1. «…Там открылася криница»
Шёл тринадцатый год и двенадцатый день после чернобыльской аварии – весенний погожий день. Но, несмотря на всё прочитанное о Чернобыле в последнее откровенное десятилетие, мне по-прежнему кажется странным, сколько необъяснимых технических накладок и случайностей совпало вдруг в единый миг на АЭС 26 апреля 1986 года.
– Иосиф! Неужто в белорусском народе никогда не возникало иного, неофициального, толкования? Что, скажем, чернобыльский пожар – вовсе не результат халатности, а успешно осуществлённая диверсия, целью которой было создание научного полигона для мирового опыта над последствиями сверхмощного взрыва на АЭС?
Иосиф ведёт машину автотранспортного предприятия, обслуживающего Управление делами Президента Белоруссии. Мы подъезжаем к Гомелю, и чёрный ворон перелетает нам путь на уровне глаз, перед лобовым стеклом белой «Волги».
– …Нет, – говорит Иосиф, подумав. – Нигде я не слышал такого от людей.
Чуть раньше сказал то же самое один из осведомлённых белорусских журналистов – «Этой версии нет в нашем народе». Два дня назад прошло открытие Форума журналистов стран СНГ в чистом, спокойном Минске, где с гостями из стран Содружества встречался Президент республики Александр Лукашенко. На протяжении трёх часов он выступал и отвечал на вопросы присутствовавших. Там, в концертном зале «Минск», были также представители белорусской прессы, в том числе – оппозиционной, поддерживаемой дальним зарубежьем. Были и студенты факультета журналистики, обучающиеся в Минске, воспитываемые в стенах университета в духе явно патриотическом – но не настолько, чтобы кто-то из них захотел после учёбы поехать на работу в «загрязнённую» область. Со дня взрыва на АЭС в редакцию «Гомельской правды» не пожелал устроиться ни один выпускник этого факультета… Что ж, патриотизм в резиновых перчатках – явление, распространённое на территории раздробленного Союза. Но в Гомеле нас ждали журналисты иного толка, чьи судьбы не отделились от народной беды в эти годы всеобщего испытания Чернобылем.
Я же слишком многого не понимала в чернобыльской трагедии. Случившееся двенадцать лет назад не то чтобы не соответствовало логике моих причинно-следственных умственных конструкций, – оно рушило само представление о соотнесённости мирового добра и зла. Условно и наивно говоря, если бы смертоносное ночное облако, вырвавшееся из реактора на Украине, в 5 км от границы с Гомельской областью, накрыло бы некое укромное село бывших полицаев, такое очень удобно было бы расценить как акт высшего возмездия за историческое двоедушие. Но почему взрыв на Украине опустил свой смертоносный цезий с периодом распада в 300 лет на белорусские сёла и города – на самую стойкую и терпеливую ветвь триединого нашего народа, которой генетически чуждо вероломство, продажность, лицемерие и глупая златолюбивая надменность? Откуда он взялся, этот южный ветер, понёсший безвидную смерть на землю, в которую свято лёг каждый четвёртый житель Белоруссии в годы Великой Отечественной войны?
Чернобыль дохнул стронцием и плутонием на детей и внуков тех, кто сгорал заживо, но не приспосабливался к завоевателям. Это атомное дыхание отравило леса и воды там, где нравственная сила славянства на протяжении веков была наиболее высокой: почему – так? И где же он, предел историческим испытаниям, выпадающим на долю трудолюбивых, сдержанных людей, верных в дружбе и братстве, предаваемых – но не предающих?..
Из головы не шла песня белоруски Тани Дашкевич, слышанная не раз в Москве, в кругу друзей: «Припаду губами я, припаду губами я – да на что нам, Боже правый, чаша смертная сия?.. Там, за нашей за горой, там открылася криница, я пошла воды напиться – да не вернулася домой. Я стояла у ракит и не могла пошевелиться, поглядела – над криницей, там душа моя летит!..» Лес её родины летел за стёклами машины. И летел со мной неотрывно неслышимый более никому Танин голос: «…А у души бледны крыла – улетала и кричала, матерь грустную встречала. Это мать моя была. Ой недобрая пора! Ой открылася криница! Мама смотрит как водица, и у мамы два ведра. А здравствуй, мама, матушка, что же ты беду несёшь, что ж ты мне беду несёшь, свою дочку не спасёшь…»
Взрыв произошёл во втором часу ночи. А солнечным субботним утром взрослые сажали картошку на уже заражённых огородах. Дети играли на заражённых улицах в свои прежние весёлые игры. Полесье зеленело новой листвой под чистым небом, обманно обещая всем счастливое долгое лето. На юге Белоруссии и не подозревали о том, что уже дышат тяжело отравленным воздухом, пьют радиоактивную воду, и что через несколько дней тысячи людей будут сорваны с родимых мест спешной эвакуацией. И в Гомеле будет сожжено последнее, что связывает ещё с домом, – их собранные в панике узелки, чемоданы и сама их одежда: для многих её заменили тут же на больничные казённые халаты.
Мне рассказывали о многодетной семье, которая, страшась бездомного, бесприютного будущего пуще смертоносной радиации, отказывалась уезжать, бросать заражённое, нелегко нажитое, добро, заботливо вскормленный скот. И мать грозилась поджечь себя, увлекая детей назад, в свой дом, лишь бы не расставаться с родным до былинки селом. «…А доча, доченька, пойдём! Воды побольше принесём – надо воду нам носить, да надо хату освятить. А где священная сосна, там и радость, и весна: там свечи в головах горят! В ногах там ангелы сидят! Там свечи в головах горят! В ногах там ангелы сидят!»
Никогда не будет подсчитано и вычислено с точностью, сколько человеческих жизней спас Александр Адамович Граховский, назначенный председателем Гомельского облисполкома за год до атомной катастрофы. Своевольно, до директив, он принял решение об отселении семей с детьми и беременных женщин, вырывая у смерти будущее Белоруссии. В общей же сложности пришлось отселять затем людей из 300 населённых пунктов области. О том, как нёс на своих плечах бессменную, беспрецедентную эту чернобыльскую ношу крестьянский сын Александр Граховский, хорошо знает и пишет про то Валерий Логвин, главный редактор «Гомельской правды». Но Чернобыль – это не дни и годы. Это – десятилетия и века. Александр Адамович, клавший душу за други своя, умер в 91-ом году, на посту первого секретаря Гомельского обкома КП Белоруссии, в тех заботах о своём крае, на две трети отравленном радионуклидами. Он не дожил до 54 лет.
«…Припаду губами я, а в отражении увижу: там вся родина моя. Да вся на донышке лежит, нелюбимая у Бога: поле, лес, река, дорога. По воде дитя бежит…»
2.Крестный путь Беларуси
И вот – Гомель, солнечный, многолюдный. Дозиметр показывает здесь 13 микрорентген: радиоактивный фон – такой же, как и в благополучных городах мира. Он почти нигде не соответствует сегодня желаемому уровню – 10, а колеблется от 12 до 15. Но принято считать, что 17 микрорентген уже представляют серьёзную опасность для здоровья человека.
Гомельскую область Чернобыль разделил на зоны. Самая страшная – это закрытая и безлюдная, называемая Тридцатикилометрой. Прилегающая близко к бушующему под саркофагом реактору, она окрашена на картах в густой тёмно-багровый цвет. Смертоносное осевшее облако сделало её апрельской ночью 86-го года зоной тяжелейшего радиоактивного заражения. Мёртвая зона – «под колючкой» и охраной: туда – нельзя. Ещё Тридцатикилометровая называется «зоной отселения первых дней мая 1986 года». Но это – по документам. В Тридцатикилометровую вошёл весь юг Хойникского района.
«Населённые пункты последующих отселений» и «населённые пункты периодических радиационных контактов» находятся севернее. Эти зоны, окрашенные более бледно, – в красных и розоватых частях карты заражения. Чем ближе к Тридцатикилометровой, тем местность мертвее: там, в красных секторах, пусто и безлюдно. Однако, в розоватой части карты многие не покидают свои «загрязнённые» жилища и не переселяются в дома для чернобыльцев в том же Минске. Там пустует до 50 процентов деревень. Дозиметр в таких местах пляшет вокруг цифр 17 – 20, перескакивая местами за – вплоть до 30. Но это – если не считать накопленной дозы радиации; той, что упала на землю и на «источники вод», отравив их в этой местности на столетия.
Север же области, включая Гомель, «чистый». Повышение фона здесь бывает незначительным и не превышает тех же радиационных параметров, которыми грешат районы близ раскочегаренных ТЭЦ в самых обычных городах.
Кажется, что мирный Гомель уже забыл в повседневных своих хлопотах о тысячах облучённых людей, хлынувших двенадцать лет назад к вокзалам, поездам, автобусам, чтобы выбраться из попавшей в беду области. По майским улицам ходят девушки и парни, взявшись за руки. Спешат домой озабоченные хозяйки с продуктовыми сумками. Всё как и везде. За малым одним исключением. Глаза людей здесь – иные. Это глаза тех, кто заглянул за смертельный предел: они выдают иной уровень осмысления действительности, неведомый прочим. Чернобыльский апокалипсис увеличил число приблизившихся к вневременной истине. Слушая их, читая их свидетельства, кажется порою, что это люди уже иной цивилизации – суровой цивилизации будущего. Вот строки из сочинения на тему «Чернобыль в моей судьбе». Его писали школьники в 94-ом году, и я не знаю, все ли они живы ныне.
Ирина Богданова, ученица 11 класса:
«…Я помню, как мы с подружками ходили за подснежниками. Кругом птицы поют, а под ногами – ковёр из цветов… Я много раз умирала, чтобы снова выжить. Кость превращается в мягкую ткань, похожую на губку с шипами, заставляя каждый шаг отдаваться нестерпимой болью. И это невозможно остановить и исправить. Но я не верю, что это конец, что всё это может кончиться, как детство и подснежники… Поздней весной воздух наполнен такими ароматами, какие могут быть только на Земле. И ты чувствуешь душой: что-то должно начаться. А ранней осенью, вместе с паутинкой, в воздухе висит сама грусть, и ты понимаешь, что всё уже кончилось, так и не успев начаться…»
Эпиграфом к сочинению ею взяты слова Л. Ламура – «Придёт время, когда вы подумаете, что всё кончено. Вот это и будет началом».
Галина Родич, ученица 10 класса:
«…Был солнечный весенний день. Мы с мамой ходили в лес за деревьями. Домой несли берёзку и рябинку, чтобы посадить под окнами. Мы были недалеко от дома, когда неожиданно поднялась буря. Не стало видно ни неба, ни солнца. Пыль забивала глаза, рот. Мы вбежали в дом. Внезапно поднявшаяся буря так же внезапно утихла… Не знали мы, что Чернобыль чёрным смерчем ворвался в нашу жизнь. Нас окружала невидимая радиация, наши щитовидки жадно поглощали радиоактивный йод. Никто не предостерёг нас… Сокрушались, слушая радио, по киевлянам… А в начале июня школьников начали вывозить в «чистые» места… Колонна автобусов тронулась. Моя мама была воспитателем и стала успокаивать детей. Удалось. На железнодорожную станцию приехали с песнями. Жара. Через два часа дизель повёз нас дальше. Мы пели. Мама помогала нам, а в глазах у неё была невыносимая боль. Девочка Марина спросила: «Галина Александровна, а почему наш поезд бабки крестят?» Мама вышла в тамбур и разрыдалась.
На полях и лугах, на зелёных дубравах затаился цезий. Невольными врагами нашими стали яблоня, лужайка и река. Везде стронций и цезий. Уже восемь лет, как случилась эта катастрофа. За эти годы мы только один раз побывали в лесу. Землянику собирать нельзя, все грибы стали поганками. Васильки и ромашки в букеты не рвём, веночков из них не плетём. Нельзя, нельзя, нельзя!
Два года назад моему дедушке друг прислал письмо. В этом письме каждое слово отдавало болью. Он видел, как хоронили его родную деревню. Через три дня после похорон деревни не стало и друга дедушки. Сердце не выдержало.
…Мне захотелось увидеть своими глазами, как хоронят дома. Необычные это похороны. Жутковатые. Рядом с домом готова вырытая экскаватором яма. К дому подъезжают пожарные и из брандспойтов моют дом с конька до фундамента, чтобы не поднять клубы радиоактивной пыли. Затем огромное железное чудище на могучих гусеницах толкает дом, опрокидывая его в пятиметровую яму. И всё… Жёлтые холмики над захоронениями… Только тихий могильный звон земли вокруг. Безлюдная деревня…
Чернобыль – наша боль. Это боль переселенцев, которым до конца дней своих суждено чувствовать себя беженцами и погорельцами: только в горьких снах смогут побывать они в родной деревне, в родных домах, только в снах. И только раз в году, в светлый и грустный день, на Радоницу, они смогут приехать на дорогие могилы, где покоятся родные и близкие…
…Чечерск встретила безжалостно страшная судьба: он оказался в загрязнённой чернобыльской зоне. Вся вина наша в том, что остались жить на родной земле. Родина есть родина. Пусть и посыпанная чернобыльским пеплом. Восемь лет несём чернобыльский крест. Восемь лет… На днях мы увидели всем классом аистов. Они опять прилетели на нашу израненную землю и поселились до осени. Из года в год прилетают… Что это, глупость? Упрямство? Невозможность измены. Верность! В нашем чернобыльском крае жизнь продолжается. Идёт своим чередом, наперекор бедам и болезням. Земля не умерла. Протяните ей руку помощи и не отнимайте того, что ей так нужно, просто необходимо для жизни. Помните о людях, живущих на больной земле!»
Диана Балыко, ученица 9 класса:
«…Я словно очнулась, потянулась, чтобы обнять бабушку, но руки как будто ударились о воздух, почувствовали стеклянную стену, разделявшую нас: её в том мире, меня – в этом. «Только не забывай ничего, помни…»
И я вспомнила, как переживала, когда в конце апреля 1986 года потерялась наша кошка, моя любимица. А в мае, когда я сидела на скамейке возле дома, что-то белое, оборванное неожиданно шлёпнулось мне на колени, жалобно мяукая.
− Да ведь это наша Рыжуха! – воскликнула бабушка.
− Но почему, почему была огненная, а стала белая? – спросила я.
− Поседела она. Чувствую, случилось что-то страшное, ужасное и непоправимое…
Я взяла кошку на руки, прижала к груди, вдыхая знакомый запах… Ещё ничего не зная, я ощутила в тот момент, что стою на обломках мира.
В феврале 92-го меня из Брагина привезли в Гомельскую больницу. В палате нас было четверо. У всех один и тот же диагноз – лейкоз. Двоих из нас вскоре проглотила ненасытная смерть. И мы остались вдвоём: Оля и я. Однажды Оля вдруг помрачнела и спросила:
– Ты хочешь жить, Лада?.. Только не надо плакать, пожалуйста… Но я ничего не могу с собой сделать, чувствую, что скоро умру. Как ты думаешь: умирать страшно?
– Не говори так! – я почти закричала, – Ты не умрёшь никогда, ты слышишь меня, Оля!
…Ночью мне снились крики, голоса врачей. А утром, когда увидела ещё одну пустую кровать, что-то оборвалось во мне. Я ничего не слышала из того, что мне говорили. Меня словно окутало саваном пустоты…
В ночной темноте я вдруг начала мелко-мелко дрожать, обливаясь холодным потом, уткнулась в подушку и услышала приглушённый голос бабушки: «Ты поплачь, легче станет».
…Завтра мне исполнится 15 лет. А сегодня доктор, почему-то хмурый, сказал, что меня выписывают. И мама плакала.
…Приехали домой, в Брагин. Мама сказала, что у её сестры родился сын, что надо сходить, поддержать. Я ничего не понимала, что значит «поддержать», когда ребёнок – это такая радость, такое счастье, тем более, что семья эта так долго ждала первенца. Ему уже полтора месяца, а мне только сейчас сообщили…
– Гала, Галочка… – обняла мама сестру.
Неожиданно и страшно заплакал новорождённый. Галя вынула сына из люльки и взяла на руки.
Я ужаснулась, увидев его голову с почти открытым черепом, где что-то пульсировало, стучало, жило. Я выскочила на улицу. Пробежала по тёмному двору и за углом чуть не потеряла сознание.
Что делается с нами? Куда, в какую пропасть мы катимся? Зачем собственными руками приближаем конец света? В доме беспрестанно плакал мальчик, сошедший с ума ещё до того, как появился на свет.
И я побежала со двора, из города, чувствуя, что тоже способна сойти с ума от одной мысли, что творится. Я побежала в поле, упала на холодную, сырую землю и почувствовала, как она стонет, надрывно кричит, плачет. Горячий майский радиоактивный дождь заплакал вместе со мной. И я закричала в тёмную пустоту: «Верните мне родину! Я хочу пройтись босиком по зелёной траве, хочу испить воды из наших озёр, хочу лежать на чистой земле и умываться тёплым весёлым дождичком! Небо, ты слышишь меня?»
Игорь Ваколюк, ученик 5 класса:
«…Помню, как мы с мамой и папой поехали из Жодино к бабушке в деревню Оревичи Хойникского района. При встрече бабушка плакала, а я не понимал, почему она плачет. Теперь понимаю. Мы узнали тогда, что на атомной станции произошёл взрыв. Я помню, как взрослые сажали картошку, а мы, дети, считали самолёты, которые часто пролетали над нашими головами. Впервые я увидел вертолёт, который садился на поле и оттуда выходили военные. А я думал, что это милиция, потому что мама всегда пугала меня милиционером, когда я не слушался её.
…Мы с бабушкой и тётей уехали в Калининград. Меня сразу положили в больницу, остригли волосы. Лежал в стеклянной палате один. Ко мне боялись входить, потому что я был радиоактивный. Таблетки давали через окошко. Потом приехала мама. Мне стало веселей… Когда приехали домой, мне стало плохо, и меня опять положили в больницу. С тех пор я часто лежу в больницах. Однако мне почти ничего не помогает. Но я не теряю надежды выздороветь. Мне жаль моих маму, бабушку, тётю. Они тоже заболели. Хоть я ничего не понимаю в этой радиации, знаю одно: она очень вредна для всех людей, знаю, что много детей уже умерло от разных болезней.
Я очень хочу, чтобы взрослые и дети никогда не болели… И чтобы тем, кто был в чернобыльской зоне, не говорили: «Вас туда никто не посылал». Но мы не одни такие, нас много».
Людмила Лапцевич, ученица 10 класса:
«…Я хочу рассказать о своём дяде, Дмитрие Анатольевиче Головкове, который призывался в июне 1986 года на службу с первым Минским отрядом милиции в 30-километровую зону Чернобыля. На ликвидацию аварии были направлены люди из РСФСР, Литвы, Латвии и других республик бывшего Союза. Их можно было узнать по произносимой речи и номерам машин, на которых они приехали. Это были машины «скорой помощи», милицейские, военные. Люди, проживавшие в радиусе 30 километров, были эвакуированы. Оставались стоять сиротливо пустые дома с нажитым за долгие годы скарбом.
Ещё много лет назад, до чернобыльской трагедии, старые люди говорили, что наступит на земле время, когда всего будет в изобилии, но съесть и воспользоваться этим будет невозможно. Разгадать пророчество не мог никто. И вот наступил этот страшный час. От хорошей погоды, от благодатной и ухоженной человеком земли огороды и сады ломились от изобилия. Люди, зная о радиации, не до конца осознавали её опасность… Одной банки тушёнки весом в триста двадцать восемь граммов на двоих на один обед было недостаточно. Те же милиционеры-ликвидаторы заходили в брошенные огороды, сады, срывали заражённые плоды, промывали их водой из колодцев, накрытых плёнкой, и ели, чтобы не сводило животы от голода. Днём было тепло, а в вечернее и ночное время эти мужественные, полуголодные люди замерзали от холода. Костры нельзя было разжигать, так как они повышают уровень радиации. В холодные ночи они согревались в сене и соломе.
Ликвидаторы рубили лес для опоры, чтобы сделать проволочные ограждения. Кругом горел торф. Было трудно, но они продолжали работать, не покладая рук. Поливочные и пожарные машины прибивали радиоактивную пыль водным раствором с мылом. За три-четыре дня до отъезда правительство резко повысило им норму питания. Сменяющий их отряд уже не переживал таких трудностей с одеждой и питанием, которые выпали на долю первых. У первых ликвидаторов не было оружия. Чуть легче в этом плане стало следующим, кто пришёл на смену…»
Галина Потеенко, ученица 11 класса:
«Я хочу рассказать историю, услышанную мною из уст человека, побывавшего в зоне…
– Я работал тогда шофёром. Мне дали самосвал… Людей нигде не было, их уже успели выселить из этой радиоактивной зоны. Стояли дома с мебелью, в сараях мычали коровы, блеяли овцы. Колхозные фермы тоже были набиты скотиной. От меня и моих коллег требовалось вывезти этих животных и уничтожить. Мы вывозили коров и свиней и выгружали их прямо над обрывом, где их сразу расстреливали стоявшие на краю обрыва люди в военной форме.
Первую ночь я не мог уснуть. В ушах слышались дикие вопли этих животных и автоматические очереди… На следующий день приказали вывозить лошадей. Никогда не забуду этого. Слышали ли вы, как плачут лошади?! Редкое зрелище. Они рыдали как дети. Поднимаешь кузов машины, а они кладут свои головы на кабину, стараясь как-то удержаться. И душу пронзает жуткий плач лошадей, которые летят в эту пропасть, круша себе кости. Я стоял, закрыв лицо руками. Огнемёты сверху облегчали мучения лошадей, но это всё же было похоже на ад.
…По ночам снится то, что я видел, и кошмар продолжается».
Сергей Кацуба, ученик 8 класса:
«Неотправленное письмо моему кумиру Александру Стовбе, лейтенанту, геройски погибшему в Афганистане.
Покой твоей душе, Саша! Сегодня мне приснился удивительный сон. Как будто вы живой и пришли побеседовать ко мне в гости. Мы сели на лавочке и долго-долго беседовали о жизни, об Афганистане и ещё о многом. Ты вздохнул:
– Счастливый ты, Серёга! Живёшь, а я рано ушёл из жизни, в 22 года.
Да, я знаю. Это было в 1979 году, когда я только родился. Значит, все эти годы я живу за Вас, Саша, за Ваших детей, которые так и не появились на свет.
Ах, Саша, Саша! Не завидуйте нам, живым.
Наверное, в своём детстве Вы не знали такие слова, как «радиация», «радионуклиды», «дозы», «фон», «кюри», а в нашу жизнь они непрошенно вошли и существуют который год!
Нам, 14-летним, приходится думать, как заработать свой рубль, чтобы помочь родителям.
Усиленное питание, соки, фрукты – это в мечтах и многим семьям недостепно.
Чернобыль в мой судьбе?
Увеличена щитовидная железа, хронический бронхит, с детства получен букет болезней, и этот тяжёлый груз я и мои сверстники будем нести через всю жизнь.
…Очень часто задаю себе вопрос: «Ради чего, Саша, погибли Вы и Ваши товарищи?» Я много читаю об Афганистане. Теперь об этом тоже говорят правду, как и о Чернобыле. Там было пекло без радиации.
Вы, Саша, писали свои стихи о войне, о любви, о подвигах…
Да, каждая беда болезненна по-своему. Но когда затрагивает детей, то болезненна вдвое… Простите, Саша, но моё письмо получилось слишком грустным. Теперь Вы знаете о нашей беде.
Я понимаю, что нельзя быть слабым, надо верить в будущее, радоваться жизни.
Уж вы в Афгане умели ценить жизнь. Поэтому каждому из нас надо приложить все силы, чтобы приблизить доброе и разумное завтра, в котором все дети будут здоровы, веселы и счастливы!
До свидания, Саша! Буду рад, если Вы когда-нибудь ещё явитесь мне во сне».
Ольга Детюк, ученица 11 класса.
« – …Когда мама пришла от врача и рассказала всё, мне, наверное, логично было бы заплакать: «Мамочка! Почему я? За что?». Но поскольку мама сделала это за меня: расплакалась, по-детски вытирая глаза ладонями, и всё спрашивала: «Оленька! Ну почему ты? Почему ты должна умереть?» – мне осталось только, сжав губы, растерянно промолчать. Я не знала, что мне делать: я ещё никогда не умирала.
…Я многое помню из детства. По утрам мама водила меня в детский сад, и всегда было очень холодно, и мама, я видела, дрожала в своём стареньком осеннем пальто, поэтому я всегда шла так, чтобы заслонить её от ветра. Потому что, кроме неё, у меня никого не было: отца можно не считать – он приходил только в праздники и приносил мне всегда по три конфетки: во всём любил точность и постоянство, любил число «три» – сейчас у него три сына, и конфет он мне больше уже не носит.
В детском саду я была очень резвой и весёлой девчушкой, и, играя, целовалась со всеми мальчишками нашей группы без исключения.
Смешное у меня было детство. Странная юность. Я любила брата моей подруги Артура, худющего и высоченного парня, который казался мне самым красивым мужчиной на Земле. Боже, как я его любила! В звёздах ночного неба видела сотни его улыбающихся лиц. Если б он только позвал, я бы пошла куда угодно, не раздумывая… Но он не позвал…
Глупенькая школьница сохнет по взрослому мужчине. Смешно, да?
В тот день в воздухе пахло мятой. От слепящих солнечных лучей кружилась голова, птицы пели как обезумевшие. И от неожиданного счастья мне вдруг почему-то захотелось плакать. Я целый день сидела во дворе и дышала солнцем. И только через неделю узнала, что взорвалась атомная станция.
Дальше были страх, паника, беготня и слёзы. Мы не могли достать билетов, чтобы выехать из Гомеля, бросались от железнодорожных касс к автобусным, плакали, просили, но нас никто не брал. Я не знала, что происходило в моём организме: что в костях откладывался цезий, что облучалась плоть, я узнала об этом лишь много лет спустя, когда мама, придя от врачей, сказала, что у меня последняя стадия рака.
Что мне делать? Я ведь не очень умная, правда. Я не могу придумать какой-нибудь красивой философии, доказывающей, что смерть – это хорошо. А ещё – я ведь не верю в Бога.
…Бледная, как привидение, девушка со страшными кругами под глазами, одетая в серый больничный халат, сжала мою руку тонкими пальцами, и, криво улыбнувшись, сказала: «Смешно, да?». Она часто так повторяла, пока рассказывала свою историю, но мне почему-то не хотелось смеяться… и что-то жгло глаза. У Оли рак крови, она умрёт через месяц, и это уже не смешно. От её улыбки болезненно саднит в груди и хочется закричать: «Чего ты смеёшься, глупая? Смерть – это же навсегда!». И словно отвечая на мои мысли, она перестала улыбаться и, глядя в окно, медленно сказала: «Умирать – это всё-таки очень страшно. Ты напиши об этом. Пожалуйста. Папа прочтёт – узнает. А то он ещё не приезжал ни разу». И провела ладонью по сухим глазам.
Когда мне говорят о Чернобыле, я почему-то не представляю себе грандиозную АЭС, саркофаг и кучи графитовых стержней. Мне не приходят в голову и картины заражённых областей: заколоченные дома, заброшенные лысеющие собаки, всюду запах смерти и тления. Я вижу только умирающую Олю. Она как будто всё время извинялась. Просила прощения за то, что умирает, за то, что жила…
Оля любила маму. Оля любила жизнь.
Глупенькая, как можно любить жизнь в мире, наполненном радионуклидами, в мире, от которого отрёкся даже Бог?
Будь проклята глупость людей, будь проклят Чернобыль!»
3.Мы, идущие в вечность
Эра радиационной беды, начавшаяся для Гомельской области 12 лет назад, с 26 апреля незримо внедрилась в судьбы людей и Белоруссии, значительно ослабив республику. Она продолжается в безвременной потере близких, в неслыханной доселе массовости болезней. И она же, породив великое душевное смятение в сотнях тысяч людей, вознесла напряжение народного духа к высотам, незамечаемым прежде, – зачем всё, Господи?
С этим идут люди в Гомельский Кафедральный Собор, выстроенный в начале прошлого века в честь святых Петра и Павла. Здесь всматриваются они в иконы почти двухсотлетней давности, и своё смятение исповедуют – здесь. И ждут ответа на вопрос: куда идёт больной мир и каждый человек в нём?
Владыка Аристарх был рукоположен в епископы в июле 1990 года. В августе он приехал в Гомель, «…где и погода хорошая, и солнышко светит, но где есть невидимая сила, которая подрывает здоровье людей». Первая его служба среди этих людей пришлась на 19 августа того года: на Преображение Господне.
Чем ближе соприкасаешься с православием, тем чаще встречаешься со смысловой и математической соотнесённостью дат, имён, слов, событий, убеждаясь в извечной взаимосвязи всего сущего – и в строгой неслучайности всего. Но вряд ли нам, людям мирской и греховной жизни, дано верно понять, что именно стоит за этой соотнесённостью. И потому остаётся только остановить своё внимание на видимых исторических созвучиях и совпадениях, которые сами собою складываются в некую очевидную символическую тенденцию.
Начнём с того, что память святого апостола Аристарха Церковь отмечает 28 апреля по новому стилю – едва ли не в самый день чернобыльской трагедии. И в «Житиях всех святых» мы можем прочесть следующее: «Аристарх был сотрудником апостола Павла и затем епископом в сирийском городе Апамее». Святой Аристарх был замучен в Риме, при Нероне, одновременно со святым Павлом… Мы видим пока явную связь имён, идущую из писания к нашим дням: имени одного из святых апостолов, в честь которых когда-то воздвигнут Гомельский Собор – и имени владыки в современном этом Соборе: Павла – и Аристарха. Служба же владыки в Соборе Петра и Павла, среди новых людей, «меченых Чернобылем», начинается – с праздника (а значит – и с высшей идеи служения) Преображения.
Что же мы увидим дальше, если пойдём по тому же логическому пути, открывающемуся перед нами?
Праздник Пасхи или Воскресения Христова, а также Радоницы – пасхального дня поминовения усопших, ежегодно выпадают на те же весенние дни, в один из которых произошла чернобыльская катастрофа. И в Киево-Печерском Патерике мы находим такие слова: «Силою Воскресения Христова творили чудеса и воскрешали мёртвых многие апостолы: например, апостол Павел воскресил в Крите умершего сына проконсула Рустика, апостол Пётр воскресил Тавифу, воскресил умершее дитя на руках плачущей матери…»
Особо же заставляет задуматься одинаковая смысловая сущность слова радиация с двумя другими.
Латинское radiatio означает с и я н и е, б л е с к, и з л у ч е н и е. Но “Люцифер” (Lucisferre) – повелитель ада, злобный разрушитель жизни, искусственный подражатель свету животворному, истинному, который есть Бог, — переводится дословно как Н о с и т е л ь с в е т а. Ложным путём Люцифер (Сатана) пытается творить чудеса, равные Божеским по видимости, но – гибельные, но – разрушительные для людей и жизни по сути. То есть, Радиация и Люцифер замкнуты в общем смысле своём: Люцифер есть Излучатель, Несущий людям искусственный, а не Божественный, разрушительный для них свет или излучение.
Однако, при ближайшем рассмотрении, непостижимым образом то же самое слово радиация оказывается однокоренным и односмысловым со словом… Радоница. На русский язык Радоница переводится как б л е с т я щ а я, п р о с в е т л ё н н а я и означает день, в который отмечают живущие вместе с усопшими радость воскресения Христова. Воскресение же Христово – залог победы жизни над смертью.
Что же всё это в целом? Ряд исторических воскрешений Павлом и Петром «силою воскресения Христова» — апостолами, в честь которых возведён Гомельский Собор почти два века тому назад? Разрушительное, смерть несущее люциферское излучение или радиация — но и саму эту радиацию венчает, залогом будущего воскресения или оживления, однокоренное с радиацией слово Радоница? Что же здесь получается – «…смертию смерть поправ…»? Не смысловая ли это предопределённость того, что само разрушение, сама чёрная гибель, посеянная адской энергией, вырвавшейся наружу, сублимируется ныне, преломляется страданиями новых мучеников в светлое торжество жизни над смертью: в победу над инфернальным злом, над нравственным и физическим саморазрушением цивилизации?.. Не избранной ли свыше Белоруссии положено претворять свет ложный, смертоносный, в свет истинный и животворный, воскрешающий мёртвое? Не отсюда ли, от Припяти, территориально – от праматеринской основы славянства, способно пойти оживление того, что распадается, дробится, разлагается, разрушается, умирает? Убелённая страданиями, возвышенная ими до жертвенного, крестного подвига Белая Русь – не она ли теперь всеобщая наша надежда на преображение духовное, а значит, и любое другое – социальное, экономическое, политическое, экологическое и т. д.?
Встреча с епископом Гомельским и Жлобинским владыкой Аристархом не должна была состояться. Во-первых, она не планировалась вообще. Во-вторых, выходило, по одним словам – что владыка болен, а по другим – что владыка в отъезде, и вряд ли вернётся в Гомель к вечеру. Но вдруг, на утро, всё и сразу неожиданным образом уладилось. И уже спозаранку, в 8 часов, владыка, приветливый и бодрый, вставал из-за своего рабочего стола, шёл навстречу, радуясь – «Христос воскресе!»
Вопросы к нему – обычные: как изменилась духовная жизнь края, пострадавшего от Чернобыля, и что такое Чернобыль в нашей общей жизни? Духовные люди путём смирения достигают и более скорого, и более точного, и более объёмного знания, чем мы, книжники, и потому, чаще всего, не позволяют себе в речи того, что обнаруживало бы их интеллектуальную виртуозность и всяческое «высшее знание», к которому они, безусловно причастны. Речи их бывают намеренно просты. Однако в этой простоте встречается как бы невзначай такое, что возвращается потом к тебе годами, удивляя после времени глубиной, не обретаемой, вероятно, в мирской жизни.
Владыка ответствует подробно и обстоятельно:
«…Было два Храма – Собор кафедральный Петра и Павла, Храм Никольский, помоложе, при котором мужской монастырь. А сейчас – 6 приходов. Ну и по епархии строятся потихоньку храмы – в Костюковке, в селе Красном, в центре Гомеля, в честь Иверской иконы Божией Матери строится храм. Учитывая наше такое положение экономическое трудноватое, и директора заводов, и начальство области и районов обращают на это сугубое внимание. Мы очень благодарны им за это, что они нас, православную Церковь, не оставляют в стороне.
По приходам тоже строятся храмы. В большинстве случаев сам народ их строит. Как они, люди, могут, так и строят – простой, из дерева, из досок, утепляют потом. И священника просят. «Владыка, – говорят, – мы построили храм, давай нам священника!»…
И тут вопрос встаёт сложный. Вот эти семьдесят лет практически нам семинарии ничего не давали. И в семинарию в своё время очень трудно было поступить, потому что были препятствия. Приходит какой-то парень – берут его через военкомат на переподготовку, чтобы задержать поступление. Если же у него есть какое-то образование, вообще документов не примут в семинарию: есть специальность – значит, специальность священника уже не нужна.
Но в тот период была одна хорошая черта – тот, кто хотел поступить, тот и поступал, – потому что шла проверка его веры, его устойчивости, его твёрдости. Слабенький бы испугался, а человек убеждённый обязательно преодолеет все преграды.
А сейчас поступают очень многие желающие, и очень трудно отобрать настоящих верующих людей, крепких в своём убеждении. Тут пошли свои минусы. Но тем не менее, слава Богу, у нас почти все приходы заняты священниками. Только есть приходы совсем слабенькие в смысле экономическом, материальном, и они порой не могут содержать священника. Пенсионеры в основном нас содержат, бабушки наши. Она сама еле-еле живёт, помогает ещё своим детям в городе… Не столько в кадрах проблема, сколько в их образованности.
В любом деле – и в церковном, и в светском, мирском, — человеческий фактор играет очень большую роль. И как я отношусь к своему делу, то, по-видимому, всё время будет и такой результат. Если со всем усердием занимаешься, со старательностью, прилежанием – он один. А если хладнокровно… Так и в деле Чернобыля. По-видимому, люди допустили какую-то оплошность, где-то не проявили должного внимания, бдительность начала ослабевать. А это – страшная сила. Там, где простой человек, священник, руководитель, совершает своё послушание, то есть – дело, абы как, обязательно будет неприятный исход этому всему делу.
Ну и, конечно же, тут и нравственная сторона всей нашей жизни… Порой едешь в воскресный день по деревне или идёшь в церковь – церковь стоит, служба совершается. А люди сидят на скамеечке и занимаются пустыми разговорами. А другой мужик-хозяин стоит и пилит дрова в воскресный день, что по нашим канонам никак не положено делать. Пришёл этот день, сказано в Священном писании: посвящай его Богу. Как ты понимаешь, как можешь – так и посвящай. Работать в этот день нельзя.
А мы согрешаем пред Богом. Мы когда-то вот эти наши дачи строили, эти дома вокруг Чернобыля, в праздничные дни, в воскресные – для себя. Закон Божий нарушали. Потом, в конце-концов, пришлось всё это оставить. Бросить – и бегом переселяться в другие места.
Как ребёнок перед отцом и перед матерью, так и мы должны ходить перед своим Небесным Отцом. То есть, во всём должна быть разумность – и в своём деле, и в послушании, и в подчинении. Вот это самое важное: где-то мы отступили от Божьего Закона. Где-то нарушили – своим непослушанием родителям, своим поведением, своей нехорошей жизнью в семье.
Поэтому роль Церкви и возрастает, что мы должны говорить об этом народу. Чтобы люди чувствовали какую-то святую грань: так поступать можно – а так нельзя: этим мы оскорбляем маму, отца, своё государство, правительство, закон гражданский, Закон Божий. Наша задача – в детях воспитывать что-то доброе, святое. Идёт старший – поклонись. Всё это – очень серьёзные вопросы. А мы порой, гоняясь за какими-то пустыми модами, за каким-то личным самовыражением перед другими, об этом забываем. И живём, бывает, даже некрещёными. Есть такие примеры и среди наших руководителей, крупных начальников. И родители сами неверующие – и детей растят неверующими. Тут одно к одному всё складывается… Сын приехал в деревню – и убил отца из-за каких-то денег, чтобы дальше пьянствовать. Такой страшный грех – поднять руку на своего родителя. Я не знаю, какими добрыми делами можно исправить эти грехи.
И опыт Чернобыля показывает – такое бедствие может постигнуть каждого человека и государство. Господь вразумляет: Бог есть над всеми. Об этом никогда не надо забывать.
…Ну что ж – такая воля, такой наш крест. Нам надо жить со своим народом. Нести его тяготы и помогать как можно своему народу…
Это было очищение перед вечностью. Очищение. Многие приняли мученическую такую кончину здесь и страдания – для вечности. И туда они ушли – наши молитвенники: они за нас там перед Богом будут предстательствовать. За нас будут молиться, потому что они пострадали за наш белорусский народ.
И второе… если, положим, богатый человек здесь живёт свободно – гуляй-пей-ешь-веселись, потому что у тебя много богатства – так неизвестно, что он там наследует. Наша жизнь есть подготовка к вечности. Если он здесь своё богатство исиспользует с умом, помогает бедным и любит бедного человека, то это зачтётся ему там как доброе дело. А если он живёт ради себя, ради своего личного прославления и самовыражения, то, конечно же, это богатство не послужит его спасению в вечности.
Все мы идём к Богу – в вечность, с нашими делами: кто чего здесь заработал. Поэтому говорить о том, что люди пострадали невинно – да, в нашем понимании они пострадали невинно. Но в Божественном понимании… Мы не знаем воли Божией, что Господь в данном случае думал о нашем народе. Может быть, этими страданиями народ и очищается. Может быть, так. Но всей воли Божией, абсолютно и детально, мы знать не можем. Потому что пути Господни – неисповедимы. И Божественная воля – очень большая премудрость. И предсказать её нам очень сложно.
Ну, а что касается нашего народа – всякое бывает. Люди есть люди… Да, ты – человек грешный, но почему ты великим постом ни разу не пришёл в церковь на исповедь? Но ты же мог оставить свои грехи здесь – очистить себя? Что тебе мешало?.. Ладно, раньше нас не пускали. А теперь – пожалуйста: приходи. Полная свобода. И вот этой свободой мы теперь проверяемся: вот зло – вот добро, выбирай, что хочешь. И если я выбираю плохое… – вот вам и Чернобыль духовный наступает.
Но, несмотря на все беды чернобыльские, наш народ здесь живёт, и трудится, и думает о будущем в хорошем настроении. Слава Богу, белорусы никогда не падали духом. …Наш Президент, слава Богу, думает о народе. Чувствуется это. Народ очень тем доволен и трудится в меру своих сил. Так что, давайте вместе молиться будем о нашем народе. Так. И… радуйтесь! «Радуйтесь всегда в Господе; и ещё говорю: радуйтесь».
Как же констрастирует всё это вместе: чёрная тень Чернобыля, яркое солнечное утро и – «радуйтесь»!
Владыка Аристарх благословляет «ехать дальше и потом писать». В пасхальные дни христианам особенно хорошо радовать друг друга подарками. Он открывает шкаф с иконами. Рука владыки останавливается на иконе Господа Вседержителя, а взгляд − на иконе Божией Матери Владимирской.
– …Какую вам?
– Какую дадите, владыка.
Внимательно подумав, владыка Аристарх решает:
– Значит – обе.
4. Белорусское чудо
Ещё в Минске бросилось в глаза: разрушительных издержек форсированного хода реформ, с чертами чудовищного социального расслоения, здесь явно не наблюдалось. Ни скверного разбитого асфальта, ни угрожающего нашествия на город коммерческих киосков, ни измученных женщин-рабынь за лотками, уставленными заморской картошкой и бананами, ни крикливой рекламы западных товаров, ни шпаны, ни наркоманов, ни безработных интеллигенток, трясущих китайским бельём на улицах, дабы заработать на его перепродаже. Необычайная чистота и ясность самой столицы, чистота лиц и спокойствие горожан, уверенных в завтрашнем дне. Люди одеты весьма скромно, но достойно. Не видно барышень в сверхдорогих нарядах и украшенных золотыми цепочками мужчин-нэпманов, шествующих под руку, мимо кричащей нищеты старух и беспризорников.
Оказалось, что в Белоруссии не закрыто ни одно предприятие. Белорусская промышленность и сельское хозяйство сохранили свою независимость, и белорусский народ оказался избавленным от трагической необходимости пополнять десятками и сотнями тысяч число безработных из-за сокращения производства. Это при том, что общая тяжелейшая беда всех республик бывшего Союза, – разрыв экономических связей, – ударил по Белоруссии куда как больно и был усугублён чернобыльской заражённостью огромных площадей радионуклидами.
Немногочисленным проституткам в Минске решительно не даёт развернуться специальная полиция нравов. О проблемах юношеского гомосексуализма или детского сифилиса заговаривать здесь, как и подобает в хорошем обществе, — неприлично.
Следов разрухи, нравственной и экономической, не обнаруживалось и на переферии, хотя мы имели возможность ездить по Белоруссии, одолевая расстояния до 700 км в сутки. Никто не препятствовал нашему знакомству с любыми сторонами жизни республики.
Порядок и необычайная, трудолюбивая любовь к своей земле проглядывались во всём – в опрятно подстриженных кустах даже внутри дворов, в тщательно окрашенных фундаментах самых старых домов, содержащихся в большой аккуратности. Камни-валуны – и те трогательно обсажены цветами, ухоженными и прополотыми. Ни клочка брошенной, замусоренной, н и ч ь е й земли…
Самое же главное в Белоруссии – это то, что люди склонны терпеливо и добросовестно трудиться, оставаясь полностью свободными от неуёмной, страстной погони за личным самообогащением, так присущей, к примеру, современной Москве и так меняющей, искажающей сам облик людей и образ их поведения.
В ОАО «Гомельдрев» нам показали многочисленные образцы элитных мебельных гарнитуров, выполненных с применением уникальных деревообрабатывающих технологий, по эскизам своих художников – выпускников Строгановского училища.
Мне приходилось видеть сверхэффектные западные гарнитуры стоимостью в полсотни тысяч долларов, украшающие квартиры московских преуспевающих бизнесменов. Должна сказать, что по сравнению с этими, белорусскими, они были тем же самым, что одежда из Лужников по сравнению с художественными льняными изделиями отечественных изготовителей. Там, где импортная мебель только ловко имитирует дерево в своей отделке пластиком, белорусская украшается искусной резьбой по дереву настоящему, из разнообразно подобранных и редких его пород.
Вообще, отрадный признак настоящего и подлинного весьма присущ Белоруссии, какой бы стороны её жизни это не касалось.
За сверхприбылями здесь гнаться как-то не принято. Считая цены на свои уникальные, художественные гарнитуры вполне разумными, «Гомельдрев» успешно продаёт их в десяток раз дешевле тех же итальянских, серийных, по стоимости, не взвинченной многократным посредничеством. ОАО поставляет свои изделия в разные страны мира, выдерживая высокий уровень качества, без угодливости принимает престижные международные заказы, заключает новые деловые контракты – без всякого ажиотажа. Это – радостное мастерство ради самого мастерства.
Заметим, что Белоруссия избежала отсоединения соцсферы от предприятий. И значительная часть прибыли того же ОАО «Гомельдрев» уходит на её содержание. А вот данные по Мозырьскому нефтеперерабатывающему заводу. Пять заводских детских садов посещает 1360 малышей. Дети работников завода составляют только две трети из их числа. У остальных родители работают на «чужих» предприятиях. И в то же время более 170 детей заводчан спокойно ходят в детские сады, находящиеся на попечении других предприятий.
В республике не закрылся ни один Дворец культуры. Сохранились все спортивные секции, все кружки художественной самодеятельности, и число их – растёт, а не убывает. Социальных условий для развития всяческих пороков постсоветская Белоруссия создавать, как видим, не стала.
В организации общественной, политической, производственной жизни Белоруссия сохранила максимум полезного «советского» с сильным государственным контролем и государственным регулированием рыночных элементов в экономике. То, что, к примеру, послужило истинной причиной вывода из состава Российского Правительства Олега Сосковца, идеолога государственного регулирования капиталистических преобразований, в известной мере осуществляется в Белоруссии. Её не разрушенные поспешной ломкой и дроблением предприятия оказываются сегодня наиболее подготовленными к интеграционным процессам между странами бывшего Союза, а также к разным формам сотрудничества со странами Запада. Тот же Мозырьский НПЗ, традиционно производящий продукцию с хорошими характеристиками, пользующимися устойчивым спросом на внутреннем и внешнем рынках, проводит, тем не менее, объёмную реконструкцию предприятия, поэтапно существляя разработанную здесь, а не где-то, программу. Под гарантию Правительства республики Беларусь уже получены инвестиционные кредиты на общую сумму 100 млн немецких марок.
С января этого года здесь действует совместное предприятие – «Славнефть – Мозырьский НПЗ-2», как гарант окончательной реконструкции. В ходе реализации каждого из этапов реконструкции получается дополнительное количество высококачественной продукции, отвечающей перспективным европейским стандартам. А учредителями Нефтегазовой компании «Славнефть» являются Госкомимущества Российской Федерации, Мингосимущества республики Беларусь и около 4 тысяч физических лиц – акционеров Мозырьского нефтеперерабатывающего завода.
Экономические преобразования в республике Беларусь проводятся по конкретной сверх-идее. Сформулирована она здесь предельно чётко: это – «построение свободного, процветающего общества, в котором всё подчинено интересам человека труда». Об этом говорил и Николай Войтенков, председатель Гомельского областного исполнительного комитета. Право, даже не верится, что все последующие слова председателя относятся к области, больше всех других пострадавшей от чернобыльской катастрофы:
«…Наша неодолимая сила заключается в единстве, в гражданском достоинстве, в духовной и нравственной позиции каждого гражданина республики.
Область выходит из кризиса и набирает обороты. Прирост объёмов промышленного производства продукции у нас по области в 1997 году превысил прогнозный показатель в два раза. Практически все отрасли, кроме топливной, добились положительных результатов. В сельском хозяйстве – на 13 процентов выращено больше скота и птицы. Производство молока возросло на 5 процентов.
Значительно вырос объём капитальных вложений в развитие экономики и соцсферы. Удалось перевыполнить задания по вводу в эксплуатацию общеобразовательных школ, детских дошкольных учреждений, больниц, жилья. Очень важно то, что обеспечены плановые показатели по доходам бюджета области…
Наши расчёты показывают: в нынешнем году, по сравнению с 97-м, в промышленности области будет обеспечен рост объёмов производства на 107 – 108 процентов. Выпуск товаров народного потребления увеличится на 11 процентов. В этом году предусматривается ввести в эксплуатацию жилых домов площадью в 450 000 кв. метров, школ – на 1597 мест…
Область сохранила высокий научно-образовательный потенциал. У нас работают 24 научных и проектных организации, 7 вузов. Самое главное в нашей политике – обеспечить достойный уровень жизни людей за счёт возможности зарабатывать и вовремя получать заработанное. А всё это обусловливается общим состоянием экономики…»
Кроме того, что за счёт бюджета области финансируется здесь программа поддержки малообеспеченных слоёв населения, из того же источника дотируются жизнеобеспечивающие отрасли – службы быта, жилищно-коммунального хозяйства, пассажирского транспорта. Регулируются цены на некоторые виды продовольствия.
В отличие от стран Балтии, в республике установлены равные права белорусских и российских граждан на получение образования и трудоустройство, оплату труда и получение иных социальных и трудовых гарантий. Это к вопросу о демократии ложной – и истинной.
Но вернёмся к словам Николая Григорьевича Войтенкова:
«…Притягательную силу имеет эта земля. Какой бы ураган над ней не прошёл, летят журавли на Полесье. Возвращаемся и мы на родину из всех странствий. Потому что дороже земли у нас нет».
5. Зона
После холодных дождей в Минске весенний день этот, – яркий и приветливый, – как дар. От владыки Аристарха мы давно уже едем по лесной дороге Хойникского района всё время в одну сторону – в сторону АЭС.
Это – уже зона с правом на отселение. Половина жителей отсюда выехала в разное время. Другая половина уезжать по-прежнему не хочет, хотя такая возможность для них сохраняется.
У нас только дозиметр. Он не показывает тех параметров радиоактивного загрязнения, которое осело здесь 26 апреля 86 года, отравив на сотни лет и земли, и воды, и растения, и самих людей. Чем дальше на юг, тем заражённость осевшим плутонием, цезием, стронцием тяжелее. Но дозиметр «берёт» лишь полевую дозу облучения – радиацию, разлитую поверху, вокруг. Он показывает повышенный фон – 17 микрорентген в час.
Всё в той же машине, которую ведёт Иосиф, – учёный-радиолог Анатолий Михайлович Скрябин, работавший многие годы до Чернобыля в российских местностях с повышенной радиацией, и Сергей Беспалый, зам. главного редактора «Гомельской правды». Сергей – родом из этих, заражённых, мест, человек, знающий в районе каждую тропинку. И разговор в машине идёт немного необычный. «…Мы должны научиться жить в этих условиях с наименьшими потерями для нашего здоровья, − сквозь шум двигателя доносятся слова учёного, – Должны определить, как можно тут работать. Что – бросить все эти предприятия, дымящиеся заводы, заражённые земли и уйти жить на Луну?..»
Предварительный богатейший опыт учёных-радиологов собирался в Тоцких лагерях, на Новой земле, в Семипалатинске, Капустином Яре, уральском Атомграде. Однако их прогнозы не вполне оправдались в случае с Чернобылем. Они учитывали действие радиации на обычных, среднездоровых людей. Но Полесье – местность с недостатком йода, и увеличение «голодной» щитовидной железы среди здешних жителей – не редкость. Как раз в годы перед взрывом профилактические медицинские работы среди населения велись по этой части неважно. Случилось никем не учтённое. Щитовидка, которой периодически недоставало йода, начала мгновенно захватывать из окружающей среды и жадно поглощать йод радиоактивный. Рак щитовидной железы – посмертный диагноз многих жертв Чернобыля. Вот вычисления, сделанные медиками на щитовидках больных детей: «Елена Д. – доза 396 бэр, Андрей Г. – доза 738 бэр…».
И ещё одну, невычислимую, и уже – загадочную, особенность отмечает Анатолий Михайлович. Пагубное действие высоких доз радиации на человека в момент паники, стресса, страха возрастает многократно. Так представители просвещённой интеллигенции в самом Гомеле, облучившись значительно слабее, чем люди в Хойниках, принявших на себя основную мощь выброса, сплошь и рядом заболевали серьёзней и тяжелее. Но невозмутимость деревенских старух, не особо желавших понимать научной глубины происходящего, оказалась ослабляющей воздействие смертоносных и беспощадных частиц на их здоровье.
Простенькие сельские бабушки, постоянно путаясь в произнесении слова «радиация», называют её как придётся – то а д ц и е й, то просто р а ц и е й, и осмысливают катастрофу на свой, уже совсем непредсказуемый, лад, по всем, однако же, древним законам мифотворчества. Наши попутчики вспоминают свои беседы с ними.
«– Как вам тут живётся? Авария атомная произошла – слышали наверно?
– Видала. Утром на огород вышла – а этого атому кругом!.. Ровно маку насеяно.»
В самом деле, если атом – это мельчайшая частица, то что же может быть мельче макового зёрнышка?
«– Меняется что-то, бабуля, после взрыва у вас?
– А как же! Вот: перед крыльцом – верба росла. Так теперь она – груша!..»
«– Как радиация у вас тут, ощущается?
– Рация? С крыльца я смотрела, а она – летит. Летит-летит!.. За дом, за угол, завернула, да вон там, на огороде, и села.
– …И как же она летела?
– Так! Летела.»
В Хойникском райисполкоме народу много. И снова никто не говорит о том, как воспользоваться оставшимся людям своим законным правом на отселение, на получение бесплатного жилья в другом месте. Говорят только о том, как жить здесь и чего им удаётся достигать в этих условиях.
Хоть прежний уровень по объёму производства восстановить невозможно – полрайона, всё-таки, пустует – однако, по сравнению с прошлым и позапрошлым годами, идёт его рост. Людей здесь переучивают для работы по новым, неведомым остальному миру, технологиям. Восстанавливаются предприятия. Работает консервный завод. Молочный расширяет производство и скоро будет переведён на двухсменный режим.
Утверждённые нормативы республиканского допустимого уровня радиоактивного заражения продуктов в Белоруссии жёстче общепринятых, мировых, в четыре с лишним раза. Если молоко им не соответствует, его перерабатывают в масло – выяснилось, что радиоактивные элементы уходят в сыворотку. А превышает готовая продукция принятые здесь нормативы – «голову снимут».
При заражённости свыше 111 беккерелей скот на мясокомбинате бракуют: не берут. Для иностранцев же с Запада всё, в чем меньше 500 беккерелей, это – прекрасная продукция. Германия недавно здесь скот закупала, отгружала за границу: по их стандартам это куда как неплохо… Зерно, допустим, превышает нормативы по радиации, по стронцию – так его уже на фуражные цели не используют. Оно идёт на переработку в спирт. А спирт получается чистым.
Здесь осуществляют разработанную учёными программу по реабилитации заражённых земель. Другая жизнь, другие заботы, незнакомые большей части человечества… «Если мы будем бояться – ничего не сможем сделать, – убеждён учёный А. Скрябин, – Но если перелопатиться наше сознание и мы научимся безопасно работать на самых грязных землях, то решим раньше прочего мира такие проблемы, с какими остальное человечество неизбежно вплотную столкнётся уже лет через сто».
…Неужто Хойники – это будущее Земли? Зона будущего?
Спокойные рассуждения собравшихся в кабинете людей чередуются с житейскими: до АЭС тут – рукой подать.
– Саркофаг, говорят, треснул?
– То, что саркофаг имеет много трещин, то это действительно так. Неуправляемый процесс идёт ядерный. Отсюда, со станции в Масанах, ведут наблюдение за поведением АЭС. И уровень радиации то повышается, то понижается: смотря в каком направлении она идёт… А вообще-то – один на один мы с этой бедой оказались. …Гуманитарная помощь? Очень незначительная.
– Как считаете, закрыть надо станцию?
– Конечно.
– А что думаете по поводу возможной угрозы со стороны других блоков?
– Не дай Бог – всё возможно.
…И снова – лесная дорога всё в том же направлении: на юг. Здесь не встречается ни машин, ни людей. Полное глухое безмолвие – километр за километром. Это – уже местность, где жизнь людей невозможна.
Пустые земли. Пустые леса. Пустые поля. Всё – будто в сонном оцепенении. Недалеко от дороги, в лесу – глубокое молчание ветвей, цветов, вершин высоченных деревьев и неба. И безрадостный солнечный свет над всем. И снова – дорога.
Наконец перед нами возникает шлагбаум. Колючая проволока на высоких столбах. Тридцатикилометровая. Та самая, мёртвая, зона первых отселений 86-ого года.
Перед входом в неё измеритель гамма-излучения показывает 32 микрорентгена в час. Рыжая собака безвестной породы встречает нас, выбегая из зоны. И, повиляв хвостом, возвращается опять, ложась на прежнее место: на четыре метра позади будки охраны. Солдатик в камуфляже, после коротких переговоров, поднимает шлагбаум.
По ту сторону шлагбаума дозиметр заходится писком. 142 микрорентгена в час. Это – рядом с лежащей собакой.
– Как собаку вашу зовут?
Солдатик у шлагбаума смаргивает от неожиданности:
– …Вермут.
Метод охраны здесь – вахтовый: службу нельзя нести постоянно.
Мы едем дальше, в глубь Тридцатикилометровой. Дикий могучий лес поднимается до неба стеной. Лесной край общих славянских предков – родимичей. Край извечных героев-защитников. Непроходимый лес – укрытие от врага… Лес-колыбель. Лес-могила.
– …Птицы-то здесь поют?
Представитель из Хойников солидно кивает с заднего сиденья:
– Поют без вопросов.
Спустя время промелькнула в отдалении пустая ферма совхоза «Победа социализма». Белая. На пригорке.
– …Здесь есть пятна, где тысяча идёт по цезию. А 111 беккерелей на метр – всё: предел… Плутониевые, стронциевые, цезиевые пятна. Всё, что вокруг, грязное.
В машине никто больше не разговаривает. Не скоро возникает впереди деревня, издали – будто живая. Но пусты дома, пусты заросшие высоким бурьяном дворы.
Мы выходим на улицу, где тропы и дорожки давно затянуло травой. Есть нечто грозное в глубокой тишине оставленных селений, под голым солнечным светом.
– Богатая деревня…
– Богатая. Была.
Однако один из домов, небольшой, особенно ладный и добротный, словно ещё жив той любовью, с которой строился своими хозяевами и обживался. Время, охватившее прочие дома на деревенской улице вечным и крепким сном небытия, щадит ещё этот – уютно утопающий в кустах сирени. Беспрепятственно открывается незапертая низкая калитка. И даже тропу в дом не до конца ещё одолел дикий непролазный бурьян.
Журавель застыл с чистым ведром, опущенным почти до земли. Глубокий колодец в кустах по-прежнему отражает бездонное небо. Но 12 лет не колеблется эта вода под ним.
Двор с добротными строениями, который снится кому-то по ночам каждой своей прилаженной полкой. Лукошко на лавке. Высокая поленница дров, прилежно выложенная под навесом, так никем и не потревоженная. На верёвке сушится постиранный двенадцать лет назад половик – домотканный, сплетённый искусно из алых и голубых полос крашеного хлопка. Сушится зимой и летом. Сушится вьюжными ночами, тёплыми вечерами. Второй десяток лет. Стрёкот дозиметра здесь част до нестерпимости – 216 микрорентген.
– Мирный атом в каждый дом… – негромко говорит Сергей и выключает его.
В доме без штор – жёлтый полуповаленный, добротный – на всю семью, шкаф. Белокурая оставленная кукла, глядящая вверх, в потолок. Чей-то ученический портфель, брошенный на полу. Поверх кучи бумаг и документов – расправленная Почётная грамота: «Награждется коллектив работников средней школы № 22 деревни Погонное за успешное выполнение третьего квартала 1985 года».
На кухне – большой порядок. Белые чистейшие тарелки, составленные одна к одной. Белые блюдца. И во все пустые стёкла окон ломится со двора зацветающими гроздьями улыбчивая весенняя сирень. Её сажали для радости живущих в доме – для тех, которых давно здесь нет. Не понимает сирень, прижимающая новые свои цветы к самым стёклам, что и в эту весну радовать ей тут – некого.
Белая огромная печь напротив входа всё ещё по-прежнему опрятна. На припечке – большая настенная фотография. Её, должно быть, хотели взять с собой, но в последний суетный момент пристроили здесь, точно напротив входа. Красивая женщина и сильный мужчина, чуть прислонившись друг к другу плечами, внимательно смотрят с неё на дверь. На женщине – платье послевоенного фасона, с капроновым узорчатым белым воротничком. Он – в нарядном новом костюме с полосатым галстуком, завязанным большим узлом… Здесь понимается само собою: ими строился этот дом, для детей и внуков, удобно, красиво − на долгую жизнь поколений. Тринадцатый год внимательно смотрят их молодые глаза – мужа и жены, матери и отца – на неоткрываемую никем входную дверь. В избе темнеет, светает, снова вечереет. Но не заходит никто.
Родители… Остались всё же в своей пустой избе, совсем студёной, должно быть, по зимам. Одни. На фотографии… Но вошли ненароком – мы, чужие, непрошенные. Простите. Оставайтесь… На сколько ещё лет? На триста?..
И мы прикрываем дверь снова. Поплотнее.
И опять – двор, и ослепительное весеннее солнце. Бочка, заботливо прикрытая мешком, у сарая. Огромная ступа, старинная, в которой веками толкли то зерно, то коноплянное семя, да вдруг перестали. Потому что однажды, в одночасье, здесь перестала длиться жизнь… Но что же это – сирень, так и тянется молодыми ветками, так и смотрит лиловыми гроздьями – не на солнце, нет, не на улицу – а только вся – туда, в тёмные окна без занавесок? Разве же так бывает?
Я не очень понимаю после этого, куда и сколько времени мы едем. Тринадцатый год и тринадцатый день идёт после аварии – вот он.
– …Тринадцать-двенадцать километров осталось до реактора. Может, хватит? – спрашивают с переднего сиденья.
– Да, хватит.
И, через какое-то время:
– Подкрепимся, выпьем? Завтра – день Победы.
– Выпьем.
Водка налита в стакан на багажнике «Волги». Здесь же – нарезанная колбаса. И все мы, прежде, чем выпить, смотрим на обелиск в лесу, близ заросшей дороги. «В этом районе в годы Великой Отечественной войны базировались Хойникский подпольный райком КПбБ и партизанский отряд имени Чапаева»… Фонит памятник героям – мелькающие стремительно цифры добегают до 90. Но давно посаженные тюльпаны раскрыли свои лепестки у самого подножия обелиска к этому Дню. И мне определённо кажется, что земля вокруг цветов прибрана чьей-то неведомой рукой.
– Нет людей в зоне… – в который раз говорят мне.
– Нет здесь никого, – подтверждают.
Долго не смолкает дозиметр над озерцом неподалеку от памятника. Долго не смолкает он, положенный на багажник, рядом с водкой.
– Вечная им память…
– Вечная.
6. Где последние становятся первыми
Отречься – или не отречься от заражённого радионуклидами Полесья? Внешнему миру кажется, что этот вопрос решался и решается политиками. На самом же деле его решал каждый из тех, кто либо уезжал, либо оставался жить в опасных для здоровья и жизни зонах.
(Важно оговориться: о Тридцатикилометровой, зоне тяжелейшего радиоактивного заражения, речи здесь и далее идти уже не может, ибо сколь-нибудь длительное пребывание в ней самоубийственно. А саму тему о возможности жизни в ней на ближайшие сотни лет должно считать закрытой. То же самое можно сказать и о пустующих деревнях, находящихся непосредственно близ Тридцатикилометровой, в зонах высокой заражённости. Они для жизни также непригодны, подвергнутые полному выселению).
Вопрос этот, однако, – бросить всё, в разной мере загрязнённое, или нет, – разделил на две противоборствующие стороны представителей власти, политизированной общественности, науки.
Сергей Беспалый: «…В 88 – 89-м в Гомеле на площади нагнетали такие страсти! Понадевали повязки чёрные так называемые неформалы, кричали, что жить здесь нельзя. Благодаря этому они, к сожалению, пришли тогда в Гомеле к власти. И город был запущен. Потому что на фоне вот этого всего – жить действительно нельзя… Если бы тогда Анатолий Михайлович Скрябин тоже повязал чёрную повязку и, как учёный, вышел бы кричать, то он в то время наверняка занял бы какой-то огромный пост. Он этого не делал. И его ругали».
Исследовавший закрытые аварии на Урале, жизнь на территориях, загрязнённых челябинским Атомградом, Анатолий Михайлович приехал сюда по приглашению министра здравоохранения Белоруссии в качестве консультанта в июне 1986 года. Он же стал организатором Гомельского филиала Белорусского института радиационной медицины – остался тут жить и работать.
В 1988-м году в Киеве ведущие учёные Союза обсуждали, как быть с загрязнёнными территориями Чернобыля. Скрябин был одним из подписавших тогда так называемую «35-бэрную концепцию». Суть её сводилась к следующему: если человек на загрязнённой территории набирает в течение 70 лет жизни меньше 35 бэр, значит, жить в такой местности можно, без всяких ограничений в питье, в сборе грибов, ягод и т. д.. А набирающие свыше 35 бэр подлежат беспрекословному отселению. (Вспомним для сравнения дозы, обнаруженные при эндокринологических обследованиях больных детей, о чём говорилось раньше – 396 бэр, 738 бэр).
В 120 км от реактора, в селении с повышенным радиоактивным фоном, учёный купил вскоре под дачу один из покинутых домов и привёз туда свою семью с двенадцатилетней дочерью.
Анатолий Скрябин: «Я в политику – не играл. А говорил: «До 35 бэр нет никакой пороховой бочки, живите нормально». Но на митингах кричали: «Те, кто подписал концепцию, заслуживают расстрела!». На всех сборищах пригвождают тебя к стенке – и всё.
Это – чистая политика была, которой не важна истина. Чернобыль, к сожалению, быстро стал картой в политической игре того времени. Заметьте: шум вокруг Семипалатинска возник тогда же, после Чернобыля. И не потому, что раньше было всё засекречено. Просто было прежде тоталитарное государство, по сути – монархия. Дали свободу – так сразу стали бороться между собой царьки за сферы влияния. Белорусский народный фронт, к примеру, имел свой определённый интерес – расшатать то правительство с помощью Чернобыля, обвинить в том, что оно ничего не делает, чтобы самим таким образом подняться к власти.
И мафия строительная имела возможность хорошо нажиться на большом отселении – гораздо большем, чем нужно. Тут интересы многих, на той демократической волне, слились в один мощный противовес нормальным вещам. На самом же деле на народ, живущий в загрязнённых местностях, им всем было, по крупному счёту, глубоко наплевать: они вышибали своё для себя…
Мы работали в Семипалатинске, участвовали в испытаниях – атомного оружия и мирных. И я знаю эти дозы – кто и сколько получал. Но народ всегда верит в худшее. Не учёным с опытом исследований, а тем, кто им говорит: «Вы болеете, ваши дети умрут, будут мутантами». Взять, собрать все смерти, все раки – и отнести их все только за счёт испытаний? Как будто, не будь испытаний, никто бы вообще тут никогда не болел и не умирал. Глупости ужасные. На этой волне те, кто никогда радиации в глаза не видел, академиками стали! Они – в верхах. Ни стыда, ни совести…
А вероятность мутационных процессов до 35 бэр ничтожно мала. Мутации требуют очень высоких доз… Мы не берём площадку атомной станции, Тридцатикилометровую ту же зону, конечно. Но когда дозы невелики, тут картина другая: уехавшие – они на новом месте страдают, болеют, преждевременно умирают, оторванные от привычной жизни. Вот этот урон никто не оценил – тот урон, который нанесли народу делавшие на радиации свои дела ради собственных политических амбиций. Тут не радиационная, а уже социальная катастрофа нанесла куда больший вред. Многие уехали напрасно…
А совсем простые люди – они так и остались здесь, со своими проблемами, с повышенной радиацией, и до них не было никакого дела. Так вот: тем, кто здесь всё же остался – вот кому помогать надо! Помогать жить. И мы знаем, как это делать. Делаем… Люди сами теперь возвращаются на эти свои места. Всё приходит в своё изначальное состояние. Говорят: «Нам надо жить…»
Сергей Беспалый: «…Если он привык жить возле речки, то в Минске том же, переселённый – на него посмотришь: у него просто отняли часть жизни.
А в деревне Тульговичи – блокаду такую устроили, чтобы всех выселить. Ни магазина, ни больницы – ничего… Но оставшиеся жители создали там свою общину. Кто сильнейший был, выбрали его старостой. Он у них, как председатель колхоза, всё решает… Остались люди».
Анатолий Скрябин: «С чего начинается жизнь? Она начинается — с Пионеров. Где безлюдная земля, рано или поздно там появляется кто-то Первый. Он пробивает тропу… Их выселяют с милицией, гонят – а они остаются. Возвращаются. Первые. Они, стойкие, убеждённые, наперекор всему жизнь восстанавливают. И они её возродят, вопреки нашим политикам. А нам надо быть вместе с ними – совместно бороться со всякими этими бедами и выживать».
Вот данные по Хойникскому району. Всего после аварии отсюда выехало более 18 тысяч человек. Прибыло за это время – 7 125. За время после аварии в колхозах и совхозах района построено – 528 квартир, в г. Хойники – 395.
Однако неверно было бы представлять картину так, что в зоны с правом на отселение возвращаются только старожилы. Едут сюда и семьи из республик бывшего Союза. В Хойникском районе живёт уже, к примеру, несколько десятков семей из Казахстана. В райисполкоме объясняют: «Принимаем не всех. Только порядочных».
Дмитрий Скрипскис: «Сюда приезжают те, у кого здесь родственные связи. Я тут рос, техникум закончил в Белоруссии. А без этого устроиться на работу было бы гораздо сложнее. Живём тут с августа прошлого года. В Алма-Ате работал в агентстве частной фирмы, зарабатывал нормально. Не шиковали, но на жизнь хватало…
Жена – украинка, работает здесь секретарём. Детей двое, 13 и 14 лет, учатся в местной школе. Пока занимаем чужую квартиру, но за неё не платим. Как оформим гражданство, получим своё жильё. Задержка пока из-за этого – из-за нас самих… С финансовой стороны тут сложнее, чем в Алма-Ате. А в остальном – я не жалуюсь.
…Если бы меня притесняли, то я бы не только завгаражом, а и с вилами тут бы не ходил.»
Сужается постепенно кольцо пустующих земель вокруг Тридцатикилометровой зоны. Теперь, на тринадцатом году после аварии, отхлынувшая было жизнь снова, шаг за шагом, продвигается всё ближе к не утихающему реактору, из которого пытаются вывырваться новые кюри, рентгены, беккерели. Как же определить для себя человеку, где ему ещё нельзя жить, а где – можно?
Бесконечно почтительно относясь к знаниям Анатолия Михайловича, я всё же верю учёным немного меньше, чем они себе. Имея ограниченное количество органов чувств и построив приборы по принципу их многократного усиления, можно ли претендовать на всеобъемлемость в научном познании больного мира? И надо ли мириться с тем, что, искажённый человечеством, он будет искажаться и впредь, а уж мы под него как-нибудь подладимся? Могут ли быть в заболевшем мире здоровые люди? «…Он никогда не даст мне спокойно жить, – пишет в своём сочинении о Чернобыле Лена Жигунова, – А мечтать о будущем, кажется, нет смысла. Я всегда буду в тревоге за своих родных, за своих сверстников, за тех, кто ещё не появился на свет».
Эпиграфом к сочинению девочка взяла слова из Откровения Святого Иоанна Богослова – «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».
Учёные достойно пытаются помочь людям тем, чтобы устранить «горечь» вод, возле которых они оказались. Учёные героически исправляют, по мере своих сил, следствие, полагая, что они исправляют – причину…
Но вот в особое притяжение этой полесской земли, о котором говорил Николай Григорьевич Войтенков, – я верю безусловно. Людская преданность ей и любовь стремятся преодолеть радиационное бедствие. Любовь стремится воскресить с Божьей помощью то, что превратилось из жизнетворного – в смертоносное, превратилось из жизни – в смерть.
Много повидавший на своём веку и преданно служащий людям, оказавшимся в беде, учёный Скрябин говорил о том, что на безлюдные земли рано или поздно приходят – Первые. Пионеры. Убеждённые борцы, осваивающие с риском для собственной жизни опасное пространство. Нет. Убеждённые борцы всегда приходят вторыми. Потому что первыми бывают только не претендующие на первенство. Борцы приходят – и всегда обнаруживают, что всё началось ещё до них. Задолго же до того там оказываются такие, как Миновна. Галина Миновна, белорусская крестьянка.
В 1987 году, в зоне высокой радиации, в полностью выселенной мёртвой деревне, где не осталось ни магазина, ни больницы, ни света, ни радио, её, сухонькую опрятную старушку, увидел вдруг Виктор Игнатович. Он работал тогда собкором АПН, и это его репортажи из опасных зон Чернобыля говорили миру о том, что там происходит.
Галину Миновну выселили как и всех. Увезли. А она доехала − и вернулась пешком назад. И шла так, одна, более тридцати километров, вековыми безлюдными лесами, в родную свою деревню – пустую Колыбень. Колыбель, по-нашему…
Виктор Игнатович: «Сначала это был шок. Мы не знали ещё накопленной дозы радиации в Колыбени, но у нас были дозиметры. И Галина Миновна, сморщенная, в платочке, говорит: «Ой, хлопчики! Вы простите меня, у меня курки тут, кабанчик один, ну – могу вам два яйка и борщик сделать. Давайте в хату!..»
Я этих людей понял. Они сказали себе так: это – наша земля. Старые люди, которые хотят от земли только одного – чтобы в неё лечь. Чтобы умереть не где-то – а здесь. И для них неважно, сколько в ней кюри.
…Она и жила-то – возле сестры. После войны осталась без мужа. И у неё родная душа – одна сестра, которая тут, в Колыбени, похоронена. Куда ей от неё уходить?!. »
Галина Миновна умерла два года назад. У Виктора Игнатовича остался последний снимок: стоит Миновна в платочке, задумавшись, на кладбище, в пустой деревне. Один огромный белорусский крест возвышается на переднем плане. И рядом – крест поваленный, упавший. В перекрестьи этих двух крестов стоит сухонькая Миновна…
И снова – о строгой сопряжённости в веках всего и со всем. Помните ли? Ведь уходил, уходил апостол Пётр из враждебного, гибельного для него Рима! «…Но в воротах города он встретил Господа, идущего в город, Который на вопрос Петра: «куда идёшь, Господи?» ответил: «в Рим, чтобы снова быть распятым». Тогда Пётр понял, что настало для него время прославить Бога своею смертию, и возвратился обратно в Рим. Нерон осудил его на крестную смерть. Апостол просил распять себя головою вниз, потому что считал себя недостойным умереть на кресте так, как умер Сам Господь».
…И всё же, возвращаться из зон Чернобыля в Москву – всё равно, что шагнуть из света в тьму. Какою же страшной ценой должно быть искуплено всё это – огромные летучие мыши, парящие на рекламных щитах импорта. Пустые глаза детей-наркоманов, качающихся под тяжёлый рок в наушниках. Роскошь, тратящая себя на разврат. Слепящая, с экрана телевизора, упорная, опять, реклама, дикая при недоедании большей части страны, и ещё более дикая – после Чернобыля: как спасти от болезни щитовидной железы попугая, какие витамины необходимы кошке и собаке… И бесконечные оголтелые дорогостоящие шоу на фоне неприкаянно-весёлых людей – шоу развлекательные, политические, массовые.
…Москва, Третий Рим. Понимает ли столица великой России, одурманенная жизнью в долг, что духовный Чернобыль – здесь?.. Двое опухших с тяжёлого похмелья молодых ещё мужиков у метро тянут руки, силясь что-то сказать в отчаянии – «Нам… тысячу! Тысячу только не хватает…» И поясняющий крик другого: «Мы – помираем!!!»
1998 г.
Вера Галактионова