Статья Сергея Куняева «Трагедия стихии и стихия трагедии» («Литературная учёба», 1982, № 1) о поэме С. Есенина «Пугачёв» – первая серьёзная публикация литературоведа. Помню своё тогдашнее восприятие её: мой одногодок, а пишет так хорошо, гораздо лучше меня. Пройдёт время, и я принципиально иначе, нежели Куняев в названной статье и в книге «Сергей Есенин», оценю данное произведение русского гения («Литературная Россия», 2007, № 22)…
Итак, закономерно, что именно «Трагедия стихии и стихия трагедии» открывает книгу критика «Жертвенная чаша» (М., 2007), куда вошли его избранные работы, написанные на протяжении двадцати пяти лет. Данная статья Куняева – своеобразная завязка в его творческой судьбе, в которой тема Есенина станет сквозной, главной.
В одном из интервью Сергей Куняев назвал себя «многолетней “архивной крысой”» («День литературы», 2007, № 5) и уточнил, что впервые есенинские подлинники взял в руки в двадцатилетнем возрасте, то есть в 1977 году. Затем последовали многолетняя работа с архивами А. Блока, С. Есенина, Н. Клюева, встречи с оставшимися в живых их современниками: Сергеем Марковым, Анатолием Яр-Кравченко и т.д. Прорывным же для Куняева, думаю, стал период лето – начало осени 1991 года, когда он трудился в архивах КГБ. Здесь критику через «дела» Сергея Есенина и так называемых новокрестьянских поэтов открылось то, о чём он догадывался или не подозревал вообще.
И этими своими открытиями – «делами» С. Есенина, Н. Клюева, А. Ганина, П. Васильева, В. Наседкина, И. Приблудного и т.д., статьями и художественными произведениями уничтоженных русских писателей – Сергей Куняев вместе с отцом спешат поделиться с читателями. Публикуется целая серия сенсационных статей, часть из которых я назову: «Растерзанные тени» («Наш современник», 1992, № 1), «“Дело” Ивана Приблудного» («Наш современник», 1992, № 3), «Пасынок России» («Наш современник», 1992, № 4), «“Мы, русские, потеряли Родину и отечество”» («Наш современник», 1992, № 10), «“Ты, жгучий отпрыск Аввакума…”» («Наш современник», 1993, № 1).
При чтении современных вузовских учебников, книг, статей о поэзии 20-30-х годов ХХ века создаётся впечатление, что известные авторы либо не знают названных публикаций Куняевых, либо сознательно их игнорируют. Например, в «Истории русской литературы ХХ века» (М., 2003) В. Баевского имена Павла Васильева, Алексея Ганина, Сергея Клычкова, Петра Орешина, Пимена Карпова, Василия Наседкина и т.д. даже не называются. Николай Клюев дважды лишь упоминается, характеристика же поэзии Сергея Есенина – без его главных произведений – вызывает шок своим непрофессионализмом, произволом, тенденциозностью, многие высказывания Вадима Соломоновича просятся в рубрику «нарочно не придумаешь».
Через архивы КГБ Сергею Куняеву по-иному открылись судьбы многих писателей, история литературы и время вообще. В этот период завязываются новые и туже затягиваются старые узлы творческих интересов Куняева. Например, публикация «“Ты, жгучий отпрыск Аввакума…”» выросла в книгу о Николае Клюеве с таким же названием, публикуемую в этом году в «Нашем современнике», начиная с первого номера. Дело «сибирской бригады» и статья Сергея Куняева «Уроки одной судьбы» («Москва», 1991, № 3) вылились в документальное повествование о Павле Васильеве «Русский беркут» («Наш современник», 2000, № 4-10, 12). Интересно сравнить, как по-разному представили это «дело» Куняев-старший и Куняев-младший, первый – на страницах «Нашего современника» (1992, № 7), второй – на страницах «Дня» (1992, № 13).
Не менее интересно наблюдать, как творческие импульсы Станислава Куняева передаются Сергею Куняеву и наоборот. Так, в 1984 году Куняев-младший обнаружил в ЦГАЛИ уникальное стихотворение Пимена Карпова «История дурака», датированное 1925 годом. Это произведение рушило старые советские и новые либеральные представления о смелости, прозорливости, правдивости в отечественной поэзии 20-х годов. В нём, напомню, есть такие строки:
Ты страшен. В пику всем Европам
Став людоедом, эфиопом, –
На царство впёр ты сгоряча
Над палачами палача.
Глупцы с тобой «ура» орали,
Чекисты с русских скальпы драли,
Из скальпов завели «экспорт» –
Того не разберёт сам чёрт!
В кровавом раже идиотском
Ты куролесил с Лейбой Троцким…
<�…>
С чекистами устроив давку
И сто очков вперёд им дав,
Кавказский вынырнул удав –
Наркомубийца Джугашвили!
Это стихотворение со своим предисловием и послесловием опубликовал Станислав Куняев («Литературная Россия», 1989, № 17). Отрывок из постскриптума, имеющий прямое отношение к нашей теме, процитирую: «Я предложил “Дню поэзии” 1989 года опубликовать это стихотворение П. Карпова. В ответ получил отказ с резолюциями Т. Жирмунской (“Я против”), Т. Бек (“Я против”), Д. Сухарева (“Я против, т.к. в этой вещи общая трагедия народов страны изображена как исключительно русская трагедия, что несправедливо”)».
Сергей Куняев иначе, чем Дмитрий Сухарев и другие либеральные авторы, издатели, понимает справедливость, поэтому стремится вернуть в лоно отечественной словесности «ненужных» русских писателей, Пимена Карпова, в частности. Так, после публикации «Истории дурака» в «Литературной России» выходит «Последний Лель» (М., 1989), книга прозы Н. Клюева, П. Карпова, С. Клычкова, А. Ганина, С. Есенина. А через два года в серии «Забытая книга» издаётся отдельный том Карпова, куда вошли романы «Пламень», книга стихов «Русский ковчег», отрывки из воспоминаний «Из глубины». В обоих случаях Куняев выступает как составитель, комментатор, автор предисловия. И наконец, через 16 лет Сергей Куняев публикует никогда не издававшийся роман Пимена Карпова «Кожаное небо» («Наш современник», 2007, № 2).
Во вступительной статье к нему «“Глухой, заколдованный плач…”» приводится немало фактов, дающих богатую пищу для размышлений, для уточнений наших представлений о 20-х годах ХХ века. Например, в современных учебниках по истории литературы ничего не говорится об антиленинской, антибольшевистской направленности мировоззрения части «писателей из народа», и понятно, почему. В первую очередь, потому, что в невыгодном свете будут выглядеть сегодняшние кумиры. Например, Борис Пастернак с его «905 годом», «Лейтенантом Шмидтом», «Высокой болезнью» и другими типично соцреалистическими произведениями. В отличие от таких, многих и многих, современников, П. Карпов ещё в 1922 году писал: «Николай Кровавый – мальчишка и щенок перед Владимиром Кровавым. Чуть кто заикнётся о гнёте – “бандит”, и к ногтю»; «Борьбу с крестьянами они называют “борьбой с эпидемией рогатого скота”. Крестьяне для них – не больше, чем рогатые скоты. Отряды ЧК так и называются – “отрядами по борьбе с чумой рогатого скота”»; «Что такое РСФСР? Тот же великий мастер Адонирама <�…> в котором могут выступать за свою настоящую идею представители… народа – только не русского. Русским даже говорить о русской нации запрещено»; «Что такое ВЦИК Советов? Корпорация половых, обслуживающих трактир “Совнаркома”. Вместо всеобщего, прямого, равного и тайного голосования всеобщее воровство…».
Оценки П. Карпова – не исключение, не единичное явление, они совпадают, рифмуются с тезисами «Мир и свободный труд – народам» А. Ганина, с пафосом «Страны негодяев» и «Россиян» С. Есенина, с позицией Н. Клюева, автора «Каина» и «Погорельщины», с мировоззрением и творчеством членов «сибирской бригады»… Вновь напомню, что тезисы «Мир и свободный труд – народам» Алексея Ганина, написанные в 1924 году (их в 1990-м году обнаружил всё тот же Сергей Куняев), стали для ЧК, Агранова, Славатинского и компании, одним из главных обвинений в деле «ордена русских фашистов». Как известно, по этому делу было расстреляно шесть человек, А. Ганин в том числе, и ещё пятеро были отправлены на Соловки.
На протяжении последних десятилетий либеральные авторы твердят о себе и о своих учителях, единомышленниках: искренне верили…, не знали…, заблуждались и т.д. Но почему «заблуждавшиеся» в 20-30-е годы пастернаки, воспевавшие преступления и отдельных личностей, и власти, говорившие неправду о времени, процветавшие, вдруг стали жертвами «тоталитарного режима», героями сопротивления, правдовещателями, провидцами… Жертвы и герои – совсем другие люди, другие писатели, и Алексей Ганин в их числе.
Его тезисы «Мир и свободный труд – народам» – это, как справедливо утверждает Станислав Куняев, «великий документ русского народного сопротивления ленинско-троцкистско-коммунистической банде, плод н а р о д н о г о н и з о в о го сопротивления» («Наш современник», 1992, № 1). И те, добавлю от себя, кто транслирует мерзкие мифы о русском народе как опоре преступного режима, кто не замечает его (режима) главной жертвы – русских, могут и дальше делать вид, что документов, подобных ганинскому, не существует. Мы же эти источники, найденные и опубликованные Куняевым (и не только, конечно, эти), будем стремиться донести до читателя, будем цитировать, как следующий отрывок из тезисов Ганина: «…В лице ныне господствующей в России РКП мы имеем не столько политическую партию, сколько воинствующую секту изуверов-человеконенавистников, напоминающую если не по форме своих ритуалов, то по сути своей этики и губительной деятельности средневековые секты сатанистов и дьяволопоклонников. За всеми словами о коммунизме, о свободе, о равенстве и братстве народов таится смерть и разрушения, разрушения и смерть. Достаточно вспомнить те события, от которых всё ещё не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооружённые с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное сельское население, всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намёке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно всё <�…> когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигались целые сёла, вырезались целые семьи» («Наш современник», 1992, № 1).
Все публикации Куняевых первой половины 90-х годов о репрессированных русских писателях были изданы одной книгой «Растерзанные тени», которая вышла в один год, 1995-ый, с их «Сергеем Есениным», ранее опубликованном в «Нашем современнике» под названием «Божья дудка». «Растерзанные тени» стали воздухом «Сергея Есенина», воздухом исторического и литературного времени, воздухом судьбы главного героя книги. Она, выдержавшая пять изданий, – лучшее на сегодняшний день не только жизнеописание Сергея Есенина, но и исследование его творчества.
Эта книга создавалась Станиславом и Сергеем Куняевыми с «разных сторон» по взаимной договорённости, то есть заранее было определено, кто над какой частью работает. Из пяти глав, написанных Куняевым-младшим, я остановлюсь на двух – «Последние дни», «Роковой вопрос». Эти главы дают наилучшее представление о Куняеве-исследователе литературы и в них наглядно видно, как развенчиваются Сергеем Станиславовичем старые и новые мифы о Есенине. При этом я буду наступать «на горло собственной песне» в той степени, в какой уже высказался о современном есениноведении («Родная Кубань», 2004, № 2).
Вполне естественно, что центральная тема главы «Последние дни» – гибель Сергея Есенина. Для многих авторов (в подавляющем большинстве левых, либеральных) она – не проблема для обсуждения, тем более дискуссии. Уже само сомнение в самоубийстве Есенина, по мнению Валерия Шубинского («Новое литературное обозрение», 2008, № 1), свидетельствует о неадекватности исследователя. А Павел Басинский в рецензии на книгу Аллы Марченко «Сергей Есенин» (М., 2005) назвал её версию смерти поэта «любопытной» («Новый мир», 2006, № 10).
Трудно понять, что в данной версии любопытного, ибо она в изложении рецензента выглядит вполне тривиально: «Так сложилось. Временное одиночество, пустота вокруг, денег нет, друзья не поспешили». И далее Басинский заключает: «На самом деле, скорее всего, так и было. Во всяком случае, это объяснение более р а з у м н о (здесь и далее в цитате разрядка моя. – Ю.П.), чем б е з у м и е версии с убийством, где ни концов, ни начал».
Показательно, что все противники версии убийства Есенина не «опускаются» до аргументированной полемики с её сторонниками, ограничиваясь оценками типа «безумие»… Сергей Куняев в главе «Последние дни» приводит многочисленные факты, доказательства (отмечу по ходу его удивительную эрудицию и глубокие знания), свидетельствующие об убийстве поэта. Я, по понятным причинам, озвучу только некоторые из них и в кратком изложении.
Сергей Куняев называет «странности», не вписывающиеся в версию самоубийства Есенина. Так, поэт, не планировавший вообще селиться в гостинице, оказался в режимном «Англетере», «ведомственной гостинице для ответственных работников». К тому же в списке жильцов за декабрь 1925 года имя Сергея Есенина не значится… Очень сильно расходится время смерти поэта, указанное в первом некрологе (23 часа 27 декабря) и принятое официально (5 часов 28 декабря). К тому же Куняев приводит свидетельство жены управляющего гостиницей, подтверждающее справедливость версии первого некролога.
Не менее странными выглядят другие факты, называемые исследователем. Исчезнувшие пиджак, револьвер, рукописи двух поэм и повести Есенина; не зафиксированное время смерти в акте судебно-медицинской экспертизы; в высшей степени непрофессионально составленный протокол; отсутствие подписи санитара Дубровского на всех документах; фотографии, сделанные не фотографом-криминалистом, а фотохудожником; свидетели, среди которых было немало агентов ОГПУ, масса противоречий и откровенной лжи в их показаниях; петля, на которой нельзя было повеситься; сгустки крови на полу, разгром в номере, клочья рукописей, следы борьбы и явного обыска; «свежая рана на правом предплечье, синяк под глазом и большая рана на переносице…» и т.д.
Приведённые факты уже, думаю, дают основание согласиться с одним из выводов Сергея Куняева: «В нашу эпоху всеобщего копания в кровавых сгустках прошлых десятилетий абсолютное доверие многих к официальной версии гибели Есенина просто смехотворно. Косвенных данных, свидетельствующих о том, что поэт не по своей воле ушёл из жизни, куда больше, чем тех же данных, говорящих об убийстве Соломона Михоэлса. И однако, Михоэлс считается убитым злодейской волей Сталина без единого документального тому подтверждения».
Авторы разных направлений и до выхода и после выхода книги Куняевых утверждали и утверждают, что у власти не было причин убивать поэта, тем более что многие из её видных представителей относились к Есенину заинтересованно-внимательно либо по-доброму. «Письмо наркому (Есенин и Дзержинский)» Юрия Юшкина – одна из последних публикаций подобной направленности, появившаяся через десять лет после выхода первого издания книги Куняевых. В данной публикации сообщается: «По-новому на всё это (отношения Есенина и наркома. – Ю.П.) позволяет взглянуть письмо к Ф.Э. Дзержинскому, которое мне удалось найти недавно в Российском государственном архиве социальной политики и истории». Речь у Юшкина идёт о письме Христиана Раковского к Дзержинскому от 25 октября 1925 года, при этом автор публикации утверждает, что «имя Х.К. Раковского в связи с именем поэта упоминается впервые» («Литературная учёба», 2005, № 2).
Если бы сие написал, например, Дмитрий Быков, я бы не удивился. Но когда подобное выходит из-под пера Юрия Юшкина, серьёзного исследователя и знатока творчества Есенина, то это выглядит, по меньшей мере, странно. В главе «Последние дни» Сергей Куняев вышеупомянутое письмо Раковского и реакцию на него Дзержинского приводит, полностью публикует эти документы, и оценивает их куда более убедительно, чем Юшкин. Так, по мнению последнего, «можно ей (дочери А. Воронского. – Ю.П.) верить, что п о — д о б р о м у (разрядка моя. – Ю.П.) за поступками и стихами Есенина пристально следили члены правительства…» И далее Юшкин заключает: «Свидетельство тому – письмо Х.Г. Раковского к Ф.Э. Дзержинскому».
Сергей Куняев так комментирует письмо Раковского и резолюцию Дзержинского: «Поистине замечательное письмо! Каждая строчка на вес золота!
Во-первых, как хорошо видно, к изоляции Есенина подключился и Воронский. Всё это, естественно, из самых лучших побуждений – заставить лечиться талантливого поэта.
Во-вторых, никакого туберкулёза у Есенина не было. Он простудился на Кавказе и заработал катар правого лёгкого, который там же и вылечили в больнице водников. Про чахотку, а потом и про туберкулёз болтал сам поэт. Так что предлог нашёлся великолепный.
В-третьих, при чём тут Дзержинский? Какое ему дело до поэта? Мало ли других ответственных лиц, знакомых с Есениным?
И наконец, великолепна просьба отправить Есенина в санаторий в сопровождении “товарища из ГПУ”. Якобы с целью удержать поэта от пьянства».
В контексте разговора «поэт и власть», как правило, появляется имя Льва Троцкого. В книге же Куняевых наибольшее внимание теме «Есенин – Троцкий» уделяется в главе «Роковой вопрос», написанной Сергеем Куняевым. Валерий Шубинский так оценил страницы, посвящённые данной, по его выражению, «болезненной теме»: «…Куняевы (отдадим им должное) не скрывают и не отрицают симпатии Есенина к тому, кто, по их доктрине, должен был бы быть его злейшим врагом и губителем» («Новое литературное обозрение», 2008, № 1). О «доктрине» скажем позже, сейчас же рассмотрим версию Сергея Куняева об отношении «первого» поэта страны к её «первому» политику.
Позиция критика передана Шубинским явно неточно. Куняев показывает и доказывает, что оценки и чувства Троцкий вызывал у Есенина противоречивые, они менялись не раз на протяжении относительно небольшого промежутка времени. Крайние точки проявления этого отношения – следующие берлинское и московское высказывания поэта: «Не поеду в Москву… Не поеду, пока Россией правит Лейба Бронштейн…»; «Мне нравится гений этого человека, но видите ли? Видите ли?..»
Конечно, в такой кажущейся изменчивости взглядов Есенина можно увидеть желание приспособиться к ситуации, проявление политической конъюнктуры. Сергей Куняев «прочитывает» данную ситуацию иначе, единственно правильно: он рассматривает второе высказывание – цитату из «Железного Миргорода» – в контексте различных событий, в контексте времени (а этот контекст критик знает всегда досконально-точно).
Сергей Куняев, в частности, обращает внимание на то, что статья писалась в «один присест» вскоре после возвращения из-за границы. К тому же он комментирует вышеприведённые строчки из «Железного Миргорода» не столь однозначно, как это делают многие авторы. Оценка Куняева, думаю, более адекватна тексту поэта и ситуации: «Так он начал писать статью об Америке <�…>, лукавя, иронизируя, как бы проявляя уважение к партийному деятелю и в то же время не соглашаясь с ним».
А ещё через месяц отношение Есенина к Троцкому сильно изменилось. К этому, по Куняеву, привели разные субъективно-объективные причины, в частности, следующая. После публикации «Железного Миргорода» выходит статья Троцкого «Искусство революции и социалистическое искусство», пафос которой – «исправление природы» и человеческого рода – вызывает неприятие поэта. То есть, как справедливо утверждает Сергей Куняев, конфликт поэта с политиком «был неизбежен. Он объективно следовал из всего происходящего, с какой бы ласковой улыбкой нарком не приглядывался к Есенину и какие бы похвалы ни расточал поэт Троцкому в устных разговорах». При этом чувство, которое критик определяет как «влечение по контрасту», у Есенина не исчезает, периодически проявляется, о чём Куняев и повествует: «Подчас поэт не мог не испытать странного ощущения смеси восторга с ужасом и отвращения при мысли о наркомвоенморе – символе и олицетворении революции».
«Перебивка» темы Троцкого темой Родины, России представляется удачным, оправданным сюжетным ходом данной главы, позволяющим найти ответы на самые главные вопросы. И вполне естественно, что Сергей Куняев приводит два самых известных, характерных высказывания Есенина на эту тему: «Чувство Родины – основное в моём творчестве»; «Основная тема моей поэзии – Россия! Без этой темы я не был бы поэтом. Мои стихи национальны».
Но именно чувство России и любовь к Родине поэта ставятся под сомнение – здесь я позволю себе небольшое отступление – многими авторами. Ещё в 1926 году Вл. Ходасевич в «Есенине» писал, что ключ к судьбе поэта – это отсутствие у него чувства России. «…Он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Расею, пытался принять даже СССР – одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия. В том и было его главное заблуждение, не злая воля, а горькая ошибка. Тут и завязка, и развязка его трагедии» (Ходасевич Вл. Перед зеркалом. – М., 2002).
С точки зрения формально-лексической Владислав Ходасевич явно неправ. Слово «Россия», «российский», по подсчётам В. Николаева, употребляется в творчестве С. Есенина чаще, чем у А. Пушкина, Н. Некрасова, А. Кольцова, А. Блока (Николаев В. Великий ученик великих учителей: опыт математического исследования поэтической лексики С.А. Есенина // Творчество С.А. Есенина: Вопросы изучения и преподавания. – Рязань, 2003). Однако главное, конечно, не в этом. При таком математическом подходе, на него, по сути, сбивается и Ходасевич, игнорируется основополагающее начало в мире Есенина – по-разному выраженное духовное, онтологическое, сакральное чувство, пространство России.
Этого не могут понять – вслед за Вл. Ходасевичем, В. Шершеневичем, А. Мариенгофом и т.д. – современные «отлучатели» Есенина от России и народа – А. Марченко, К. Азадовский, И. Макарова, М. Пьяных, О. Лекманов, М. Свердлов и многие другие. Технологию «отлучения» я показал («Кубань», 1990, № 10) на примере новомировской статьи Аллы Марченко, которая затем вошла в её книгу о Есенине, неоднократно переиздававшуюся.
В отличие от таких есениноедов, Сергей Куняев видит и подчёркивает в личности и творчестве поэта всёопределяющую национальную составляющую: «Есенин, выйдя за рамки каких бы то ни было конкретных школ, течений и направлений, осознав себя в родстве с классиками, берёг, лелеял и нёс в себе то исконное русское начало, без которого его стихи просто не могли бы существовать».
Ещё и поэтому конфликт Есенина с Троцким и советской властью вообще был неизбежен и, более того, неразрешим, ибо это был конфликт русского человека, поэта с антирусской властью. И, в лучшем случае, наивно выглядит Константин Азадовский, исследователь-антипод Сергея Куняева, когда утверждает: «Ведь Есенин ни в малейшей мере не был политической фигурой – кому же могло понадобиться убивать поэта, да ещё столь замысловатым образом» («Звезда», 1995, № 9).
Действительно, Есенин не был политической фигурой, к тому же, как справедливо пишет Куняев, «любая политика неизбежно сопрягалась в его сознании с вопросом: “А что будет с Россией?” И русский поэт в его представлении не мог не разделить с Россией её судьбы, какой бы горькой она ни была». И добавлю, Сергей Есенин эту горькую судьбу с Россией и своим народом разделил: с ним произошло то, что рано или поздно должно было произойти. Антирусская, сатанинская власть убила Есенина потому, что он, как русский человек и поэт, представлял для неё опасность. А была ли ещё дополнительная причина убийства – телеграмма Каменева, о которой подробно говорит Куняев в последней главе книги – это, думаю, вторично…
В разговоре о Троцком, советской власти и Есенине не миновать, естественно, «еврейского вопроса». Не миновать по разным причинам, и их Сергей Куняев называет, подробно характеризует. Не знаю, что даёт основание либеральным авторам прямо или косвенно обвинять Куняева-младшего, как и Куняева-старшего, в антисемитизме. «Доктрина», о которой говорит В. Шубинский, – это миф, порождённый необъективными, злонамеренными толкователями взглядов Куняевых.
Если мы обратимся к главе, символично названной «Роковой вопрос», где данная тема наиболее часто – в книге – возникает, то роковым окажется не столько еврейский, сколько «русский вопрос», который, как уже говорилось, и стал главной причиной гибели Есенина.
Еврейский же вопрос поднимается Сергеем Куняевым на разном уровне: декрета об антисемитизме, государственной политики, «дела четырёх поэтов», отношений Есенина с различными писателями, возлюбленными и «подругами» поэта и т.д. Во всех случаях Куняев, на мой взгляд, корректен, объективен, в оценке событий и человеческих судеб исходит из того, что руководители страны, среди которых было много евреев-выродков, хотя и наносили главный карательный удар по имперскому, великодержавному русскому народу, досталось и остальным… И главным «антисемитом» в данной главе является не Есенин или Куняев, а Бикерман, которому принадлежат наиболее резкие высказывания по данной теме, такое, например: «Теперь еврей – во всех углах и на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе Красной Армии <�…> Русский человек видит теперь еврея и судьёй и палачом <�…> Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что нынешняя власть – еврейская, и что потому именно она такая осатанелая. Что она для евреев и существует, что она делает еврейское дело, в этом укрепляет его сама власть».
А вообще, господа В. Шубинский, Д. Быков, К. Азадовский и многие другие, надоели Вы с искусственной проблемой антисемитизма и «еврейским вопросом»…
Тема Есенина не отпускает Сергея Куняева и после выхода книги «Сергей Есенин». Критик периодически обращается к данной теме по разным поводам. В уже упоминавшийся сборник избранных статей «Жертвенная чаша», в его есенинский раздел, состоящий из четырёх работ, вошли две, написанные уже после «Сергея Есенина». Это «Сто лет и вечность» и «Страна негодяев. Год 2005-й».
Последняя статья – реакция Куняева на фильм «Есенин» с Безруковым в главной роли. У нас немало учёных-есениноведов, но подавляющая часть их на сей фильм никак не откликнулась, видимо, считая, что «не барское это дело». Сергей Куняев, конечно же, не смог стерпеть это надругательство над поэтом и отечественной историей… И в данной статье его творческая личность проявилась довольно выпукло, проявилось, прежде всего, горячее сердце русского патриота и высочайший профессионализм. Я, не любитель больших цитат, в данном случае не могу отказать себе в удовольствии и приведу большое высказывание Сергея Куняева, в котором весь он: «Исторических нелепостей в фильме с перебором – начиная с чтения Есениным стихов в Царском Селе. Пирожные в виде яиц Фаберже на столе – это из области представлений нынешних новых русских о тогдашней красивой жизни. Есенин, сначала робеющий, как мальчик, а через несколько секунд самолично предлагающий прочитать стихи, стоя к императрице спиной, – из области дурного анекдота. Пребывание Есенина в клинике Ганнушкина снято в стиле некоего фильма ужасов. Особенно запоминаются порошки и уколы современными шприцами, после чего Есенин впадает в галлюциногенный транс и пишет “Чёрного человека” (?). Надо ли специально говорить, что ничего подобного не было в реальности, как и выступления Троцкого над гробом Есенина в присутствии членов правительства, которые стоят на кладбище вперемежку с поэтами.
Авторы фильма не остановились и перед тем, чтобы заново реанимировать старую сплетню, пущенную Владиславом Ходасевичем, об участии Есенина в расстрелах – в качестве зрителя. В конце 80-х достаточное количество окололитературной сволочи тыкало пальцем в ходасевические мемуары с причитаниями по поводу есенинской “моральной небезупречности”. Но сценарист Валуцкий и режиссёр Зайцев пошли дальше: заставили Есенина самого стрелять в приговорённых – даром, что револьвер был заряжен холостыми (якобы Блюмкин постарался). Очевидно, перепутали Есенина с Бабелем».
Параллельно с «Сергеем Есениным» Куняев вынашивал книгу о Николае Клюеве, начальные подступы к ней были сделаны более 20 лет назад. В первую тоненькую книжку критика «Огнепалый стих» (М., 1990) вошли пять статей, четыре – о Есенине, одна – о Клюеве. Книжка вышла с предисловием Вадима Кожинова тиражом в 75 тысяч экземпляров. Правда, вскоре власть захватили демократы, либералы, а ещё через время мы стали цивилизованной страной, и теперь у нас книги по критике выходят (если, конечно, выходят) тиражом в 500 экземпляров, как в США и Европе…
Клюев, человек и поэт, личность для исследователя, думаю, ещё более сложная, неподъёмная, чем Есенин. И нужно обладать недюжинным творческим мужеством и большими, разносторонними знаниями (прежде всего в области, условно говоря, старообрядчества), чтобы взяться за эту тему. Сергей Куняев взялся, и своё обращение к ней объяснил так: «В результате получается целый триптих – Клюев, Есенин, Васильев. Он вырос самым естественным образом. Клюев благословил Есенина, был его поводырём и учителем и успел благословить и Павла Васильева. Жизнь Клюева охватывает предреволюционное, послереволюционное время и почти полностью 30-е годы, время, уже описанное в книгах о Есенине и Васильеве. Но Клюев – это ещё и начало века. 10-е годы. Именно в этом отрезке времени завязывались все те узлы, многие из которых приходилось потом развязывать или рубить, а некоторые так и остались неразвязанными и неразрубленными» («День литературы», 2007, № 5).
На сегодняшний день опубликована часть работы Куняева «“Ты, жгучий отпрыск Аввакума…”», но уже вполне определённое впечатление сложилось.
Константин Кедров в рецензии на книгу Константина Азадовского «Жизнь Николая Клюева» (М., 2002) утверждает: «Религиозность менее всего доступна исследователю, как бы ни был он пытлив и достоверен в своих гипотезах. И всё-таки кое-какие черты религиозного самосознания поэта читатель может дорисовать на основании фактов, содержащихся в книге Азадовского» («Вопросы литературы», 2003, № 3). Кедров прав в отношении религиозности как проблемы, но с ним трудно согласиться в отношении фактов и гипотез в книге Азадовского, которую, уверен, держал в уме Куняев при работе над «“Ты, жгучий отпрыск Аввакума…”».
Небольшая главка, посвящённая названной проблеме, написана Азадовским на уровне светского ликбеза, со всеми вытекающими отсюда последствиями. На некоторые просчёты общего плана указали Э. Райс и Р. Вроон. Последний в статье «Старообрядчество, сектантство и “сакральная речь” в поэзии Николая Клюева» утверждает: «В книге Азадовского (имеется в виду первое издание книги автора. – Ю.П.) дано неточное определение хлыстовства «как одного из ответвлений беспоповщины». Любопытно, что этот индифферентизм к отличительным чертам конкретных сект и согласий как бы сближает современных исследователей с миссионерами официальной церкви ХIХ в.» (Николай Клюев: Исследования и материалы. – М., 1997).
Сергей Куняев учёл стратегические ошибки своих предшественников (В. Базанова, К. Азадовского и др.), о чём свидетельствует первая глава его книги. В ней подробно характеризуется старообрядчество и различные секты с опорой преимущественно на исследователей ХIХ – начала ХХ веков. Характеризуются и применительно к роду, семье, судьбе Николая Клюева. И акценты в трактовке этих вопросов Куняев расставляет иные, нежели его предшественники.
В первой главе, как и в других, неоднократно затрагивается проблема (предмет отдельного разговора), о которой ранее в интервью Куняев сказал так: «В разговоре о Клюеве <�…> невольно возникает огромная, невероятная по сложности и боли тема состояния русского православия в начале ХХ века. Это разговор тяжелейший, наталкивающий на выводы, которые придутся не ко двору очень многим людям совершенно разных воззрений, умонастроений <�…> Считаю, что он крайне назрел и даже перезрел» («День литературы», 2007, № 5).
Закономерно, что в книге «“Ты, жгучий отпрыск Аввакума…”» особое место занимает вопрос человеческих и творческих взаимоотношений Н. Клюева и А. Блока. Он рассматривается во многих исследованиях, в том числе Василия Базанова «С родного берега: о поэзии Николая Клюева» (М., 1990) и Константина Азадовского «Жизнь Николая Клюева» (С.-Пб., 2002). Сергей Куняев, следуя давней традиции, обильно цитирует первые два письма Клюева Блоку, но его комментарии принципиально отличаются от оценок того же К. Азадовского, одного из самых известных клюевоведов. Разногласия этих авторов в значительной степени определяются восприятием проблемы «Клюев и народ».
Азадовский называет поэта «страстным народолюбцем» и утверждает, что тот «возвеличивает русский народ». Куняев же не ставит под сомнение «правду» клюевского народолюбия и с позиций этой «правды» трактует отношения поэтов: «И не стал бы писать Клюев подобного письма, если бы не почувствовал в Блоке человека, радеющего за народ, не понял бы, что Блоку нужна помощь в познании духовных поисков народа». Своё восприятие данной многосоставной проблемы, отличное от видения и Сергея Куняева, и Константина Азадовского, я выразил в статье «Подземный рост души» («Литературная Россия», 2007, № 16), поэтому скажу предельно кратко. Николай Клюев был выразителем идеалов той части народа, которая собственно народом, то есть православным народом, не являлась. Отсюда и мотив разрешения крови по совести у Клюева и Блока, и «сектантство» обоих поэтов, роднящее их с Мережковским и другими символистами, при наличии явных разногласий по иным вопросам. И если Азадовский обходит стороной эти разногласия, то Куняев акцентирует на них внимание читателя.
Он, характеризуя блоковские статьи «Реалисты» (она у Азадовского даже не упоминается), «Литературные итоги 1907 года», «Религиозные искания и народ», в частности, утверждает: «Блок не питал никаких иллюзий в отношении своих недавних друзей – Андрея Белого, Сергея Соловьёва, Эллиса, не говоря уже о Дмитрии Мережковском и Зинаиде Гиппиус. Черта была подведена, о чём он со свойственной ему предельной честностью написал 20 апреля 1907 года: “Реалисты исходят из думы, что мир огромен и что в нём цветёт лицо человека – маленького и могучего… Они считаются с первой (наивной) реальностью, с психологией и т.д. Мистики и символисты не любят этого – они плюют на “проклятые вопросы”, к сожалению. Им нипочём, что столько нищих, что земля кругла. Они под крылышком собственного “я”».
Клюев для Блока, по Куняеву, – выразитель правды народной, по Азадовскому, – «эталон честности и гражданственности». И в качестве иллюстрации Азадовским приводится следующая дневниковая запись Блока: «Дважды приходил студент, собирающий подписи на воззвании о ритуальных убийствах (составленном Короленкой). Я подписал. После этого – скребёт, на душе тяжёлое (у Блока запятая стоит не после «скребёт», а после «на душе». – Ю.П.). Да, Клюев бы подписал, и я подписал – вот последнее».
Ранее Станислав Куняев уже прокомментировал этот эпизод в «Ритуальных играх»: «Достали Блока. Дважды приходили. “Скребёт на душе”, оглядка за помощью на Клюева… Не выдержал великий поэт давления “либерального террора” и признался сам себе в своей слабости…» («Наш современник», 2005, № 8).
Естественно, что практически все исследователи творчества Н. Клюева обращают внимание на его внешний вид, которым начинающий поэт шокировал публику в Петербурге. В. Базанов в так называемом «ряжении» Клюева видит прежде всего манифестацию своей духовной родословной, своей связи с национальными традициями, уходящими корнями в Древнюю Русь. То есть о ряженьи как таковом в понимании одного из первых исследователей Клюева речи не может идти. Л. Киселёва в необычности поэта предлагает видеть «своеобразный культурный подвиг юродства» («Наш современник», 2005, № 8). Стилизация – вот, с точки зрения К. Азадовского, ключ к жизни и творчеству Н. Клюева (Азадовский К. Жизнь Николая Клюева. – С.-Пб., 2002). Эту идею подхватывает и развивает К. Кедров в рецензии на книгу К. Азадовского («Вопросы литературы», 2003, № 3).
Подобную версию применительно к Клюеву, Есенину, Клычкову, Ширяевцу одним из первых озвучил Вл. Ходасевич в письме к Александру Ширяевцу. Сие письмо, как и реакцию Сергея Есенина на него, Куняев приводит в рецензии «“Чем Русь издревле дышит…”» («Наш современник», 2008, № 8). Естественно, что и сам критик высказывает свою точку зрения по данному вопросу. Процитировав Ширяевца, «Дыши всем тем, чем Русь издревле дышит…», он заключает: «Поверить подобным строчкам и её автору в начале ХХ века для многих не представлялось возможным – отсюда и толки о “стилизации” и “маскараде”, не утихшие по сей день».
Одна из самых обсуждаемых тем в последние годы – это нетрадиционная ориентация Н. Клюева. Трудно понять и невозможно принять нередкие попытки облагородить недуг поэта: мужеложество в трактовке исследователей получает божественное опыление или даже наполнение. Так, Н. Солнцева в книге «Странный эрос: Интимные мотивы поэзии Николая Клюева» (М., 2000) выдвигает следующую версию: «В первом послании апостола Петра среди похотей указано мужеложество, однако там же сказано: “Более же всего имейте усердную любовь друг к другу, потому что любовь покрывает множество грехов” [4: 8]. Покрывает, может искупить… Это же слово – в Первом соборном послании апостола Павла к Коринфянам: любовь “всё покрывает” [13: 7]. Похоже Клюев, поэтизируя любовь, придавал эросу силу духовного братства, превозмогая ту самую эротику, о которой обмолвился Ходасевич, стремился к спасению души, к прощению греха…».
Нужно очень хотеть, чтобы увидеть в Библии то, чего в ней нет и так произвольно толковать слова апостолов Петра и Павла. Например, вполне очевидно, что в послании апостола Петра разводятся в разные стороны усердная, молитвенная любовь, жизнь во Христе и жизнь «по воле языческой» с её «нечистотами, похотями», мужеложеством в том числе. А о любви, которая «покрывает множество грехов» (это всё же стих 4: 9, а не 4: 8, как говорится у Н. Солнцевой), в послании и сказано вполне определённо: «Итак, как Христос пострадал за нас плотию, то и вы вооружитесь тою же мыслью; ибо страдающий плотию перестаёт грешить, чтобы остальное во плоти время жить уже не по человеческим похотям, но по воле Божией».
Вполне очевидно, что Н. Солнцева идёт вслед за представителями «серебряного века» с их тупиковыми экуменистически-языческими исканиями… Отсюда в её книге многочисленные высказывания типа следующего: «Клюев становится посредником между своим избранником и Богом».
Насколько сия интеллигентская ересь заразительна, свидетельствует и статья Л. Киселёвой «“Греховным миром не разгадан…”» («Наш современник», 2005, № 8). Даже эта исследовательница, много и точно писавшая о Клюеве, поддаётся модному соблазну и утверждает: «По справедливому замечанию К.М. Азадовского, “…Клюев напряжённо искал – как в жизни, так и в творчестве – единства, “слиянности” духовного с телесным”».
Сергей Куняев свою точку зрения по данному вопросу ещё не обнародовал, лишь дважды оговорив, что разговор на сию тему ещё впереди. Исходя из того, что говорилось в этой связи в книге о С. Есенине, нетрудно предположить, с каких позиций данный разговор будет вестись.
Итак, публикация глав книги «“Ты, жгучий отпрыск Аввакума…”» в очередной раз подтвердила очевидное: подавляющее большинство работ Сергея Куняева посвящено поэзии ХХ века, а самые объёмные среди них – это исследования о писателях первой трети столетия. Об объёме проделанной работы и масштабе творческой личности Куняева дают представление уже называвшиеся работы и те, которые ещё не звучали. Это такие статьи, как «Городу и миру» (1989) об А. Ахматовой, «Поэт возмездия» (1997) об А. Блоке, «Жизнь и поэзия Михаила Кузмина» (1988), «“Этот воздух пусть будет свидетелем…”» (1993) об О. Мандельштаме, «Голос в серебряном просторе» (1986, 2006) о С. Маркове, «Сражений и славы искатель» (1990) о Б. Корнилове, «Победивший косноязычье мира» (2003) о Н. Заболоцком, «“Мой неизбывный вертоград…”» (1982, 2002) о Н. Тряпкине, «Между миром и Богом» (1986) и «Путь к Христу» (2001) о Ю. Кузнецове и др.
Названные и неназванные работы позволяют утверждать, что Сергей Куняев анализирует творчество авторов, принадлежащих к, если перефразировать название его рецензии, «основному стволу» отечественной поэзии ХХ века. Другие же якобы русские стихотворцы (как, впрочем, и прозаики), все эти русскоязычные посредственности и таланты, возведённые в ранг гениев либеральной клоакой, Куняева мало интересуют. Как правило, о них критик говорит походя – и это очередной его творческий принцип – как о сорняках либо паразите омёле, опутавшей «основной ствол» русской литературы.
Поэтов и прозаиков, попавших в поле зрения С. Куняева, можно условно разделить на три группы. Первая – это авторы, чьё творчество частично или полностью выпало из истории отечественной словесности (о них достаточно много уже говорилось). Вторая группа – писатели, которых можно назвать «трудными классиками», к коим я отношу авторов, чьё значение признано многими исследователями и читателями, а творчество вызывает непрекращающиеся бурные споры, взаимоисключающие оценки. Юрий Кузнецов из этой группы писателей, и не случайно о его поэзии появилось две статьи Куняева (уверен, будут ещё). Третья группа – «пока не классики», то есть авторы явно первого ряда, чьё творчество по разным причинам не стало общепризнанной классикой, но таковой, безусловно, является. Среди данной группы писателей у Куняева есть очевидные фавориты – Николай Тряпкин, Леонид Бородин, Вера Галактионова. Произведения двух последних прозаиков анализируются в статьях «“Дон Кихоты” и “третья правда”» (1990), «Беззаконная комета» (2001), «“Умрёт Толстой. Что тогда?”» (2003).
Немало у Сергея Куняева и статей – откликов на разножанровые публикации последних двух десятилетий, которые есть критика в «чистом виде», контактный «бой» с объектом эмоционального, живого, детального, убедительного анализа. Среди них, в первую очередь, следует назвать такие блестящие статьи, как «Исповедь примадонны» (1993) о мемуарах Галины Вишневской, «Женщина без мифа» (1998) о книге А. Ваксберга, посвящённой Лиле Брик, «И свет, и тьма» (2004) о статье К. Азадовского «Переписка из двух углов империи», где речь идёт о Викторе Астафьеве, Натане Эйдельмане, и не только о них, «Ахматова в зазеркалье Чуковской» (2007) о мемуарах Лидии Чуковской.
В силу дефицита газетно-журнальных площадей я остановлюсь только на одной из семнадцати названных работ, которая представляется мне актуально-принципиальной в нескольких отношениях.
У части «правых» авторов в последние лет 15 проявилась тенденция критического переосмысления классической реалистической традиции, явленной в 60-80-е годы ХХ века в «деревенской прозе». Если Вячеслав Дёгтев призывал усилить занимательную составляющую литературы, то Николай Переяслов выступил с идеей «осовременить», «оплодотворить» реализм постмодернизмом. Он в статье с говорящим названием «Оправдание постмодернизма» утверждает: «Одной из главных традиций русской литературы как раз всегда и было её постоянное обновление, и – кто знает? – может быть, именно постмодернизму суждено сегодня стать тем первым мостиком, который поможет снова сблизиться экспериментаторству с традиционностью, занимательности с духовностью, формотворчеству с поисками “истины”, эстетству с публицистичностью, западничеству с русофильством».
Эта идея была подвергнута критике в статье Сергея Куняева «“Умрёт Толстой. Что тогда?”» («Наш современник», 2004, № 1). Он на уровне «теории» и «практики» убедительно показал уязвимость позиции Н. Переяслова, используя при этом больший, чем обычно, заряд экспрессивности, иронии, образности. Вот как, например, комментируется вышеприведённая мысль Переяслова и идея, с ней тесно связанная: «Это уже не просто коктейль из стилей. Это попытка совмещения органически чуждых друг другу идеологий, под которую создаётся мощная идейная база <�…> Отсюда остаётся один шаг до объявления “постмодернистами” Святых Отцов».
Явления, идейно-эстетически предшествовавшие постмодернизму, Куняев характеризует через высказывания Льва Толстого и Александра Блока. Тема же постмодернизма для автора статьи и повод для серьёзного разговора о разных путях развития современного реализма. Анализ книг Леонида Бородина, Владимира Крупина, Веры Галактионовой, сам по себе ценный, анализ глубокий, содержательный, концептуальный, подводит к мысли, что нет и не может быть никаких «мостов» между традиционным реализмом и постмодернизмом с его, по словам Куняева, «зловонным болотом мата, сексуальных сцен», с постмодернизмом, который «не в состоянии вобрать в себя глубину и многомерность жизни».
Приведу примечательный итог размышлений критика о произведениях В. Галактионовой, напрямую выводящий разговор о её творчестве на тему «литературных уродов» постмодернизма. Отталкиваясь от высказывания С. Есенина о С. Клычкове, С. Куняев утверждает: «Это и есть воплощение того народного духовного реализма, который, казалось, был навсегда утрачен нашим художественным словом, и, как свершение чуда, ожил в поэзии Николая Тряпкина и в произведениях Галактионовой, чей художественный мир не нуждается ни в каких подпорках, определяемых как “пост” и “нео”».
Назову попутно две характерные особенности Куняева-критика. Во-первых, это литературоведческая оснащённость его статей. Она, как правило, к месту, органически-естественна, как в данном случае с понятием «духовный реализм». Правда, уточнение «народный» кажется мне излишним, ненужным… Во-вторых, постоянство его профессиональных привязанностей, последовательность в оценке одного и того же автора на протяжении длительного времени, о чём есть смысл сказать подробнее.
Сергей Куняев одним из первых откликнулся на прозу Леонида Бородина статьей «“Дон Кихоты” и “третья правда”» («Литература в школе», 1990, № 2). Через тринадцать лет в работе «“Умрёт Толстой. Что тогда?”» он не просто характеризует произведения Л. Бородина, вошедшие в книгу «Посещение» (М., 2003), но и определяет вектор движения прозы автора. Этот вектор, по мнению критика, выглядит так: «Жёсткость, с которой он (Л. Бородин. – Ю.П.) берёт на излом своих героев, не производя над ними никаких устрашающих “вивисекций”, не сопоставима в нашей прозе ни с чем, и его книга “Посещение” <�…> композиционно выстроена точно в соответствии с это доминантой»; «Проблема выбора всегда была для Леонида Бородина определяющей, и символическое название одной из лучших его повестей – “Третья правда” – говорит само за себя. Долог путь был от “Третьей правды” к отчеканенному недавно – “Без выбора” – так называется книга воспоминаний. И одна из вех на этом пути – рассказ “Коровий разведчик”…». Отсюда и то деление прозы Бородина, которое, на первый взгляд, выглядит неожиданным в следующем предложении: «На образе носителя третьей, народной правды, которая лежит в основе творчества и Михаила Шолохова, и Леонида Леонова, и р а н н е г о (разрядка моя. – Ю.П.) Леонида Бородина».
Статью о гениальной Вере Галактионовой «Беззаконная комета» Сергей Куняев заканчивает показательно для себя: «Ветер опустевшего века разносит слова, что заклинают людей помнить себя лучшими. Слова, повествующие о любви, участии, милосердии, о детском простодушии.
И ни одно из этих слов не может пропасть бесследно, не дав нужного всхода.
Потому что мы будем жить. Мы будем любить. Вопреки всему».
В этих словах – весь Сергей Куняев, с его редкой для нашего времени верой в Слово и Человека. Критик представляется мне однолюбом, человеком чести, единожды присягнувшим на верность русской литературе, России, и эту клятву не нарушившим ни разу. Несмотря ни на что, вопреки всему.
А всходы от его слов – есть и будут.
2009
Юрий Павлов