Нынче блестяще пишут. Мастер на мастере. И не только по стилю оно видно, но и по сюжету закрученному, по иронии тончайшей, по умению совместить всевозможные исторические и временные пласты и выдернуть иголочку смысловую в необходимой точке. Читаючи удивляешься даже – здорово пишут! Блестяще! Правда, порой так глаза слепят, что ни мысли, ни чувства не разглядишь. Пройдет день-другой – с надсадой вспомнить пытаешься: о чём же читал? Или хоть эпизод какой яркий?.. Только блеск поверхностный помнится. Обидно даже иногда. Желается даже корявинки, шероховатости какой, чтоб занозила, зацепила, запомнилась.
Но как известно: не всё то золото, что блестит. И речь сегодня хочу вести о писателях неблестящих. Которые как бы манерой своей выбрали отсутствие поверхностного блеска и присутствие правды. Говорю о рассказчиках – Михаиле Тарковском и священнике Ярославе Шипове. А поводом взяться за перо послужили попавшие в руки почти одновременно два сборника рассказов – книга «Долгота дней» Ярослава Шипова и «Жизнь и книга» Михаила Тарковского, опубликованная в журнале «Октябрь». По поводу последней стоит оговориться. Павел Басинский, например, «Жизнь и книгу» Тарковского удачным писательским приёмом счёл,– дескать, два раза обыграл одну тему. Но взгляд на жизнь нельзя сделать литературным приёмом, а чёткие мировоззренческие акценты остаются для писателя неизменными.
Именно рассказчики драгоценны сегодня. Когда-то Варлам Шаламов провозгласил принцип новой, невымышленной прозы. Работать в этом русле можно по-разному, трактуя этот принцип натуралистически или все же поднимаясь до обобщений. Эти писатели создают портреты наших современников, следовательно – лепят образ народа. Этим и дороги особенно.
Скажут: другие тоже современников пишут. Вон, почитайте-ка: бомжи, проститутки, алкоголики, бандиты, гнусные правящие коррупционеры, изменники всех мастей, тайные сластолюбцы и явные сребролюбцы. Всё это множество изображается карнавально, нарядно и даже весело. Ну, допустим! Есть это всё, вся эта накипь. А люди-то где? Где народ? Сто миллионов где? Литература – не паноптикум! А это заранее предполагаемое убожество людей и мира, по сути, губит львиную долю современной прозы.
Тарковский и Шипов работают в одном ключе, взяв за основу метода ПРОСТОТУ. И материал у них, кстати, сходный, богатейший. Разве что по интонации Тарковский печальней, с отблеском пронзительной страсти (тут и Юрия Казакова как предшественника добрым словом помянуть хочется). И тема писательства – достойное ли занятие? – бередит душу. «Всю жизнь мучусь: всё мне писательство грешным кажется занятием, бездельем даже. Мужики вон все вокруг делом заняты, кто сено возит, кто на рыбалке сопли морозит, один я по избе в чистой рубахе хожу да всякие истории сочиняю, и всё больше за чужой счёт. Человек целую жизнь прожил, ты за месяц или за год про него повесть написал, а читатель за час прочитал. Не размен ли?..» («Пашин дом»). Без этого самого стыда не может быть русского писателя – так когда-то Лев Толстой определил. На пути этого самоукорения Тарковский доходит и до настоящего авторского мужества – даёт читать свои рассказы героям этих рассказов. Только писатель может понять до какой степени должен ты быть правдив, чтоб позволить себе подобное, пусть и долетит со стороны, что, мол, «Мишка фигню про него написал…», да зато честно!
Что же касается священника Ярослава Шипова, то пишет он как бы в счастливом расположении духа, свойственном человеку, укорененному церковно. Это ощущается даже в самых страшных рассказах, вроде «Новой Москвы», где есть история смерти мальчика просто невыносимая ни уму ни сердцу. Социальной горечи вообще очень много. Уж никак не скажешь, что писатели эти – лакировщики. Пожалуй, скажу так: горечь великая, но не поражающая насмерть, не отрицающая самого смысла жизни. В рассказах нет страха перед людьми, а значит, нет и злобы.
Еще одна сходная и основная черта: бытие самого рассказчика (читай – автора) внутри изображаемого мира. Тарковский так же рыбачит и охотится, как и прочие жители таежного поселка Бахта, батюшка же сообщает, что, к примеру, с медведями «бывали встречи забавные, бывали – спокойные, бывали – опасные: вспоминать всё – времени не достанет…» Не реже, думается, в своих поездках по северной глухомани имел встречи с волками, кабанами и прочей живностью. Всё это воспринимается спокойно, серьёзно и с добродушным юмором. Много в этой авторской позиции от пословицы: чему быть – того не миновать. Отсюда и спокойствие. Из ощущения Промысла, постоянно присутствующего в жизни. В общем-то, все рассказы Шипова темы этой касаются, но некоторые особенно выразительны. Скажем: «Соборование».
«Уговорили меня военные лететь за шестьсот вёрст в таёжное зимовье, чтобы причастить и пособоровать тяжко болящего…» И вот к этому «промысловику, затерявшемуся на одном из притоков далекой реки» батюшка и полетел с двумя летчиками на самолете Ан-2, а приземлился к удивлению на том же аэродроме, откуда взлетел. Пилот прояснил ситуацию: «Мы тут поспорили из-за встречного: Ан-2 или Як-12? Подлетели – конечно, Ан-2… Ну и с дороги немного сбились… Сейчас быстренько подзаправимся и – дальше…» Однако «подзаправиться» не удалось, машина за горючим должна была отправиться только на следующий день. Остались на ночёвку в ветхом домишке, с надписью мелом «Ноtеl». Батюшке выпало топить печь, и он заготовил дрова с помощью бензопилы и всю ночь поддерживал огонь, «так что к рассвету мы смогли снять ушанки». «А утром прилетел вертолет, и на борту его был тот самый охотник. Вертолётчики рассказали, как им «случайно» удалось узнать, что старик совсем плох, и они прихватили его, чтобы доставить в больницу, находившуюся как раз в том самом посёлке, куда «по случайности» попали мы. И «случайно» начальству потребовалось направить вертолёт именно в эту точку, и «случайно» в больнице дежурил именно тот врач, который бывал у старика на рыбалке и знал его хвори… Тут, помнится, все они заметили, что «случайностей» для одного раза неправдоподобно много, и смущённо затихли».
Потому-то и раздражения никакого нет на «нелепости» жизни, что есть вера.
Мир, который открывают нам и Тарковский, и Шипов, – по преимуществу мужской. Это мир охотоведов, охотников и рыбаков, летчиков-вертолётчиков, механизаторов, гидрологов, газовщиков, бывших моряков и офицеров. Это люди, крепкие в мастерстве и профессии, цельные душевно. Мир этот осознается как твёрдый, вооружённый, технически оснащённый, самостоятельный. Надёжный. Писателю-рассказчику всегда есть дело до мужских занятий, он – с ними и среди них. «Гляньте-ка на свои руки… То-то и оно – обыкновенные: в порезах, мозолях, чернота въелась…»
Женщины, конечно, тоже присутствуют, но, так сказать, косвенно. На обочине мужского мира. Есть женщины – соответствующие, есть – так себе… В рассказе Шипова «Елизавета» выписана такая «правильная» женщина: «Негнущаяся, что ли?.. Или – несгибаемая?.. Во, точно: несгибаемая Елизавета». Зато про других сказано без лицеприятия: «Есть такой тип церковных тетушек: ездят с прихода на приход, ссылаясь на чьи-то благословения, передают батюшкам приветы неведомо от кого… рассказывают, рассказывают… Ну, думается, коль уж такие тетушки есть, наверное, они зачем-то нужны… Один старый архиерей называл их «шаталова пустынь» и утверждал, что они, напротив, ни для чего не нужны…»
Яркий образ рыбачки тети Шуры Денисенко рисует Михаил Тарковский в рассказе «Новый дом тети Шуры», сплетая сюжет судьбы с темой переменчивости, непостоянства человеческой жизни. И как бы на фоне повествования прорезается и звучит тема смерти.
Немало строк посвящено в рассказах Ярослава Шипова тяжелой обязанности священника – хоронить. «У меня за три дня – четвертые похороны…» («Поминки»). Даже в почти юмористическом, чудесном рассказе «Переправа» – та же звучит горькая нота. «Хороню, хороню, хороню, – сказал он о главном в своём служении, – тягостное это занятие…». Да, тягостное. И не в покойниках дело: за них, бывает, и порадуешься ещё, – тягостно видеть горькую скорбь живых, вмиг осознавших, что не смогут уже испросить прощения за нанесённые оскорбления и обиды…» Противопоставляются в этой теме столица и провинция: в Москве, де, гибнут, а в провинции – мрут.
Многие детали напоминают о положении дел в государстве. Теперь становится модным быть сдержанно-политкорректным, подхваливать за положительные начинания власть. Священник Ярослав Шипов в своей прозе бескомпромиссен: «…с тех пор, как власти начали разорять общественные хозяйства, дальние нивы пришлось побросать, и они зарастают бесполезным кустарником. Да и сами комбайны дышат на ладан и в редкий день выбираются за ворота старого гаража…» Горюет батюшка и о том, что «подводных дел мастера» вместо того, чтобы заниматься строительством подводных лодок, после того, как «всякое полезное созидание прекратилось», – рады изготовить «хоть что». «Но что говорить об этом, когда народ Отечества нашего выбрал себе в правители своих же наипервейших врагов?..»
И вообще, конечно, греха очень много, какого-то каменного и в то же время – легкомысленного. Греха, взращённого не только на атеизме, но и на жутком количестве водки. Когда, например, двое сыновей сидят «поминают» отца, а он – за занавесочкой – еще вполне живой, что с изумлением обнаруживает батюшка («Лютый»). Или герой рассказа «Земля и небо», который, упившись по поводу установления креста на храме, домой может только ползти. Или всеобщее кладбищенское пьянство на Троицу, сквернящее и праздник, и память.
Но недаром, наверное, и вся книга Шипова «Долгота дней» завершается рассказом «Несокрушимая и легендарная», невыдуманным, современным армейским эпизодом. Кому как не священнику знать – ч е м до сей поры живы и на ч ё м стоим. Потому и книжка впечатление, несмотря на всю правдивую горечь, производит светлое и даже – исцеляющее.
Жив народ-то ещё наш! Вот главный и радостный вывод, за который спасибо. Спасибо в равной степени – и Ярославу Шипову, и Михаилу Тарковскому. За эту, по-шукшински значимую портретную галерею, где в каждом образе – живая «изюминка», индивидуальность. За возможность сквозь шелуху частностей прозреть глубину. За умение так просто, в нескольких абзацах сказать так много важного. За твёрдость нравственных оценок. Даже удивляешься, как ещё в вину не поставили, скажем, Тарковскому такие вот слова: «…Все говорят, что надо нам в чём-то каяться, оправдываться, и никому не приходит в голову другое: а кто-нибудь хоть раз сказал русскому человеку: «Самый добрый ты, самый терпеливый и совестливый, трудолюбивый и жалостливый, самый лучший на свете»?… или другие, о Родине: «И теперь, когда в очередной раз уходят целые поколения и от боли за будущее опускаются руки, снова и снова говорю себе: ничего, образуется всё, если столько раз уходила Россия и до сих пор не ушла – значит, и в этот раз не уйдёт совсем и прорастёт, проклюнется свежими побегами на закате нашей жизни…» В лоб написано – как манифест. А литературным всяческим построениям и выкрутасам иная логика противопоставляется, потому что жизнь «в сто раз изобретательней и горше любой литературы».
Не сомневаюсь, что свидетельство этих писателей о нашем времени, будет признано потомками НЕЛОЖНЫМ, потому и хочется объединить их – таких разных, особенных, но и таких схожих – в высказанной правде. Вот они перед нами: Михаил Тарковский – представитель знаменитой фамилии и уже признанный критиками и читателями прозаик, и священник Ярослав Шипов, мелькавший в восьмидесятые на литературном горизонте, а вот теперь возвращающийся самодостаточным и зрелым. Писатели это – в смысле прихотливости формы и сюжетных перипетий – НЕБЛЕСТЯЩИЕ, но ДРАГОЦЕННЫЕ иным.
(«День литературы», № 8, 2003 г.)
Константин и Анна Смородины