Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. Сборник. В двух томах. СПб., «Лимбус Пресс», «Издательство К. Тублина», 2010, т. 1, 464 стр.; т. 2, 792 стр.
Вопреки смелому подзаголовку, перед нами, конечно же, не учебник, а книга для чтения. Редакторы-составители — Вадим Левенталь (автор идеи), Павел Крусанов и Светлана Друговейко-Должанская, честно признаются: «Литературная матрица» не заменит школьный учебник. Лучшие статьи «альтернативного учебника» отсылают к «Родной речи» Петра Вайля и Александра Гениса, к «Русским» Станислава Рассадина, даже к «Памятным датам» Андрея Немзера. Эти книги (кроме немзеровской) не раз переиздавались, взрослый интеллигентный читатель их любит, но грифа «Рекомендовано министерством…» там, к сожалению, нет и, скорее всего, не будет.
Красивому, эффектному издательскому проекту вряд ли светит и судьба бестселлера. Вот если бы над учебником поработали Маринина, Акунин или хотя бы Сорокин, шансы на успех могли и появиться. Имена же авторов «альтернативного учебника» читателя вряд ли привлекут. Если судить по тиражам, обычный читатель знает в лучшем случае Дмитрия Быкова. Наши «живые классики» — Людмила Петрушевская и Андрей Битов, известны сравнительно мало. «Букер» и «Большая книга» так и не превратили Александра Кабакова, Михаила Шишкина, Ольгу Славникову в народных любимцев. Алла Горбунова, Сергей Завьялов, Александр Етоев, Светлана Бодрунова для неискушенного читателя и вовсе какие-то литературные новости. Впрочем, издатели на успех у читателя особо и не рассчитывали: подтверждение тому — скромный трехтысячный тираж.
И все-таки книга появилась не случайно. Школьное преподавание отбивает желание читать. Это всеобщее убеждение давно не требует доказательств. Правда, с другими предметами дело обстоит не лучше. По моим наблюдениям, многие первокурсники (вчерашние выпускники далеко не самых плохих школ) не умеют пользоваться политической картой, не знают, кто такие Черчилль и де Голль, и не всегда могут отличить Первую мировую войну от Второй мировой.
Школьный курс русской литературы рассчитан на будущих филологов. Литературу в школе не читают, а изучают. Притом изучают скверно. Списанные рефераты, скучные доклады по бумажке. Юные старшеклассники выглядят смешнее престарелого Брежнева. Темы сочинений больше годятся для докторских диссертаций. Наконец, есть еще обязательный анализ текста: «Прочитайте бунинское стихотворение „Вечер” и рассказ „Книга”. Сопоставьте эти произведения, опираясь на следующие вопросы и задания. 1. В чем тематически перекликаются оба произведения? Попытайтесь мысленно „включить” один текст в другой. В какую из композиционных частей рассказа могут быть вписаны строки из „Вечера”?»
Уф, это только первое задание из весьма приличного учебника, рекомендованного Министерством образования и науки РФ[5]. А ведь тема «Иван Алексеевич Бунин» этим не исчерпывается. Ученика ожидает еще восемнадцать (!) таких заданий, не считая все тех же докладов и рефератов. Не успели вы почувствовать вкус пирожного, как вас заставляют сделать его химический анализ, после которого уж точно не останется ни времени, ни сил, ни желания читать Бунина.
И вот, перечитав школьный учебник, я понял настоящий смысл учебника альтернативного. Не плохих филологов, а хороших читателей должна воспитывать школа. Заинтересовать читателя русской классикой, развеять миф о «слишком сложном Достоевском», о «слишком многословном Толстом» — вот задача.
Половина авторов «Литературной матрицы» эту задачу решили. На мой взгляд, эссе Александра Кабакова о Бунине («Идеальный писатель») не нуждается в дополнениях. После него просто хочется взять с полки «Темные аллеи» или «Жизнь Арсеньева». Кабаков не «заигрывает с молодежью», но рассказывает о своем любимом писателе. Получается и увлекательно и познавательно. Ничем не хуже получились эссе Александра Мелихова о Михаиле Шолохове, Дмитрия Быкова о Максиме Горьком, Сергея Гандлевского об Исааке Бабеле, Елены Шварц о Федоре Тютчеве, Ольги Славниковой о Владимире Набокове. Сердце самого равнодушного школьника дрогнет после эссе Татьяны Москвиной об Александре Островском. Не знаю литературоведа, который мог бы убедительнее и ярче Владимира Шарова рассказать об Андрее Платонове. Так и надо писать учебники, не альтернативные, а настоящие, школьные.
Не ударили в грязь лицом и «новые реалисты». Когда я увидел заголовок «Космическая карета, или Один день панка» (Александр Сергеевич Грибоедов), то, признаюсь, испугался. И напрасно. Легкое, изящное эссе Сергея Шаргунова — из лучших в книге, как, впрочем, и эссе Романа Сенчина о Леониде Андрееве («Заглянувший в бездну»). Более других удивил Герман Садулаев. Казалось бы, поручить автору книги «Я — чеченец» написать о Сергее Есенине нелепо по меньшей мере. Но и тут я ошибся. Даже авторское самолюбование («в масштабах школы и даже района я был звездой») и рассуждения о гибели Есенина (убили-таки поэта представители каких-то темных сил) не испортили текст. Садулаев оказался, пожалуй, самым демократичным из авторов. Он обращается не к студенту-филологу (как добрая половина авторов), не к отличнику из гуманитарного класса, а к обычному школьнику. Самое главное, Садулаев любит стихи Есенина, много и к месту цитирует, стараясь по мере сил поделиться с читателем (юным, неискушенным, ленивым и нелюбопытным) радостью чтения: «Но самое любимое мною есенинское стихотворение про любовь — „Собаке Качалова”. Я бы посоветовал каждому юноше выучить это стихотворение наизусть и прочитать при случае девушке своей мечты. Нет сердца, которое бы не растаяло от этих строк…»
Пускай писатель, даже обладающий дипломом филфака, недисциплинирован и субъективен. Ну забыл Дмитрий Горчев («Гистория о литераторах и шалопаях, а также о директоре Пробирной палатки») упомянуть «Князя Серебряного», самое живое и уж точно самое читаемое сочинение Алексея Константиновича Толстого, бывает. Зато эссе Горчева — превосходный художественный текст, а его героя и самый невнимательный школьник больше не спутает ни с автором «Анны Карениной», ни с «красным графом».
Читателя «Литературной матрицы» бросает то в жар, то в холод. За блистательным эссе следует провальное, за легким и ярким, как перо жар-птицы, — скучное, нелепое, отталкивающее.
В старые добрые советские времена литература служила чем-то вроде иллюстрированного приложения к истории СССР. Гоголь и Тургенев обличали крепостничество, Островский — «темное царство» патриархального быта, Некрасов — пореформенную буржуазную Россию. Как ни странно, этот социологический подход к литературе сохранился и в «Литературной матрице»: «Частная жизнь в России дискредитирована. Неприкосновенность частной собственности как форма защиты прав слабых от сильных — бумажна. Народное сознание уверено: закон — что дышло. Если хочешь чего-то добиться, заниматься любым делом, кроме спасения отечества от врагов, нужно изворачиваться, унижаться, давать взятки, продавать душу по частям или целиком». Перед нами не колонка Валерии Новодворской с портала «Грани.ру», а эссе Михаила Шишкина об Иване Александровиче Гончарове («Великий русский триллер»). Эссе, довольно банальное, не лишено некоторого блеска. Стилистического, но никак не интеллектуального. В эссе Натальи Курчатовой нет и этого блеска, зато методология Курчатовой напоминает шишкинскую: берем современную либеральную (Афанасьев + Пионтковский) версию русской истории в качестве универсальной схемы и накладываем ее на творчество писателя, в данном случае — Александра Ивановича Куприна.
Куприн, если верить Курчатовой, писал в основном об армии и проститутках. Армия и публичный дом — это, оказывается, часть «русской матрицы», которую, мол, так хорошо описал Куприн. Сосредоточившись на «Яме», «Поединке» и «Кадетах», Курчатова даже не упоминает «Реку жизни», «Листригонов», «Гамбринус», «Гранатовый браслет», «Олесю». Разве что бросит мимоходом фразу: «нелепый Желтков» или «полесские ведьмы», но кто такой Желтков и при чем тут ведьмы, школьник так и не узнает. Вдоволь поговорив о недостатках российской армии (царской, советской и современной), об огневой и строевой подготовке (полагаю, особенно ценными ее советы сочтут профессиональные военные, если каким-то чудом доберутся до этой книги), Курчатова забывает, что Куприн стал военным из нужды, а при первой же возможности оставил военную службу, к которой не был расположен от природы.
Есть в учебнике и серьезные, основательные сочинения, рассчитанные на читателя подготовленного. Эссе Максима Кантора о Булгакове («Собеседник прокуратора») и, особенно, о Маяковском («Апостол революции»), на мой взгляд, самые интересные и самые оригинальные в книге, но многие ли школьники их поймут, разберутся ли? Аркадий Драгомощенко так подробно рассказывает о режиссуре Питера Брука, что на творчество Антона Павловича Чехова места остается не так уж и много. Драгомощенко цитирует Мережковского, Ж.-Ф. Лиотара, Валери, Камю, Бахтина. А как же Чехов? Где он родился, как жил, когда начал печататься? Здесь есть что рассказать, есть чем привлечь внимание читателя. Но автору все это давно не интересно. Даже поздним рассказам Чехова едва место нашлось, о ранних же и речи нет. Эссе Аллы Горбуновой об Осипе Мандельштаме, боюсь, и филолог прочтет не без труда, спотыкаясь едва ли не на каждой фразе: «Стихи Мандельштама — поле диалога многих столетий, от эллинизма до XX века, с которым ему приходится „вековать” лишь постольку, поскольку „не выковать другого”». Кому приходится вековать? Мандельштаму? Столетию? Полю? Эллинизму? Веку или диалогу?
В спорте за нарушение правил дисквалифицируют. Правом на дисквалификацию наделен и редактор, только вот пользуется им редко, а жаль, я бы непременно показал «красную карточку» Сергею Завьялову, автору эссе об Александре Трифоновиче Твардовском, хотя бы за эту фразу: «Мы ничего не вычитаем из „Теркина”, если не будем держать в памяти „Стихи о неизвестном солдате” Осипа Мандельштама и стихи погибших на Первой мировой англичан Уилфреда Оуэна и Айзека Розенберга, австрийца Георга Тракля — одним словом, всего, что связывает поэзию и человека на войне».
Пожалуй, впервые в жизни соглашусь с Виктором Топоровым: «Блин, он что, издевается? Надо мной или над Твардовским?»[6] Вероятно, с точки зрения филолога, и сказку о колобке не понять вне контекста «Одиссеи», «Улисса» и «Мертвых душ». Куда же смотрели редакторы? Почему не попросили Завьялова переделать статью или же вовсе не отказались от публикации?
Отдадим должное Левенталю, Крусанову и Друговейко-Должанской, на которую, насколько я понял, и пала тяжелейшая обязанность — отредактировать сорок две статьи, согласовать редактуру с авторами, снабдить статьи необходимыми пояснениями, примечаниями, комментариями. Вадим Левенталь назвал Светлану Друговейко-Должанскую «лучшим редактором Петербурга»[7]. Но именно редактура и вызвала несколько скандалов в литературном мире. Сначала Александр Карасёв, не согласившись с редактором, забрал у издателей рукопись. Дальше — больше. Эссе Андрея Левкина «Хоть подпишу Шеншин, а все же выйдет Фет» отредактировали так, что автор не узнал собственный текст: «…повсюду рассыпаны восклицательные знаки (я ими не пользуюсь), добавлены эпитеты типа муси-пуси. <…> в середину вставили неизвестные мне четыре страницы о том, как Фета пародировали. Реально, четыре страницы от неизвестного сочинителя под моим именем. <…> А потом вообще так: „Вас наверняка повеселит такой, например, текст, написанный, судя по всему, преподавателем и обнаруженный мною в Интернете” (далее текст). Кем, блин, мною, а?!»[8]
Мне, кстати, редакторская вставка о пародиях на Фета очень понравилась, но можно ли дописывать за автора целые страницы и печатать эссе, не согласовав «правку»?
Вместе с тем учебник пестрит фактическими ошибками. Сулла был диктатором, а не римским императором, как почему-то считает Александр Етоев, автор очень неплохого эссе о Михаиле Зощенко. Кстати, у Зощенко в «Голубой книге» Сулла назван диктатором. Сергей Завьялов почему-то решил, что во время финской войны «СССР выступил <…> в союзе с гитлеровской Германией против парламентского государства». Андрей Рубанов утверждает, будто Солженицын «сидел три года» (на самом деле — восемь лет) и бежал в Америку (на самом деле был выслан в Западную Германию). Вместо того чтобы переписывать статьи за Карасёва, Левкина и Драгомощенко, исправляли бы ошибки, что ли.
Даже лучшие авторы альтернативного учебника время от времени забывали, для какого читателя они пишут. Их намеки, ассоциации, аллюзии не всегда понятны. Вот Майя Кучерская пишет о Николае Некрасове: «Не зря Маяковский, любивший „смотреть, как умирают дети”, звал его в свою компанию». Не только старшеклассники, но, боюсь, и многие студенты, не читавшие стихотворения, которое цитирует Кучерская, и впрямь подумают, что Маяковский любовался умирающими малышами. «Но мы, знающие, какая участь была уготована народу в советских фаланстерах…» — пишет Александр Мелихов. Да кто же знает-то? Дети родились и выросли, когда от «советских фаланстеров» остались только воспоминания. По моим наблюдениям, современный выпускник школы имеет самое отдаленное представление о революции 1905 года, так что же он знает про «столыпинские галстуки», которые поминает Роман Сенчин?
Редакторы, надо отдать им должное, снабдили учебник грамотными и внятными подстрочными комментариями, но за всем так и не уследили. Непонятно, например, почему к слову «соцреализм» сноска есть, а к «неомарксизму» — нет. Редакторы поясняют, что такое Александрийская библиотека, но забывают рассказать о стоицизме.
Эссе Людмилы Петрушевской «О Пушкине» блогеры уже признали провалом. Но слова «провал» и, тем более, «неудача» все-таки не могут передать впечатления от этой странной вещи. Петрушевская предложила школьнику целое собрание пикантных анекдотов о Пушкине и Наталье Николаевне пополам с рассказами о проклятом царизме и диссиденте Пушкине. «Историософский» уровень этого сочинения сопоставим с ответом одного из эпизодических героев фильма «Доживем до понедельника». Даже лексика у них схожая.
Ученик, которому предсказали карьеру нового Юрия Никулина, говорит: «Потом царь опять показал свою гнусную сущность и стал править по-старому».
Людмила Петрушевская: «Да и царюга себя не обижал».
«Пушкин» Петрушевской дискредитирует как автора, так и редакторов, и саму «Литературную матрицу».
«Э-э, разговор про Солжа, Моржа…» — после такого начала с Александром Тереховым, автором эссе о Солженицыне, надо было расторгнуть контракт. Глумливый и развязный тон задан сразу. Иначе, как «Солжем», Терехов Александра Исаевича и не называет. Не нужно быть лауреатом «Большой книги», чтобы понять, какой эффект дает сочетание букв «л», «о», «ж».
Это далеко не первый на страницах учебника выпад против Солженицына. Андрей Рубанов, автор в общем-то хорошего эссе о Варламе Шаламове, несколько раз недобрым словом помянул Солженицына, а заодно и Льва Толстого, завершив эссе и вовсе хамским пассажем: «…в 2000 году надгробный памятник писателю был осквернен, бронзовый монумент похитили. Кто это сделал? Разумеется, внуки и правнуки добычливых Платонов Каратаевых и Иван-Денисычей».
Но для Рубанова Солженицын — герой эпизодический, а для Терехова — главный. Терехов по мере сил оригинальничает, сравнивает Солженицына с Криштианом Роналду, Бритни Спирс, с будильником (это хотя бы понятно), с бампером и даже с микроволновкой. Щедрый на неточные сравнения и нелепые метафоры, Терехов уподобил книги Солженицына пустыне: «…труднопреодолимое, жаркое место, где бедуины жарят лепешки на козьем дерьме: ничего живого, только песок; лучшее место, чтобы сдохнуть со скуки».
Старшеклассник не узнает из сочинения Терехова ни биографии Солженицына, ни сведений о творчестве. Терехов не разбирает ни одной книги Солженицына, его занимает другое: «Первой жене он запретил красить губы и рожать детей». Злорадно поминает костюмчик, купленный на гонорар от «Ивана Денисовича». Во-первых, Наталья Решетовская не могла иметь детей из-за тяжелой болезни, и Терехов, коль скоро изучил биографию Солженицына, это знает. Во-вторых, какое дело Терехову до костюмов Решетовской, как ему не стыдно копаться в чужой постели и чужом кошельке? Да и зачем в учебнике писать о подобном. В своей критике Солженицына Терехов недобросовестен: «…„бронированный лагерник” <…> ночью перед высылкой в Лефортовской тюрьме жестоко страдал из-за низкого изголовья кровати и пересоленной каши». Вот такой получился у Терехова капризный, изнеженный Солженицын. Но автор забывает добавить, что Солженицын перенес рак желудка и бессолевая диета была ему жизненно необходима.
Солженицыну эссе Терехова, понятно, не повредит. Редкий школьник осилит пару-тройку страниц. Терехов писал явно не для подростков. Его читатель — интеллигент, знающий близко к тексту «Бодался теленок с дубом», «Угодило зернышко промеж двух жерновов» и даже биографическую книгу Людмилы Сараскиной. Остальные просто не поймут что к чему, ведь текст построен на отсылках к эпизодам автобиографических книг Солженицына. Редакторы попытались спасти положение, составив подробнейший комментарий — 53 ссылки на 14 страницах. Труд большой, но совершенно бессмысленный: подобно Сизифу, редактор вкатывает на вершину камень очередного комментария, но Терехов следующим абзацем сбрасывает его обратно.
Солженицына многие не любят, Терехов не первый и не последний. Николай Яковлев, автор книги «ЦРУ против СССР», сочинял гадости о Солженицыне гораздо изобретательнее. Вопрос не к автору, а к редакторам. Почему написать о Солженицыне предложили именно Терехову? Зачем напечатали этот скучный и злобный пасквиль? Если бы редакторы хотели отвадить читателя от русской литературы, тогда понятно, но они вроде бы преследовали иные цели.
Как будто злой дух подшутил над редакторами «Литературной матрицы». Даже стойкая неприязнь к Солженицыну не может объяснить этот иррациональный и, несомненно, самоубийственный поступок. Терехов ведь расправляется не только с автором «Архипелага», но и со всей классической русской литературой, «руслитом», как он выражается: «…великая русская литература кончилась, в смысле умерла, сдохла (к любимому покойником Далю), подошла к концу, прекратилась, довершилась, пропала». Вот так. Одним выстрелом уничтожил труд всех, кто работал над этой книгой. Напрасно Татьяна Москвина рассказывала о «нашем Боженьке», напрасно Садулаев рекомендовал охмурять девушек стихами Есенина, напрасно написала свое последнее эссе Елена Шварц. Все они, получается, не просветители, а, в лучшем случае, любители древностей. Жалко авторов. Жалко и редакторов, ведь они потратили столько времени и сил перед тем, как совершить это творческое самоубийство.
Сергей БЕЛЯКОВ
Екатеринбург