна обняла Колю и стала целовать его в макушку.
− Ничего, Коленька, − быстрым шёпотом приговаривала она поверху, – Мы уедем с тобой скоро… Сначала с тобой вдвоём, а потом и Саню заберём. Завтра уедем. …Завтра за нами человек один приедет. Он только матери своей скажет, что мы все вместе теперь будем жить, у неё будем жить пока. Он только с детишками своими попрощается. Он теперь с женой своей жить не будет, а будет с нами. Он хороший, Коля! Хороший… Только не говори, слышишь? Папе не говори. Я завтра сама ему скажу. …А может, скажу, что мы с тобой к Лиде нашей поехали. А ты молчи, Коля. А завтра мы его, того человека, встречать пойдём… Утром встретим, а вечером с ним вместе и уедем… Молчи только, Коленька, молчи! Молчи, милый.
Коля слушал, приоткрыв рот, подняв бледное веснушчатое лицо, и молчал, как она велела.
− Протопить, наверно, надо. Стены просушить, – сказал, входя, Пётр Иваныч. – Всё же плохо, что дом в низине стоит.
– Теперь уже скоро должны квартиру дать, – рассеянно проговорила Софья Семёновна. – Может, через год и получим.
– Да что – квартира? Огорода тогда не будет! – Пётр Иваныч опустился на колени перед печкой и стал щепать полено кухонным ножом.
Коля примостился рядом с Петром Иванычем, подбирая лучинки и складывая из них колодец.
За обедом Коля и Саня съели по две тарелки щей. И Пётр Иваныч сказал:
– Без матери дом – сирота.
– А у нас в доме отдыха свёклу заставляли есть, – засмеялась Софья Семёновна. – Перед обедом, обязательно. На блюдечке. Немножко. Надо вот будет достать из погреба и есть теперь. …Я на базар завтра с Колей пойду. С утра. Пораньше пойдём.
– А чего ты хотела?
Софья Семёновна промолчала.
– Гляди-ка, чего это в щах-то, как щепочка будто, – сказала она, глядя в тарелку.
– Капуста, – ответил Пётр Иваныч. – А то бы я сам сходил.
После обеда Пётр Иваныч стал разбирать на столе пакеты с семенами, а Коля сидел рядом и смотрел на него и на пакеты.
Отяжелевшему от еды Сане хотелось сразу быть и на улице, и с матерью, и он, размышляя, сидел на половике и катал вокруг себя громыхающую тяжёлую машину, ещё Колину, проржавевшую немного по бортам.
– Санечка, давай с тобой полежим. Да, может, и соснём часок, – уговаривала его Софья Семёновна. Она подхватила Саню и положила на широкую кровать поверх одеяла. Саня радовался и жался к матери. А потом сказал:
– Зачем ты меня душишь? Мне так не нравится. Не души меня сильно.
– У тебя головушка ветром пахнет, Саня, – сказала Софья Семёновна. – Всё ты на улице бегаешь, − и легла вниз лицом.
– Ленинградский скороспелый… – бормотал Пётр Иваныч, заглядывая в пакет. – Всё же отдохнула ты теперь у нас, мать. Люди не дураки, конечно, что каждое лето отдыхают.
А Софья Семёновна не подняла головы.
…Она разбудила Колю, когда в комнате было ещё темно. Коля всё вспомнил.
– Умойся получше, – шёпотом велела Софья Семёновна Коле. – Быстро. Скорей.
Потом они бежали через пристанционную рощу. Софья Семёновна начинала говорить Коле, но не заканчивала и замолкала. И сильно тянула его за руку.
– Он про тебя всё-всё, Коля, знает. Он тебя даже и узнает сразу. Вот посмотришь. Теперь у тебя отец он будет, он будет отец… Ты большой, Коля, взрослый. Наш папа, он старый, он чего… Тяжело мне, Коля… Вот станешь большой, взрослый… Поймёшь, Коля, всё. …Он же старик, Коля! Он хитрый. Старики – они х-хитрые!.. А я – молодая, глупее… Я же с вами осталась, с Лидой, с тобой – я бы разве подняла вас одна, без него? Вот я глупая была, а он, старый, уговорил. …Нет! Жить по-другому надо, Коля. Что же у меня век-то пропадёт. Я же человек всё же… Да что ты падаешь, Коля! Брюки-то! …Вот сейчас ты его увидишь!
Потом они долго стояли на пустом перроне, и в сильном утреннем тумане было плохо видно всё далёкое. Где-то над путями по невидимым репродукторам гулко и неразборчиво перекликались-раскатывались мужские голоса и собирались ненадолго вместе. В прохладном воздухе свежо пахло шпалами. Софья Семёновна молчала, прижимая Колину голову к своему боку.
На перроне появились заспанные люди с чемоданами, раздутыми сумками, узлами. Людей и сумок становилось всё больше вокруг, и наконец показался надвигающийся из тумана состав с вишнёвым электровозом впереди. Софья Семёновна ещё крепче прижала Колю, неловко и больно завернув ему ухо, потом резко отпустила его и даже оттолкнула. И побежала вдоль состава. И Коля побежал за ней следом, за белым её плащом, натыкаясь на людей, задевая чемоданы и падая.
Потом они медленно шли назад, через ту же рощу. Вдруг Софья Семёновна сошла с тропы и села прямо на траву. Коля долго стоял, сначала – глядя на мать, потом – на бутылочный осколок, валявшийся в траве.
− Завяжи шнурки, – сказала Софья Семёновна, поднялась и быстро пошла вперёд. – У тебя шнурки развязались.
Коля нагнал её только на повороте, но всё равно шёл потом сзади. А она не оглядывалась больше.
…После утренней улицы дома было тепло и уютно. На столе уже стояла тарелка с нарезанным свежим хлебом и варёными яйцами. Просыпался Саня, но ещё ленился вставать с постели.
– Ну, где гуляли? – спросил Пётр Иваныч Колю.
Коля смотрел на него не мигая и не отводя взгляда.
– По роще походили, – весело сказала Софья Семёновна. – По свежему воздуху. У нас в доме отдыха всегда, утром, перед…
Она запнулась и села, не снимая плаща.
− …Ну что ж, ладно, мать, − Пётр Иваныч постоял без дела перед окном, потом отодвинул шторку. – Скоро чайник поспеет. Сходи, Коля, посмотри на керогаз. Как бы не вспыхнул.
Коля вышел в сени, плотно прикрыв за собою дверь. Потом смотрел на керогаз.
Над керогазом полыхало столбом высокое жадное пламя. Оно взвивалось, кидалось на дощатую стену, ползло по ней всё выше и норовило выскочить в большую щель под крышей, вслед за своим дымом. Оранжевый пляшущий свет заливал половину сеней, и в неровном этом свете тускло поблёскивали старые плошки и кривобокие тазы. С тихим шорохом коробилась, пузырилась клеёнка на сундуке под текучим голубым огнём. И всё вокруг осторожно потрескивало, шуршало и слепило.
Коля вернулся и сел за стол.
− Горит? – спросил Пётр Иваныч.
− Горит, − ответил Коля, смирно сложив руки на коленях и глядя перед собою всё тем же сонным взглядом.
− Не надо сутулиться, Коля, − сказал ему Пётр Иваныч. − Не приучайся.
Софья Семёновна сняла плащ, поправила волосы и вдруг взмахнула руками, и будто вскрикнула.
– Что ты, мать? – спросил Пётр Иваныч, не спеша расставляя стаканы.
– Да ты же у меня… Посмотри, в чём ты ходишь! Давай тебе костюм купим, а? – тихо заплакала она, – Ну что это ты в чём ходишь?!. Всю жизнь на огороде проползал, да разве же ты не заработал?!..
– Ну – будет, мать, – вздохнув, отозвался Пётр Иваныч. − Попа и в рогожке видать. Уймись. Не убивайся.
Вера Галактионова