Путешествие писателя Михаила Тарковского от Енисея до владивостокской «Енисейки» и обратно
Конец февраля, густой утренний туман, ещё темно. Температура — около нуля. У входа в железнодорожный вокзал Владивостока движется куда-то на четвереньках опустившийся босой человек. Даже на четвереньках ему передвигаться тяжело. Наконец человек падает и остаётся лежать, обнимая мокрую холодную брусчатку голыми руками. В зале ожидания двое ментов – парень и девушка – зачем-то будят спящих, заставляя их бодрствовать. На парковке ругаются таксисты. Я спускаюсь с виадука на перрон – прибывает сибирский поезд. Из вагона выходит бородатый человек с рюкзаком и объявляет: «Следующая повесть будет называться – «Поезд номер восемь!».
Это Михаил Тарковский – охотник из Красноярского края, замечательный писатель. Он приехал во Владивосток покупать машину, а рюкзак наполнен книгами — трехтомником Тарковского, недавно вышедшим в Новосибирске (книги прозы называются «Замороженное время», «Енисей, отпусти!» и «Тойота-Креста»). Оказывается, поезд, на котором к нам прибыл Тарковский, раньше был постоянно набит перегонщиками машин из Сибири. Сейчас их почти не осталось.
«Делал что хотел, вот и всё»
Михаил, родившийся в Москве в 1958 году, впервые попал на Енисей ещё школьником. После окончания столичного вуза он уехал в Красноярский край насовсем – без малого три десятка лет тому назад. Сначала работал на научной биостанции, в 1986 году стал охотником. Так и живёт в далеком селе Бахта Туруханского района, до которого от Красноярска – тысяча верст на север (либо зимником, либо по реке). И ещё — пишет рассказы и повести. О тайге, об охоте, о Енисее-батюшке, о Сибири и Дальнем Востоке…
— Никакого дешёвого геройства не было. Если у тебя есть страсть, мечта, и ты её осуществляешь – то ты просто идёшь по пути наименьшего сопротивления, — объясняет Михаил. — Я делал что хотел, вот и всё. Да, была компания, была среда, бабушка подсовывала мне книжки, возила по стране, про Енисей она мне с детства прожужжала все уши. В школе мы все читали Арсеньева, Федосеева, крестики ставили на карте… Впервые я попал на Енисей девятиклассником и просто охренел, честно говоря! Все эти северные мужики, работяги, промысловики или экспедишные бородатые бичуганы с кодексом чести — я хотел стать одним из них.
— И приехал на Енисей. А когда перестал чувствовать себя москвичом?
— Когда пошёл в охотники. Я работал уже на Енисее, но ещё на биостанции, сотрудником научного института — это был переходный период. Мне дико хотелось к охотникам, казалось, что именно там — настоящая жизнь, а на биостанции был инкубатор цивилизации, этакий аквариум, доставленный из большого города на берег Енисея. Когда я стал охотником и чуть позже начал вырываться из Бахты, бывать в разных сибирских и дальневосточных городах и посёлках, я по-настоящему почувствовал себя жителем Зауралья. Это понимание пришло далеко не сразу — с выходом на людей, на эти пространства огромные…
Во Владивостоке Михаил Тарковский впервые побывал в 98-м. Вскоре после этого написал чудесную маленькую повесть «Гостиница «Океан». Сегодня, двенадцать лет спустя, мы идём маршрутами его героя Паши Путинцева. Всё на месте, только гостиница называется «Приморье».
— Тут где-то была лестница… Да, Паша шёл здесь — к Морскому вокзалу. Смотрел на плавучий госпиталь с красными крестами.
— Он там и сейчас стоит, видишь?
— Вижу. А здесь Паша покупал пряный китайский беляш…
— На самом деле скорее корейский. Называется «пян-се». Купим?
По сравнению с 98-м годом, говорит Михаил, Владивосток не узнать:
— В тот раз меня не оставляло ощущение какой-то неустроенности, было чувство, что город попал в большую беду, по нему как будто стреляли… Сейчас такого нет. Сейчас мне кажется, что это по Сибири стреляли! У меня вообще такое ощущение, что я здесь жил, мне уезжать отсюда не хочется. А какой простор, Владик кажется гораздо больше Красноярска!
— Он просто как те городские машинки, которые внутри больше, чем снаружи.
«Параллельная зазеркальная жизнь»
Тема праворульного Дальнего Востока, поднятая Тарковским ещё в «Гостинице «Океан», продолжена в его недавней повести «Тойота-Креста», герой которой – таксист из Енисейска – мотается по всей стране от Москвы до Курил. На улицах Владивостока Михаил пожирает взглядом, кажется, все машины без исключения. Особо останавливаясь на роскошных «Маджестах», редких «Мицуоках», лифтованных «восьмидесятках» и «Деликах»…
— «Скай» в новом кузове, без круглых стопарей – он, конечно, другой, но тоже красивый и какой-то… Убедительный!
— А вон, Миша, «Марк»-черностой, такси! И девушка на «Делике». Берём в сборе?
Встречаем героиню книги Михаила — белую «Кресту» в 90-м кузове. Вот и ещё один герой – «Марк-Блит»…
— Миша, ты когда понял, что такое для Дальнего Востока и Сибири — правый руль? Это ведь не только машины, это целая жизнь.
— Ты меня спрашивал, когда я перестал быть москвичом — так вот это всё произошло почти одновременно, когда я осознал себя частью всего этого пространства. Я с детства железяками интересовался, и мне ещё всегда хотелось понять, как одно явление связано с другим. Птицы, рыбы — какими они бывают, как относятся друг к другу? И здесь то же самое: что такое «Дайхатсу» по отношению к «Тойоте», с кем какие машины дружат… Глаз был уже заточен, и в какой-то момент я начал обращать внимание на Них — с большой буквы. Меня стали поражать их названия, вся эта параллельная зазеркальная жизнь по отношению к Европе, к Москве. Я тут же придумал, что Енисей – это стрела раздела, и рули в разные стороны, и две головы российского орла… Жизнь в Сибири и на Дальнем Востоке по сравнению со столичной другая – более голодная, нищая, убогая, все эти гостинки, промзоны, теплотрассы, просто идет какое-то выживание – и вдруг видишь «Тойоту-Краун Ройяль Салон»! Ты-то понимаешь, о чём речь? Когда ты любишь это пространство как не знаю что, для тебя эти машины становятся символом… В Москве не понимают эту тему японских машин, они знакомы с японским автопромом по тем машинам, которые стоят в салоне с левым рулем, но это совершенно другие автомобили! Мне дико не нравится, как выглядят леворульные «японки» и даже как они называются. Превращаясь в «европеек», они начинают выглядеть очень пошло и убого — японцы тихонечко себя садят на задницу и делают скромненькую пошленькую машинку «а-ля Европа», хотя всё равно видно, что это не Европа… Вообще, это вопрос из серии – «за что ты любишь тайгу и охоту», на него нет ответа. Поэтому и пишутся об этом книги, и это хорошо, самое главное – чтобы тебя что-то волновало, беспокоило без конца. В принципе, чтобы что-то написать, нужно ненормальным быть. Если слушать нормальных людей – так называемых нормальных — то вообще ничего не получится.
Мы сидим с Михаилом во владивостокском офисе японского информагентства «Киодо Цусин» и разговариваем о правом руле, Европе и Азии. Загадочная русская душа познаётся через подержанные японские машины.
— Русские больше знают о японских машинах, чем мы! – удивляется корреспондент «Киодо» Осаму Хирабаяси. И переспрашивает: — Как-как — «Виноград»? «Хорёк»?
Мы объясняем, что такое «виноград» и «хорёк».
— Наверное, у вас «Тойота-Креста»? – интересуется представитель «Киодо» у Михаила.
— Нет. У меня в поселке «ГАЗ-66». Мы там на снегоходах в основном ездим. А во Владивосток приехал за «Сурфом» — нужна машина для Красноярска и окрестностей…
На прощание господин Хирабаяси спрашивает у Тарковского номер его телефона.
— Запишите лучше электронную почту, — отвечает Михаил. – У меня в Бахте нет телефона. Ни домашнего, ни сотового.
В музее автомотостарины на Сахалинской я хотел показать Тарковскому японские трофейные мотоциклы – с правым рулём. Но их временно не оказалось на месте. Посмотреть всё равно было на что; правда, крыша обильно протекала. Прямо на крышах раритетных «ГАЗов» и «Фордов» стояли ведёрки, в которые капало с потолка.
Михаил внимательно осмотрел экспозицию и обратился к кассиру:
— Что с крышей-то?
— Течёт…
— Это из-за снега на крыше?
— Из-за снега.
— Так, может, почистить крышу от снега? – осторожно предлагает Тарковский. Мне показалось, что он готов заняться этим лично.
— Такие вопросы должен решать директор, — отвечает кассирша.
Поиски машины для Тарковского заняли несколько дней. Мы искали дизельный «Сурф» в 185-м кузове. Можно было взять либо беспробежный «распилыш», либо целый, но с пробегом… «Зелёный угол» был туманен и полупуст — кризис и новые пошлины сделали свое дело. Нам предлагают «Террано»:
— Ну и что, что не «Тойота»? «Ниссан» — машины для людей, а «Тойоту» делают топором!
— «Ниссаны» гниют, — парирует продавец «Сурфа».
Едем в Уссурийск — выбор там не лучше. Заезжаем в гости к филологу Наталье Беляевой из Уссурийского пединститута. Минувшей осенью она защитила в Улан-Удэ кандидатскую диссертацию на тему «Лирическое начало в прозе Михаила Тарковского». Михаил подписывает для Натальи книги:
— Вы только не смотрите, там опечаток много. Это корректор новосибирский постарался, а я тогда уехал в Бахту, связи не было…
Наталья рассказывает о своем понимании прозы Тарковского. Звучат термины «хронотоп», «архетип», «несобственно-прямая речь»… Михаил внимательно слушает.
«Сурфа» мы в итоге нашли во Владивостоке — по объявлению. Он обитал на улице Енисейской – нарочно не придумаешь. Теперь этому красавцу с трёхлитровым турбодизелем, «автоматом» и люком предстояла долгая дорога с нашей «Енисейки» на Енисей.
«Живя в Москве, о стране ничего не поймёшь»
У меня дома Михаил смотрит из окна на лёд Амурского залива в чёрных точках рыбаков. Интересуется, какую рыбу ловят и на что. «Это способ пропитания или спорт?».
Пока я жарю камбалу, Тарковский спрашивает:
— Может, у тебя какие хозработы есть, розетку там прикрутить?
— Да всё вроде в порядке. Дверь вот только туго закрывается.
Тарковский внимательно обследует дверь:
— Так, тут либо косяк ушёл, либо что-то с петлями… А, вот в чём дело, видишь? Давай попробуем напильником. Напильник есть?
Вечером под разливное «Сучанское» с медведками («А я сначала подумал: что за медведки – жуки, что ли, такие?») мы смотрим документальный фильм о Бахте. Лица охотников, снег, просторы, Енисей – целый космос, которого мы не знаем. Тарковский недоволен закадровым текстом, который готовили москвичи.
— Ничего, — отвечаю я. – Если внимательно смотреть, всё ясно и без текста.
— Видишь вон того? Это – Парень, если помнишь мою повестуху «Ложка супа». А там — мой новый дом…
Михаил – племянник Андрея Тарковского и внук Арсения Тарковского. Непросто носить такую фамилию.
— Миша, тебе фамилия в жизни больше помогала или мешала?
— А ты знаешь — то помогала, то мешала. Сейчас мне просто хочется куда-то деться и начать новую жизнь. Мне бы даже не хотелось давать анализ творчеству дедушки или дяди, потому что я совсем в другую степь убрёл… Нет, в смысле учёбы или наследства – это для меня огромная школа. У них обоих была мощная сила, подвижническая какая-то, непримиримая… С другой стороны, живя в Москве, вообще ничего нельзя понять о стране.
Дома у Тарковского нет не только телефона. Недавно Михаил не стал забирать телевизор из ремонта, куда отвёз его на вертолете.
— Что будет со страной, как я могу помочь, поучаствовать, повлиять — вот это меня волнует. А новости какие-то мелкие совершенно не интересуют.
— Есть у тебя какая-то обида на власть – за Сибирь, за Дальний Восток?
— Вась, мы с тобой таких глыб касаемся — чуть лопаточкой копнул, а там такие жилы идут кварцевые… Это даже не обида на власть, а ощущение того, что запущен механизм разрушения Отечества, вот и всё. Обиделись на власть, что бардак в стране? А мне один товарищ сказал: это не бардак, а хорошо организованный бизнес, нет ни одного случайного движения. Нужны дебилы, тупые, не думающие, неработящие люди, которым налил пива, втравил их в этот шопинг – и нормально. Но народ у нас не такой дурак, и иногда удивляешься, как люди всё понимают!
— Всё-таки понимают?
— А вроде понимают, а вроде и нет. Тут великие загадки жизни, по сравнению с которыми все вопросы власти и политики кажутся смешными. Задачи литературы – как раз говорить о великих загадках, что она и пытается делать.
«Какой я на хрен литератор!»
В подъезде моего дома кто-то выложил ненужные книги. Михаил замечает учебник 1991 года издания – русская литература второй половины XIX века. Берёт книгу себе: «Почитаю».
В краевой библиотеке имени Горького Тарковского спрашивают:
— Михаил Александрович, а вы могли бы приехать осенью на нашу книжную ярмарку?
— Осенью у нас охота…
— Как ты сейчас пишешь, когда? – спрашиваю я его позже.
— Хаотично. Либо не ходить на охоту и писать осенью, либо писать после зимней командировки – март, апрель, май… Когда ты пишешь, ты абсолютно от жизни отрубаешься, становишься такой идиот. Все рыбачат, а я не могу, говорю: мужики, нет, нет, на меня смотрят как на ненормального…
— Недавно, отвечая на вопрос о своих литературных планах, ты ответил, что таковых нет, поскольку литератором себя не считаешь. Ты это искренне — или всё-таки было кокетство?
— Абсолютно искренне. Ну какой я на хрен литератор?
— Но столько уже тобой написано.
— Есть писатель — писатель рассказов и повестей, есть сочинитель – это слово Виктора Петровича Астафьева, такое старомодное, гоголевское. А литератор – это тот, кто ведёт литературный образ жизни, ходит куда-то, литературная деятельность для него — главное дело жизни. Я — совершенно не литератор, мне это противно и стыдно – именно в моём случае. Я гораздо больше уважаю простых трудовых мужиков, преклоняюсь перед ними…
— Но ты и сам к ним принадлежишь.
— Ну, я писаниной занимаюсь, а это дело конченое, оно такую ставит границу…
— Эту границу ты чувствуешь — или они?
— Они, может, и не чувствуют, но я просто знаю, насколько она сильная, эта граница. Это просто другое отношение к жизни. Моему другу Геннадию Соловьеву кажется диким, как можно не поехать на гусей. А мне — я сейчас вот напишу десять страниц, а этих гусей я видел 185 раз в жизни! И потом, мне больше нравится… Ну, срубить избушку. Что-то сделать — и вот оно стоит. Не в плане тщеславия, что вот — останется, потому что ясно: ничего не останется. Солнце потухнет – ничего не останется. Но мне интереснее что-то создать, а не просто проесть, просуществовать год.
— Ты же со стихов начинал. И в Литинститут поступал по поэтической линии. Когда началась проза?
— Я пять лет учился стихи писать, показалось, что — вроде бы научился, и стало не хватать. Было чувство, что в стихах не могу сказать всего, что хочется. Пойди скажи про Сибирь в стихах, про Енисей — не помещалось, а хотелось вместить весь этот огромный мир, и стихи для меня были как мотор-«вспомогач». Я стал писать рассказы. Потом – повести: года три мучился – не мог, пока не родилась этапная для меня «Стройка бани»… По идее, надо освобождаться от языковой зависимости и писать как Чехов. Как Пушкин. Или как Шукшин. Писать так просто, как будто языка вообще нет. А с другой стороны, такая сила в художественной прозе, что в коротком абзаце можно дать целый огромный мир.
— Слушай, а как относятся к твоим книгам сами их герои – жители Бахты, твои друзья, соседи?
— Очень хорошо. Я уже дозрел до деревенской такой достопримечательности, так что всё нормально.
***
Из Владивостока в Красноярск Тарковский отправлялся в одиночку. Мы купили в дорогу консервов, воды, буксировочный трос, «крокодилы»… На всякий случай Михаил приобрёл топор и объяснил, почему он насажен неправильно.
Уезжал затемно — в пять утра. На стоянке завёл и прогрел дизель, проверил документы, снял и положил на заднее сиденье куртку. Сел за руль, посмотрел по зеркалам… На «Заре», на выезде из города, я покинул машину Михаила. Через минуту красные габаритные огни его «Сурфа» исчезли за поворотом блестевшей гололедом трассы.
Василий Авченко
2010 г., «Новая газета» во Владивостоке