Уж много месяцев прошло с того времени, когда в 10-м номере “Урала” за 2004 год вышла моя статья “Европеец в русской литературе: нерусский писатель Юрий Олеша”. Ни одна из моих статей или рецензий не вызывала столько откликов. Откликов в основном отрицательных. Не стал бы я на них отвечать (сколько людей — столько мнений, банально, но верно), если бы критиковали меня “по существу”. Но странное дело, почти никто не понял смысла статьи. Когда я читал рецензии критиков, несомненно, умных и образованных, я просто недоумевал. Мне казалось, что речь идет о какой-то другой публикации, о статье совсем другого автора, что выходные данные моей статьи случайно приписали к рецензии на другой, чужой текст. Виноват, видимо, я. Я старался как можно убедительнее доказать свою идею, но как оказалось, я писал на одном языке, а мои критики прочитали ее совсем на другом. Алфавит тот же, та же грамматика, но совершенно иное значение слов. Я не хочу оправдываться, доказывать, что не являюсь ни фашистом, ни черносотенцем. Я хочу только объяснить, растолковать собственный текст.
Сначала приведу самые примечательные отклики. Мою статью упомянули “Знамя” (2005, № 1), “Новый мир” (2005, № 1) и “Континент” (2005, № 223).
Андрей Василевский в “Новом мире” не стал комментировать статью, но ограничился обширной и весьма характерной цитатой. Зато Александр Агеев в “Знамени” обвинил меня в неуважении к имени Олеши: “Ну, вот и опять у меня на глазах гнобят в детстве любимого писателя… Но от этой статьи несет чем-то совсем уже гнойным: так кто же по национальности Олеша, не обрусевший даже в полиэтничной Одессе поляк1 или кто-нибудь еще? Дак — “европеец”, существо космополитическое, каковому все “русское” противно, который любит “порт”, откуда являются все “нерусские” …
Да вот: неинтересно это мне! Да будь он хоть чухонец! Если он сказал на русском языке полторы фразы, которые я помню (а он их сказал гораздо больше, чем полторы), так он русский писатель, которого еще долго будут чтить нормальные люди. Не обязательно — любить и читать. Чтить!”
Прочитав эти строчки, мне захотелось написать ответ, но я решил прежде дождаться отклика в “Континенте”, хотя в общем-то уже предполагал, что в нем будет написано. Не ошибся. Ирина Дугина оценила мой труд следующим образом: “автор с первого абзаца декларирует: “национальная принадлежность влияет на вкусы и взгляды человека, определяет систему ценностей, которой он придерживается”. Иными словами: скажи мне, что ты любишь, и я скажу, какого ты рода-племени. Очень удобная и очень своевременная формула! Кстати, сразу становится понятно, чего это Пушкина так тянуло пересечь границу: с пятым-то пунктом у него… впрочем, читатель сам грамотный3 . Но это обстоятельство, тем не менее, не мешает Белякову инкриминировать Олеше нелюбовь к Пушкину как последнее — и чуть не самое веское — доказательство олешинской “неприязни, нет — ненависти к России”. Причем у Олеши это именно ненависть, а не “вялая интеллигентская русофобия” (тут следует пассаж о том, что либеральный космополитизм — не что иное, как загнанный в подсознание и вывернутый наизнанку патриотизм). Олеша ненавидел не только Пушкина — но журнал “Огонек”, стриженых бородачей в “расчищенных сапогах” и вообще всё русское. Этот писатель, по собственным его же словам, не выносил образ “деревенской русской национальной жизни”, всегда ходившей под ненавистным ему термином “привольная””, и испытывал тоску при виде окружающей действительности — “курносой, в лентах, с баяном и теленком”. Зато Европу обожал! Россия вызывала в его сердце не приливы здоровой национальной гордости; нет, родина ассоциировалась с затхлой неподвижностью, с казенно-чиновничьим миром и “зданием судебных установлений”, зато Европа представлялась вечным праздником и прекрасной сказкой. Конечно, менее проницательный читатель прохлопал бы врага и — чего доброго — счел бы даже, что ненависть к казенщине, тупой показухе и дешевому лубку вполне патриотична и что вообще хорошо там, где нас нет. Но уральский критик сразу догадался: всё наоборот, не оттого Олеша не любит Россию, что она родная, а оттого — что неродная. Этот поляк, выросший в космополитической многонациональной Одессе и мечтавший о дальних странах, до конца своих дней чувствовал себя у нас чужаком (это-то и опасно, предупреждает Беляков: неприятие чужой ментальности приводит к Холокосту — что в контексте статьи означает: чем меньше чужаков — тем меньше холокостов). Чужеродность Олеши подтверждается и его пристрастием к “раблезианским” физиологизмам, которых настоящие русские писатели чурались вплоть до самого недавнего времени. Увы, нерусский писатель Олеша другими языками не владел, так что к русской литературе “был прикован лингвистической цепью” и (надо полагать, против собственной воли!) вписал в нее довольно яркую страницу. И за это Беляков готов потерпеть в нашей словесности писателя, забывшего поинтересоваться, что ему положено любить, а чего не положено. У нас же в связи с этой статьей возникает целый ряд вопросов…”
Кроме того, один мой хороший знакомый, серьезный ученый, умный и порядочный человек, истинный московский интеллигент в лучшем значении этого слова, прислал мне возмущенное письмо. Мой знакомый, назовем его по-старинному N, раскритиковал буквально каждый абзац моего текста. В общем, его мысль сводился к следующему: я — 1) оскорбил память Юрия Олеши, выставив его мерзавцем; 2) я критикую Олешу с явно шовинистических позиций (прямо это слово сказано не было, но, несомненно, подразумевалось).
Что тут скажешь? Я писал эту статью совсем с другими целями. Олеша интересен для меня не только и не столько как писатель. Он — предмет исследования, причем исследования отнюдь не филологического. Здесь придется кое-что пояснить. Вот уже не первый год межнациональные конфликты, подобно чуме, перекидываются с одной страны на другую. Соседи, еще недавно мирно уживавшиеся друг с другом, вдруг оказываются смертельными врагами. Льется кровь, гибнут люди, из страны в страну кочуют толпы “вынужденных переселенцев”. Почему это происходит? Есть такой термин: разжигание межнациональной розни. Но для того, чтобы пожар разгорелся, нужен горючий материал. Из ничего нечто не рождается. Если в сердцах людей может вспыхнуть ненависть к представителям другого народа, то есть к чужакам, то не значит ли это, что она уже давно гнездилась в их бессознательном, а политики, публицисты и тому подобные личности, которых современная этнология называет “этническими предпринимателями”, лишь раздули едва тлевший огонек во всепожирающий огненный смерч? Не живет ли в каждом из нас непонимание чужого, неприятие чужого, в том числе и неприятие чужих традиций, обычаев, чужого образа жизни? Воспитанный интеллигентный человек не позволяет этим чувствам вырваться наружу, подавляет их, но не исключено, что при определенных обстоятельствах и этот человек может превратиться в опьяненного ненавистью фанатика. Вспомним, как быстро зверь ксенофобии (тогда, прежде всего, юдофобии) пробудился в гитлеровской Германии. Чтоб не допустить этого, не дать пробудиться темным инстинктам, загнанным в бессознательное, надо изучить их еще на той стадии, когда они не опасны и почти не заметны постороннему наблюдателю. Раз так, то надо изучать не только историю погромов, межэтнических войн, исследовать не только идеи фанатиков-шовинистов. Надо изучать простых, нормальных людей. Именно таким и был Юрий Карлович Олеша. Он не организовывал погромов, не создавал ксенофобских теорий. Наверное, он таких вещей и в страшном сне представить не мог. Однако некоторые фразы в его дневнике указывают на то, что он чувствовал себя чужим в России, в русском окружении. Не “затхлость и косность” российской жизни возмущали его. Полноте, социальные проблемы его никогда не интересовали. С властью он тоже никогда не ссорился, был лоялен и царю, и компартии. Мне представляется, что он испытывал неприязнь именно к чужому для него стереотипу поведения, чужим традициям, чужой ментальности. Как еще можно объяснить, например, такое высказывание: “Гимназия всовывала мне хрестоматию с изображениями русских мальчиков, бегущих с хворостинами по селу. Такие мальчики были и среди моих одноклассников. Это были помешанные на голубях мальчики. Они плохо учились, были невнимательны и тупы. Я ненавидел их <�…> не сельское, излюбленное классиками лето манило меня! Не детство Багрова-внука, не те забавы, образом которых были бегущие мальчики с хворостинами в руках, — вся деревенская русская национальная жизнь, всегда ходившая под ненавистным мне эпитетом “привольная”. Чем ему деревенские мальчики помешали? А чего стоит его замечательная фраза о том, что немцы, видите ли, умеют страдать, а болгары “всего лишь по-турецки жестоки”? Господа, если вы не согласны с моей версией, так предложите свою. Не обходите вниманием “неполиткорректные” фразы, не отворачивайтесь, не зарывайте голову в песок. Почему?
Напрасно мои критики пишут о том, что я будто бы обвиняю Олешу или тем более оскорбляю его. Как можно обвинить в любви или ненависти? Это иррациональные чувства, которые лишь частично контролируются разумом. Не обвиняю я Юрия Олешу и уж тем более не собираюсь “учить патриотизму”. Боже мой, какая чушь! Я как раз стараюсь понять, почему Олеша не любил Россию. И не в вину я ему эту нелюбовь ставлю, но, напротив, считаю ее естественной, нормальной. Не “клеймить” или “гнобить” его я хотел, но лишь пытался обратить внимание на феномен: смотрите, ксенофобия (или, может быть, еще зародыш ксенофобии, протоксенофобия) свойственна не только патологическим шовинистам, но и нормальным людям, культурным, образованным, неглупым. Пусть она дремлет, но она есть. Помните о ней, думайте, как не позволить ей проявиться. Вот, собственно, об этом и написана статья.
Кроме того, разве не интересна сама тема чужака? Разве не заслуживает внимания трагедия человека, “силой вещей” обреченного жить в нелюбимой им стране? Разве, заведя речь на эту тему, я оскорбил память Юрия Карловича? Чем оскорбил? Тем, что постарался понять? Наконец, разве его европеизм не сказался на его творчестве? Разве человек, воспитанный, скажем, в русской крестьянской семье где-нибудь на Рязанщине, написал бы европейскую сказку “Три толстяка”? Он мог бы написать: “Выткался на озере алый свет зари”, но не волшебную историю о докторе Гаспаре, канатоходце Тибуле, девочке Суок, о Площади Звезды, о фонарях, которые “походили на шары, наполненные ослепительным кипящим молоком”. Но разве, указав на европеизм Олеши, я его “заклеймил”? Разве нанес ему оскорбление?
Так в чем же дело, почему критики белое приняли за черное? Почему?
Рискну выдвинуть свою версию. Во-первых, я коснулся темы, которой у нас касаться не принято. Как только речь заходит о национализме, ксенофобии, межнациональной вражде, наш интеллигент обычно старается ограничиться несколькими правильными дежурными фразами и более к теме этой не возвращаться. Не дай Бог, обвинят в национализме! В результате тема межнациональных противоречий стала вотчиной антисемитов из “Завтра”, “Молодой гвардии” и “Нашего современника”, набивших руку на поиске следов мифического “всемирного заговора”. Все это придало национальной теме еще большую одиозность. Уже давно у нас всякий, кто ее задевает, кто пытается не прятать голову в песок, а понять, осмыслить, автоматически зачисляется в ксенофобы, фашисты, черносотенцы. Меня, видимо, тоже записали. Кстати, после другой моей статьи несколько человек причислили меня к “сионистам”.
Было, конечно, и еще одно обстоятельство. Я не умею писать бесстрастно. Спокойно и объективно писать о вещах, волнующих меня чрезвычайно, мне трудно. Я прекрасно понимаю, что смешно сердиться на Олешу за то, что тот плохо писал о моих соотечественниках. Смешно и глупо. Повторюсь: нельзя попрекать за нелюбовь. Но мне обидно, когда я читаю: “Почему стриженный ёжиком молодец полувоенного вида в расчищенных сапогах лихо сидит по-турецки на первом плане всех российских групп… Сорок остолопов расположились передо мной в виде усеченной пирамиды на картоне, уже начинающем приобретать оттенок мочи… Кто они — эти бородачи… это Россия, и я ненавижу её”. В моем семейном архиве тоже есть большая старинная фотография, наклеенная на картон. Что ж мне, радоваться, когда Олеша называет моих предков остолопами? Мне слова Олеши неприятны, хотя я и понимаю, что для него они естественны. Но для многих наших интеллигентов брань в адрес собственного Отечества давно уже стала нормой. Едва ли не как заклинание произносят начало пушкинской фразы “Черт меня догадал родиться в России с душой и с талантом”, неизменно забывая добавить окончание “но ни за что не желал бы я переменить Отечество”. Сказать “я русский патриот” в наше время все равно что заявить: “я националист, ксенофоб, антисемит, фашист и черносотенец”. Стоит повторить пару раз слово “русский”, как прослывешь русским националистом. Нормально ли стесняться своей национальности? Недавно Дуня Смирнова призналась в своей “Школе злословия”, что при слове “патриот” ей представляется “такой унылый мерзавец”. Нормально ли это? Патриотизм (любовь к Родине) и шовинизм (национальное чванство, помноженное на неприкрытую вражду к инородцам) отнюдь не одно и то же. Я полагаю, что любой нормальный человек должен возмутиться, если оскорбляют его страну, его народ. Попробуйте-ка назвать чеченца в лицо “хачиком” или “черным”. Как минимум, получите в морду. И за дело получите! Так же надо поступать с теми, кто обзовет вас (в зависимости от национальности) “жидом”, “русопетом”, “косоглазым” и т.д. Олеша, кстати, никого не оскорблял, оставлял свои русофобские высказывания лишь на страницах дневника, а дневник вещь сокровенная. Но раз уж дневники опубликованы, то проходить мимо них не стоило. А что мне не хватило хладнокровия бесстрастно отнестись к этим высказываниям, так не машина ведь.
Наконец, еще к одной теме. Меня обвинили в неуважении к памяти Юрия Олеши. “Поймите, что даже мертвого человека можно оскорбить”, — писал мне N. На мой взгляд, такая оценка связана еще с одним обстоятельством. Как-то академик А.М. Панченко заметил, что русский народ, начав в XIX веке утрачивать православную веру, стал сакрализировать русскую литературу. Места некогда почитаемых православных святых заняли русские писатели. Официальные биографии Тургенева, Толстого, Достоевского, Чехова и, прежде всего, Пушкина все более походили на житийную литературу. Всякая попытка написать о классике как о человеке, а не как о безгрешном святом встречала яростное сопротивление. Вспомним реакцию на “Алмазный мой венец”. Валентин Катаева вовсе не копался в грязном белье, он лишь превратил иконы в портреты, чем настроил против себя очень многих. Юрий Олеша для меня обыкновенный, земной человек. Не безгрешный ангел, не святой равноапостольный. Чем-то он симпатичен, чем-то неприятен. Но, в любом случае, нельзя запретить изучать его биографию, его творчество, его дневники (коль скоро они опубликованы) с уважением, но без поклонения. Чтить, как требует господин Агеев, Олешу надо, но превращать его в лакированный идол тоже не стоит. Искренне надеюсь, что на этот раз мои слова будут поняты правильно.
Сергей Беляков