Когда "Мерло" теряет вкус. Часть 2

Вечер того дня я провел в подвале. Превратил два деревянных столба со старой детской площадки в крест. Набил по всему кресту мягких зайчиков и слоников. Розовые слоники по горизонтали, голубые зайчики – по вертикали. Получалось вполне символично, правда, коричневые медвежата уже не вписывались в получившуюся концепцию, и я оставил их в пакете в углу.

Закончив работу, я вышел во двор. Опускались сумерки. Захотелось курить. «Нет уж. Бросил – значит, бросил», — сказал я самому себе.

На лавочке около детской площадки сидела мама спиной ко мне. Я прислонился к стене дома и наблюдал за ней. Ссутулившиеся плечи, уставшая фигура. Мне показалось, что дома она играла роль гораздо более энергичной и сильной женщины. Сейчас она ничего не делала, не читала; просто сидела на лавочке и глядела перед собой. На детской площадке детей уже не было, и мамино одиночество перед яркими разноцветными горками, качелями, турниками выглядело странным, почти искусственным — словно кадр из фильма. Прилив любви и жалости к ней захлестнул меня, и я уже хотел было подойти к ней, чтобы обнять и сесть рядом, но неожиданно увидел Евгения Ивановича, входящего во двор. Мама смотрела в другую сторону и не видела его. Прижавшись к двери подъезда, я спрятался за выступом дома. Незамеченный, Евгений Иванович подошел к маме сзади, постоял несколько секунд — как будто не зная, что делать и как заявить о своем присутствии — потом просто, ничего не говоря, подсел к ней на скамейку. Увидев его, мама улыбнулась и молча положила ему голову на плечо. Евгений Иванович обнял ее.

Очень странное ощущение. Почти как дежа вю, только еще загадочнее. Последовательность действий, которую хотел и должен был произвести я, совершил другой человек. Евгений Иванович сыграл мою роль. При этом все произошло естественно — как будто так и подразумевалось. Порядок вещей не нарушился. Мир не воспротивился этому, не возопил, что вся его гармония теперь утрачена. Очень странное ощущение…

Я вошел в подъезд и поднялся в квартиру. Сходил в душ и повалился на диван. Но через несколько минут зазвонил телефон:

— Привет! Да, знаю – мы не останемся друзьями, — наверное, эта присказка теперь будет преследовать меня всю жизнь, — и я тут вообще ни при чем, но Дэн приглашает тебя сегодня в клуб.

Наташа опаздывала. Мы с Дэном вошли внутрь. Арт-директор Антонина Сергеевна в этот день на входе не стояла, и мы беспрепятственно прошли в зал. И Дэн, и я маялись, не зная, о чем говорить.

— Водки или коньяка? – Кивнул Дэн в сторону бара.

— Давай что-нибудь… — Пожал я плечами.

Бармен, приятель Дэна, подал нам небольшой графинчик, две стопки и два бутерброда. Мы сели за стол.

«После первой и второй перерывчик небольшой» — глупая поговорка вполне точно могла охарактеризовать наше с Дэном потребление алкоголя в тот вечер. После третьей стопки я решился задать крайне интересовавший меня вопрос, но который на трезвую голову считал в некотором роде провокацией:

— Вы уже давно с Наташей вместе?

— Ага, — Дэн с аппетитом доедал бутерброд, — около трех месяцев.

В зал вошла Наташа:

— Блин, только не это… — Дежурно поцеловав Дэна в щеку, она села к нам за стол, — ты зачем водку взял?

— Это не я, — равнодушно пожал плечами Дэн, — мы вместе решили, — он снова наполнил стопки, — а ты что будешь?

— Ну давай тоже водку. Только сока еще возьми…

Мы продолжили пить втроем.

Через полчаса вдруг все вокруг стало классно, мило, весело, чудесно и необыкновенно. Мы болтали, смеялись, мотали головами по сторонам, смотрели на других людей и даже прыгали на стульях. Наташа рассказывала невероятно смешные студенческие байки (ни одну из которых я не мог вспомнить уже на следующее утро), и мы все хохотали до слез. «И совсем он не бешеный», — удовлетворенно вертелось в голове, когда я смотрел на Дэна.

Потом мы пошли танцевать. И Наташа, и Дэн были отличными танцорами. Я тоже старался не отставать от них – если не в технике, то, по крайней мере, в самоотдаче и драйве. На какой-то более скучной композиции Наташа приставила два пальца к губам. Дэн кивнул, и они оба вопросительно посмотрели на меня. Я тоже кивнул.

Мы курили на улице. Наташа смотрела в небо, Дэн пританцовывал под приглушенную музыку из клуба.

— Почему ты бросил семинарию? – Спросил я Дэна.

— Танцевать люблю, — глубоко затянувшись, с улыбкой ответил он.

— Я же говорила, что ему нельзя пить водку, — наставительно проговорила Наташа, считая звезды.

— Но верующим остался, да? – Продолжал выпытывать я.

— Конечно. Иисус Христос – это же…

— Суперзвезда, — с улыбкой вставила Наташа.

— Нет, супергерой. – На полном серьезе возразил Дэн, — ведь вся жизнь Иисуса Христа – это, если разобраться, комикс про супергероя. Как про Бэтмана там, или супермена… Сначала выбрал свой путь, покрестился, а потом пришло время испытаний и подвигов. То психологическая дуэль с дьяволом, то безумные свиньи, то Лазарь, то мочиловка с торговцами в храме… Ну а дальше — предательство товарища и последняя психологическая схватка, победа над врагом и — слава и бессмертие. Идеальная история первого и самого крутого в мире супергероя. А все остальные – фигня и подражания…

Мы с Наташей хихикали. Потом я вдруг возразил:

— А мне кажется, что тот, кто придумал христианство, ни фига не понимал в человеческой психологии. Ведь самый простой путь для разврата обычного человека – установить ему самые строгие законы морали. Первые две недели он будет как святой себя вести, а потом сорвется и в такой разврат уйдет, что уже и не вытащишь. Достоевский здорово это все понимал!

— При чем тут Достоевский?! – С удивлением посмотрел на меня Дэн, — не надо этого… Я его не читал и мне нет дела до психологии там, или философии. Меня волнует только Христос. Это сейшн на двоих — Бог и я, и больше мне ничего не нужно… Для меня вера – это танец; танец души. Почему все люди – на всех континентах! – танцуют? Неизвестно. Почему на всех континентах верят? Тоже неизвестно… А семинария… — Он скривил презрительную физиономию и опустил голову. Длинные темные волосы упали на лицо. Вместе с намечавшейся бородкой это составило характерный образ. Мне пришла в голову интересная идея.

— Слушай, а можно тебя на видео снять? – Спросил я.

— Зачем? — рассмеялся Дэн.

— Не просто тебя, а ты сыграешь небольшую роль для моего видеоклипа.

Он пожал плечами.

Вернувшись в зал, мы все трое, не сговариваясь, направились к барной стойке. «Еще водки!»

Потом мы снова танцевали. Обнявшись вместе. Прыгая на месте. Наклоняясь вперед и разглядывая пол. Отклоняясь назад и разглядывая потолок. Снова обнимаясь и крича что-то друг другу.

— Че это за музыка? — Вдруг спросил Дэн. Он посмотрел на Наташу, потом на меня и направился к диджейской кабинке. Махнув рукой пританцовывавшему за дисководами парню в наушниках, он подошел к двери. Ди-джей открыл дверь и обнял ввалившегося внутрь приятеля. Дэн тоже радостно обнял коллегу и начал говорить ему что-то на ухо. Тот отрицательно замотал головой. Дэн пожал плечами, улыбнулся, потом схватил ди-джея за грудки и вытолкал из кабинки. Закрывшись изнутри, он просмотрел диски в диджейской сумке, нашел нужный и вставил его в дисковод. Нирвановское «Here we are now, entertain us…»1, смикшированное с диким электронным запилом.

Мы с Наташей, шатаясь, вышли на улицу. Она закурила и опять подняла голову к небу:

— Я однажды подумала, что у каждой звездочки есть отражение на Земле — свет в окне какого-нибудь дома.

— Звезд меньше, чем домов на Земле, — я взял у нее сигарету и тоже закурил.

— Не может быть. Их же бесконечное количество…

— Не-а. Их даже меньше миллиарда.

— Откуда ты знаешь?

— Знакомые инопланетяне рассказали, — пошутил я.

— Жалко… — Наташа задумчиво покачивалась — то ли теряя чувство равновесия, то ли специально для создания космического настроения. — У тебя когда-нибудь был секс втроем?

— Что?

— Секс втроем. У меня хорошая дикция.

— Не-а, — переняв ее задумчивость, проговорил я.

Наташа рассмеялась:

— Слушай, может, до того, как мы не с тобой… М-м-м… До того, как… — Она запуталась, — до того, как мы с тобой не останемся друзьями… — Чеканя каждое слово, наконец проговорила она, — ты, Дэн и я могли бы… Впрочем, — махнула рукой, — у меня сейчас все равно месячные…

После этой сложной тирады ее внимание снова переключилось на небо и звезды. В это время дверь клуба распахнулась, и двое охранников выкинули Дэна на улицу.

— Я же говорила, что ему нельзя пить водку… — Грустно проговорила Наташа.

Дэн поднялся с земли, отряхнулся и подошел к нам:

— Ну что, поехали?

— Как ты в таком состоянии на мотоцикле поедешь? – Спросил я.

— Кто сказал, что я на мотоцикле… Устал мой конь, и подковы менять пора, — сойдя с тротуара на проезжую часть, Дэн поднял руку, чтобы поймать такси, — Егор, тебе куда?

Мне снился страшный и одновременно смешной сон. Во сне я хотел смеяться, но смех скручивался в горле в какой-то мертвенный безнадежный страх. Страх смерти. Я шел по лесу, в котором настоящие деревья мешались с картонными и тряпочными декорациями – замшелыми поделками под березы и дубы. Я шел все глубже и глубже в лес, казавшийся бесконечным, а за деревьями прятались плюшевые зайчики, медвежата и слонята. Я обо что-то споткнулся и упал. В ту же секунду на меня набросились десятки зайчиков и слоников и принялись душить и закрывать мне рот. Я в ужасе проснулся и сел на диване. Глубоко вдохнул воздух. В комнату вошла мама с небольшой кастрюлей, полной воды, подошла к моей постели и остановилась. Потом выплеснула холодную воду мне в лицо.

Как я узнал через несколько минут, мама полчаса назад спустилась в подвал за картошкой. Крест с набитыми на нем мягкими игрушками вызвал в ней сложные чувства.

— Мама, это просто абстрактное произведение искусства, — вытирая голову полотенцем, я пытался свести все к материалистическому уровню восприятия.

— Значит, правильно Хрущев всех вас, абстракционистов, бульдозером… — Мама сидела напротив меня за столом и чистила картошку.

— Мам, я не про абстракционизм говорю, а про то, что нужно абстрагировать произведение искусства от возникающих смысловых ассоциаций и архетипов.

— От таких типов, как ты, его абстрагировать нужно. Иди немедленно разбери это святотатство и вынеси все из моего подвала!

— Какая разница… Я все равно собираюсь создать это произведение. Крест – это только его деталь.

— Из моего подвала все вынеси!

— Хорошо, — я повесил полотенце на сушилку и направился к двери.

— Я так хотела, чтобы ты приехал… — В голосе мамы были слезы, — думала, приедет, вспомнит дом, друзей… Может, так и останется здесь…

Я остановился в дверях:

— Так все-таки ту телеграмму…

Мама ничего не ответила. Я пошел в подвал разбирать крест и спасать с него плюшевых убийц из моего сна.

Вернувшись из подвала, я позвонил Наташе домой. Трубку взял Алексей.

— Привет, — с некоторой неуверенностью в голосе поздоровался я.

— Привет, — холодно ответил Леха.

— Как дела?

— Ничего. У тебя как?

— Тоже в порядке… Я твою загадку разгадал, — вдруг сказал я. На самом деле я ее не разгадал, а нашел ответ в Интернете.

— Да ты что?! – Обрадовался Леха, и холод сразу исчез из его голоса.

— Тот мужик покупал номер на дверь квартиры.

— Номер на дверь квартиры? – Теперь неуверенность звучала с того конца линии, — точно, блин. Шестьдесят за три цифры. Что за дурацкая загадка…

— Наташа дома? – Наконец спросил я.

— Нет ее.

— Когда будет?

— Без понятия. Ты к ней клеишься, что ли?

— Да, Леха, она мне нравится…

— На молодое мясцо потянуло? – Оборвал он меня, — посмотри на себя и на нее. Чуть не пятнадцать лет разница.

— При чем тут это?

— Сам не понимаешь?! Ей, молодой дурочке, лестно и приятно, что такой взрослый дядя на нее внимание обратил, а ты и рад. А чем заканчиваются такие истории, не думал?

— Во-первых, все не так…

— А ты подумай! — В трубке раздались короткие гудки.

Я сел на диван. «Почему в Алма-Ате нет планетария? – Подумалось вдруг, — во всех приличных столицах бывшего Советского Союза есть, а в Алма-Ате нет…».

Из водопроводного крана потекла лава внезапно проснувшегося под нашим домом вулкана. Мне осталось досчитать до пяти. Но я выбрал другое… Возможно, в какой-то прошлой жизни я был пулеметчиком, или даже Анкой-пулеметчицей. Но мне всегда не хватало патронов. Так и в этой жизни. Патроны кончаются в неподходящий момент. Стойте, крысы. Подождите, я схожу за подкреплением. Но крысы бегут с корабля.

— Мам, я на следующей неделе полечу в Москву, — я вошел в спальню, где она сидела на стуле и что-то зашивала.

— Все-таки летишь, – вздохнула она.

— Да, мне надо. Но я… — слова вдруг стали теряться и выпадать из моей речи, — я говорю к тому, чтобы… Может, в это воскресенье вы с Евгением Ивановичем договоритесь венчаться?

Мама смущенно улыбнулась, словно боясь показать свою радость, бросила на меня быстрый взгляд и снова склонила голову к шитью:

— Ну я не знаю. Успеем ли… В церкви, наверное, нужно заранее предупреждать. Может, и у Евгения Ивановича какие-нибудь дела…

Я подошел к ней и обнял за плечи. Мамины глаза наполнились слезами, она погладила мою руку. Я увидел, что зашивала она порвавшуюся по шву рубашку Евгения Ивановича.

— Давай сходим в церковь, узнаем, — предложил я.

— Да я позвонить могу… — Улыбнулась она, и слезинка со взмахом ресницы выплеснулась на щеку.

Мы надолго замерли в таких позах, ничего не говоря.

Часом позже я позвонил Дэну. Мы договорились встретиться и провести съемку в студии какого-то его знакомого рекламщика. Но в конце концов сделали девять дублей в трех разных местах –в студии его знакомого – небольшом по площади, но довольно стильном месте, расположенном в подвале жилого дома, в парке двадцати восьми гвардейцев-панфиловцев и на реке Весновка, около каких-то страшных на вид заборов и помоек. Эта третья натура мне понравилась больше всего.

Расстались мы с Дэном около восьми часов вечера. Я вернулся домой, поужинал вместе с мамой, посмотрел телевизор и первый раз за несколько последних дней рано лег спать – в десять вечера.

Я спал, но сквозь сон до меня доносился чей-то шепот. Он становился все громче и громче. Убеждающий и на чем-то настаивающий женский голос, нервный и беспокойный. Возможно, эта женщина говорила что-то мне, но я не мог понять – то ли из-за того, что спал, то ли из-за того, что речь ее при всей своей убедительности была бессвязна. Открыть глаза только на минуту, проснуться… Но тогда я сразу пойму, о чем она говорит, а мне этого совсем не хотелось. Раздался неожиданно громкий звонок мобильного телефона. Я резко поднялся на диване. Шепот прекратился. В комнате никого не было, и только ярко мигал и выдавал неприятные трели мой мобильник. Я дотянулся до него, посмотрел на экран замутненным со сна взглядом. Высветился номер Дэна. Я принял звонок:

— Да, Дэн.

— Кто это?

— Это Егор. Что-то случилось?

— Ой, — смех в трубке, — извини, я по ошибке не тот номер вызвал. Извини, спокойной ночи.

— Ничего. Пока.

Я повалился на подушку и закрыл глаза. Потом услышал возобновившийся шепот. Теперь я понял, откуда он доносился – с соседнего балкона. Женщина опять с каким-то надрывом убеждала своего собеседника, просила его что-то сделать. Он ничего не говорил в ответ, и она продолжала увещевания.

Дежа вю. Я уже где-то видел это, слышал это. Я точно помню детали. Сейчас я встану с дивана, отдерну занавеску, выгляну в окно, и там будет эта женщина в белой ночной сорочке, с темными кудрями, с мятым недовольным лицом. Она посмотрит на меня злым взглядом, но ничего не скажет. Черта-с-два! Я могу легко победить это дежа вю. Я не встану с постели и не буду ни на что и ни на кого смотреть. Наоборот, я закрою глаза и засну. Какое простое решение, и какая победа над проклятым навязчивым дежа вю! Я закрываю глаза. Но если я борюсь с ним, прилагая усилия к тому, чтобы победить, я признаюсь сам себе в том, что оно существует и оно сильно. Значит, я все-таки не избавился и не могу избавиться от этого дежа вю – какого-то нарушения молекулярной механики в моей голове; нарушения связи между электронными разрядами в мозгу и временем и пространством. Нет; моего дежа вю нет. Я сам его придумываю; мое беспокойное воображение его придумывает. Конечно, ничего нет. Я вскакиваю с дивана, отдергиваю занавеску, высовываюсь в открытое окно и на соседнем балконе вижу голую красивую женщину лет тридцати, сидящую на корточках. Она смотрит на меня и смеется:

— Бля-я, как хорошо!

Потом поднимается и уходит с балкона. Ей на смену выходит голый мужчина лет сорока и закуривает сигарету. Увидев меня, улыбается:

— Разбудили? Извини, — кивает головой в сторону комнаты, — у подруги в сексе странности. Свистеть любит, пока я ее трахаю. А как кончит – вообще с катушек съезжает… Плачет, говорит все что-то, говорит… И на балкон еще любит выбегать. Я ни фига не разбираю, что она говорит…

— Попробуй на диктофон записать, а потом расшифровать. Может через нее с тобой духи общаются.

— Ну блин, скажешь, — мужчина подавился дымом и закашлялся.

— Ладно, спокойной ночи, — я прикрыл окно и лег в постель.

— Егор, Егор, — мама мягко толкала меня в плечо, — тебя к телефону. Говорит, срочно. Она…

Я схватил трубку:

— Алло.

— Привет, — было слышно, как Наташа плачет.

— Что случилось?

— Дэн разбился. Сейчас в реанимации.

— В смысле? Где, как разбился?

— На мотоцикле.

— Он же у него сломан…

— Сделал уже.

— Ты где сейчас?

— В больнице, но меня к нему не пускают…

— Я сейчас подъеду. В какой больнице?

Такси безбожно долго стояло в пробках, еле ехало по запруженным машинами дорогам от светофора до светофора.

— У тебя сотовый есть? – Повернулся ко мне таксист – мужчина лет сорока, — можно один звонок? Очень нужно.

Я протянул ему телефон. Он набрал номер, подождал, сбросил звонок и вернул мне трубку:

— Завел по глупости роман с малолеткой. А у нее теперь прямо чувства ко мне взыграли… Мол, любовь на всю жизнь, давай поженимся, и в том же духе. Так я ж, блин, уже пятнадцать лет, как женат, куда мне еще жениться… А она как узнала – в слезы да в трагедию. Повешусь, мол, да как ты мог от меня скрывать, и тэдэ и тэпэ… Сегодня весь день звоню – не отвечает ни хрена. Дура малолетняя. Я же беспокоюсь… Мне наука будет — с малолетками связываться.

Я думал о том, что если Дэн умрет, у нас с Наташей может быть счастливое будущее, иллюзии о котором я строил в первый день нашего знакомства. Из меня наружу рвалась то ли горькая, то ли безумная усмешка. Даже спазмы схватывали в области солнечного сплетения, как будто физически что-то хотело вырваться наружу. Возможно, тело таким образом пыталось освободиться от греховных мыслей, исторгнув их из себя. В любом случае, эта усмешка — или только ее тень — показалась на моих губах.

— Что такого смешного? — Обиженно спросил водитель.

— Это я своему… — Спохватился я. — Тоже влюбился в молодую, а у нее уже есть парень. Правда, сегодня этот ее парень разбился на мотоцикле.

— Да ты что?! Алиби-то есть?

— Какое еще алиби?! Вы что?! Он просто в аварию попал.

— У нас найдут и виновного, и повод – лишь бы было деньги из кого вытрясти.

— Да нет, это ерунда…

— Ну тогда нормально. Тогда, можно сказать, повезло тебе. Баба поплачет, поплачет, потом к тебе и приползет. Точно говорю.

Я ничего не ответил.

Такси наконец подъехало к больнице. Расплатившись с водителем, я вышел из машины к ждавшей меня Наташе. Она обняла меня и прижалась к плечу. Мы вошли в приемный покой. Навстречу санитары везли по коридору прикрытый простыней труп.

«Господи, неужели они трупы прямо так по коридорам вывозят…», — мелькнуло у меня в голове.

— Родители его здесь? – Спросил я Наташу.

— Он же ушел от родителей. Я тебе говорила…

— Но сейчас-то нужно поставить их в известность.

— Я все равно не знаю, как с ними связаться… Смску только сбросила его двоюродному брату, но он не ответил… Посиди здесь, я сейчас, — Наташа усадила меня на старую ободранную кушетку в коридоре, а сама направилась в конец коридора к лестнице.

Вернулась она через несколько минут:

— Операция началась. Слушай, я не знаю, зачем я тебя вызвала… — Она вдруг села передо мной на корточки, — мне даже как-то неудобно. У тебя, наверное, свои дела, а я тебя отвлекла…

— Ты не вызывала. Я сам предложил.

— Да, спасибо. Но все равно… Одним словом, если у тебя дела и нет времени, ты, может, поедешь? Я в любом случае буду здесь дожидаться конца операции, а сколько это займет — я сама не знаю…

— Не беспокойся. Я с тобой подожду.

— Спасибо, — она подсела ко мне на кушетку, — а я вчера курить бросила… Глупо.

Хотелось есть. За окнами стемнело. Наташа лежала на моих коленях и, по-моему, спала.

— Я не верю, что это на самом деле, — вдруг тихо проговорила она, — ему ангел-хранитель помог. Даже врач так сказал… И сейчас поможет. Мне тоже покреститься нужно…

По коридору мимо нас все время ходили люди – медперсонал, пациенты и их родственники. Такое количество людей в больнице даже казалось странным. Двое милиционеров провели парня в наручниках. Лицо его было в кровоподтеках и ссадинах, а рубашка порвана.

«Алиби-то есть? У нас найдут и виновного и повод».

— Это все я виновата, — продолжила Наташа.

— Почему?

Наташа ничего не ответила.

— Операция закончена, — Наташин голос вывел меня из дремы. Я даже не заметил, как она уходила. Теперь она стояла передо мной и нервно перебирала оборки своей блузки.

— Где ты была?

— У хирурга. Я как почувствовала что-то… Его перевели в реанимацию. Сейчас ничего не могут сказать.

— Садись, — я подвинулся на кушетке.

— Не хочу. Поехали домой.

В окне машины мелькали огни, ветви деревьев. Наташа спала на моих коленях.

Пахло осенью и шашлыками. Мне почему-то мерещились поваленные ветром зонтики и пластиковые столы и стулья летних площадок. Но конечно только мерещились – всего лишь потому, что таков образ осени в моем мозгу, и уже ничего с этим не поделаешь. Осень в моей голове реальнее и сильнее осени природной.

Осенний ветер рвался в приоткрытое окно машины, крепко, по-мужски, обнимал и ласкал. Я нажал кнопку стеклоподъемника и темное, покрытое тонировкой, стекло послушно двинулось вверх: Наташа была легко одета и могла замерзнуть.

Все изменилось. Я чувствовал кожей, что все изменилось. «Эта книга навсегда изменит вашу жизнь». «Измени жизнь к лучшему». «Фильм, который изменит вашу жизнь». Неужели жизнь стольких людей (каждого человека?!) так ужасна, тосклива, беспросветна, что этот слоган и все его вариации стали одними из самых популярных в рекламе? Измени жизнь к лучшему. А если жизнь сама меняет все, и сама распоряжается, что ей менять, а что – нет? В таких случаях у большинства людей возникает страх перед переменами, страх перед жизнью, страх перед бытием. Где и когда мне было лучше всего? Где и когда человеку было лучше всего? Психоаналитики уверяют, что в чреве матери.

В который уже раз меня будила фраза «Тебя к телефону, срочно». Мама протянула трубку.

— Алло.

— Привет. Все хреново, — тусклый Наташин голос.

— Какие новости?

— Операция была неудачной. Поможет только повторная операция. Но не у нас, а в Германии. Двадцать штук баксов. Блин, это я во всем виновата…

— Подожди… Ты где сейчас?

— Дома. Только я хочу побыть одна. Извини. Пока, — Наташа повесила трубку.

Я снова лег на подушку, но тут же встал. В комнату вошла мама:

— Что случилось, Егорушка?

— Да с тем парнем… Нужно за рубежом оперировать.

— Ой-ой-ой, — покачала головой мама, — как же так можно… Бедные родители…

Наверное, мне нужно было возвращаться в Москву. Я пошел в ближайшее туристическое агентство и купил билет на понедельник. Большинство людей боятся перемен. Из агентства я направился в сквер около старой площади – побродить по аллеям и посидеть на лавочке. Вдруг вспомнил, что в этом сквере я первый раз в жизни поцеловал девушку. Десятый класс школы.

Я провел в сквере полчаса, после чего вернулся домой. Набрал номер галереи в ЦДХ – там было выставлено больше всего моих картин. Трубку взял незнакомый голос. Я спросил Юлю.

— Юля, привет!

— Егор! Ты куда пропал? Тебя тут все потеряли…

— Пришлось срочно в Алма-Ату уехать, к маме.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего. Все в порядке. На днях уже в Москву вернусь. А кто взял трубку?

— Не узнал? Леонид Анатольевич.

Ну да, конечно. Новый директор галереи. В моем представлении он являл собой нечто среднее между профессором-искусствоведом и прорабом строительной бригады гастарбайтеров.

— Да, понял теперь. Юль, у меня к тебе просьба… Мне деньги срочно нужны.

— Все-таки что-то случилось…

— Нет, не беспокойся. Ничего серьезного, просто нужны деньги. Потом расскажу. В общем, можешь срочняком – если возможно, прямо сегодня — продать все мои картины, которые сейчас у вас есть. По любой цене – за полцены, за треть, сколько дадут… А деньги потом Паше передать.

— Хорошо, я постараюсь найти покупателей. Обзвоню людей.

— Спасибо.

Вечером я несколько раз звонил Наташе на ее мобильный телефон. «Телефон абонента временно отключен или находится вне зоны покрытия сети». До этого я сходил в турагентство и сдал билет.

Когда же я научусь рано ложиться спать? Снова три часа ночи, а я все еще не сплю. Не сплю просто от того, что не хочу расставаться с прошедшим днем. Я засну, и он уйдет в прошлое. А мне жаль его…

Все последние дни где-то на задворках моей головы, в глубине мозга за мной неотступно следовал один образ, одна мысль. Дэн умирает, а через некоторое время мы с Наташей сочетаемся счастливым браком. Я не выпускал этот образ на волю, душил его в зачатке, полностью игнорировал его. Но он ведь существовал – там, в глубине, где самое главное, честное, настоящее. И так получается, что это главное, честное, настоящее – именно такое…

Возможно, в наказание самому себе и в искупление вины перед Дэном за такие мысли я теперь собираю деньги ему на операцию? Где граница между настоящим желанием ему помочь и моим личным тщеславием, желанием оправдаться, казаться (или действительно стать?) лучше, чем я есть на самом деле? Или все – самообман, иллюзия? Я очень боюсь, что если я когда-нибудь захочу докопаться до сути какой-нибудь вещи и начну снимать с нее покровы внешних образов и людских представлений о ней один за другим, то я ничего не найду под всеми этими покровами. Там будет пусто. Эта пустота вызывает во мне немой и бесконечный ужас. Разве это не самое страшное, что может случиться с человеком? Я останавливаюсь. Я не двигаюсь, не думаю, не дышу, не смотрю. Где я могу находиться в этот момент – момент своей остановки? Какое пространство и какое время способны вынести это и вместить в себя тот физический предмет, который я сейчас собой представляю? Я готов допустить, что в следующую секунду Вселенная начнет разрушаться на мелкие кусочки.

На следующий день, после обеда, мне позвонил Паша:

— Егор, мне Юля вчера вечером привезла деньги. Три тысячи.

— Так мало?!

— Что, должна была больше? – В его голосе недобрые нотки подозрения.

— Нет-нет, значит, столько вышло… — Я провел рукой по лицу.

— Мне их тебе перевести, что ли?

— Нет, погоди, — какие-то мысли и образы мелькали в моей голове, но как будто отдельно от меня, словно не я их производил; я же не думал ни о чем и находился в ступоре.

— Алло? Я тебя не слышу, – напомнил о своем присутствии на том конце линии Паша.

— Я здесь… Слушай, а можно будет залог за квартиру вернуть?

— В смысле? А с квартирой как?

— Не буду покупать пока. Десять лет ждал, еще подожду.

— А что случилось-то?

— Ничего. Не беспокойся. Деньги просто понадобились.

— Я даже не знаю. Так вообще не делается, конечно. Если сделка отменяется по вине покупателя, то залог не возвращается…

— Знаю. Но у тебя же хорошие отношения с этой Людмилой Юрьевной, — прервал я его, — может, можно будет как-то договориться?

— Ну хорошо, я попробую.

В тот же вечер Паша отправил быстрым переводом двадцать тысяч долларов. Именно столько удалось вернуть из залога. Остальные десять тысяч пропали. Утром следующего дня я поехал в «Сбербанк» снять деньги.

В отделении банка работало только одно окно из трех, около которого собралась очередь. Стоявшая впереди меня женщина лет тридцати пяти в длинном темном жакете и с зеленым шелковым шарфом на плечах нервничала, отходила от очереди в отдел по работе с юридическими лицами, потом возвращалась, потом снова отходила в кабинет менеджера, снова возвращалась. За это время на ее лице волнами прошли самые разные эмоции, от детской обиженности до высокомерного презрения, гнева и надменной злобы. Было слышно, как в кабинете менеджера она доказывала, что она очень важный клиент из очень важной компании. Менеджер – девушка лет двадцати пяти – вышла из кабинета, посмотрела на очередь, на два пустующих кассовых окна и куда-то ушла. Вернувшись через несколько минут в свой кабинет, кому-то позвонила. Очередь женщины в длинном жакете тем временем уже подходила, и она с недовольной гримасой вновь заняла место передо мной. Казалось, от нее вот-вот полетят раздраженные колкие искры.

— Да не беспокойтесь, женщина. Вот уже и подходит ваша очередь, — сочувствующе улыбнулся ей полный добродушный мужчина, стоящий впереди.

— Как вы определили?

— Видно же – сейчас девушку обслужат, потом меня, а за мной сразу и вы…

— Нет, как вы определили, что я женщина, а не девушка? У вас была когда-то такая возможность? Я что-то не припомню, — вся неудовлетворенность и злость стервозной дамочки нашла путь для выхода.

Мужчина слегка покраснел, отвернулся и буркнул:

— Ну женского пола же…

— А раз у вас не было такой возможности, то не нужно меня оскорблять, заводя разговор о женском возрасте!

— Да не хотел я вас оскорблять, — с досадой отмахнулся мужчина и сунул в освободившееся окно пачку своих документов.

Я невольно усмехнулся.

Кассирша решала вопросы мужчины очень долго – настолько, что очень важная женщина-девушка еще один раз успела сходить в кабинет к менеджеру и поругаться с ней. Все это происходило к явному удовольствию мужчины, широко, с хозяйским чувством разложившим перед кассиршей свои многочисленные бумаги.

Добравшись наконец до кассы, я протянул код перевода. Кассирша набрала его на компьютере, пожала плечами и вернула мне листок:

— Такой перевод не поступал.

— Как не поступал? Вчера вечером еще отправили. У вас же в рекламе написано, что перевод в течение нескольких минут.

— Да, несколько минут. Если бы из Москвы вчера вечером отправили, в Алма-Ату сегодня утром уже поступил бы. Значит, не отправили.

— Как не отправили… Мне подтвердили, — с похолодевшим сердцем продолжал спорить я, — проверьте, пожалуйста, еще раз.

Тем временем я достал мобильный телефон и набрал Пашин номер. Он не отвечал. Я сбросил звонок. Мой лоб покрылся испариной.

— Нет, такого кода в системе нет, — кассирша окончательно и бесповоротно вернула мне листок.

— Ну не может такого быть. Мне точно подтвердили, — промямлил я.

— Перепроверьте код с отправителем…

— А еще сказали, что эта система надежнее «Блица», — со злостью выдохнул я.

— Так вам не «Блицем» отправляли? – Подняла на меня глаза кассирша.

— Нет, «Быстрой почтой».

— Извините, я только «Блиц» проверила. По СНГ ведь «Блицем» удобнее. Все так и отправляют… Дайте пожалуйста код.

Кассирша проверила в другой базе, распечатала квитанцию и достала из сейфа две пачки стодолларовых купюр.

Подписав все бумаги, я аккуратно сложил деньги в конверт и сунул его в боковой карман рюкзака.

Было уже обеденное время, и дома меня ждала мама. Я вышел из здания банка. Холодало и собирался дождь. Оглядевшись по сторонам, я увидел через металлические прутья ограды проезжающего по улице мотоциклиста на желтом Kawasaki и в черном шлеме – точь-в-точь как у Дэна. Я подбежал к калитке ограды, чтобы получше рассмотреть, но мотоциклист уже скрылся за машинами. Хотя что я хотел рассмотреть? Охота за призраками? Но внутри осталось какое-то беспокойство.

Я вернулся домой, открыл дверь. В комнате слышались смех и голоса мамы и Евгения Ивановича.

— Ну покажи, хватит надо мной издеваться! – Смеясь, проговорил Евгений Иванович.

— Да сказала же тебе, что плохая примета, — тоже смеясь, ответила мама.

— И что будет, если я увижу?

— Разлюбишь. Или разведемся.

— Ничего, лет двадцать уж вытерплю.

Разувшись, я прошел в комнату. Не замечая меня, мама с Евгением Ивановичем продолжали толкаться и шутя бороться. Евгений Иванович делал вид, что пытается прорваться к шкафу для одежды, где висело подвенечное платье. Мама же делала вид, что отчаянно защищает свой гардероб. Увидев наконец меня, мама остановилась и смущенно улыбнулась:

— Егор! Как ты вошел? А мы и не заметили.

Евгений Иванович растерянно обернулся ко мне и залился краской.

— Ты же мне сама ключи дала, — улыбнулся я.

— А мы тут потихоньку с ума сходим… — Мама оправила платье.

— Да, седина в бороду – бес в ребро, — с готовностью подтвердил Евгений Иванович, натянуто улыбаясь.

— Извините, что помешал, — я с нарочитой официальностью слегка поклонился и усмехнулся.

— Ты вовремя пришел. Обед-то стынет, — мама наконец взяла ситуацию в свои руки, — а то с этим разбойником, — кивнула на Евгения Ивановича, — и не пообедаешь спокойно…

Я приехал к Наташе без предупредительного звонка — не хотелось разговаривать по телефону.

Опять долгий звонок и долгая пауза после него. Потом дверь открылась. На пороге стояла Наташа в майке и джинсах. Удивленно посмотрела на меня, не открывая дверь шире и словно колеблясь, пускать или нет. Наконец скороговоркой проговорила:

— Привет. Как дела? – И после паузы, — проходи.

— Нет, спасибо. Я на секунду, — вытащив из кармана рюкзака конверт с деньгами, я протянул его Наташе.

— Что это? – Она взяла конверт.

— Деньги Дэну на операцию. Двадцать штук.

— Ты что… Откуда?

— Ниоткуда… — Пожал я плечами, — просто мои деньги.

— Ты что… — Она хотела сказать что-то еще, но то ли передумала, то ли не смогла, и только порывисто обняла меня, — спасибо.

Я обнял ее в ответ. Ее напряженное тело обмякло. Наташа прижалась ко мне, вдруг неуверенно поцеловала меня в грудь (или мне показалось?), ее небольшая ладошка нежно прикоснулась к моей шее, потом погладила ее. Наверное в другой ситуации самым естественным продолжением этого мгновения был бы поцелуй, но сейчас Наташа неожиданно и резко отстранилась от меня, смутилась, и, заполняя неловкую паузу, через силу усмехнулась:

— Да-а. Вот и поедет теперь Дэн в Германию, как мечтал. Но только не на фестиваль… К-хм, — кашлянула она, — пройдешь, чай попьем?

— Нет, спасибо, Наташ. Я пойду. Дел еще много. Завтра у мамы венчание, а во вторник улетаю.

— Зайдешь попрощаться? – Одарила меня голубой яркостью своих глаз. В интонации ее голоса, казалось, действительно было желание увидеться со мной.

— Хорошо. Я послезавтра зайду. После обеда дома будешь?

— Буду.

Утром следующего дня мама обвенчалась с Евгением Ивановичем в Никольской Церкви. Все прошло просто, красиво и хорошо. Вопреки моим опасениям, никто – ни из знакомых, ни из посетителей церкви – не посмеивался над этой странноватой парой: крупная женщина в блестящем пышном подвенечном платье и невысокого роста лысый мужчина с постоянно улыбающимся лицом. После венчания состоялся небольшой фуршет в тихом кафе неподалеку от церкви. С его организацией очень помогла Жанна Абулхаировна – один из ее многочисленных племянников оказался менеджером этого симпатичного заведения.

Воздушные шары, цветы, поздравления, объятия, поцелуи. Евгений Иванович с мамой даже станцевали нечто, похожее на свадебный вальс.

В пять часов вечера, как и было запланировано («ну не устраивать же нам целую свадьбу, в конце концов; мы ведь не молодые…»), фуршет закончился. Мы приехали домой, мама переоделась в обычное платье и вышла в гостиную:

— Может, чай попьем?

— Да вроде только пили в кафе… — Неуверенно поднял брови Евгений Иванович, — а, впрочем, давай…

Каждому из нас теперь словно нечем было заняться. Мы попили чай, посмотрели телевизор. Я снова рано лег спать.

Наташа встретила меня с ватным тампоном в руке. Неловко поцеловала в щеку, провела в свою комнату:

— Я сейчас, — и вышла в ванную комнату.

Я прошел к окну. Около окна стоял письменный стол. Над ним – книжные полки и постеры Земфиры и «Rammstein» на стене. На полках – учебники, альбомы «Дизайн и Реклама», «Фотография», толстый том Камю, и потоньше – Коэльо. На книгах — старые билеты на концерт Гарика Сукачева и почтовая квитанция с датой «16.09.2007». Эта дата соединила что-то в моей голове. Нервные окончания, нейроны, перемычки – все собралось вместе и пересеклось, но я пока не понимал, во что. Я протянул руку за квитанцией. «Услуги телеграфа». «Телеграмма». «Москва».

В комнату вошла Наташа и, глядя на меня, остановилась в нерешительности. Потом вдруг выдохнула:

— Это я тебе тогда послала…

— Что? – Все пересечения и перемычки в сером веществе моего мозга разрушились. Каким образом? Зачем? Какая связь?

Наташа утвердительно кивнула головой.

— Но зачем? – Гримаса удивления на моем лице наверняка выглядела глупо, — ты же меня не знала.

— Зато Лешка знал. Этого было достаточно.

— Но зачем?

— Фотографию увидела и влюбилась, — Наташа то ли улыбнулась, то ли усмехнулась.

Приятное тепло успело пройти волной по моему телу, но я вернулся к реальности:

— Нет, серьезно?

Улыбка в секунду исчезла с ее лица, уступив место озабоченности:

— Если серьезно, то это Лешка все. Ему нужны были срочно деньги, а тебя он воображал «новым русским», который в Москве немереные бабки гребет. Почему-то решил, что если ты домой приедешь, то сразу и ему по старой дружбе поможешь раскрутиться. Но разговаривать по межгороду и просить деньги заочно не хотел. Идея с телеграммой у него в голове и родилась. Только он трус, и до дела у него не дошло. А мне его тогда почему-то очень жалко стало, и я все вместо него сделала…

— Ни фига себе… Круто… — Теперь растерялся я.

— А ты оказался вовсе не «новым русским». Так что Лешка дважды козел.

— Но тогда… Почему же ты…

Двадцать тысяч.

«Слушай, можешь по старой дружбе занять тысяч двадцать из гонораров художника?» — Леха отпивает чай.

Наташа, Дэн и я около здания дискотеки. «Устал конь…» — Дэн поднимает руку ловить такси.

— У тебя же на лбу яркая неоновая надпись «ЛОХ». А внизу помельче приписано: «Разведите меня на бабки».

Мы с Наташей сидим на кушетке в больнице. Мимо нас идет мужчина, чье лицо мне знакомо, но я не могу вспомнить, где и когда его видел.

— Или ты решил, что это только в Москве все ушлые…

Я разговариваю по телефону с Наташей. «Всего лишь двадцать штук баксов» — говорит она.

— А в родной Алма-Ате все добрые, милые и честные?

Кассирша протягивает мне две пачки стодолларовых купюр. Я выхожу из здания банка и вижу проезжающего по улице мотоциклиста, как две капли воды похожего на Дэна.

— А Дэн… — тихо выдохнул я, бросил на стол почтовую квитанцию и быстро прошел мимо Наташи к выходу.

— На их месте я бы тебе после всего этого благодарственный сертификат по почте прислал. Мол, «С вами было очень приятно работать. Вы предугадывали все наши желания. Спасибо за все». Печать и подпись, — Паша любил учить жизни окружающих. В данный момент окружающим был я. Мы сидели на верхней полке небольшой и уютной сауны в «Теплом Стане».

— Знаешь, мне по фиг, — я отпил пива. — Я поверил ей, и сейчас продолжаю верить. С этим мне легче жить. Мы больше никогда не увидимся, и я больше ничего не хочу знать. В конце концов, в любой любви самым ценным и прекрасным остается не чувство, а воспоминание о нем. В моем представлении я помог ее парню, и пусть так оно и будет. Тех денег мне не жалко.

— А я за справедливость! И еще больше всего меня бесит, что за этим Лешка стоит. Второй раз на бабки обул, сука.

— Почему второй?

— Я же тебе рассказывал – меня в школе тогда на двести баксов.

— Ну то тебя…

— Какая разница… Двух одноклассников уже развел… Как детей… — Паша накинул на себя простыню и вышел из парилки.

Я одним глотком допил оставшееся в моей бутылке пиво. Через несколько секунд Паша вернулся с пополнением пивного запаса. Протянул мне только что открытый темный портер, а из своей бутылки плеснул ароматную темно-коричневую жидкость на камни. После этого поднялся ко мне на верхнюю полку.

Мы пили холодное пиво, молчали. Через некоторое время Паша прервал затянувшуюся паузу:

— Слушай, в Алма-Ате сейчас бейсбольные биты продаются?

Буквально через два дня после моего возвращения в Москву я попал на презентацию альбома репродукций «Начало нового века – картины российских художников 2000-2006». В альбом вошли и несколько репродукций моих работ.

Презентация проходила довольно помпезно – в «Президент-Отеле». Много бизнесменов, иностранцев, журналистов. Телекамеры, прожекторы, фотовспышки. Мне казалось удивительным, что такое небольшое (по крайней мере, по моему представлению) мероприятие так солидно спонсировалось.

Как только я вошел в зал, меня окликнула Юля. Она стояла вместе со своим новым начальником недалеко от входа. Я присоединился к ним – обнял и поцеловал в щеку Юлю, пожал руку Леониду Анатольевичу.

— Здравствуй, здравствуй, — сварливо приветствовал меня он, — устроил тут шухеру со своими картинами. «Распродать все…» А у нас по контракту с тобой, между прочим, галерее идет процент от сделки, а не фиксированная сумма. Нам что ли выгодно со скидкой продавать? Да и где мы тебе покупателей за один день найдем? Не на рынке же торгуем…

Я понял, почему Юля так мало передала Паше денег за мои картины. Леонид Анатольевич просто не разрешил ей снижать цены.

— Скажи спасибо — я сам три твоих картины выкупил, — добавил он.

Себе же он скидку сделал немаленькую…

Юля смущенно пила коктейль; стыдилась своего шефа. Выступивший на ее смуглой коже румянец очень красил ее.

Извинившись, я отошел поздороваться с другими знакомыми, но через некоторое время вернулся к Юле и Леониду Анатольевичу.

— Знаешь, Юля тут недавно рассуждала о твоих идеях насчет интерпретаций. Мне понравился этот подход – интерпретировать интерпретации. Это уже конечно делали, и не раз. Но чтобы сформулировать в самоценную концепцию… Было бы интересно. Представь: искусство на дне колодца, и зритель не может его увидеть в своей подлинности – так, как замыслил и видит художник. От искусства вверх по спирали поднимаются и накладываются одна на другую интерпретации. На поверхности они превращаются в тот продукт, который может осознать и воспринять зритель – в ту воду, которую мы пьем.

— Я не имел в виду спираль… — Единственно, что мог я возразить в ответ на эту метафоричную картину.

— Да, понимаю, — с готовностью согласился Леонид Анатольевич, — можно, наоборот, взять одну из множества возможных интерпретаций и представить ее как произведение искусства само по себе…

В зал вошел высокий представительный мужчина лет сорока в дорогом костюме. Леонид Анатольевич наклонился к Юле:

— Смолин пришел. Он позавчера выиграл в карты тридцать тысяч. Значит, пойдет по галереям за покупками. Иди, приятно поговори с ним и обязательно скажи, что у нас две новых работы Федорова.

— Не могу я так… — Тихо воспротивилась Юля, и ее щеки снова налились румянцем.

Директор строго посмотрел на нее и прошептал:

— Опять?

Юля молча направилась к Смолину. Леонид Анатольевич, как ни в чем ни бывало, повернулся ко мне:

— Так что я черкну страничку — свои мысли на этот счет — и дам тебе потом посмотреть.

— Да, конечно, — пожал я плечами.

— У меня еще хорошая новость для тебя, — Леонид Анатольевич остановил проходившего мимо официанта с подносом, придирчиво оглядел тарталетки и панини на тарелках (пока он разглядывал, я успел сунуть одну тарталетку в рот и взять еще панини), но ничего не выбрал и жестом отпустил его.

— Я тебе так и не говорил, — продолжил он, — в последний день в Брюсселе твою «Белую композицию» купили. И представляешь, кто покупатель? Нью-Йоркский музей современного искусства.

Это новость так новость… Какая-то непередаваемо приятная сладость заполнила все клетки моего тела. В одну секунду я полюбил этого занудливого и скупого старика.

— Здорово! Спасибо.

Леонид Анатольевич равнодушно наблюдал за тем, как Смолин с улыбкой что-то говорил Юле, и та со смехом отвечала.

— Причем продал я ее выше оговоренной нашим с тобой контрактом цены. Думаю, будет справедливо, если от разницы пятьдесят процентов пойдет в галерею, а?

Директор галереи в своем репертуаре… Я из вредности не мог согласиться:

— Многовато. Сорок хотя бы…

— Что же вы все такие неблагодарные! – С готовностью начал тираду Леонид Анатольевич. — Они, между прочим, еще что-то о твоих налогах говорили, а мой юрист все уладил. Если бы ты знал, сколько с этими гребаными иностранцами юридической волокиты приходится иметь… и сколько это стоит денег. Не обижай меня… — Вдруг жалостливо попросил он.

Спорить дальше было выше моих сил:

— Ну хорошо…

— Спасибо. Но по требованию нью-йоркской стороны, все бумаги будут напрямую между тобой и ними.

— Мне без разницы…

— И я им уже удочку закинул, чтобы они тебе приглашение сделали на бьеннале весной.

Еще одна маленькая волна приятцы по телу…

— Спасибо.

— Не за что… — Леонид Анатольевич недовольно оглянулся, — что ж тут ни выпить, ни закусить ничего нет…

Минут через пятнадцать Леонид Анатольевич ушел с презентации. Юля, почувствовав свободу, взяла со стола бокал халявного «Хенесси». А после того, как я поделился с ней новостями о своих успехах (как ни странно, но Леонид Анатольевич ничего ей об этом не говорил), запас коньяка на ближайшем к нам столе начал быстро убывать. Мы забились в самый укромный – насколько это было возможно – угол, много о чем-то болтали и представляли себя видными дегустаторами крепких французских напитков. Классическая форма бокалов для коньяка, из которых мы пили, весьма этому способствовала. В наш угол несколько раз посматривал Смолин, но Юля этого не заметила, а я ей ничего не сказал. Все происходило классно, весело, прекрасно. Ночь мы провели вместе в моей каморке.

Будь проклят французский коньяк…

Утром все оказалось вовсе не классным, веселым и прекрасным… Все было неправильно, все было ошибкой, и понимал это, к сожалению, только я.

— Пойдем сегодня куда-нибудь вечером? – Юля смотрела на меня со светлой любвеобильной улыбкой. Когда на тебя смотрят с такой улыбкой, отказывать грешно, невозможно. Я согрешил:

— Извини, я сегодня не могу. Мне нужно будет работать — готовить инсталляцию к выставке.

— Ну да, конечно, — улыбка немного потускнела, но продолжала светить, — тогда я лучше не буду тебя отвлекать. Я позвоню днем с работы.

— Хорошо, — я поцеловал подставленные губы, и Юля ушла.

Трус ли я? Почему я сразу не поставил ее в известность о том, что произошедшее являлось ошибкой. Почему сразу не развеял надежды и мечты? Но это было практически невозможно сделать, находясь в фокусе ее лучистого взгляда и глядя на ее блаженную улыбку…

Большие часы на стене показывали половину четвертого. Обычный белый круг с тонкими серебристыми стрелками и узкими растянутыми цифрами, но было в этих часах что-то невероятно отвратительное. Скорее всего то, как медленно двигались стрелки. В какой-то момент начинало казаться, что минутная на самом деле не минутная, а секундная, и должна двигаться гораздо – гораздо! – быстрее, но она не двигалась. Может быть, часы стояли? Нет; какое-то время назад длинная стрелка находилась на двадцати семи, а теперь она на тридцати одной.

За столом у стены сидела женщина лет сорока в белом халате и шапочке, и что-то писала в большом больничном журнале. Послышался кашель и стоны пожилой пациентки.

— Сестра, сестра, — прохрипела она, — помоги, сестра, больно, дышать не могу.

Женщина за столом продолжала писать, не поднимая головы:

— Я не сестра.

— Дышать не могу, помогите…

Повисло молчание.

— Сестра, помоги…

— Сестра сейчас подойдет, глянет, — голова в белой шапочке, усидчиво склоненная над писаниной, не поднималась, и ручка продолжала выводить ровные строки по зеленоватому пространству журнала.

Дэн повернул – насколько это было возможно в повязке и корсете – голову вправо. Женщина кашляла и стонала на третьей или четвертой койке от него. И всего коек с пациентами в той стороне было три или четыре. Столько же — слева от него. Невероятно хотелось пить. Все во рту горело, иссушенное горло рвалось наружу. Прямо перед Дэном – шагах в пяти – под лампой с надписью «Выход» открывалась и закрывалась картонная дверь, входила и выходила девушка-казашка в цветастом платке. Или ему казалось?

Дэн закрыл глаза и тихо зашептал:

— Прости, Господи Иисусе. Спаси и помилуй. Дай прожить эту ночь, и пусть она скорее закончится. Спаси и помилуй, Господи. Дай еще хоть немного пожить. Спаси и помилуй, Господи.

Длинная стрелка на отвратительных часах пересеклась с растянутыми эллипсами цифры «8».

Сухие растрескавшиеся губы Дэна казались хрустящими.

— Пить, — тихо проговорил Дэн, — дайте попить.

Девушка-казашка в цветастом платке подала ему бинт, смоченный водой, и маленький железный лоток со спасительной жидкостью:

— Бинтик соси. Только не пей.

Согнув немного в коленях ноги, Дэн подтянул их к себе, чтобы легче было удержать лоток. Ноги хорошо его слушались и свободно двигались. Это радовало.

В пол-седьмого утра в реанимацию вошел молодой врач, чье лицо показалось Дэну знакомым. Судя по всему, он был одним из тех, кто готовил его к операции, а, возможно, и состоял в операционной бригаде. Даже всплыло его имя – Абзал. Врач подошел к столу, быстро проглядел журнал, задумчиво достал из пачки сигарету и сунул ее за ухо. Безразлично посмотрел на Дэна, продолжая о чем-то размышлять, потом подошел к нему:

— Как дела?

— Нормально, — с трудом проговорил Дэн сухими губами.

— Болит где-нибудь?

— Нет.

— Меня хорошо видишь?

— Не очень.

— В глазах двоится или просто мутно?

— Мутно.

— Ну хорошо. Ничего, терпи. Операция прошла успешно, скоро станет лучше.

— Ссать хочу.

— Сейчас сестра утку даст, — Абзал похлопал Дэна по здоровой руке, достал из-за уха сигарету и вышел из реанимации.

Через несколько минут медсестра принесла судно и сунула его под Дэна. Проснулся мужчина, чья койка находилась рядом с койкой Дэна.

— Сестра, мне тоже судно, — попросил он сиплым басом.

В реанимацию входили и выходили врачи, медсестры – больничный мир оживал с приходом утра. «Прожил ночь», — подумал Дэн и закрыл глаза.

Он никак не мог помочиться в судно. Кряхтел проснувшийся мужчина справа, ходила туда-сюда медсестра. Дэн пытался отвлечься и думать о танцах в клубе, о горном водопаде, чем-то еще. Но чем больше он старался отвлечься, тем сильнее натягивалась нить нервного ступора. Казалось, его вот-вот уже разорвет изнутри, но нить была натянута до предела и не позволяла жидкости сделать хоть какое-то движение и высвободиться наружу. «Теки, теки», — повторял про себя Дэн, но она не текла.

— Можно судно убрать? – Спросила подошедшая сестра.

— Нет. Еще нет. Не получается никак. А можно я в туалет пройду? Я могу – у меня ноги ходят.

— Какой туалет? С ума сошел? Давай еще попробуй, — сестра отошла.

Напряжение росло, а все каналы, оттоки и течи были наглухо перекрыты. Наглухо.

— Девушка, — позвал Дэн сидевшую за столом врачиху, но та не услышала. — Девушка, где здесь туалет?

— Далеко туалет. Зачем тебе? Тебе судно?

— Не могу в судно. Мне нужно в туалет, — Дэн левой, загипсованной, рукой дотянулся до иглы капельницы на правой и вырвал ее из вены.

— Подожди, что ты делаешь? – Вскрикнула врач, но не встала со стула.

Правой рукой он отсоединил трубку кровооттока из носа. Кровь закапала на простыню.

— Айгуля! – позвала врач, и сама поднялась над столом.

Стянув в сторону одеяло, Дэн поднялся на койке. Как оказалось, еще какие-то провода и трубки были присоединены к его голове. Он быстро, но осторожно отсоединил их все и встал с койки. К нему уже подбежала Айгуль, но растерявшись, не знала, что сделать.

— Отойдите! Где туалет? – Прохрипел Дэн и поднял руку, чтобы оттолкнуть медсестру.

— По коридору направо, — автоматически пролепетала Айгуль и отступила, пропуская его вперед к выходу.

— Да уложи ты его на койку, — подскочила врач. Дэн толкнул ее в грудь, сделал два шага вперед и рухнул на кафельный пол.

Благодаря многочисленным друзьям и знакомым родителей Дэна (в основном, его отца Олега Семеновича — священника Никольской церкви) удалось очень быстро договориться насчет хорошей больницы в Ганновере, оформить визы и необходимые документы, совершить остальные приготовления к поездке.

Дэна на койке-коляске везли по коридору больницы, поднимали на лифте, снова везли по коридору. Досаждало громкое и грубое звучание немецкой речи. Сладкой патокой на ее фоне вдруг послышался тихий грудной девичий голос:

— Вы меня слышите? Меня зовут Маша. Я русская, работаю здесь медсестрой. Вас сейчас везут в реанимацию. Операция завтра в девять утра.

— Да, спасибо, Маша, — проговорил Дэн. В поле его зрения мелькнуло миловидное лицо девушки.

В реанимации ему дали кислород, и он впал в легкий, поверхностный то ли сон, то ли дремоту. Перед этим он успел увидеть, как в реанимацию вошел его отец.

— Олег Семенович, — Маша неслышно вошла в реанимацию, — вам сейчас лучше в гостиницу идти. У вашего сына состояние стабильное, а вам лучше отоспаться и на завтра силы сберечь.

— Хорошо, да, конечно, — обернулся к ней Олег Семенович, — спаси вас Бог.

Он подошел к кровати Дэна, перекрестил его, хотел тронуть сына за руку, но левая была в гипсе, а правую настолько оплели провода, трубки капельницы и датчики, что тронуть ее не представлялось возможным. Рука Олега Семеновича так и застыла в воздухе. Он вышел вслед за Машей из реанимации.

Ночью Дэн проснулся, хотя точнее было бы назвать это выходом из того полудремотного-полубеспамятного состояния, в котором его держал поступающий в легкие кислород. Дэн открыл глаза и увидел, что маленькая черная трубочка с кислородом выпала из его рта. Как оказалось, она была подведена к нему так, что он мог сам по желанию либо брать ее в рот и дышать кислородом, либо выпускать изо рта и возвращаться из дремоты.

Дэн посмотрел на высокий потолок, на стеклянные витражи, за которыми жил немецкий город. Мерцали уличные огни, но городского шума не было слышно. Только система кондиционирования то набирала обороты и работала громче, то урчание ее сходило на нет. Он облизнул губы. Жизнь продолжалась в нем, и продолжалось осознание этой жизни. Из головы, а потом и из всего его тела потекла молитва – сначала неспешно и неуверенно, прерывистыми линиями и пунктиром, а потом сильнее и стремительнее, огромным потоком куда-то вверх. «Спаси и помилуй, Господи. Дай мне еще пожить».

Рано утром Дэна повезли в операционную. В небольшой проходной комнате остановились около белого шкафа, распаковали какое-то оборудование, подключили что-то к датчикам на его голове. Потом поднесли к его рту маску, и через несколько секунд все исчезло.

Потом он летел в большой – то ли пластиковой, то ли ватной – ярко-желтой кабинке-ракете по светлому тоннелю в сторону еще большего света. Сердце замирало от счастья. Это было похоже на американские горки, только скорость все увеличивалась и увеличивалась, вокруг становилось все светлее и светлее, и счастье наполняло Дэна все больше и больше. В какую-то секунду он осознал, что еще никогда не испытывал такого наслаждения, как сейчас, но потом осознание ушло и чей-то – возможно, его — голос только громко и бесконечно кричал от счастья «А-а-а-а!»

Маша проводила Олега Семеновича в то ли кухню, то ли столовую, где было три столика со стульями, большой холодильник, кофейный агрегат, и прочая кухонная техника и утварь.

— Спаси Бог, Маша. Попьете со мной чаю?

— Да, садитесь, я сейчас налью, — Маша достала из буфета кружки, — вам какой чай – черный, зеленый, фруктовый или травяной?

— Черный мне, обычный.

Маша поставила на стол кружки и села рядом с Олегом Семеновичем.

— Спаси Бог, — он взял кружку, — горячий…

— Да, вы осторожнее.

— Я виноват перед ним, — спокойно проговорил Олег Семенович, — не по любви с ним поступал, а из гордыни. Насильно заставил в семинарию поступить. Я долго убеждал, он внимательно слушал, а потом в ответ так говорит просто «не хочу», и не объясняет ничего. Он честным и простым всегда был. Я рассердился, насильно его тогда отвел, чуть не за ухо. Ну он год проучился, и из семинарии потом ушел. И из дома ушел… Если бы не мое тщеславие тогда и не гордыня, может, все и не так сложилось бы теперь.

— Не корите себя, — Маша отложила чайную ложку и положила руки на стол ладонями вниз, — никто не знает, как было бы. Бог только знает. У вас есть еще дети?

Олег Семенович бросил на нее испуганный взгляд:

— Неужели с Денисом так плохо все?

— Нет-нет, я не к тому… — Смутилась Маша, — просто спрашиваю.

— Да, две дочери еще младшие. А у вас семья есть?

— У меня родители в Гамбурге. Я к ним иногда на выходные езжу. Иногда – они ко мне. А здесь в общежитии живу. Учусь в институте и подрабатываю.

— Спаси вас Бог. Вы хорошая девушка, — Олег Семенович поднялся из-за стола, взял кружку и отнес ее к буфету, где поставил на поднос для грязной посуды.

— А чай, значит, здесь бесплатно – хоть запейся? – Вернулся он к Маше и снова сел за стол.

Маша улыбнулась:

— Да, сортов десять…

— Коммунизм…

— Зато кофе платный.

Вокруг было серо. Дэн приоткрыл глаза. Знакомая обстановка реанимации. Около кровати перед ним стояли двое врачей.

— Halo2, — помахал один рукой.

— Здравствуйте, — проговорил другой на русском с сильным акцентом, — я Алекс, врач. Вы меня видите?

— Да, — выдохнул Дэн.

— Смотрите, — врач выставил вперед указательный палец, отвел его влево, потом вправо, — видите? Хорошо видите?

— Двоится все.

— Два изображения, да? Это нормально, — ободряюще кивнул он головой, — ничего не болит?

— Нет.

— Хорошо, да, все хорошо. Наверное, сегодня позже – в палату. Все будет хорошо, — врачи ушли.

Дэн закрыл глаза. Через серость пробились краски и свет. В его детской комнате было тепло и солнечно. Он подошел к своему трехколесному велосипеду, на котором сидел плюшевый медведь. Взял медведя, но потом почему-то передумал и посадил его обратно на треугольное сиденье велосипеда. Оглянулся на свои игрушки. Его наполняло радостное ожидание. Внутри была приятная уверенность, что скоро должно произойти что-то очень хорошее.

С этой уверенностью он проснулся. Стерильная чистота и простор зала реанимации, сложное медицинское оборудование, темные стены и пластиковые перегородки, тонированные витражи – во всем этом он находил какой-то уют и успокоение.

Через несколько минут к его кровати подошел медбрат – высокий и плотно сбитый, с двумя большими серьгами в ухе и с козлиной рыжей бородкой под нижней губой. Спросил на ломаном английском:

— Hi. How are you?

— Hi. I’m fine. Thank you3, — с таким же акцентом ответил Дэн.

— My name is Frank. Are you ready for a small morning bath?4 – Медбрат улыбнулся и, скривив забавную физиономию, сделал вид, что намыливает себя мочалкой.

— Yes, sure5, — слегка улыбнулся Дэн.

— Super! – Фрэнк сложил пальцы в кружок «Окей», куда-то отошел и через минуту вернулся, прикатив с собой небольшой столик. Судя по всему, пока он отходил, успел еще сунуть себе в рот жевательную резинку, и теперь жизнерадостно надувал и лопал пузыри. На столике стоял небольшой тазик, а около него лежали какие-то запакованные пакеты. Подбросив высоко вверх первый пакет, медбрат поймал его, сильно ударив по нему с двух сторон ладонями. Герметично запакованный пакет громко хлопнул, выпуская воздух.

— Oops, — улыбнулся Фрэнк, достал из пакета латексные перчатки, крутанул ими, словно фокусник, в воздухе и натянул на руки. В его исполнении обыденные процедуры, которые он наверняка выполнял несколько раз в день, превращались в шоу одного актера, сдобренное экстравагантными трюками. Было видно, что медбрат наслаждался своей ловкостью и производимым на пациентов эффектом. Открывая все последующие пакеты, он двигался легко и артистично, и для открытия каждого нового пакета у него находился новый трюк и новый элемент шоу. Он подбрасывал их, тянул за углы, сворачивал трубочкой, вертел в воздухе. Дэну казалось, что Фрэнк вот-вот начнет танцевать, но это его почему-то совсем не забавляло, а представлялось скучным и нарочитым. Из пакетов были извлечены две мочалки, какие-то тюбики, два полотенца, зубная щетка, пластиковый стаканчик и что-то еще, что Дэн не разглядел. Завершив шоу «открывание пакетов» и не ожидая аплодисментов, Фрэнк принял деловой, но в то же время и беззаботный вид. Насвистывая какую-то песенку, он повернул Дэна на бок, развязал тесемки ночной рубашки, потом повернул на другой бок и легко снял рубашку, оголив тело. Поставил перед Дэном на кровать маленький столик со складными ножками, на него – тазик с водой.

— Are you alright? – Подняв брови, глянул на Дэна Фрэнк.

— Yes, I’m fine.

— Super6, — Фрэнк намочил мочалку, выдавил на нее что-то из тюбика и, продолжая насвистывать, начал обтирать тело Дэна.

— I can do it myself, — смущенно проговорил Дэн.

— No-no, don’t worry and enjoy7, — не обращая на него внимания, медбрат продолжал обмывание: снова повернул тело на бок, обтер спину, поднял руку, протер под мышкой. Провел мочалкой по одной ноге, по другой. Движения Фрэнка были уверены и профессиональны. «Он обмывает меня, словно труп», — мелькнуло у Дэна в голове, — «я, наверное, и выгляжу, как труп…».

— Yes, very good, — улыбнулся Фрэнк, — now… — он взял вторую мочалку и намочил ее в какой-то жидкости, — now here, — он поводил рукой над пахом Дэна, — you can do it yourself8…

Дэн взял в здоровую руку мочалку, промыл пах и промежность.

— Very-very good, — снова улыбнулся медбрат, — and now your teeth…9 — он набрал в пластиковый стаканчик воды, выдавил на зубную щетку пасту и подал Дэну. Дэн неуверенными движениями почистил зубы и сплюнул в тазик.

— Super, you are great. Feel better! — Медбрат собрал все туалетные принадлежности, — See you later!10 – И пошел к выходу из реанимации, снова напевая песенку.

В тот же день Дэна перевели из реанимации в палату – перевезли на каталке. Он чувствовал необыкновенную легкость в ногах – хотелось скорее подняться и куда-нибудь идти. Он спросил перевозивших его врача и медбрата, можно ли ему уже ходить. «Лучше пока нет. К вам после обеда придет врач из кабинета лечебной гимнастики. Тогда вы, возможно, вместе попробуете ходить», — ответил врач. Но как только Дэна оставили в палате одного, он сел на кровати и спустил на пол ноги. К его правой руке была присоединена тонкая пластиковая трубочка капельницы, к половому члену – катетер мочеотвода с большой резиновой грушей. Взяв в руку грушу, Дэн встал. Ноги казались невесомыми и безвольными. В глазах двоилось. Шаг дался легко, но получился неуклюжим – словно он передвигал свое тело на палках, а не на ногах. Вдобавок к этому подводило равновесие. Дэн посмотрел в окно. Серо-черные квадраты стекла и декоративных панелей здания напротив. Видны врачи в белых халатах – тоже медицинский корпус. Хотелось подойти к окну, посмотреть на небо, солнце, но Дэн не был уверен, удастся это ему или нет. К тому же капельница и груша сковывали движения. Он лег обратно в постель.

В палату вошел отец. Поставил около кровати стул, сел, взял Дэна за руку:

— Как себя чувствуешь? Ничего не болит?

— Нет, все хорошо, папа.

Олег Семенович гладил руку Дэна и ничего не говорил. Молчал и Дэн. Прошло несколько минут. Дэн сжал ладонь отца и проговорил:

— Папа, я виноват перед вами. Простите меня.

— Нет, это я виноват, — с готовностью, поспешно ответил Олег Семенович, — меня прости, — и ответно сжал ладонь Дэна.

В палате снова воцарилось молчание. Прервал его вошедший в палату медбрат, внешне представлявший из себя полную противоположность Фрэнка из реанимации – невысокий, худощавый и верткий, с черной кучерявой шевелюрой и быстрой выразительной мимикой.

— Hello, — бодро поздоровался он, — How are you doing? Feeling better?

— Hello. Yes, I’m feeling better, thank you11, — ответил Дэн. Олег Семенович предупредительно встал со стула.

— No, please, don’t worry, please sit, — улыбнулся медбрат, прошел к столу и взял листки меню, — have you made your choice for your dinner? Not yet? – на страницах меню не было никаких отметок, — I need to take it back to the kitchen…

— Sorry, I’ll fill it out12, — ответил Дэн и повернулся к отцу, — папа, возьмите пожалуйста меню, отметьте там что-нибудь мне на ужин.

— Tomorrow we will have Italian day, — с улыбкой продолжал медбрат, — so you can take ravioli. It’s like your Russian pel… pale… — рассмеялся он, — how do you call it?13

— Пельмени? – Улыбнулся Дэн.

— Yes, right! – Обрадовался медбрат, — Пэйлмэн. Like “Pale man” in English… My friend’s bride is Russian. She was cooking it for us. Very delicious and very fat. It’s really like for pale men, so they get stronger and bigger14, — снова рассмеялся он.

Дэн улыбнулся. Олег Семенович вернул медбрату меню с отмеченными блюдами.

— Спа-си… Спа-си-бо, — с сильным акцентом проговорил по-русски медбрат и взял меню, — feel better! Bye!15 – Он вышел из палаты.

Олег Семенович снова сел на стул, но потом поднялся, взял свою сумку и достал из нее библию.

— Это тебе, — протянул он новое, солидно оформленное издание сыну. Дэн взял том и положил его на тумбочку:

— Спасибо.

— Сколько раз тебя просил говорить не «спасибо», а «спаси Бог», — недовольно проговорил отец.

Дэн ничего не ответил.

Небо темнело. Подрагивали желтые листья на деревьях – то ли от ветра, то ли от попадания первых капель дождя. Наташа возвращалась из института – не доехав несколько остановок, шла пешком через любимый сквер около театра оперы и балета. «Love me, love me, say that you love me16» — запел мобильный телефон –уже старая, но забавная песенка «The Cardigans». «Пошло все в жопу!» — тихо проговорила Наташа. Хотелось сорвать с плеч рюкзак и с размаху шлепнуть его об дерево, или — еще лучше — зашвырнуть в старый фонтан метрах в десяти от нее, в котором недавно отключили воду. Но она все-таки достала телефон и посмотрела на дисплей. Неизвестный московский номер. «Черт!», — Похолодело у нее в груди, — «черт, черт, черт… Кроме Егора, некому…». Телефон продолжал с надрывом «Love me, love me, say that you love». Наташа прикрыла телефон ладонью, чтобы он тише звонил, но раздражающее «Love me» так и било по нервам. Дрожащей рукой Наташа нажала кнопку с зеленым телефоном.

— Алло-оа? — добавила голосу наглости.

— Наташа, привет, — далекий незнакомый голос. «Не Егор…» — отпустило в груди.

— Да, слушаю. Здравствуйте.

— Это я, Дэн. Не узнала? – Хрипловатый смех.

— Дэн, привет! А почему московский номер высветился?

— Не знаю… Здесь IP-телефония, может, из-за этого… — Дэн стоял в холле больницы и разговаривал с телефона-автомата, работавшего по каким-то специальным карточкам, которые он купил в больничном кафе.

— Классно. Рада тебя слышать… Как ты? – Наташа сошла с тротуара к дереву и прислонилась к стволу.

— Все окей. Только мне башку обрили. Ты теперь меня разлюбишь такого.

— Не говори чепухи.

— Хочу какую-нибудь прикольную шапочку – закрывать лысину.

— Я тебе подарю, — Наташа достала из рюкзака сигареты и закурила.

— Или, может, тату на лысине сделать? – Дэн наблюдал за сидящими за столиком в холле пожилыми женщинами в ярких платьях.

— А тебе можно?

— Не знаю…

— Я тебе наколю.

— А, может, и не буду делать… — погладил он на свободной от повязки части головы приятно щекотавший ладонь отрастающий ежик волос.

— Я завалила аттестацию.

— Да фигня, пересдашь.

— Мою работу оценивал Курчатов, в студию к которому я хотела идти. А он мне поставил неуд. Фактически сказал «никому не нужны твои картинки, девочка. Да и сама ты никому не нужна…», — обняв рукой дерево, Наташа села сначала на корточки, а потом и на покрытую желтыми листьями землю. Порывы ветра принесли первые тяжелые капли дождя.

— Ну пойдешь не к нему, а к другому…

— Я же тебе говорила, что я только ради него в этот дурацкий институт поступила…

— Ну ему потом еще раз пересдашь… — Дэн увидел вышедшую в холл Машу. Она подошла к администратору, прощебетала что-то (в ее устах даже немецкий язык звучал как-то бархатно и нежно), потом поздоровалась с сидевшими за столиком яркими пожилыми женщинами и развернулась, чтобы пойти обратно к лифту. Увидев Дэна, радостно ему улыбнулась и помахала рукой, после чего вышла из холла.

— Давай не будем больше об этом, — Наташа с досадой отбросила окурок.

— Извини, у меня просто сейчас настроение такое, странное. Как-то все безразлично…

— Вижу.

— Ты только не обижайся.

— Хорошо, не буду. Как твой отец?

— В порядке. У него здесь оказалось много знакомых – бывших прихожан. Все зовут его в гости.

— Вы помирились?

— Да, — Дэн провел пальцем по дисплею телефона, отсчитывающему оставшиеся на карточке единицы. Он показывал «37».

— Здорово… Я рада.

— Ну ладно, здесь на карточке единицы заканчиваются. Я тебе потом еще позвоню.

— Ага, буду ждать. Выздоравливай скорее и возвращайся. Целую.

— Спасибо. Я тебя тоже целую. Пока.

— Пока, — Наташа отключила телефон. «Мой домашний мальчик», — тихо проговорила она и вдруг вспомнила обычай одного африканского племени устраивать похороны тому жителю деревни, который покидал дом больше чем на три дня. После этого он считался умершим — до тех пор, пока не возвращался, и пока по возвращении ему не устраивали обряд воскрешения.

Дождь усилился. Наташа поднялась с земли, взяла рюкзачок и пошла к выходу из сквера по той же аллее, по которой она шла когда-то с Егором. Сейчас она выйдет из сквера, и справа будет забор с их безумным граффити – березки и отвратительные инопланетяне-насекомые. Но инопланетян-насекомых уже не оказалось. Двое маляров красили забор, покрывая свежей белой краской произведение их совместного творчества. Незакрашенными пока оставались только березы. «Идиоты, что же они красят, когда дождь идет…» — с неожиданной злостью подумала Наташа и остановилась посмотреть, как высокий маляр закрасит березы.

Дождь почти прекратился. Наташа наконец добралась до дома. Отряхивая капюшон, подошла к двери подъезда, перед кодовым замком которой стоял полноватый парень лет тридцати, задумчиво вертевший в руках биту. Он обернулся к Наташе и посмотрел на нее недоверчивым взглядом. Наташа набрала цифры кода на замке.

«Я больше не верю в Бога» — написал Дэн карандашом на сложенном вдвое листе ксероксной бумаги. Писать карандашом было непривычно – еще более непривычно, чем ручкой. «Ну его на фиг…» — прошептал он одними губами, отбросил карандаш и вышел из палаты. На дежурном пункте сидела медсестра-полячка, красивая, молчаливая и неулыбчивая.

— Hi. I’m sorry. Do you have a pen?

— Hi. A pen? – Медленно и задумчиво тянула полька, — yes, certainly, — она достала из стаканчика на столе ручку.

— Thanks a lot!17 – Дэн взял ручку и пошел обратно в палату.

«Я больше не верю в Бога», — начал он снова, — «Странно и невозможно. За день до операции я истово молился Ему. Молился, чтобы Он спас меня. Я хотел жить. Очень хотел жить. Ночью перед операцией Бог покинул меня. Я перестал ощущать Его присутствие. Я готов был расплакаться оттого, что Он оставил меня, но почему-то не мог. После того, как Бог покинул меня, все внутри опустело, ничего не осталось – только оболочка кожи, как пустой скафандр.

Тогда я понял, что Бог принадлежит только живым, и там, где начинаются владения смерти, Его владения заканчиваются. Бог – жизнь, а не смерть. Для меня в тот момент это значило только одно: если Бог оставил меня — значит, на самом деле это я покинул территорию жизни и вошел в пределы смерти… Я отчетливо осознал, что умру, и, несмотря на страх, смирился с этим.

Теперь, к моему удивлению, я жив и выздоравливаю. Но больше не верю в Бога. Сейчас внутри я такой же пустой, каким стал за несколько часов до операции – словно полый скафандр из кожи. Я не чувствую присутствия Бога – ни в себе, ни в том, что меня окружает. Может, я действительно умер, и уже в раю или в аду, но только этот мой рай или ад выглядит абсолютно так же, как мир живых, в котором я жил раньше? Но тогда почему здесь находится отец? И Наташа, и все врачи в больнице? Неужели они тоже все умерли в одно мгновение, и вместе со мной перенеслись сюда – в рай или ад?

Как бы то ни было, начинается моя вторая жизнь – без Бога. Теперь мне нужно заново учиться здесь жить, и заново открывать для себя новый мир…»

Раздался стук в дверь, и в палату вошла Маша:

— Привет.

Дэн обернулся и встал ей навстречу:

— Привет.

— Как дела? – Маша подошла к Дэну, взяла его под руку и повела к кровати, — ложись, я померяю тебе температуру.

— Да ничего, я сам могу… — Дэн лег на кровать, — как у тебя дела?

— Нормально… Хм, блин, я забываю русский язык. Можно говорить «нормально» в ответ на «как дела?».

— Да, это вполне… нормально, — улыбнулся Дэн.

— Ну хорошо, — успокоилась Маша, — а тебе вообще пока лучше больше лежать. Так что без надобности не вставай и не ходи.

Она достала из кармана ушной градусник, надела на него одноразовый наконечник и вставила в ухо Дэну. Мягкая, чуть пухлая ладошка оказалась у Дэновой щеки, и он почувствовал ее тепло. Руки других медсестер не излучали того тепла, какое излучала рука Маши. Да и все тело этой девушки дышало каким-то жаром, жизнью, здоровьем и – в то же время — нежностью и спокойным, уверенным в себе, уютом. К сожалению, градусник пискнул слишком быстро, и Маша отвела руку от его лица.

— Все в порядке. Тридцать шесть и шесть, — она убрала градусник в карман.

— Классно. Спасибо, — почему-то смутившись, сказал Дэн.

Маша отошла от кровати и заметила на столе исписанный лист:

— Что ты пишешь?

— Так… – Еще больше смутился Дэн, — путевые заметки.

— У меня тоже, когда приехала сюда, столько впечатлений было. Потом уже как-то привыкла, пообтерлась…

— А мне здесь все кажется таким безжизненным и мертвым… Наверное, я не смог бы здесь жить.

Маша пожала плечами:

— Не знаю… Мне как-то везде хорошо. И в России, помню, хорошо было. И здесь… Ой, извини, — спохватилась она, — мне нужно дальше на обход идти. Ты, пожалуйста, больше лежи и меньше вставай. Я к тебе еще зайду попозже. Пока, — Маша направилась к двери.

— Пока, — с улыбкой ответил Дэн.

Как только Маша вышла из палаты, Дэн встал с кровати и сел за стол. Он хотел продолжить начатые и прерванные записи, но мысли уже не обращались в слова на бумаге. Дэн встал и подошел к окну. Рассеянно оглядывал здание другого медицинского корпуса напротив. Хотя полосы этажей горели ярким светом, и можно было рассмотреть все, что происходит в коридорах и кабинетах, людей внутри почти не наблюдалось. В небольшой каморке сидел мужчина за столом и разбирал бумаги. В другой комнате мерно и неторопливо – словно в кино с замедленной съемкой — разговаривали две женщины. Глядя на них возникало ощущение, что они ведут эту беседу с самого утра и что продолжится она еще долго-долго – вечер, ночь, утро…

«Почему в Европе так тихо и безжизненно?» — Подумал Дэн, — «они всю жизнь работают над тем, чтобы сделать ее комфортнее, безопаснее, спокойнее. Чтобы окружающее стало более предсказуемым и размеренным, без каких-либо рисков и угроз. И жизнь их действительно такой и становится; жизнью, превращенной в добропорядочную привычку существования. Но чем больше в ней привычки – тем скорее она теряет грань между бытием и небытием. В больницах, в научных центрах они сосредоточенно работают над тем, чтобы продлить такую жизнь. Только чем дольше она продляется, тем больше превращается в привычку и срастается с небытием, со смертью».

Дэн отвернулся от окна и, сунув руки в карманы спортивных штанов, прошелся по палате. Увидев на тумбочке библию, подошел, взял приятно тяжеливший руку том, покачал его на весу и опустил в мусорное ведро.

Вернувшись к столу, снова сел и взял ручку. Пододвинув к себе листок бумаги, написал:

«Когда подходишь близко к черте смерти, возникает невероятно ясное и четкое ощущение бессмысленности всего происходящего в этой жизни — если она может окончиться вот так легко, в любую минуту, не принимая во внимание, что ты успел, что не успел. Ощущение бессмысленности и бесцельности всего, что делаешь, к чему стремишься, чего добился, если все равно в какой-то момент это все исчезнет и перестанет существовать. В этом мире есть только одно — тщетность существования».

Паша толкнул Наташу вглубь квартиры. Из комнаты вышел Алексей.

— Ну че, давай бабки, а потом, может, посидим, пивка попьем, — покачивая битой, сказал Паша.

— Паша, ты, что ли? Здорово! – Улыбнулся Леша, — какие бабки?

Паша аккуратно притворил за собой дверь, закрыл ее на ключ и со всего размаха ударил битой по зеркалу.

— Ты че, блядь, творишь? – Сделал шаг вперед Алексей. Наташа испуганно забилась в угол.

— Гони бабки! — Паша ударил битой по вешалке и начал наступать на Лешу. Тот скрылся в своей комнате. Паша вошел вслед за ним и повалил на пол стоявший у входа торшер.

— Какие бабки?

— Двадцать штук.

— Паша, ты че, с ума сошел? Какие двадцать штук? – прикрываясь руками, Алексей отходил к окну.

— Двадцать штук, которые вы со своей сестрой и ее дружком у Егора отобрали, — Паша смачно заехал битой по стеклянным дверцам книжного шкафа.

— Ты че… Я ничего не знаю…

— Даю десять секунд.

Бейсбольная бита с громким треском врезалась в кинескоп телевизора.

— Да, Паша… Все понял, сейчас… Сейчас дам, — Алексей медленно и осторожно направился к письменному столу.

Паша опустил биту:

— Ну вот… Зря побили столько всего…

Алексей открыл ящик письменного стола. Дрожащие руки бесцельно ворошили бумаги, и эти бессмысленные движения, которые не могли привести к каким-либо результатам, только увеличивали висевшее в воздухе напряжение. Где-то шел отсчет, и с каждой секундой пространство все сильнее давило на Лешу. Давили эти бумаги, порхавшие под пальцами — никому не нужные бумаги о каких-то старых сделках. Давно просроченные контракты, гарантийные письма, инструкция по эксплуатации стиральной машины. Зачем он их хранит, почему не сжег раньше? Давили скользящие вперед и назад ящики письменного стола – зачем он их открывает? Почему они так неудобно открываются? Давила поверхность самого стола, его матовая полировка. Лежащие на нем газеты и журналы, ручки, карандаши и большие стальные ножницы. Большие стальные ножницы, во всей форме которых чувствовалась уверенность, сила и энергия. Алексей достал из-под бумаг «Макаров», снял предохранитель, направил дуло на Пашу и спустил курок. И в одну секунду спустился воздух из надутых до предела пространств вокруг него.

Упавший Паша что-то тихо говорил, шептал, но Алексей не слышал. Он вышел из комнаты. За дверью к стене прижалась Наташа, державшая обеими руками большой кухонный нож.

— Тихо, — предупредительно поднял руку Алексей, — все хорошо. Все хорошо…

Он прошел в кладовку, достал оттуда свой старый небольшой рюкзак и вернулся в комнату. Собрав документы и бумаги, запихнул их в рюкзак. Достал из шкафа смену белья и сунул туда же.

— Что теперь делать? – Наташа стояла в дверях, но он ее не замечал.

— Что теперь делать? — Повторила Наташа.

— Ничего. Все будет в порядке.

— Он хрипит. Нужно вызвать скорую.

— Потом. Все будет в порядке, — повторял Алексей, — я уеду. А ты ни при чем.

— Но ты же не виноват! Это самооборона.

— Все равно посадят. А я не хочу сидеть. Я уеду. Через некоторое время тебе позвоню, — Алексей закрыл замок-«молнию» на рюкзаке, потом снова открыл, бросил сверху пистолет и закрыл.

— Ты не можешь так со мной поступить…

Алексей закинул рюкзак за спину, подошел к Наташе, обнял ее и вышел в прихожую. Наташа безвольно шла за ним:

— Не бросай меня одну…

— Не бойся. Пока! – Алексей вышел из квартиры и устремился вниз по лестнице. Теперь нужно было бежать. Бежать, и не останавливать движение.

Он взял такси и назвал рабочий адрес Дмитрия Васильевича. «Четверка» остановилась около небольшого бизнес-центра, где находился офис ТОО «Иволга».

— Подождешь пять минут? Потом до автовокзала, и я тебе штуку плачу, пойдет? – Спросил Алексей водителя – невысокого худощавого паренька-казаха. Тот молча кивнул головой.

«Привет», «привет», «привет», — на ходу кивал и подмигивал Алексей встречавшимся на пути охраннику, секретарше, каким-то еще сотрудникам, которых он когда-то видел, но чьих имен не знал. Он быстро шел вперед, к кабинету Дмитрия Васильевича. Войдя, вытащил пистолет и выстрелил в разговаривавшего по телефону директора ТОО «Иволга». Дмитрий Васильевич упал вместе с креслом. Алексей открыл ящик стола и сгреб в рюкзак несколько пачек тенге, долларов и российских рублей. «Черт, мало» — по его грубому мгновенному подсчету там было чуть больше семидесяти тысяч в американской валюте. Открыв окно, он бросил вниз рюкзак и спрыгнул сам со второго этажа.

— Поехали! – Он сел на переднее сиденье «четверки», — на автовокзал. Невозмутимый парень-водитель завел машину, включил левый «поворотник», и тронулся с места.

«Ничего. Ничего. Все будет хорошо» — раз за разом, словно мантра — вертелось в его голове. «Все будет хорошо». Он уедет в Кыргызстан, там пустит деньги в оборот, а сам затаится. Как заработает тысяч сто, и как пройдет немного времени, можно будет двинуться дальше. А года через три он должен уже быть на островах. И начнется новая жизнь. Можно даже просто сказать – «начнется жизнь». А все, что было раньше… В этой дурацкой стране, в дурацких обстоятельствах, среди дураков… Разве это жизнь? Перед глазами проносились кадры валящегося на бок вместе с креслом Дмитрия Васильевича. Проносились и повторялись заново – тоже как мантра. Среди дураков… «Ничего. Ничего. Все будет хорошо…»

Алексей сел на автобус до Бишкека. Нужно доехать до границы и там сойти. Он не думал, что наводку о нем уже могли дать на пункты паспортного контроля, но мало ли? Поэтому вместо того, чтобы проходить пограничный контроль с остальными пассажирами ему нужно будет уйти в степь (благо уже будет темно), и там перейти границу. «Ничего. Ничего. Все будет хорошо…». Автобус, плавно покачиваясь на подъемах и спусках, двигался вперед.

Прошло восемь дней после операции. Дэну сделали томографические снимки и назначили консультацию у хирурга. Из смотрового кабинета профессор пригласил его и Олега Семеновича в свой офис, обстановка которого их поразила. Дэн никак не ожидал увидеть в больнице нечто подобное. Мебель из красного дерева, обитая кожей, тяжелые бордовые шторы с кисточками, картина в массивной позолоченной раме на стене. В представлении Дэна, такое внутренне убранство вполне соответствовало кабинету какого-нибудь банкира или промышленника конца девятнадцатого века. Викторианский стиль нарушали телефон, ноутбук и принтер на столе.

— Садитесь пожалуйста, — профессор махнул рукой на небольшой кожаный диван и прошел за стол. Он неплохо говорил по-русски. «Когда-то я проработал год в Москве», — с улыбкой пояснил он еще при их первой встрече.

Диванная кожа приятно поскрипывала под Дэном и Олегом Семеновичем. Профессор по-простецки облокотился на стол и подпер рукой щеку:

— Все хорошо. Сегодняшние снимки отличные, и мне только остается сказать «доброго пути». Сейчас у вас еще не полностью восстановилось зрение, но оно придет в норму где-то через месяц. Так что будьте осторожны, когда переходите дорогу, — он улыбнулся и откинулся на спинку кресла. — Мне бы хотелось еще раз встретиться с вами через год, удостовериться, что все хорошо, сделать контрольные снимки.

— Хорошо, я приеду через год, — кивнул головой Дэн.

— Если сможете, конечно, — снова расплылся в улыбке профессор. — В течение следующих трех недель ограничьте физические нагрузки и употребление алкоголя. А потом – никаких ограничений, как у абсолютно здорового человека.

— Совсем никаких ограничений? – Удивился Дэн.

— Никаких. Вы любите гольф?

— Не знаю… Никогда не играл.

— Это прекрасная игра. Я ее очень люблю. Вам обязательно нужно научиться играть в гольф! Но ничего, у вас все еще впереди. У вас много еще всего впереди, — профессор похлопал рукой по столу – так, словно он хотел похлопать Дэна по плечу.

— И даже бокс можно? – Все не мог поверить Дэн.

Профессор громко рассмеялся:

— Ну… Бокс я не рекомендую даже абсолютно здоровым людям… — Он повернулся к отцу Дэна, — а вы молодец. Мужественно себя вели. Кем вы работаете?

— Я священник, — наклонил голову Олег Семенович.

— О-о… — Профессор снова обратился к Дэну, — вам повезло, что у вас отец священник. Благодаря его молитвам и выжили. Случай действительно был очень сложный. Хотите посмотреть видеозапись операции?

Не дожидаясь ответа, он обернулся к ноутбуку и запустил программу. Включилась видеозапись, на которой в месиве из крови и кожи трудно было что-либо разобрать. Потом в кадре появились руки хирурга и микроскоп. Олег Семенович перекрестился и отвернулся.

— Нет, спасибо. Мы как-то не привыкли… — Дэн выдержал дольше, но тоже через некоторое время отвернулся.

Профессор снова засмеялся:

— Да, понимаю. В первый раз это сложно. Но если хотите, я могу вам записать, посмотрите потом дома…

— Нет, спасибо, — отказался Дэн.

— Ну хорошо, — с некоторым разочарованием улыбнулся хирург, — у вас есть еще какие-нибудь вопросы ко мне?

Дэн пожал плечами:

— Нет. Только хочу еще раз поблагодарить за все. Вы – величайший хирург, которого я когда-либо видел.

— Да, лучше вообще избегать знакомств с величайшими хирургами… — Польщенный профессор расплылся в улыбке.

— Да, спаси вас Бог, доктор, — приложил руку к груди Олег Семенович.

— Ну тогда – доброго пути! – Профессор поднялся с кресла, — не забудьте документы у секретаря.

Он пожал руку Дэну, потом Олегу Семеновичу.

В приемной секретариата перед ними сидел высокий и полный немец лет семидесяти. Секретарша уже два раза выходила и входила в кабинет, мило улыбалась, но документы оформляла почему-то невероятно долго. Олег Семенович озабоченно смотрел на часы:

— Мне же нужно до двенадцати выписаться из гостиницы.

— Папа, вы идите, — предложил Дэн, — а я заберу документы и потом подойду к гостинице.

— Незачем тебе пока одному ходить… Подожди меня здесь. Я схожу выпишусь и вернусь.

— Но автобус в аэропорт все равно от гостиницы отходит…

— Я вернусь, и потом вместе в гостиницу пойдем, — Олег Семенович поднялся с кресла и направился к выходу.

— Да здесь же близко совсем… — Неуверенно проговорил ему вслед Дэн, но отец не обернулся.

Дэн достал плеер, надел наушники и включил музыку. Гоа-транс. Музыка, звучащая ночи напролет на транс-дискотеках пляжей Гоа. Интересно, кто под нее танцует? Индусы с длинными бородами и волосами, отдаленно смахивающие на Боба Марли? Или европейские красотки в купальниках, накидавшиеся экстази и ушедшие в пограничное состояние между реальностью и галлюциногенным сном? Реальностью и смертью? Хотелось танцевать с такой белокурой европейской красоткой в бикини. Уйти вслед за ней в пограничные поляны, плыть и лететь в приходящем откуда-то издалека — из реального мира – ритме. Потом, не покидая полян и пограничья, дойти да пляжа и там долго, почти бесконечно, совокупляться и совокупляться. Или, может, совсем наоборот — под эту музыку в Гоа танцуют напившиеся пива толстые русские парни в шортах, которые не знают, чем еще себя занять… Но тем, кто постарше – например, типа того чопорного старичка-немца, что сидит перед ним – ритмов транс уже, конечно, не выдержать…

Когда Дэн отводил глаза до предела влево или вправо, окружающий мир начинал двоиться. Как объяснил профессор, «не восстановившаяся еще до конца работа глазных мышц». Сейчас он повернул голову в сторону и смотрел на своего соседа, сильно скосив глаза. Немец раздвоился – один остался на месте, а второй взлетел вверх. Дэн, подстраиваясь под ритм транс-дискотеки, бьющий из его наушников, стал стрелять глазами вправо-влево. Раздваивающий старик начал танцевать – то оставаясь на месте, то подпрыгивая на метр вверх. «Вот и он теперь танцует под Гоа-транс», — удовлетворенно подумал Дэн и усмехнулся.

Дверь открылась, и вышла улыбчивая секретарша. С каким-то удивлением оглядела Дэна и вручила ему большой конверт:

This is for you, I believe. Chistyakov, right?

Yes, Chistyakov, — подтвердил Дэн, — thank you18.

Он встал с кресла и пошел к выходу. Пожилой бюргер, хотя и ждал документов первый, почему-то так и остался без конверта.

Дэн вернулся в палату и начал собирать вещи. Но через несколько минут, отвлекшись, достал ручку и лист ксероксной бумаги, сел за стол.

«Как мне все безразлично… Я не знаю, что со мной. Не знаю, что внутри меня, не знаю, что я делаю, что хочу. Не знаю, что видят во мне другие. По-моему, я утратил свою человеческую сущность. Она вышла из меня во время операции, или еще до нее… Или после… Я не знаю… Я чувствую себя легковесным, как лист бумаги, как воздушный шарик. Во мне ничего нет, кроме оболочки…»

В палату вошел отец. Дэн встал из-за стола и убрал листок в рюкзак.

— Что ты делаешь? Уже собрался? – Олег Семенович подошел к кровати, на которой стопкой лежала одежда.

— Нет еще. Собираюсь.

— А за столом что делал? Что-то писал?

— Да так… Путевые заметки кое-какие.

— Сейчас времени уже нет на писанину. Нужно скорее собираться, и обратно в гостиницу.

— Да, папа. Вы выписались? Все в порядке?

— С Божьей помощью…

Отец помог Дэну сложить вещи, и они вышли из палаты в коридор. За длинной стойкой дежурного поста стояла Маша. Она держала в руках блокнот и объясняла что-то маленькому вертлявому медбрату, который сравнил пельмени с равиоли и обозвал их пищей для бледных мужчин. Ее объяснения слушал и прислонившийся к стойке молодой врач. Дэн с отцом шли по коридору к лифту, находившемуся сразу за дежурным постом. Глядя на Машу, Дэну захотелось попрощаться с ней наедине, может, даже обняться и поцеловаться. Но теперь уже не было такой возможности. Он досадливо ругнулся на себя за то, что не нашел возможности подойти к ней раньше. Теперь же они просто улыбнутся друг другу и формально помашут ручками. Маша подняла на Дэна глаза, за ней и медбрат с врачом обернулись к нему.

— Ты не забыл библию? – Шедший впереди Олег Семенович остановился и посмотрел на Дэна, — я не видел ее среди вещей…

Дэн тоже остановился.

— Бога нет, папа. Для меня – больше нет, — безразлично ответил он.

Олег Семенович ударил сына по щеке, потом, словно обжегшись, прижал к груди руку и пошел вперед. Медбрат быстро отвернулся к Машиному блокноту. Врач окликнул Олега Семеновича и начал возмущенно говорить ему что-то по-немецки, но тот молча проследовал мимо него к лифту. Вслед за отцом шел покрасневший до корней волос Дэн. Двери лифта открылись.

— Дэн! — Маша подбежала к нему и сунула в руку листок, — напиши мне как-нибудь… Ну… Что у тебя все в порядке, — и, тоже покраснев, вернулась за стойку.

Стеклянный лифт ехал вниз. Ехал нестерпимо долго, останавливаясь почти на каждом этаже. Бессмысленно останавливаясь, потому что никто не входил и не выходил. Дэну стало легче только на улице. Олегу Семеновичу легче не становилось.

Телефон Паши находился вне зоны доступа уже третий день. Впрочем, меня это особо не беспокоило. В моей комнатке стоял сбитый из столбов моего детства крест. Красивый крест. Я любовался им и все откладывал момент, когда начну набивать на него розовых слоников и голубых зайчиков. Слоники и зайчики лежали горкой в углу — еще со времени их закупки до моего отъезда в Алма-Ату. Хотя время начинало немного поджимать – уже существовала договоренность об участии моей инсталляции в ноябрьской выставке «П-Артсобрание». Леонид Анатольевич торопил с описанием проекта и предоставлением информации для пресс-релизов.

Тем временем Олег Шеворухов пригласил меня участвовать в перфомансе «Топливо жизни». Ознакомившись с его предполагаемым содержанием, я согласился присутствовать только в качестве зрителя. Олег отнесся с пониманием и взамен попросил написать страничку с моим видением того, что произойдет. «No problem» — улыбнулся я.

Юля снова ночевала у меня. «Мужчины иногда не могут противостоять напору женской нежности», — в качестве некоего дикого оправдания вертелась в голове бредово-пафосная фраза. Причем она каждый раз меняла свою интонацию – от сожаления до уважения, и от сочувствия до сарказма. В Юлиной нежности действительно было что-то всепоглощающее, бескорыстное и жертвенное (или мне так казалось?). Я смотрел принесенное ею последнее видео с европейских выставок. Ел приготовленный ею на быструю руку винегрет. Хотел сходить к соседям-таджикам и наконец узнать, что обычно делают по вечерам эти одиннадцать мужчин среднего возраста, проживающих в двухкомнатной квартире напротив. Юля то включала на музыкальном центре, то напевала сама Земфировское «Моей огромной любви хватит нам двоим с головою». Я в такие минуты предпочитал сосредоточиться на каких-нибудь делах – жевании винегрета, видеопросмотре, мыслях о таджиках. Погружение в физическое действие часто спасает от душевных сомнений и переживаний. (С КЕМ РЕБЕНОК?)

Утром Юля торопилась на работу.

— Ты будешь сегодня на перфомансе Шеворухова? – Спросил я.

— Да, придется. — Она на ходу доедала творожок, — а ты?

— Я буду участвовать, — решил ее разыграть.

— Но тебя же нет в пресс-релизе…

— Так запланировано.

— Ты врешь… — Расстроилась она.

— Почему? Искусство прежде всего, — продолжал давить я, — а тебя это разве не радует?

— Не знаю.

— Ты же хвалила Шеворухова…

— Я его картины хвалила. Блин, я теперь совсем не хочу идти на этот перфоманс…

— Да ладно, я пошутил…

— Блин, какой ты… — Проходя мимо, она взъерошила мои волосы. Мне снова захотелось к таджикам. Все. Сегодня нужно это прекратить. Прекратить неестественность и неискренность. Я не люблю ее и не хочу лгать. «А что, для того, чтобы целовать женщину и спать с ней тебе обязательно нужно ее любить?» — Слова Юли, сказанные мне когда-то давно. «Моей огромной любви хватит нам двоим с головою…» — заела где-то в моей голове пластинка.

Юля ушла в галерею, оставив меня погруженным в созерцание креста. Я уже решил, что сегодня набью на него мягкие игрушки, поэтому наслаждаться его первозданностью мне оставалось совсем недолго.

В центре одного из залов Винзавода на низкой подставке в форме чаши был разведен огонь. Специально смонтированная над ним вытяжка выводила из помещения дым. По залу бродила ожидавшая действа публика, постепенно собираясь вокруг костра. Три телекамеры (не считая видеокамер художников), человек пятнадцать журналистов печатных СМИ – Шеворухову удалось организовать неплохое освещение мероприятия. Я ходил между зрителей с фотоаппаратом и фотографировал все, что представлялось мне мало-мальски интересным. Было уже почти пол-восьмого, а перфоманс все не начинался. Юля тоже опаздывала. Наконец в семь сорок пять появился Шеворухов со своей группой – всего пятеро мужчин средних лет в белых балахонах с длинными прорезями впереди – от пупа и почти до колена. Они молча прошли к огню, окружили его, достали через прорези свои половые члены и начали онанировать. Среди публики послышались смешки и шушуканье. Телекамеры следили за происходящим своими холодными объективами. Я протиснулся немного вперед и поднятым над головами фотоаппаратом запечатлел несколько мгновений, после чего отошел от центра к периферии событий.

— Привет, — незаметно подошедшая Юля взяла меня под локоть.

— Привет, — улыбнулся я.

— Что происходит? Уже дрочат?

— Ага.

— Пойдем посмотрим немного. Любопытно все-таки, — Юля потянула меня за локоть к толпе вокруг костра.

Публика разделилась на три неравные части. Половина присутствовавших были неподдельно увлечены зрелищем. Некоторые зрители начали постепенно расходиться. Остальные, судя по всему, не могли для себя решить – остаться им до конца или уйти. Лица их были безразличны, но при этом они находились недалеко от центра событий. Трех таких зрителей мы с Юлей и потеснили, чем помогли им сделать выбор – они медленно и разочарованно направились к выходу из зала.

Первому удалось достичь оргазма Мише Мишулину – молодому скульптору из Нижнего Новгорода. Он, насколько это было возможно, опустил дуло полового члена вниз, направляя его на огонь, но первый выстрел спермы все равно оказался неточным –большая белая капля перелетела через языки пламени, приземлившись за чашей. Последующие порции «топлива жизни» капали прямо в огонь и шипели на горящих углях. Меньше чем через минуту кончил и Олег. Ему удалось все свое семя направить в костер. Несколько мгновений из этого я успел запечатлеть на свой фотоаппарат.

— Как хорошо, что ты в этом не участвуешь, — шепнула мне Юля и нежно сжала мою правую руку, взяв ее в кольцо обеих ладоней. Момент настал – его ощущение пришло ко мне внезапно, извне.

— Юля, я не хочу продолжения любовных отношений между нами, — тихо сказал я ей, и невозможно высокопарные фразы почему-то сами складывались вместе, — давай останемся просто друзьями. Извини.

Какую чушь плетет мой язык; я ведь сам терпеть не могу такие слова.

— Хорошо, — после паузы произнесла Юля, — хорошо. — Повторила она, продолжая держать мою руку… Словно ничего не изменилось.

Через некоторое время достиг оргазма третий участник перфоманса, и почти сразу вслед за ним и остальные двое излили свою сперму в огонь. Кто-то из зрителей крикнул «Браво!» и захлопал в ладоши, а за ним и вся остальная публика разразилась аплодисментами. Задрожал мой мобильный телефон, сообщая о доставленной смске. Я вытащил его из кармана и нажал «смотреть сообщение». «Паша погиб, почему-то в Алма-Ате. Звонили из милиции.» — сообщение от Ирки, бывшей Пашиной жены. Олег и его напарники убрали половые члены в балахоны и пошли к выходу из зала.

Тревожно и жутко. Почему он меня не предупредил о поездке? Что с Наташей? С Лешкой?

Почему я не позвонил Наташе раньше? Не мог. Конечно, не мог. Но нужно было все равно позвонить; позвонить и говорить о чем угодно… Слышать голос, неважно, будем мы говорить правду или ложь.

Я достал телефон и набрал Лешкин номер в Алма-Ате. Никто не отвечал. Номер Наташиного мобильного. Вне зоны приема. Я позвонил Ирке. Она взяла трубку:

— Алло.

— Привет. Мои соболезнования.

— Спасибо, — ее голос звучал глуше, чем обычно, но ни слез, ни надрыва не было.

— Как это случилось?

— Не знаю. Сказали только, что произошло что-то вроде криминальной разборки. Паша умер от огнестрельного ранения. Тот, кто в него стрелял, еще кого-то убил и сбежал. Но его поймали, уже на границе. А завтра Пашино тело должны привезти в Москву.

Похороны Паши состоялись через два дня. Тихо, скромно и буднично. Подробных деталей произошедшего никто не знал. Возможно поэтому история с поездкой в Алма-Ату, нападением на одноклассника, стрельбой и еще одной, вроде бы случайной, жертвой казалась всем то загадочной, то выдуманной, и в результате – нереальной. Пришедшие на похороны знакомые и родственники не задавали друг другу обычных в таких случаях вопросов — словно стеснялись или подозревали собеседника в какой-то косвенной причастности к преступлению. Хотя на самом деле существовал и присутствовал здесь только один косвенный виновник произошедшего – я…

В туманной неясности вокруг событий последних дней и гибель Паши казалась ненастоящей, разыгранной только для понадобившейся кому-то церемонии. Создавалось впечатление, что вот-вот к своим друзьям и знакомым присоединится и сам Паша. Когда все закончилось, и гроб с телом засыпали землей, а могилу обложили цветами, все равно представлялось, что завтра ты как ни в чем ни бывало будешь болтать с Пашей о каких-нибудь пустяках.

Неожиданно для меня на похоронах оказалась и Юля с заплаканными глазами. «Мне ведь Паша предложение сделал месяц назад, и даже кольцо подарил…» — Объяснила она мне. До этого я был уверен, что они едва знакомы. Хотя я сам их и познакомил однажды на каком-то приеме.

После поминок я отвез Юлю домой. Потом зачем-то заехал в бар, выпил пива, и уже только после полуночи добрался до своей квартиры.

Крест с мягкими игрушками стоял у стены. Смонтированная и переписанная на ДВД видеозапись лежала на телевизоре. Выставка должна начаться через полторы недели. Show must go on? Не раздеваясь, я лег на диван. Абсурд этого мира при всей своей непредсказуемости, строго подчиняется определенным законам и правилам. Только мы их не видим, и нам их не понять. Всю свою жизнь, до самого последнего времени, я боролся со своей судьбой. Наверное можно сказать, что мне всегда в жизни везло. И везло по одной простой причине – я никогда не верил интуиции, а, наоборот, шел ей наперекор и боролся до конца. Сейчас я думаю, что таким своим поведением нарушал определенные закономерности мироустройства, и мир, немного прибалдевая от моей наглости, позволял мне рулить по моему желанию.

Но последние несколько месяцев я отпустил вожжи, позволив событиям вокруг меня развиваться по собственному усмотрению и сценарию. Настолько, что даже моя интуиция, кажется, потеряла ко мне интерес. И тогда началась фигня…

На следующий день позвонил Леонид Анатольевич. Нужно было посмотреть помещение для выставки, сделать предварительные замеры, оценить возможности освещения. При всей своей занудности и мелочности новый директор галереи оказался отличным организатором, обращающим внимание на тонкости и хорошо в них разбирающимся.

Подготовительные работы в помещении, установка экспонатов и освещения были проведены быстро и легко. Show must go on…

На большом, в человеческий рост, экране под ритмичную электронную музыку танцевал Дэн, одетый в длинную, до пят, рубаху. В метре позади него стоял крест с набитыми на нем голубыми зайчиками по вертикали и розовыми слониками по горизонтали.

— Если аскет, удалившийся в пустыню, общается с духовным абсолютом без всякого посредника, то большая часть людей нуждается в духовных посредниках. И здесь искусство играет роль одного из таких посредников. Мне кажется, что в настоящее время, когда роль религии в мире уменьшается, роль и ответственность искусства должна возрастать, — говорил я что-то подобное умное журналисту телеканала «Культура». При этом старался держать голову перед телекамерой слегка наклоненной и в полупрофиль – по прошлому опыту уже знал, что такой ракурс является наиболее выигрышным для моего овального лица.

— Ты — молодец! Очень интересная и символическая инсталляция. Другие работы тоже классные… — Юля картинно протянула мне руку, — поздравляю!

— Спасибо, — я пожал протянутую руку, а потом поцеловал ее в щеку. Вдруг подумал, что Юля с Пашей, как двое непосед, могли бы составить гармоничную, пусть в чем-то забавную и даже странноватую, супружескую пару. В том, что этого не произошло, и Юля опять одна, я почувствовал свою вину. Головой я понимал, и повторял про себя (с каким-то облегчением) «твоей вины в произошедшем нет», но в груди щемило.

Точно так же ясно я понимал, что жизнь продолжается. Юля так и будет работать в галерее, жаловаться на меркантильность Леонида Анатольевича, торопиться вечером домой, растить сына. Сын будет ее радовать и расстраивать. Вечерами дома ей будет одиноко, да и на работе днем – тоже одиноко. Приходящие в галерею художники и посетители будут иногда забавлять ее своими банальными шутками. Время от времени появление кого-то из них будет дарить ей надежду, волнение с учащенным сердцебиением, вдохновение и приливы любви к жизни и всему миру; порывистую веру в то, что жизнь вот-вот изменится и все станет хорошо, и даже прекрасно. Веру в то, что появится родная душа, которая все поймет, и тогда ежедневное существование наполнится теплом и светом… Ради таких иллюзорных моментов, наверное, стоит жить. Тем более, если ты живешь в Москве – городе одиночества и тоски.

Открытие выставки подходило к концу. Вдруг фигура у входа в зал заставляет меня вздрогнуть. Длинные соломенные волосы, черная одежда, быстрые порывистые движения. Эта девушка никак не может быть Наташей, но я все же иду вперед, не отрывая от нее глаз и ожидая того момента, когда она обернется, и разочарование наполнит меня неприятным осадком, ни с того ни с сего испортив конец вечера.

— Почему ты так редко мне звонил? – Наташа курила на балконе у Дэна, подрагивая от холода. Дэн принес из комнаты куртку и накинул ей на плечи, — не хочу, мне не холодно, — отстранилась она. Дэн кинул куртку в комнату.

— В больнице была очень дорогая связь. Ну а сначала мне не разрешали выходить с этажа… — Дэн тоже вытащил из пачки сигарету и закурил.

— Отмазки… — Выдохнула Наташа.

— Зачем ты бросила институт?

— Потому что все кончается. Все, все кончается… — Как будто с удовольствием повторила она. — Я хочу заработать денег и отдать их этому суке…

— Я не верю. Не верю, что все произошло так, как ты себе представляешь… Здесь какое-то недоразумение. Я, наоборот, хочу съездить к нему в Москву и поблагодарить.

— Нет, ты поедешь в Москву отдать ему бабки!

— Когда ты… мы их еще только заработаем? Двадцать штук…

— Когда заработаю, тогда ты и поедешь.

— Может, ты теперь все за меня будешь решать? – Резко обернулся к Наташе Дэн.

— Ты обязан мне жизнью, между прочим, — она ткнула ему пальцем в грудь, а потом рассмеялась, — классно звучит, да? Классно… Ты обязан мне жизнью, — наигранным басом повторила она.

Дэн усмехнулся.

— Наверное, все правильно… — Задумчиво продолжила Наташа, — я правильно сделала, что бросила институт. Все когда-нибудь кончается. Институт кончается, свобода кончается, жизнь кончается. Все закономерно… Все, что произошло — это нам знак сверху. Нам дали фору – сообщили, чем закончится матч за час до его окончания. Остальные еще верят, что все будет продолжаться вечно, а я уже знаю, что все кончится, и даже знаю чем… А если нам дана фора – ее нужно использовать. Зачем продолжать делать что-то, если знаешь результат…

— Все не так…

— А как? – Наташа бросила за балкон окурок и подняла глаза на Дэна.

— Не знаю, как, но не так… — Дэн затушил сигарету в пепельнице и обнял Наташу.

— Скажи, как — и я поступлю обратно в институт, — она улыбнулась и обвила руки вокруг его шеи.

Потом Наташа рассказала Дэну, как она провела ночь в милиции – на допросе у следователя и в камере предварительного заключения. Следователь давил на нее расспросами и угрозами, обещал посадить в камеру к мужикам-рецидивистам. Но когда ему сообщили о поимке Лешки, он смягчился и отправил ее в камеру спать. На следующий день, когда Лешку привезли в Алма-Ату, ее отпустили под расписку. Но потом еще в течение нескольких дней гоняли на допросы – на совершенно глупые допросы, где задавали одни и те же вопросы, выпускали в коридор, потом вызывали снова. Несколько раз заполняли протокол и каждый раз заставляли его подписывать. Потом следователи про нее вдруг словно забыли, и больше уже ни разу не звонили. В это же время она написала в институте заявление, забрала документы и устроилась работать сразу в два места – в рекламную компанию ассистентом администратора и в кафе официанткой. Жить продолжала в Лешкиной квартире, которая на самом деле принадлежала его родителям, и куда теперь вернулась из Новосибирска его мать.

— Так что все нормально… Жизнь продолжается. — Скривила Наташа в усмешке физиономию, — слушай, а сексом заниматься тебе сейчас можно?

— Да, почему нет? – Улыбнулся Дэн.

— Ну сместится что-нибудь опять в твоей башке… Вид у тебя, конечно, до сих пор не особо…

— Нет, все нормально, — подмигнул ей Дэн и повел за собой к постели.

Дэн проснулся, дотянулся до мобильного телефона. 07:55. Теперь, после возвращения из Германии, он обычно рано просыпался, и к тому же часто плохо спал ночью. Днем из-за этого чувствовал себя заторможенным; в голове было как-то серо и мутно. Он поднялся с кровати, привычно подошел к синтезатору, включил его и сел на стул. Подсоединил наушники и надел их на голову, нажал «до» третьей октавы, потом «фа», «ля» второй октавы. Включил ритм-машину. Снова «до», «фа» и «ля». «До», «фа», «ля». Он опустил руки. Продолжал бить однообразный ритм. Без вступления клавиш он звучал занудно и глупо. Даже отвратительно и раздражающе. Дэн с отвращением отключил ритм-машину, а потом и синтезатор. Он закурил и вышел на кухню. Поставил на плиту сковороду, достал из холодильника яйца, зажег газ. Но сковороду на горелку так и не поставил. Через несколько секунд он убрал яйца обратно в холодильник и выключил газ, и вместо приготовления яичницы просто намазал маслом хлеб и положил сверху кусок колбасы. Вскипятив чайник, сделал себе растворимый кофе. Тем и позавтракал.

Наташа все еще спала. Дэн вернулся в комнату и снова лег в постель. Лежа на спине, смотрел в потолок. Вдруг удивился тому, что ни о чем сейчас не думает. Совсем ни о чем – в голове абсолютно пусто. Он вспомнил, как однажды где-то читал, что человеку очень трудно — почти невозможно — остановить внутренний монолог (или диалог) мысли. Но ему сейчас это очень легко удавалось. Его — обычно что-то говорящий, рассуждающий, сомневающийся — внутренний голос молчал; словно исчез из головы. От осознания этого у Дэна вдруг появилось какое-то чувство гордости. Теперь у него легко получается то, что недоступно другим людям, значит, он поднялся на более высокую ступень развития, чем остальные homo sapiens. Подумав об этом, мозг Дэна снова прекратил внутренний монолог.

— Блин, как же я могла проспать… — Открыв глаза, Наташа села в постели. — Я так хотела сегодня пораньше встать и принести тебе кофе в постель. Когда уже я научусь рано просыпаться…

— Мне и без утреннего кофе в постель классно… — Обнял ее Дэн, — к тому же я уже попил кофе.

— Ну вот… Даже не подождал меня… — Наташа выпрыгнула из постели, — ладно, на самом деле я жутко опаздываю на работу.

Она быстро оделась, глотнула кофе и ушла. Не вставая с постели, Дэн дотянулся до пульта дистанционного управления и включил музыку. Опять лег на спину и продолжил созерцание потолка. Через несколько минут пискнул, сообщая о принятом смс-сообщении, мобильный телефон. «Прив. Как здоров? Мож встретимся седня в обед?» — от Анвара. Дэн подтвердил встречу, и они договорились об обеде в «Рамсторе».

После рассказа Дэна об операции, о немецкой больнице и о самой Германии Анвар спросил его о долге:

— Я все понимаю и не настаиваю, чтобы ты срочно возвращал, но просто хотел узнать, когда ты планируешь? А то у меня сейчас тоже небольшой напряг… Да еще Маржанка на мозги капает «когда в Таиланд поедем, когда поедем…»

— Я постараюсь ко конца года…

— Все полторы? – Удивился Анвар.

— Думаю, смогу. На работу я уже через несколько дней выхожу. К тому же сезон корпоративок скоро начнется, постараюсь по максимуму из них выжать, — Дэн неторопливо выковыривал грибы из запеченной картофелины.

— Если что — ты сейчас не перенапрягайся…

— Я сам хочу быстрее со всеми долгами рассчитаться…

— Тебе же еще за операцию деньги отдавать?

Дэн отрицательно мотнул головой:

— Операцию мне знакомый профинансировал.

— Здорово… Слушай, а мотоцикл-то восстановлению подлежит? Или по запчастям его будешь продавать?

— Я не знаю, где он.

— В смысле?

— В прямом. Я же ничего не помню, меня оттуда на скорой увезли.

— Да, но менты должны были его на стоянку отвезти…

— Мотоцикла не оказалось на месте ДТП… Во всяком случае, согласно протоколу и схеме.

— Как так могло получиться?

— Мой «Кавасак» сам куда-то уехал, без меня… Может, до сих пор где-то ездит, — улыбнулся Дэн.

— Но это же угон… Уголовное дело.

Дэн пожал плечами:

— Наверное. Но мне он все равно больше не нужен…

Через несколько дней Дэн вышел на работу в клуб. В пятницу ночью привычно отыгрывал свой сет – так же, как он делал бы это два месяца назад, словно ничего не изменилось. На танцполе прыгала та же публика. Те же девчонки жались к барным стойкам. Дэн поманил жестом Витька – знакомого ди-джея, прислонившегося к спинке кресла недалеко от ди-джейского пульта. Тот зашел в кабинку. Дэн протянул ему купюру в тысячу тенге:

— Принеси мне пару стопок водки.

— Тебе можно?

Дэн кивнул.

— А гнать опять не начнешь, как тогда на вечеринке «Мальборо»?

— Нет, не беспокойся, — он с равнодушным выражением лица поменял диск в одном из дисководов.

Витек принес водку. Дэн выпил одну стопку, минуты через три – вторую. Неожиданно для самого себя поставил старенький ремикс на «Precious» Depeche Mode, а после него — Infected Mushrooms. От алкоголя никакого эффекта не чувствовалось. Дэн поставил последний релиз Global Dee Jays и вернул сет в более привычное русло. Выпил еще водки, но она теперь как-то странно на него действовала. Мозги туманились, появлялась заторможенность, не очень приятная тяжесть в голове и в теле, а обычной легкости, радости и драйва не было. «Для того, чтобы обрести нечто, нужно обрести ничто», — думал он, отрешенно наблюдая за танцующими парнями и девушками, которые удалялись от него. На самом деле никого нет. Ни людей, ни животных. И тихо. Пустая планета. Слепок его ночных кошмаров. Вернее, одного ночного кошмара, который два раза приходил к нему в немецкой больнице. Тогда ему снилось, что он проснулся, отключил себя от системы, выдернул из вены иглу и пошел по коридорам больницы, но никого не мог найти. Он споткнулся и упал, после чего вдруг понял, что это сон, и он ходит по больнице во сне, как лунатик. Он на самом деле вытащил из вены иглу, на самом деле упал и больно ударил колено. И если сейчас не проснуться, он может нанести себе еще больший вред. Может удариться головой и снова довести все до операции, если не хуже… Ведь он, как лунатик, ничего не видит перед собой, не видит, куда идет. Нужно как можно скорее проснуться. Обязательно проснуться. Но он не мог. Пытался ущипнуть себя, ударить по щеке, и не мог. Только шел дальше, прихрамывая, по пустынной больнице. Потом НЕЧТО стало преследовать его. Он чувствовал его за спиной и торопился вперед. Чувствовал слева и бежал направо, чувствовал впереди и бежал назад. Постоянно твердил про себя «Просыпайся! Просыпайся!» Лихорадочно думал, за что бы зацепиться в своем сне, за какую деталь, за какой предмет, который мог бы ему помочь осознать все и вырваться из сна. Но ничего не получалось. Уходили силы; он задыхался – всего ведь только пятый день после операции. Тогда стало ясно, что выхода нет. Либо его сейчас догонят, либо он сам упадет и снова разобьет голову. Впереди показалась лестница. Очень кстати – из последних сил добежать до нее и повалиться на ступеньки, разбив голову о мраморный выступ. Он взялся руками за перила и сел на пол. Вдруг резко, порывисто проснулся и реальность словно навалилась на него всей своей тяжестью. Он лежал в постели, тоненькая трубочка системы все так же вела под упругую повязку на его левой руке.

Или все-таки эта пустая планета — не только образ того недавнего кошмара? Пустота и тишина двуцветной подковой магнита притягивали какую-то глубоко запрятанную часть его внутреннего «я». Этот крот внутри Дэна почему-то знал – почему и откуда? – что когда-нибудь он окажется на этой пустой планете и будет бродить меж ее молчаливых деревьев. Бродить, зная, что здесь никого нет; зная, что ему никогда не обойти весь этот шарик по его экватору, параллели, меридиану или чему-то еще, что у него там есть. Зная, что до конца жизни он будет слышать только два звука, производимых окружающим миром: шелест листвы деревьев и журчание воды.

Вернувшись домой, Дэн лег в постель, но не мог заснуть. Считал до тысячи, переворачивал подушку, включал тихую музыку, но – безрезультатно. Ему представлялось, что он выброшенный на сушу кит, разрушающийся под собственной тяжестью. Проворочавшись около часа, он встал с кровати и подошел к компьютеру. Включил почтовую программу, достал из ящика стола бумажку с адресом Маши.

«Маша, привет!

Как у тебя дела? Как учеба, работа? У меня все нормально. Долетел, даже уже вышел на работу. Здоровье в порядке. Только плохо сплю иногда. Чувствую, что изменился после операции. Хотя мы все время меняемся. Тебе так не кажется? Все, из чего мы состоим – тело, душа, проч. – все находится в непрерывном движении. Как можем мы полностью остановиться? А когда приходит смерть – разве дух не должен двигаться по инерции?

Сейчас мне кажется, что у человека только один повод жить – его ненасытность. А я, как ни странно, вдруг насытился всем, что есть на этой Земле. Ем все больше, а еда становится все более безвкусной. Я пытаюсь пробовать новые продукты, новые сорта сыра, новые сорта колбас. Пробую маракую, папайю, манго, но чем больше я пробую, тем более безвкусным все становится. Я не вижу, где конец этому пути. Так хочется вернуть настоящий насыщенный вкус. Но время летит и движется, и своим движением разбавляет вкус жизни.

Мне сейчас ничего не интересно… Потерялись какие-то нити, которые обычно связывают человека со всеми проявлениями жизни – общественной, личной, физической, духовной и т.д. Больше нет идеалов и нет стремлений. Все, что интересно и увлекательно для обычного человека, все, к чему он стремится – невероятно далеко от меня. Когда приближаешься к черте смерти, понимаешь, что, по большому счету, на этой Земле нет ничего такого, ради чего стоит жить. Но жить при этом хочется еще больше…

Ладно, извини, что гружу тебя своими мыслями.

Как Вика и Сэм? (ВСТАВИТЬ ПРО НИХ РАНЬШЕ)Привет им от меня.

Счастливо!

Буду ждать ответа.

Дэн»

Перед тем, как нажать кнопку «отправить», Дэн еще раз прочитал сообщение, после чего выделил курсором мышки все свои размышления и рассуждения, вырезал их и отправил то, что осталось от письма:

«Маша, привет!

Как у тебя дела? Как учеба, работа? У меня все нормально. Долетел, даже уже вышел на работу. Здоровье в порядке. Как Вика и Сэм? Привет им от меня.

Счастливо!

Буду ждать ответа.

Дэн»

На часах было почти десять утра. Дэн отключил все телефоны и лег в постель. Компьютер пискнул, информируя о принятом сообщении. Пришлось снова встать.

«Дэн, привет!

Очень рада получить от тебя сообщение! Я только что вернулась из клуба. Чуть-чуть пьяная, так что извини, если что не так напишу. И так было классное настроение, а теперь еще лучше! Сейчас подумала, какая музыка была бы в клубе, если бы ди-джеем был ты, и как бы я танцевала под твою музыку. Думаю, классно! Ходила с подругами, в новый клуб. Русских там почти нет, только немцы и еще студенты из других стран. Ну и хорошо. А то в русских клубах здесь часто драки.

Учеба и работа у меня хорошо — как обычно. Сейчас почему-то много пациентов из Эмиратов, а русских – никого. Как ты себя чувствуешь? Не болит ли голова? Пьешь обезболивающие? Вике и Сэму приветы передам.

Ну пока!

Целую,

Маша»

Дэн закрыл лицо руками и так сидел некоторое время. Сон уже находился где-то рядом, постепенно вытесняя реальность. Он выключил компьютер и повалился на кровать. В этот раз ему удалось заснуть.

Проснулся он в три часа дня. Мобильный телефон показывал несколько пропущенных звонков от Наташи. Дэн привычным движением бросил телефон на кресло, поднялся с кровати и пошел в ванную комнату. Включил горячую воду в душе и спрятался от всех за полиэтиленовую занавеску. Тело прогревалось под тонкими острыми струями, температура которых была на грани переносимости. Пар вокруг Дэна поднимался вверх. Вода стекала по лицу, щекотала под носом, попадала в уши. Блаженство… Да, все бывает именно так. Тихо, спокойно, обыкновенно. Незаметные трагедии, разрушения, смерти, которые сам человек старается сделать более незаметными, надеясь, что так будет меньше боли. Дэн лег в ванне, положил лейку душа на грудь. Горячая вода теперь стекала по туловищу сразу вниз, и ногам без нее было немного холодно. Бритвенных лезвий в квартире нет. Конечно, можно найти еще что-нибудь острое… Дэн подумал, что сейчас нет абсолютно никакой разницы – остаться живым или перерезать себе вены. Но мысли о боли и крови были неприятны, да и выходить из ванны, искать режущие предметы было лень… Он продолжал лежать и поливать себя из душевой лейки. Казалось, что это пребывание под нежными струями, возникающая взаимосвязь с водой и ее теплом, и даже какое-то общение с ней могут продолжаться вечно.

Выйдя из ванной комнаты, Дэн подошел к письменному столу и написал на листе бумаги:

«Моя жизнь, во мне, для меня – закончилась. Так бывает… Все остальное в моей жизни, что будет дальше – не мое. Я могу выбросить его, могу отдать, подарить кому-нибудь… Можно догадаться, какой выбор делаю я».

Стояли удивительно теплые для декабрьской Москвы дни. Я одолжил у Олега Шеворухина машину – захотелось съездить к храму Покрова на Нерли, во Владимир и Суздаль.

Ночные улицы манят. Ночные улицы зовут. Просто нестись по ним на машине. Неизвестно, чем они манят… Ведь заранее знаешь, что ничего из того, о чем вдруг начал мечтать, глотнув густого и прохладного ночного воздуха, не случится. Не встретишь ни новых друзей, ни одинокую симпатичную девушку… Но в воображении все именно так. В воображении – ночные романтические приключения. К черту! Ногу на педаль газа, и хотя бы просто гнать свою машину в темноту улиц. Меня гонит пустота за спиной. Меня гонит ставшее со временем иронично-безразличным отчаяние бессмысленности. Музыка и улыбка. Музыку – громче. Ногу — на педаль газа.

Я давно не водил машину. Полгода назад продал «Хонду-Цивик» девяносто пятого года выпуска, на которой ездил три года. Продал, чтобы отложить вырученные деньги на квартиру.

Олегова «Реношка», хоть она и новее на десять лет, с «Хондой», конечно, не сравнится. Но все равно здорово. Я кайфовал от езды по более-менее свободным ночным улицам. Вел машину по проспекту Мира, потом по садовому кольцу. На проспекте Мира объехал две аварии. Темно-серый асфальт выглядел обманчиво сухим и держащим сцепление с колесами. Тонкая ледяная корочка неотличима от асфальтовой поверхности. Покрытые ею участки незаметно начинаются, и незаметно же заканчиваются. Обманчивая дорога… Хорошая метафора для жизни, состоящей из иллюзий. Ты думаешь, что уверенно двигаешься по ней вперед, а на самом деле… «Самого дела»-то и нет. Серый цвет вообще обманчив. Наверное, самый обманчивый из всех. Ни у одного другого цвета нет стольких оттенков, сколько есть у серого.

У каждого города есть свой цвет. Москва – город серого цвета. Полгода серое небо и серая земля. Серые многоэтажки серых спальных районов. Серое выражение лиц в вагонах метро.

На Садовом кольце дежурил патруль ГИБДД. Наверное, отлавливали пьяных водителей и нарушителей скоростного режима, к которым относился и я. К счастью, впереди на большой скорости неслись два темных «Гелендвагена», вызвавших справедливое подозрение у гаишников. Обе машины были остановлены, а я, незамеченный, спокойно проехал мимо, хотя тоже ехал гораздо быстрее положенного.

После патруля ГИБДД я немного сбавил скорость. Удовольствия от езды тоже сразу заметно поубавилось. Я вдруг подумал, что в последние года два-три я незаметно для самого себя стал гедонистом. Жизнь упорядочилась, поделилась на работу и на отдых. Отдых классифицировался на различные виды удовольствий. Вождение машины по ночному городу. Пиво с приятелями. Флирт и секс с девушкой. Плавание. Сауна. Просмотр нового кинофильма. Прочтение новой книги. Загорание на пляже под солнцем. Черный чай с лимоном поздно ночью. Все классифицировалось и улеглось в расписание. Упорядоченная жизнь получателя удовольствий.

Этот мой гедонизм отвратителен. Он слишком «западен», слишком цивилизован. Вся история западной цивилизации – путь от общих метафизических идеалов к личному материалистичному гедонизму и эгоизму. На Востоке человек тоже эгоистичен, но это так не афишируется и не возносится до небес всеми средствами массовой информации и всепожирающим червем рекламы, как это происходит на Западе. При этом ведь путь к гедонизму — путь к торжеству тела над духом.

Осознавал ли я это раньше? Конечно. Но было лень сопротивляться. Впрочем, лень, наверное, тоже определенный род удовольствия, и одно из проявлений гедонизма. Моя поездка в Алма-Ату нарушила что-то в этой сложившейся системе, выбила меня из привычной колеи жизни, сложившейся за последние несколько лет. Наверное, это к лучшему; возвращаться в систему не хотелось, но, с другой стороны, и альтернативы никакой пока не представлялось. Буду дальше работать, писать картины, ходить с приятелями в бар, боулинг, бассейн, кино. Загорать, лежа на горячем песке курортов. Поеду на биеннале в Нью-Йорк…

Может, жениться и завести детей? Не могу быть счастлив сам, так хотя бы сделать счастливым кого-нибудь другого; точнее, Юлю. Только зачем я использую это затертое, мифическое и иллюзорное слово «счастье»? Сказать уж тогда «удачное стечение обстоятельств и благополучная последовательность жизненных событий». Отказаться от своего эгоизма, сократить удовольствия, смирить желания и создать благополучную последовательность жизненных событий для кого-то, кто, возможно, достоин этого в большей степени, нежели я. Хотя вряд ли из этого получится что-то хорошее… Пройдут годы. Я устану, у меня кончится терпение, я начну срываться. Юлино же представление обо мне, мой идеализированный образ в ее сознании разрушится еще гораздо раньше, наполнив ее разочарованием… Что ж, в результате получится самая обычная семья… Союз людей, объединенных созданием и разрушением иллюзий… «Иллюзия – часть духовной работы и духовной жизни человека».

Поглощенный мыслями, я незаметно для самого себя снова разогнался. Продолжать движение. Движение, которое оставляет позади медленные слова и размышления, наполняясь взамен быстрыми образами и ассоциативными картинками. Картинками манящих ночных улиц, горящих неоновых огней – разноцветных и совсем не серых.

Раздался звонок мобильного телефона. Впереди мигал зеленый светофор. Не глядя на высветившийся номер, я нажал «ответить» и поднес к уху трубку:

— Алло.

Мигание зеленого впереди прекратилось, сменившись на желтый. Ноги инстинктивно выжали сцепление и тормоз. Машину понесло юзом. Вот и на мою долю достался участок ледовой корочки… Я отпустил тормоз и, бросив на колени телефон, вывернул руль. На светофоре желтый сменился красным. Я быстро и прерывисто начал нажимать педаль тормоза. Обледенелые и сухие участки чередовались. «Реношка» то замедляла движение, то шла юзом. Я все-таки не забыл свои водительские навыки и умудрялся справляться с заносом, и при этом сбавлять ход и лавировать между останавливающимися перед перекрестком машинами. В конце концов получилось остановиться самому, а не с помощью маячившей впереди меня «десятки». Я закрыл руками лицо, вытер лоб. Все произошло очень быстро – три-четыре секунд, но меня успел пробить холодный пот.

«Пиццу заказывали?»

«Да, мне с яблоками»

«Яблоки в пицце убивают аромат» — пронесся в голове такой безумный, неизвестно откуда взявшийся, диалог, и я сразу почувствовал, что очень голоден. Действительно нужно в какую-нибудь пиццерию с ароматными запахами, расплавленным сыром, чуть поджаренными помидорами и сочащимися растопленным маслом тонкими ломтиками салями. Упавший с коленей на сиденье и скользнувший под бедро мобильный телефон дал о себе знать безразличным писком. Я достал его чуть ли не из-под попы и посмотрел на монитор. «У вас один пропущенный звонок». «Почему же пропущенный? Я ведь ответил», — не согласился я и нажал кнопку посмотреть номер. Высветилось «Дэн-Алма-Ата».

— Куда ты идешь?

— Так… По делам… Мне нужно…

— Подожди, я хочу с тобой.

— Нет, не могу, извини, — и он бежал от нее прочь по узким темным и сырым улицам этого города. Дэну то ли приснился этот сон, то ли все представлялось наяву. «Подожди. Пойми — мне нужно уйти…» — он говорил только эти слова в том странном видении.

— Побрей мне ноги, — Наташина голова выглянула из ванной комнаты.

— Сейчас… Я чищу картошку… — Дэн дочистил картофелину и положил ее в раковину. Помыл руки и прошел в ванную комнату к Наташе. Она стояла под струями горячего душа.

— Не боишься? – Спросил Дэн.

— Немножко. Но нужно же когда-то начинать… — Улыбнулась Наташа.

— А ты взамен будешь брить мне физиономию? – Усмехнулся он.

— Может быть… Только тебе там сложнее – то нос будет попадаться, то скулы… Срежу еще что-нибудь…

— Ничего, у меня безопасные лезвия… Моей брить?

— Ну да. Я же свою с собой не ношу…

Дэн взял бритвенный станок, промыл лезвие. Следуя указаниям Наташи, намылил пеной ее бедра, голени и икры.

— Боишься тоже? – Улыбнулась Наташа.

— Немножко, — он осторожно провел бритвой по гладкой нежной коже бедра, — не больно? БЕДРА БРЕЮТ?

— Нормально. Можешь смелее, — Наташа поставила ногу на край ванны, подставляя ему внешнюю сторону бедра.

Менее чем через пять минут процесс бритья был закончен.

— Спасибо, — Наташа поцеловала Дэна в лоб, — первый опыт оказался вполне успешным. Из тебя выйдет отличный ногобрей.

Усмехнувшись, Дэн промыл бритвенный станок:

— Ладно, я пошел дожаривать картошку.

В сковороде разогревалось масло. Дэн резал очищенные картофелины. За окном валил мокрый снег. Жареная картошка в такой промозглый зимний вечер – очень неплохо. Из ванной комнаты вышла Наташа, закутанная в два больших полотенца. Она прошла на кухню и села на стул.

— С легким паром, — улыбнулся Дэн.

— Спасибо.

Дэн бросил в сковороду порезанную картошку и лук.

— Как ты? Не устал? – Спросила Наташа.

— От резания картошки?

— От работы в последние дни.

— Ничего, нормально… Зато еще одна такая неделя, и я смогу расплатиться с Анваром.

— Голова не переутомится? Не заболеешь?

— Нет. Я отлично себя чувствую.

Последние две недели Дэн работал почти каждую ночь – пять ночей проработал в клубе, и семь – на рождественских и новогодних корпоративных вечеринках. Все эти дни одно устремление двигало им – скорее заработать денег и вернуть долг Анвару. С другой стороны, ему нравился такой режим. Постоянная занятость отключала мозги, заставляя жить на каком-то автопилоте, и это было приятно. Он думал о том, что в этом мире есть только одна вещь, которая абсолютно невозможна. Невозможно остановить жизнь и остановиться самому. Ты все равно куда-нибудь двигаешься.

— Ну что, скоро ты уже порадуешь меня продуктом своего кулинарного гения? – Перебирая мокрые волосы, спросила Наташа.

— Еще десять минут, и — готово.

— Классно… Знаешь, хотя ты и говоришь, что отлично себя чувствуешь, мне не нравится твой вид. Ты какой-то загруженный и серый все время…

Дэн пожал плечами и ничего не ответил.

— Ты стал каким-то другим после этой аварии и операции… — Продолжила Наташа. — Скажи, может, тебя пытали в этой немецкой больнице, а? – Она рассмеялась, — какие-нибудь недобитые фрицы мстили за погибших отцов?

Дэн усмехнулся в ответ:

— Все нормально… Нужно только адаптироваться немного после операции, — он помешал скворчащую в сковороде картошку.

— По-моему, мы все время к чему-то адаптируемся. А мне надоело… Я вчера поругалась со своей шефиней, Леной. Она – дура, и мне надоело адаптироваться к отсутствию у нее умственных способностей. Теперь она грозится меня уволить. А я могу придумать и нарисовать гораздо лучшие вещи, чем она. Несправедливо.

— Ну только грозится ведь…

— Да, пока только грозится… Блин, зачем я бросила курить… — Наташа встала со стула и подошла к окну, — иногда нестерпимо хочется. Может, сходишь за сигаретами? А то у меня голова мокрая… — Она присела на край подоконника.

— Что, так легко готова сдаться? – С усмешкой посмотрел на нее Дэн.

— Да… Сдамся на пару дней. Потом снова брошу – зато будет повод для еще одной победы над собой.

— Ни фига… Я не буду в этом соучаствовать, — Дэн достал из холодильника квашеную капусту для салата.

— Ну сходи пожалуйста… И вообще – забыл? Ты обязан мне жизнью… — Улыбнулась Наташа.

— Не пойду.

— Блин, нельзя быть таким неблагодарным! А то станешь, как моя шефиня Лена. Она даже сигарету держит кончиками пальцев и на меня направляет, чтобы показать свое презрение, — Наташа продемонстрировала, как ее шефиня держит сигарету кончиками пальцев.

Дэн молча помешал в сковороде картошку, потом достал из буфета хлеб, отрезал несколько ломтей и положил на тарелку.

— Я ведь все равно потом куплю… Или ты против того, чтобы я в твоей квартире курила?

Дэн взял очищенный лук и принялся нарезать его быстрыми, уверенными движениями.

— Тебя раздражает то, что я сейчас говорю? – Прикусила губу Наташа.

— М-м, да…

— Да и я сама тебя, по-моему, в последнее время раздражаю, — Наташа поднялась с подоконника и вышла из кухни. В комнате она оделась, еще раз вытерла волосы полотенцем, расчесала их и уложила под шапку, взяла свой рюкзачок и ушла.

Дэн выключил газ, наложил себе в тарелку ароматной жареной картошки, салата, сел за стол и начал есть. Наверное, именно так все и должно было произойти. Он ничего не чувствовал; разве что только голод.

После плотного ужина он прошел в комнату. На кресле ему почудилась чья-то тень – большого недовольного мужчины. Но это была только обычная гора его одежды. Он включил свет, опустился на колени, наклонился и уперся головой в пол. Шрам и кожа около него от соприкосновения с жестким ворсом ковра неприятно запульсировали и заболели. Дэн повалился на пол, лег на спину и раскинул руки.

Для того, чтобы преодолеть бессмысленность и бесцельность всего, нужно что-то делать. Что-то хотеть, к чему-то стремиться. И если все бренно здесь, если бренно все, что ты видишь — нужно стремиться к тому, что не видишь. Если ты его не видишь, это не значит, что его не существует. Возможно, просто ты сам его еще не создал. Нужно делать что-то, нужно начать создавать. Создавать то, что не умрет; то, что не принадлежит этому миру, нематериальное. Через тридцать лет люди научатся разбирать друг друга на молекулы и заново собирать. Через пятьдесят лет разберут по атомам Бога и всю Вселенную. Мы станем всесильными и бесконечными, а людям все равно будет мало. Все равно будет тоска, и все равно захочется куда-нибудь еще, дальше, дальше… Но за всеми далями человек вернется только к самому себе; поймет, что самое бесконечное во вселенной – это он сам. Нужно только прислушаться и приглядеться. Каждый человек – это Вселенная, и все во Вселенной он может чувствовать и слышать.

Дэн встал с пола и подошел к столу. Взял ручку и лист бумаги. Сел на стул и записал: «Если все умирает, если ничего не имеет смысла, раз МЫ умираем, остается только одно: верить в то, что мы не совсем умираем, что какая-то наша часть – душа – продолжает свое существование после нашей смерти, что она бессмертна. Не только верить, но и своей верой и ежедневными делами создавать и пестовать эту бессмертную часть в себе, готовить ее для будущей жизни «там» после смерти тела «здесь».

И если душа бессмертна, то после моей смерти «здесь» она должна обитать не где-либо во Вселенной, а в каком-то совершенно другом мире. Наша Вселенная подчинена закону цикличности: в ней абсолютно все – звездная пыль, планеты, звезды, галактики – рождается, развивается и потом прекращает свое существование. Это несовместимо с условием бессмертности души. Впрочем, есть способ, при котором душа может находиться и во Вселенной: подчиниться закону цикличности, все время умирать в одной своей ипостаси и потом рождаться в другой, развиваться в ней, потом умирать и снова рождаться, и так далее… До бесконечности.»

Он положил ручку на стол, включил телевизор. По МТВ транслировали старый видеоклип Nirvana «Smells like a teen spirit». Дэн запрыгал по комнате, мотая головой – словно подражая молодым парням и девушкам на телеэкране. В голове появились неприятные ощущения, шрам снова запульсировал. Дэн остановился и сел на пол. «Все хорошо. Наверное, все хорошо», — сказал он про себя и потянулся к телефону.

Через неделю, как приблизительно и рассчитывал, он смог расплатиться с Анваром. Еще три дня ушло на то, чтобы по дешевке распродать друзьям аппаратуру и раздать различные мелочи. Все получалось легко и быстро. «Отдавать блаженнее, нежели принимать…» — невольно думалось ему. Отказываться от всего, разрушать устоявшийся порядок, оставлять нажитые удобства оказалось легче, чем он себе представлял. К первому января он закончил все приготовления.

В новогоднюю ночь он мотался по городу с одной вечеринки на другую, от одних друзей к другим, пил водку, пел песни, но в три часа ночи уже оказался дома, трезвый, бодрый и скучный. Лег спать и сразу же уснул.

В десять часов утра первого дня нового года он поехал к родителям, удивив их и своим появлением, и временем визита.

— Ну даешь… — Обвив его шею руками, тихо сказала ему на ухо сонная Катя и улыбнулась. Мама приняла цветы, обняла и поцеловала. Олег Семенович тоже обнял и поцеловал в лоб.

— Ну только не надо устраивать картину «Возвращение блудного сына»… — Катя прошла на кухню, — давайте лучше дадим ему попробовать пирог с капустой.

После того, как Дэн сказал, что уходит в монастырь, мама заплакала. Отец тихо спросил:

— Ты же теперь не веруешь в Бога?

— Наверное, поэтому и иду… — Ответил Дэн.

Катя села на диван и принялась грызть ногти.

— Благословления моего спрашиваешь? – Снова спросил отец. Дэн кивнул. Олег Семенович вздохнул:

— Наверное, другого выхода у тебя теперь и нет…

Зима в Москве. Метет снег, дует ветер. Одновременно холодно и уютно. Я поднимаю воротник куртки, закрываюсь им, словно наложница гарема, увидевшая нового евнуха и прикрывающая лицо платком. Спрятаться бы… Полностью утонуть в своей куртке, и пусть сверху наметет снега. Ощущеньице… Может быть, я есть, а, может быть, меня уже и нет. И где-то вдалеке звучит теплая музыка…

В такую погоду более половины всего существующего не существует. Точнее оно существует на какие-нибудь жалкие тридцать процентов от нормы. Я перестаю быть уверенным в том, что Наташа сидит сейчас дома и пьет горячий чай; за три тысячи километров от меня, где, возможно, нет метели. Я даже перестаю быть уверенным в ее существовании… И выстрел в висок сейчас наверняка прозвучал бы глухо, уютно и нежно – как под пуховой периной. Я вдруг закашлялся – раскатисто, с ожиданием облегчения в горле. Но сколько ни кашлял, не мог выкашлять свое прошлое… Боль, которую не может вынести дерево. Боль, которую не может вынести металл. Стальные кубы сочатся жидкостью и теряют форму. Древесная плоть крошится и плачет. Почему-то я иногда чувствовал такую боль, и эта боль была связана с Наташей.

Все это – иллюзия, — убеждал я себя. Она просто дура, глупая, строптивая девчонка, молодая максималистка. Не красивее других. Совсем не красивее других… С более тяжелым и стервозным, чем у многих других, характером, раздутым «эго» и чрезмерным самолюбием и самомнением. У нее наверняка по утрам плохо пахло изо рта, она потела, сопливела, перерабатывала напитки и пищу в мочу и испражнения. Так повторял я про себя. И достигал — почти достигал — результата. Но только почти. Силуэт в толпе… Соломенная копна волос, похожий запах духов… Какие-то события, положения тел и предметов в пространстве и времени, схожие с тем, что происходило тогда в Алма-Ате… И все начиналось с начала.

Я вернулся домой. Где же крепкий чай – мой кофеин? Моя утяжеленная доза. Три ложки черного крупнолистового чая, кипяток и сахар.

Заварив чай и оставив укутанный в полотенце чайник на плите, я прошел в комнату, лег на диван и включил телевизор. Раздался телефонный звонок. Я поднял трубку.

— Егор, привет. Это Дэн.

— Привет, Дэн, — взяв пульт дистанционного управления, я отключил звук телевизора.

— Я звоню с вокзала. Хотел бы увидеться. В Москве я проездом, завтра уезжаю.

— Приезжай в гости.

— Сейчас?

— Да, хоть сейчас. Как тебе удобно…

— Хорошо. Извини, а переночевать у тебя можно?

— Без проблем. Приезжай.

Я продиктовал ему адрес и повесил трубку.

Дэн приехал через час. Выглядел он очень хорошо – словно не было ни травм, ни переломов, ни операции. И только когда снял шапку, слева, чуть выше виска белел уходящий в волосы шрам. Мы пожали руки.

— Ну как ты? – Спросил я.

— Хорошо, — улыбнувшись, он снял обувь, и мы прошли на кухню.

Я разложил по тарелкам пельмени. Дэн достал из сумки старый бубен:

— Я хотел поблагодарить тебя за все… Спасибо. А это — тебе, — он протянул мне бубен.

— Спасибо, — я с усмешкой принял подарок. Бубен был тяжелее, чем казался на вид.

— Это очень хороший бубен, — Дэн провел пальцами по натянутой коже, — на человеческих костях… Вызывает духи мертвых. Так говорят, во всяком случае…

— Да ну… — Не поверил я и перевернул бубен. Роль растяжек действительно выполняли человеческие кости.

Дэн пожал плечами:

— Ну не знаю… Может, и фигня. Но лучше просто так на нем не играй…

— Ладно, — снова усмехнулся я и положил бубен на холодильник.

Потом Дэн сообщил мне, что идет послушником в Соловецкий монастырь, а я в ответ рассказал ему о том, что произошло между Пашей и Лешей.

— Как Наташа? – Спросил наконец я, стараясь принять самый равнодушный вид.

— Нормально, — Дэн опустил голову и уставился в свою тарелку с пельменями, — правда, бросила институт и устроилась на работу. Она решила, что это ты того парня к Алексею послал…

Больше мы не говорили ни на эту тему, ни об Алма-Ате. Болтали о музыке, кино, литературе… Поужинав, легли спать. Утром Дэн уехал на вокзал.

Закрыв за ним дверь, я взял с холодильника бубен. Погладил приятную на ощупь кожу. Может, раз он на человеческих костях, то и кожа человеческая? Было бы логично… Бум-бум. Кого из мертвецов мне хотелось бы воскресить? Нет, не воскресить, конечно… Только потревожить и пригласить в гости.

Через три дня я был в Алма-Ате. Свежий снежок, морозец – к моему удивлению, здесь оказалось гораздо холоднее, чем в Москве. Стоящий в пробке город. Безмолвные и равнодушные белые горные исполины над ним.

Конечно, я ничего не мог объяснить маме. Придумал какую-то мутную историю с командировкой по линии культурного обмена и якобы организацией выставки казахстанских художников в Москве. Но она поверила.

В маминой квартире теперь присутствовал чужой человек, и следы его присутствия – материальные и нематериальные – сразу изменили ее, сделали тоже немного чужой и неродной. Несмотря на то, что следов этих было, на самом деле, не так уж и много, но мне теперь труднее было назвать квартиру своим (или родительским) домом; труднее было представить ее местом, где прошло мое детство. Евгений Иванович при этом вел себя очень тихо, скромно и даже чуть ли не почтительно по отношению ко мне.

В первый же вечер я позвонил Наташе на ее мобильный. После семи гудков она ответила на звонок:

— Да, — голос ее был то ли растерян, то ли холоден, а, возможно, и то, и другое вместе.

— Привет, это Егор.

— Ага, привет.

— Как у тебя дела?

— Нормально, — она говорила тихо и размеренно, как заведенная кукла или даун.

— Я сейчас в Алма-Ате… Приехал в командировку. Хотел бы с тобой встретиться.

— Тебе деньги нужны?

— Нет, какие деньги?! Не нужны мне никакие деньги… — У меня в горле стало сухо, как в пустыне.

— Я не могу. У меня много работы.

— Если не сегодня, давай завтра. Мне нужно поговорить с тобой.

— Не знаю. Позвони завтра.

— Хорошо.

Я отключил телефон, оделся и вышел на улицу.

Наташа едет в автобусе, в хвосте салона. Сидит рядом с симпатичным парнем-блондином, из наушников которого звучит рэп. Она смотрит вперед, разглядывает пассажиров (но не замечает меня, стоящего у дверей), затем медленно и осторожно прикладывает голову к плечу парня, словно собирается заснуть на его плече. Но ее глаза открыты, и она продолжает смотреть на людей в салоне автобуса. Парень удивленно смотрит на Наташу, на его губах появляется растерянная усмешка, но потом он приобнимает ее рукой. Так они едут дальше, не говоря ни слова. На очередной остановке Наташа встает, чтобы выйти из автобуса. Парень поднимается, берет ее за локоть и идет за ней. Они вместе выходят из салона и идут, обнявшись, по заснеженному тротуару. Я следую за ними. Они проходят два квартала, и на следующем перекрестке Наташа останавливается и оборачивается к парню:

— Счастливо.

— Подожди. Можно я провожу тебя до дома? Как тебя зовут?

— Нет. Счастливо, — она говорит уверенно и резко.

— Как тебя зовут? Меня – Валера. Дай хотя бы телефон…

— Нет. Пока, — Наташа быстрым шагом переходит улицу и исчезает.

Мне приснился этот сон прошлой ночью. Утром, когда я ехал в аэропорт, и потом весь день – в самолете и на алма-атинской земле — сохранялось какое-то легкое и романтичное настроение от яркого сновидения. Почему-то не было никакой ревности к этому белобрысому парню.

Я пешком дошел до Лехиного дома, вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Открыла Лешина мама; к счастью, она меня не узнала.

— Здравствуйте. Наташа дома?

— Нет, она на работе. Сегодня ее смена.

— А когда будет?

— Поздно. А вы по какому вопросу? Ей что-нибудь передать?

— Нет, спасибо. До свидания. (КУДА ЗАВИСЛА СЪЕМНАЯ КВАРТИРА)

Я развернулся и пошел по ступенькам вниз. Спустившись на первый этаж, я не вышел из подъезда, а остановился и посмотрел на лестницу, ведущую в подвал. Точно так же я стоял здесь четыре месяца назад, в день знакомства с Наташей. Сегодня я снова увижу ее. Сделав несколько шагов вниз по лестнице, я сел на ступеньке, прислонившись к стене. По-моему, точно так же и даже на этой самой ступеньке когда-то сидел убитый мужчина – первый мертвый человек, которого мы видели с Пашей и Лешей.

Ты можешь убежать, но не можешь спрятаться от меня. У меня есть все время мира, чтобы завоевать твою любовь, чтобы сделать тебя моей. Какие-то подобные строки, навеянные песнями зарубежной эстрады, вертелись в моей голове.

В ожидании прошел час или около того. На маленькой полочке около двери в подвальные помещения я вдруг заметил огарок свечи и коробок спичек. Поддавшись какому-то импульсу, я встал со ступеньки, подошел к полочке и зажег свечу. Потом вернулся на свое место.

Холодно и уютно. В темноте горит огонек свечи. Он притягивает твое внимание, гипнотизирует. У тебя с ним устанавливается контакт, взаимодействие. В этой темноте он становится для тебя самым близким, дорогим и одушевленным предметом. Хочется, чтобы этот огонек горел и дальше, горел всегда, и ты бы разглядывал его, любовался им. Ты чуть дунешь – он заколышется. Он чуть заколышется – свет дрогнет, темнота начнет наступать. У тебя с этим огоньком неразрывная взаимная связь. Огонек горит, и ты улыбаешься. Хочется жить. Хочется, чтобы и огонек продолжал свое существование. С этого все начинается… Была темнота – появился огонек. И начинается твое движение вперед, желание что-то делать, к чему-то стремиться. Может быть только благодаря этому огоньку в темноте вдруг появляется смысл действия, смысл всего.

Конец света не начинается с изменения формы березовых листьев. Листья, как и все остальное в этом мире, меняются постоянно. Конец света начался давным-давно, только какое нам до него дело… Мы не замечаем его так же, как не замечаем меняющих форму листьев.

И заканчиваться он будет еще долго… Так что у меня, действительно, есть очень много времени – вся оставшаяся жизнь — чтобы идти за этой странноватой строптивой девушкой, чтобы исправить то, что разрушено, чтобы построить что-то новое. Чтобы дарить ей все, что я могу подарить, чтобы делать ее счастливой. Чтобы окружить ее любовью, теплом и нежностью; таким душевным комфортом, какого она еще никогда не испытывала…

«Зачем ты приехал и пришел? Я сама привезла бы тебе деньги, когда заработала»

«Может и недоразумение, но тот идиот с битой не просто так ведь приехал…»

«…Сам за спиной друга спрятался, а его под пулю поставил?»

«Я ничего не знаю ни про твоего убитого друга, ни про твои с ним дела и разговоры, но Лешку уже ничего не вернет!»

«Главное – что Лешку ничего не вернет. И виноваты вы со своим другом! Хотя твой друг уже, конечно, за все поплатился».

Ее фразы стегали меня по лицу, лили жидкий азот в грудную клетку, выжигая тавро на каких-то внутренностях – сердце, легких и чем-то там еще. Я вдруг задался вопросом, когда и — главное — КАК началось сегодняшнее утро? Именно утро, и именно СЕГОДНЯШНЕЕ? Может быть, часов семь назад я, лежа на полу своей квартиры, принял ЛСД, а все остальное – осень в Алма-Ате, эротические переживания с белокурой красавицей и без нее, мамино венчание, авария с мотоциклистом, альтруистские побуждения, разборки и убийство друга всего лишь bad trip? Плод моего, приправленного галлюциногеном, нашпигованного ЛСД — как запеченный поросенок чесноком – воображения? Кто поручится, что нет? Я продолжаю идти вперед, но не могу вырваться из границ этого bad trip…

— Ты меня даже не слушаешь!

— Слушаю, слушаю, — я беру ее за руки, тяну к себе и обнимаю. Она не сопротивляется, но и не отвечает на объятие, не расслабляет мышц; стоит напряженная и чужая.

— Подожди, подожди… Ведь все можно исправить. Все можно исправить, — я тороплюсь сказать, тороплюсь выговорить все, — можно делать что-то для того, чтобы спасти Леху, чтобы помочь его родителям, чтобы… Делать что-то, чтобы самим стать лучше и чище, чтобы помочь другим…

— Нет, — она медленно, но непреклонно высвобождается из моих рук, — Лешку не вернуть… — Она разворачивается и идет по лестнице вверх, — зато я начала писать книгу об олигофренах…

И тогда я становлюсь нарисованным, мультипликационным. Из-за плеч вырастают крылышки, в руках оказывается огромный пулемет. Я бегу за Наташей и стреляю в нее из пулемета. Расстреливаю всю обойму, пули решетят ее тело, и каждая ранка превращается в маленькое красное сердечко. Наверное, я не гангстер. Наверное, я — Купидон. Сердечки множатся, покрывают всю фигуру Наташи, которая теперь словно вышла из японского аниме — девочка-подросток с худыми длинными ногами. Короткая юбка, белая блузка, длинные белокурые волосы, большие синие глаза. Я взлетаю, пролетаю над ней, глажу крыльями по голове, проникаю в нее через раны-сердечки и соединяюсь с ней навсегда.

Михаил Земсков

Когда «Мерло» теряет вкус. Часть 2

События

Архивы