В советское время победителям социалистического соревнования присваивали звание ударника коммунистического труда. Владимира Бондаренко без преувеличения можно назвать ударником критического труда, ибо он за последние 10 лет выдал «на гора» столько статей и книг, как ни один из критиков-современников. «Победителя», мягко говоря, не жалуют «левые». Массово — еще с «Очерков литературных нравов». «Победитель» под «подозрением» и y многих «правых»: в их восприятии он или не совсем свой, или чужой. Такое отношение «своих» вызвано особенностями личности Бондаренко, человека и критика, особенностями, являющими его лицо, определяющими его особое место в литературе и жизни России последних 30 лет.
Во-первых, многих смущает идейная, эстетическая широта Владимира Бондаренко. Истоки ее в ленинградской молодости критика. Его становление как творческой личности происходило в городе, где Бондаренко, выпускник школы из Петрозаводска, начинающий поэт и студент химического факультета Лесотехнической академии, с 64 по 67 годы дружил с писателями и художниками ― «авангардистами». То есть провинциал Бондаренко попал в среду денационализированной молодежи, среди которой были преимущественно евреи. Но Владимир Григорьевич, как и подавляющее число его современников, о национальности своих друзей не думал. Эта мысль вообще не приходила ему в голову.
Показательно, что самым русским среди окружения Бондаренко оказался Иосиф Бродский, который своим строгим анализом стихотворений Бондаренко «убил» его как поэта. Тем самым будущий Нобелевский лауреат подтолкнул молодого человека к выбору иного пути — критика, к чему тот был уже внутренне готов.
Дружба с ленинградскими «авангардистами» закончилась тем, чем она и должна была закончиться у русского человека, который не утратил национальное «я», — разрывом. По словам самого Бондаренко, однажды он остро ощутил свою духовную, человеческую инородность в этой среде, он неожиданно понял, что шофер дядя Ваня ему интереснее, ближе (в своем отношении к жизни), чем богемные, «звездные мальчики».
Но трехлетний «авангардизм» Бондаренко не прошел бесследно, он дает о себе знать в разных проявлениях критика. От отношения к раннему Иосифу Бродскому как к русскому поэту до попыток найти здоровое, русское начало в произведениях тех авторов, на которых большинство «правых» давно и сразу поставили крест, авторов от Алины Витухновской до Владимира Сорокина. В этих попытках Бондаренко можно видеть, и видят, всеядность, а можно — проявление христианского гуманизма, который сродни гоголевскому. Если великий писатель верил в возможность духовного возрождения «черненьких» героев своей поэмы, то Владимир Бондаренко допускает не только возможность воскрешения некоторых заблудших и блудящих русскоязычных писателей, но и это воскрешение своими статьями провоцирует. Мне, как ортодоксу, такая позиция и действия критика не близки (мне по душе «выпороть», «размазать», «убить»), но я прекрасно понимаю необходимость Бондаренко именно в качестве врачевателя любовью…
Итак, в 1967 году несостоявшийся поэт и начинающий критик (а первая газетная статья Владимира Григорьевича была опубликована в 1965 году) начинает «праветь». С Вадимом Кожиновым подобное происходит в 30 лет, с Юрием Селезневым ― в 31 год. У них этот процесс был вызван, в первую очередь, внешними факторами, неожиданными встречами, общением. У Вадима Кожинова ― с Михаилом Бахтиным, у Юрия Селезнева ― с Кожиновым. У Владимира Бондаренко, как и у Михаила Лобанова, идейный и духовный перелом происходит в результате внутреннего развития. А оно у Бондаренко, вновь как у Лобанова, обусловлено атмосферой семьи.
По признанию Владимира Григорьевича, характер он унаследовал от отца. К его судьбе, судьбе украинского Макара Нагульнова (своенравного, гордого, убежденного коммуниста, отсидевшего немало лет в лагере как политзаключенный), критик возвращается неоднократно в своих воспоминаниях, новеллах, интервью. Так, в беседе с Юрием Бондаревым он замечает в скобках: «Это самое важное у человека в жизни — любовь к родителям. Как символ мужества был всегда поведением своим, поступками отец. Он был для меня примером».
Судьба отца, природный ум и независимый характер во многом определили тот факт, что Бондаренко счастливо избежал в своей жизни и творчестве серьезного увлечения, заболевания марксизмом. Только не надо здесь зацикливаться на личном: если бы не репрессированный отец, то… Неприятие критиком советского режима, как и нынешнего ― еще более страшного по силе разрушения национальных и государственных основ ― лежит в иной плоскости, в той, которая привела его к разрыву со «звездными мальчиками» от литературы, живописи.
Бондаренко оценивает человека, явление, политический строй, литературу «глазами народа», с позиций тысячелетнего национального бытия, что собственно и делает его «правым», «контрреволюционером», «пламенным реакционером» или, по другой версии, — шовинистом, фашистом и т.д. Это качество, в первую очередь, отличает критика от «левых» и, думаю, уместно следующее сравнение его с их кумирами.
По словам братьев Стругацких («Огонек», 1989, № 52), они прозрели в 1963 году, когда им было не мало ― 30 и 38 лет. Поводом к этому послужила известная встреча Хрущева с художниками в Манеже, то есть, по сути, с теми, с кем в следующем году начнёт дружить Бондаренко в Ленинграде. И для Стругацких ругань в адрес группы людей и последствия ее оказались событием более значительным, чем страшные преступления власти против собственного народа в годы гражданской войны, в 20-е годы, во время коллективизации и т.д., более значительным, чем судьба миллионов уничтоженных, сосланных, заключенных… С 1963 года Стругацкие объявили себя защитниками интеллигенции, более того, они считают ее «привилегированным классом, единственным спасителем нации, единственным гарантом будущего».
В отличие от братьев и им подобных «левых», Владимир Бондаренко, во-первых, как всякий духовно здоровый русский, ненавидит интеллигенцию за ее космополитизм, за ее неприятие традиционных ценностей тысячелетней России, за ее антинациональную, антигосударственную, разрушительную деятельность… Книга критика «Крах интеллигенции» (М., 1995), куда вошли статьи разных лет, ― очередной убедительный приговор этому «племени». И в последующие десять лет Бондаренко продолжает выявлять истинную сущность интеллигенции и ее отдельных представителей. Последняя статья из этой серии «Хороним Геббельса» посвящена одному из самых мерзких и страшных интеллигентов XX века Александру Яковлеву («Завтра», 2005, №43).
Во-вторых, если Стругацкие и в 1989 году верят в коммунизм, называя его «квинтэссенцией нормального бытия», до которого Россия, как водится у «левых», не созрела, то Владимир Бондаренко одним из первых выдвигает идею департизации. Он призывает в выступлении на пленуме писателей и в своих статьях, обращаясь к патриотам и не только к ним: «Россия должна играть белыми» («Наш современник», 1990, № 12).
В-третьих, сделав выбор в 1967 году в пользу, как скажет критик позже, «низового» народа, он остается верен этому выбору до дня сегодняшнего. Бондаренко являлся и является защитником народа, что определило его творческую судьбу.
Критик рождается тогда, когда его статьи, книги начинают замечать,
читать, как-то реагировать на них. С Владимиром Бондаренко это произошло
на рубеже 70-80-х годов, когда он из статьи в статью стал проводить мысль
не только о существовании «московской школы», прозы «сорокалетних», «новой волны», но и говорил о В.Личутине, В.Маканине, А.Киме и других как о значительных прозаиках современности, писателях «первого ряда».
В то время критики чаще всего слушать Бондаренко не хотели или не могли. Например, даже Игорь Золотусский в статье «Оглянись с любовью», положительно оценив только «Живую воду» В.Крупина, об остальных представителях «новой волны» «оптом» сказал следующее: «Не пишут о ней, не спорят. Не слышат ее, наконец. Если б была «новая словесность», то был бы и шум вокруг нее. Не помню в литературе случая, чтоб кто-то прямо и откровенно говорил времени правду в глаза, а оно в ответ молчало. Не раздражалось, не нападало на эту правду, а заодно и на авторов ее. Авторы эти пишут и печатаются, их романы и повести появляются в журналах – но где бум? Где синяки и шишки?.. Где гонения на правду? Нет их» (Золотусский И. Очная ставка с памятью. – М., 1983).
А Сергей Чупринин в статье с говорящим названием «Каждому – своё!» («Литературная учеба», 1981, № 1) оценивает прозу «сорокалетних» явно с жреческих высот. С безрассудной уверенностью в том, что В.Личутин, В.Крупин и другие авторы не смогут незамедлительно ответить на вопрос: «Чего недостает современной прозе? Что они хотели изменить в ней?», критик вопрошает: «Где книги великие ― без оговорок ― и необходимые обществу, как хлеб, как воздух, как слово правды?» Сергей Чупринин противопоставляет «сорокалетним» как образец «исповедальную», «молодежную» прозу, представленную «сильными» ― необходимыми! ― книгами». Либо Сергей Чупринин не в ладу с логикой, либо он сознательно подменяет понятия. Указанные качества критика проявились и по отношению к Владимиру Бондаренко после публикации им «Очерков литературных нравов» и «Разговора с читателем», и затем ― неоднократно…
Сегодня вызывает удивление и улыбку позиция некоторых молодых и немолодых авторов, которые ставят под сомнение первенство Владимира Бондаренко в открытии «сорокалетних». Им могу лишь посоветовать: читайте «Столкновение духа с материей» («Литературная газета», 1980, №45), «Найти “голубой” остров» («Литературная учеба», 1981, №2), «Автопортрет поколения» («Вопросы литературы», 1985, № 11) и другие статьи критика.
Из названий, предложенных в начале 80-х годов разными авторами, наиболее прижилось бондаренковское «сорокалетние». Однако первоначальный смысл данного названия постепенно стал выхолащиваться, переиначиваться в статьях многих критиков. И Бондаренко, думаю, было грустно оттого, что в 90-е годы даже самые идейно близкие ему авторы из «Нашего современника» забыли исходное определение, а может быть, никогда внимательно в него не вчитывались. Так, в редакционном поздравлении критика с юбилеем говорилось: «Ужели 50? Кому? Бондаренко? Это что же, пора его вычеркивать из сорокалетних» («Наш современник», 1996, № 2).
Такой – возрастной – подход к названию и явлению в целом преобладал и преобладает в подавляющем большинстве статей авторов разных направлений. Поэтому напомню, что писал сам В.Бондаренко в статье «Автопортрет поколения»: «… термин «сорокалетние» к ним пришел не случайно: собственное, незаемное мироощущение, зрелость мысли и слова, осознание своего пути пришли ко многим из них на пороге сорокалетия. Поэтому и через десять лет они останутся «сорокалетними» ― по времени вхождения в большую литературу» («Вопросы литературы», 1985, № 11).
Сегодня о Бондаренко в связи с «сорокалетними» пишется так, как будто речь идет о столь далекой старине, что невозможно найти первоисточники, и поэтому каждый имеет право на домыслы, фантазию. Не перестаю удивляться, насколько ленивы и непрофессиональны многие критики. Так, В.Огрызко в статье «Непредсказуемый скандалист» утверждает следующее: «Бондаренко казалось, что Проханов, Афанасьев, Киреев и некоторые их сверстники обозначали в современной литературе новые тенденции. Бондаренко даже рискнул взять на себя роль идеолога нового течения в русской литературе. Он тогда много рассуждал об амбивалентной московской школе. Но оппоненты не дремали. Игорь Дедков поспешил придуманное Бондаренко явление окрестить «лирическим туманом» («Литературная Россия», 2005, № 31-32).
Во-первых, В.Огрызко нужно определиться и быть последовательным в вопросе: «сорокалетние» ― это миф или реальность. Из огрызкинских «казалось», «придуманное» следует, что данное течение ― бондаренковский миф, из огрызкинского же «рискнул взять…» ― реальность. Во-вторых, «амбивалентная московская школа» ― это странный гибрид или, как выражается в подобных случаях Бондаренко, огрызок, имеющий к терминологии критика далекое отношение. В своих статьях Бондаренко писал о «московской школе» и ведущем типе ее героя, который он назвал амбивалентным. В-третьих, лирический туман ― это выражение из статьи Л.Аннинского о прозе Р.Киреева, которое цитирует И.Дедков и вводит в название статьи «Когда рассеялся лирический туман» («Литературное обозрение», 1981, № 8). И нужно обладать очень богатой фантазией, чтобы найти в этих словах тот смысл, который привиделся В.Огрызко. В-четвертых, в своей статье И.Дедков оценивает как реальность произведения многих авторов ― от А.Курчаткина и В.Мирнева до В.Маканина и В.Гусева, а полемика им ведется с разными критиками и писателями, среди которых В.Бондаренко называется дважды: один раз ― в тексте, другой ― в сноске. В-пятых, название и общий смысл статьи В.Огрызко обязывают сказать о том, что он почему-то опустил или пропустил: непредсказуемость В.Бондаренко проявилась в данном случае так: он назвал статью И.Дедкова «очень нужной, хорошо сдетонировавшей» («Вопросы литературы», 1985, № 11).
Сегодня без В.Личутина, А.Проханова, В.Маканина, А.Кима и других «сорокалетних», кого открыл и пропагандировал В.Бондаренко, невозможно представить литературный процесс последних 40 лет. Естественно, что к творчеству многих из них Бондаренко неоднократно обращается в последние 15 лет: к произведениям В.Личутина, А.Проханова, В.Маканина чаще других. Самая последняя публикация в серии статей об этих авторах — «Путь без конца» о романе А.Проханова «Надпись», который называется высшим достижением писателя («Литературная газета», 2005, № 41).
Естественно, что за это время изменилось отношение Бондаренко к некоторым из «сорокалетних». В первую очередь, к В.Маканину, отпавшему от древа русской литературы, ставшему русскоязычным писателем, творческим импотентом. Не требует комментариев и характеристика В.Крупина в статье «Критика – это литература!»: «Вот и идут молодые русские ребята куда угодно, только не в нашу богадельню, где Владимир Крупин кому отмаливает грехи, кому нет, пряча свой партбилет под нательным крестом» («День литературы», 2005, № 8).
Широкую же известность, настоящую славу принесли Владимиру Бондаренко не статьи о «сорокалетних», а «Очерки литературных нравов» («Москва», 1987, № 12). Большинство «левых» выразили свое отношение к этой статье однокрасно-единочерно. Наиболее откровенно высказался, пожалуй, Бенедикт Сарнов. В статье «Кому улыбался Блок?» («Огонек», 1988, № 16) он назвал Бондаренко противником перестройки. Сей приговор вызвал удивление не только у «правых». Леонард Лавлинский в «Ритмах обновлений» («Литературное обозрение», 1988, № 6) оценил его определенно и предельно кратко: «Логика, надо сказать, убийственная и, по-моему, не требующая пояснений». Требует пояснений, напоминаний другое.
Б.Сарнов следует традициям «левой» мысли XIX-XX веков, идейно и духовно формировавшей тип человека, которому «все позволено». Правда, если один из теоретиков ОПОЯЗа Виктор Шкловский на Первом съезде писателей СССР призвал судить Достоевского как изменника, то Бенедикт Сарнов и его единомышленники с постоянной периодичностью стучали и постукивали на «правых» писателей и критиков. С их легкой руки Владимир Бондаренко попал в одну достойную компанию с В.Беловым, В.Распутиным, В.Личутиным, М.Лобановым, В.Кожиновым и другими «врагами перестройки», «черносотенцами», «сталинистами» и т.д.
Станислав Рассадин прокомментировал эти обвинения в статье «Кое-что о профессионализме» с одесским юмором: «Утверждаю, что Бондаренко не сталинист (не добрал по очкам), не черносотенец, даже не враг перестройки ― врагов у нее вообще нету, не объявляются, есть лишь одни сторонники, в чем и беда…» («Огонек», 1988, № 48). Для Рассадина ― ведь не зря он столько лет хотел стать евреем и стал им ― В.Бондаренко «просто неумело пишущий человек».
За что люблю наших либералов, так вот за эту простоту, которая хуже воровства, а в отдельных случаях и есть воровство. Тот же Ст.Рассадин в указанной публикации признается, что «Очерки литературных нравов» вызвали у него эстетический шок. Однако критик, призывающий к профессионализму и уличающий других в непрофессионализме, поступает, скажу осторожно, как не совсем профессионал. В каком бы шоке ни прибывал эстетически утонченный Рассадин, приводить всего лишь одну цитату из «Очерков литературных нравов» для доказательства своей правоты ― это непрофессионально и неубедительно.
К тому же, Ст.Рассадин сам допускает стилистический ляп, который сродни бондаренковскому. И хотя я не эстет и в шок никогда не впадаю, но следующее предложение Рассадина вызывает у меня недоумение: «То есть вначале я собирался пройтись и по становым кожиновским концепциям…». Однако «становые концепции» ― это, в лучшем случае, основные основные мысли, то есть тавтология. В худшем ― несколько основных систем взглядов В.Кожинова в рамках одной статьи «Правда и истина», то есть здесь без помощи психиатра не обойтись.
Словесные «блохи», при помощи которых «левые» типа Ст.Рассадина пытались и пытаются дискредитировать Бондаренко, встречаются у многих и многих уважаемых и неуважаемых авторов. Оценивать же критика нужно не по ним, а по качеству анализа текста, глубине и новизне понимания автора, явления и т.д. А вот об идеях Ст.Рассадин и его единомышленники не хотят или не могут говорить, спорить. Идейный сюжет в связи с Бондаренко возникает в статье Рассадина всего один раз, и здесь критик демонстрирует, скажу как всегда мягко, свою нечуткость.
На таком отрицательном «левом» фоне исключением из правил стали статьи Андрея Туркова «Идти, не оглядываясь» («Юность», 1988, № 4) и Аллы Латыниной «Колокольный звон ― не молитва» («Новый мир», 1988, №8). Оба критика признают справедливость некоторых оценок Владимира Бондаренко. В частности, Турков разделяет отношение автора «Очерков литературных нравов» к групповщине, к борьбе за кормушку, а Латынина согласна с тем, что публикация произведений А.Рыбакова, В.Дудинцева, Д.Гранина и т.д. ― событие скорее общественное, чем литературное.
Естественно, что А.Турков и А.Латынина не согласны со многими мыслями В.Бондаренко. Показателен уровень полемики, на который сбивается Турков. Так, у него вызывает возражение проходная мысль статьи Бондаренко о неизбежности пены во время демократизации общества.
Полемика А.Турковым ведется с привлечением традиционной на протяжении ХХ века «тяжелой артиллерии» ― цитат из В.Ленина, в данном случае ― из «Философских тетрадей». Критик с явным удовольствием сообщает о спрятанном в кустах «рояле»: «Тут бы и остановиться, не правда ли? Но ленинское перо внезапно добавляет: «Но и пена есть выражение сущности». Все это сделано для того, чтобы защита А.Турковым публикаций А.Бека, В.Дудинцева и других выглядела стопроцентно убедительной.
Итак, при помощи разных приемов и аргументации «Очерки литературных нравов» подверглись критике, как ни одна другая статья В.Бондаренко. В этом отношении с ней в данный период можно сравнить лишь «Правду и истину» В.Кожинова и «Послесловие» М.Лобанова.
Такая реакция вызвана тем, что В.Бондаренко одним из первых не только назвал целый комплекс старых и новых проблем общественной и литературной жизни, но и оценил их с русских позиций. К тому же, в этой статье подверглись критике авторитеты самого разного идейно-эстетического уровня и идеологической направленности: А.Розенбаум, Л.Петрушевская, В.Высоцкий, А.Бек, Д.Гранин, А.Рыбаков, М.Шатров, Ст.Рассадин, В.Коротич, Ю.Суровцев, А.Дементьев, А.Вознесенский, Б.Окуджава, Е.Евтушенко, Р.Рождественский, Ю.Черниченко, И.Глазунов, А.Гельман, Ю.Эдлис, О.Ефремов, А.Мальгин, С.Чупринин и т.д.
Скажу лишь о том, что в данной статье наиболее открыто выражало сущность В.Бондаренко, о наиболее «автобиографичном» для него. Это идея Владимира Григорьевича о ставке на сильную личность, идея, которую он высказывал и ранее, и особенно впоследствии неоднократно. Возражения М.Швыдкого (в то время серого критика, политического перевертыша с западнически-русофобски-животной ориентацией) В.Бондаренко назвал неуместными и на уровне «теории» и «практики» вопроса пояснил свою точку зрения.
Сильная личность ― это не просто человек поступка, а поступка общественного, когда личность реализует себя через реальные дела общегосударственного, общенародного содержания. Сильный русский характер не имеет ничего общего с суперменским, американским, эгоцентрическим.
Комплекс суперменства, по Бондаренко, присущ и Тимофееву-Ресовскому, главному герою романа Д.Гранина «Зубр», и лирическому герою ряда циклов песен В.Высоцкого. Так, героя известной альпийской песни последнего критик оценивает с позиций традиционных национальных ценностей, в контексте судеб солдат, штурмовавших Берлин, участников афганской войны, крестьян-тружеников, честных писателей. И герой Высоцкого подобной проверки не выдерживает в силу своей жестокости по отношению к людям, «горной элитарности», избранности.
Как свидетельство глубины понимания сути проблемы, уровня мышления Бондаренко воспринимается то, что многие оценки критика 18-летней давности оказались пророческими, а то, на что обращал внимание Владимир Григорьевич, не утратило своей актуальности сегодня: «Надо отделить великую жажду общества в сильных, пассионарных личностях, общественных по внутренней сути своей от избранных прорабов духа, отбирающих себе подобных по какой-то мало кому доступной способности. Этим исключительным критерием могут быть не обязательно горы (повторю: песня – символ, метафора), могут быть большие деньги, высокий рост, цвет глаз, увлечение тем или иным искусством, сексуальная особенность, даже талант».
Здесь же В.Бондаренко высказал мысль, которая в год 60-летия Победы стала лейтмотивом в статьях некоторых «правых»: войну выиграли не смершевцы, Штирлицы, а рядовые солдаты. В первую очередь, крестьяне ― уточнил эту мысль в 2003 году В.Бондаренко в блистательной и во многом неожиданной статье «Курский шлемоносец Евгений Носов», которую можно отнести к вершинным достижениям в творчестве Владимира Григорьевича и русской критики последнего пятидесятилетия вообще.
Большой резонанс вызвала и следующая статья Бондаренко «Разговор с читателем» («Москва», 1988, № 9). В ней автор, пожалуй, первым утверждает, что вся критика 60-70-х годов грешила идеологическими ярлыками, цитированием классиков марксизма-ленинизма, руководителей государства. Правда, и это закономерно, В.Бондаренко чаще всего ссылается на публикации в «Новом мире» и «Юности», что соответствует частоте и степени греховности «левых», которые по-разному уводили читателя от традиционных национальных ценностей, от истины. Уводили под знаменами «шестидесятничества», космополитизма, русофобии, неоленинизма, социализма с человеческим лицом, конвергенции, диссидентства, нравственного и духовного релятивизма и т.д.
Понятно, что в разговоре о борьбе между «Новым миром» и «Молодой гвардией», который ведется в данной статье, симпатии В.Бондаренко на стороне «правых». Однако это не мешает критику быть объективным, максимально стремиться или действительно находиться «над схваткой», что дает возможность видеть слабости всех противоборствующих сторон. В.Бондаренко, в частности, справедливо замечает: «Приемы, используемые ими: будь то В.Вороновым в «Юности», А.Дементьевым в «Новом мире» или авторами письма одиннадцати, не всегда украшают их биографии…».
В то время практически все «правые», ведя речь о «Новом мире» 60-х годов, противопоставляли «народному» Твардовскому ущербных критиков и сотрудников журнала, Александра Дементьева прежде всего. В.Бондаренко же не просто убийственно точно характеризует статью Дементьева «О традициях и народности» (что в том же году в очередной раз сделал М.Лобанов и в следующем году ― В.Кожинов), но и утверждает: «Такая идеологически разгромная статья ― дело рук не одного критика, а всей тогдашней редколлегии во главе с Твардовским».
Сейчас, когда опубликованы рабочие тетради Александра Трифоновича и дневники Владимир Лакшина, появились дополнительные ― документальные ― доказательства правоты В.Бондаренко. К тому же, стало очевидным, что позиция Твардовского по отношению к своим оппонентам была еще более радикально-негативной, оголтело-неистовой, чем позиция Александра Дементьева.
В.Бондаренко, одним из первых преодолев миф о Твардовском-редакторе, остался в плену другого не менее устойчивого, распространенного и ошибочного стереотипа о творчестве поэта. Так, через 10 лет в статье «Дворянин из барака» критик называет Твардовского в ряду писателей, утверждавших русскую идею в своем творчестве. Данный стереотип в последние 15 лет опровергают немногие: Алексей Марков и Михаил Лобанов прежде всего.
Конечно, и Бондаренко ― сын своего советского времени, что накладывает идеологический отпечаток (не такой, правда, концентрации, как у большинства современников) на его «ранние» статьи. В них критик периодически съезжает на социалистические, ленинские «рельсы». Так, в «Очерках литературных нравов», справедливо говоря о «дубине классового подхода», основном оружии Юрия Суровцева, Петра Николаева и других неорапповцев, об урезанных, подогнанных под себя ленинских цитатах в статьях В.Оскоцкого, В.Бондаренко неожиданно для меня «большевеет»: «Мы знаем ленинскую конкретность, точный посыл в той или иной ситуации»; «становится стыдно перед памятью вождя революции»; «поосторожнее бы нам обращаться с великим ленинским наследием…».
Искренен в данном, как и в подобных случаях, В.Бондаренко или это своеобразная косметическая дань времени, антураж, необходимый для того, чтобы смягчить детонацию от взрывоопасных статей? Не знаю. Более очевидно другое. Во-первых, эти ленинско-социалистические вкрапления не меняют русской направленности работ критика. Во-вторых, он был одним из первых «правых», кто открыто призвал отказаться и отказался от этого наследия.
С конца 80-х годов Вадим Кожинов, Анатолий Ланщиков, Владимир Гусев, Александр Казинцев, Лариса Баранова, Павел Горелов и некоторые другие «правые» по разным причинам почти или полностью уходят из критики. Об этом явлении с 1992 года по 2005 годы неоднократно говорил В.Бондаренко. Оно вызывает у критика тревогу, в первую очередь, потому, что в это время всегда активные «левые» выстраивают такую культурологическую модель, пишут такую историю литературы, в которой русские по духу деятели культуры и писатели либо отсутствуют, либо представлены извращенно-негативно. Примеров, подтверждающих правоту В.Бондаренко, более чем достаточно.
«Правые» отступники от критики свой уход или молчание аргументируют преимущественно в духе Александра Казинцева: «Когда трупы выносит в море, не до наслаждения красотами природы и литературы тоже» («День», 1992, № 18). Конечно, жаль, когда один из самых талантливых критиков своего поколения уходит в публицистику. Но главное, А.Казинцев продолжает столь же профессионально и еще более активно отстаивать русские интересы и идеалы. Поэтому к такой «измене» относишься с пониманием.
Совсем другую реакцию вызывают авторы, которые «изменили» критике с властью (как, например, Павел Горелов с Юрием Лужковым), либо практически замолчали. Аргументы последних, Ларисы Барановой например, сводящиеся к известной формуле «на войне как на войне» («День», 1992, №18), не убеждают.
Не убеждают прежде всего потому, что «война» началась не во второй половине 80-х годов или в начале 90-х, а гораздо раньше. И если кто-то этого не понимает, пускай обращается к свидетельствам участников не всегда видимой «войны»: славянофилам и Ф.Достоевскому, Н.Страхову и К.Победоносцеву, В.Розанову и М.Меньшикову, А.Блоку и С.Есенину, М.Булгакову и М.Шолохову, Ст.Куняеву и Л.Бородину, М.Лобанову и В.Кожинову и многим, многим другим. Во-вторых (и здесь правы Бондаренко и поддержавший его В.Личутин), критик, как и писатель, в любое время должен творить.
Неучастие многих достойных критиков в литературном процессе последних 15 лет В.Бондаренко отчасти компенсирует своей пассионарной энергией и энергетикой, уникальной работоспособностью, редакторской деятельностью в «Дне», «Завтра», «Дне литературы», публицистикой и критикой в самых разных изданиях («День», «Завтра», «День литературы», «Наш современник», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Независимая газета», «Труд», «Комсомольская правда» и т.д.), своими книгами: «Крах интеллигенции» (М., 1995), «Дети 1937 года» (М.,2001), «Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма» (М., 2003), «Александр Солженицын как русское явление» (М., 2003), «Серебряный век простонародья» (М., 2004), «Последние поэты империи» (М., 2005).
Только в эти книги вошли статьи о 74 авторах и 40 интервью. К тому же не меньшее количество писателей, критиков, деятелей искусства характеризуется обзорно. При этом в названные книги не вошли десятки интервью и статей, которые не вписались в эти издания тематически или хронологически. В качестве примера лишь назову беседы с Дэвидом Дюком «Продолжайте вашу борьбу» («День», 1992, № 41) и Танкредом Галенпольским «Как обрести национальное достоинство?» («Завтра», 2001, № 35), рецензию на стихотворение Евгения Евтушенко «Школа в Беслане» («Завтра», 2004, № 44) и статью «Цена победы» («День литературы», 2005, № 5) о повести Леонида Бородина «Ушел отряд». По тем же причинам в книги не вошло огромное количество статей от «Россия должна играть белыми» («Наш современник», 1990, № 12) и «Архипелаг Ди-Пи» («Слово», 1991, № 8) до «Русскости и русскоязычности» («День литературы», 2002, №2) и «Либерального лохотрона» («Завтра», 2002, № 13).
И теперь я задаю назревший вопрос: кто из «правых» критиков по данным «показателям» может хотя бы приблизиться к Владимиру Бондаренко? И сам отвечаю: никто. Поэтому мне странно наблюдать, как яростно сражаются с Бондаренко наши «правые», мною столь уважаемые авторы от Капитолины Кокшенёвой до Николая Дорошенко. Нет, я не против полемики между «своими», обеими руками «за». Бывают случаи, когда она важнее, чем полемика с идейными противниками. И сам я не согласен с некоторыми общетеоретическими высказываниями Владимира Бондаренко и оценками творчества отдельных писателей и произведений. Но не надо пытаться делать из него врага или неполноценного критика, «буревестника пустоты» («Российский писатель», 2005, № 18). Не стоит вешать на Бондаренко всех собак и так неистово «уничтожать» его. Во-первых, он явно этого не заслужил. Во-вторых, не лучше ли данную энергию направить на борьбу с…, сами знаете, с кем.
В.Курбатов в рецензии на книгу В.Бондаренко «Последние поэты империи» («Литературная Россия», 2005, № 49) утверждает, что она ― лучший автопортрет критика. Более того, по мнению В.Курбатова, «все наши суждения о другом ― есть только автобиография нашего сердца в разные часы жизни».
Думаю, необходимо уточнить: критика–автобиография продуктивна лишь тогда, когда является, в первую очередь, исследованием о другом. В этом случае Зоил «склоняет голову» перед объектом изучения. Если же «я» критика довлеет над творчеством другого, используя его как материал для иллюстрации своих воззрений, то «объективная» критика умирает и начинается критика «по поводу» либо критика только «автобиография». Статьи В.Бондаренко к ведомству хромающей на одну или обе ноги критики не относятся.
Поэтому трудно согласиться и с общим посылом рецензии В.Курбатова, и с некоторыми вытекающими из него частными утверждениями. Так, критик считает, что в суждениях Бондаренко о Евтушенко, Вознесенском, Окуджаве, Аксенове, Межирове побеждают не их тексты, а репутации. Неточные или ложные, как следует из контекста. Если бы было наоборот, то, по версии Курбатова, у Бондаренко нашлось бы «если не принимающее, то понимающее и прощающее слово».
В этой связи вспоминается признание Бондаренко о том, что «он всегда старался быть конкретным» («Разговор с читателем»). В статьях же о самом Бондаренко, в том числе глубоких и талантливых критиков от В.Курбатова до В.Винникова, не хватает конкретности, опоры на тексты и факты. Например, непонятно, какие произведения А.Вознесенского, по В.Курбатову, должны вызывать у Бондаренко «понимающее и прощающее слово». «Мастера», «Лонжюмо», «Секвойя Ленина», «Авось», «Война», «Похороны Гоголя Николая Васильича», «Фиалки Влада» и многие, многие другие? Неужели можно понять всегдашнее отсутствие в творчестве Вознесенского сострадающего чувства и простить антихристианский пафос известных стихотворений и поэм автора? Как объять любовью его надуманные, мертворожденные образы, его словесную блевотину, похабщину, его всегда сверхпримитивное представление о мире и человеке, его лилипутство ума и духа, его неизбывную человеческую и творческую проституцию?
В своем отношении к А.Вознесенскому В.Бондаренко последователен. Уже в «Очерках литературных нравов» он относит модного стихотворца вместе с Окуджавой, Рождественским, Евтушенко к официальным «левым», которым в человеческом и творческом плане позволялось то, что другим писателям в СССР не разрешалось. Через четыре года в статье «Спасите меня, поэты…» («День», 1991, № 20) В.Бондаренко мудро советует Вознесенскому и его товарищам занять подобающее им место ― защитников гомосексуалистов, прав женщин на аборты, свободную «любовь» и т.д.
И все же даже в пору наиболее жестких и резких статей В.Бондаренко (а это первая половина 90-х годов) А.Вознесенский не попадает в число авторов, которым достаются наиболее уничижительные и авторитетодробящие характеристики: Е.Евтушенко («Червивое поколение. Оральный пафос Евгения Евтушенко»), Ч.Айтматова («Чингиз, не помнящий родства»), П.Палиевского («Петр Палиевский как символ трусости»). Более того, В.Бондаренко, в отличие от других «правых» (меня в том числе), давно поставивших крест на «деревянном» Вознесенском, в самый пик открытой борьбы находит в нем человека, выделяя стихотворца из многочисленных «учеников Геббельса»: «Андрей Вознесенский не подписал ни одного позорного кровавого воззвания и даже наоборот – послал лекарства жертвам насилия в «Склиф», где лежит немало моих знакомых» («Тяжесть свободы или сытость подневолья»). И в этом видится проявление чуткости, высшей объективности, православности В.Бондаренко.
Правда, в статье «Спасите меня, поэты…» Владимир Григорьевич частично «реабилитирует» раннего Вознесенского. Критик утверждает, что поэма «Лонжюмо» написана с искренней верой в идеалы общества. Так это или нет ― не знаю. Искать ответ на этот вопрос у Вознесенского ― дело бесполезно: все равно, как всегда, правду не скажет. Но если даже дело обстояло так, как утверждает В.Бондаренко, то в данном случае гораздо больше автора поэмы характеризует не вера, а идейно-художественный уровень ее выражения, уровень постижения человека и времени. И здесь Вознесенский является одним из лидеров «эстрадной поэзии», «шестидесятников» и поэзии ХХ века вообще. Такое человеческое и поэтическое убожество, такая пустота встречаются у редких авторов.
Существует устойчивое мнение о Бондаренко как о баррикадном бойце. Да, он ― боец и может одарить «красным словцом» так, как никакому Льву Данилкину не снилось. В одном из последних номеров «Афиши» этот наемный, с позволения сказать, критик обвиняет Владимира Бондаренко в том, что тот «не умеет потрошить стихи в том смысле, как это делали Тынянов и Лотман» («Афиша», 2005, № 22). Так «потрошить» стихи Бондаренко никогда не будет, не потому, что не умеет… «Потрошат» ремесленники и «убийцы» стиха, а Владимир Григорьевич остался поэтом, несмотря на суровый приговор Иосифа Бродского. И лучшие его статьи для меня ― это поэзия в критике. Вот первое, что отличает Бондаренко от многих «бойцов» разных направлений.
Второе, Владимир Григорьевич ― не типичный баррикадный боец, потому что критерии истины, России, Бога для него всегда или почти всегда более значительны, чем товарищеская «партийная» солидарность. Этого почему-то не видит Валентин Курбатов, и не только он. Бондаренко постоянно нарушал и нарушает правила «баррикадных» сражений как по отношению к «своим» (напомню лишь его прежние выпады против Юрия Бондарева ― писателя и руководителя писателей, его нынешние резкие высказывания о многих «наших» писателях, критиках, руководителях Союза писателей России), так и к «чужим».
В.Бондаренко, не сдавая позиций, не поступаясь принципами, чутко реагировал и реагирует на любое проявление здоровых русских начал у «левых». Критик еще в начале 90-х годов первым и, если не ошибаюсь, единственным среди «правых» в статье «Катастройка» высоко оценил публикацию Лакшина «Россия и русские на своих похоронах» и со свойственной ему открытостью и добротой призвал: «Ура! Владимир Яковлевич, милости просим в газету «День». С тем же чувством была воспринята в статье с говорящим названием «Апология Латыниной» нашумевшая публикация известной критикессы «Когда поднялся железный занавес». В последние годы Владимир Бондаренко выдал серию статьей «Ахмадулина в возрасте Ахматовой», «Чужая боль на пиру» о Мориц, «Взбунтовавшийся пасынок русской литературы» о Бродском, написанные с редкой чуткостью и мудрой любовью, что вызвало очередные пересуды среди «своих».
То есть, чем дальше, тем больше становится очевидным, что Владимир Бондаренко – это не «баррикадный боец», а «один в поле воин», русский «правый» сродни Василию Розанову. Если воспользоваться выражением последнего, то Бондаренко можно назвать «человеком-соло». Не случайно в последнее время через статьи и особенно интервью критика проходит мысль: «Каждый писатель по сути одиночка. Особенно к старости… С возрастом потребность общения исчезает, а писатель все более тянется к одиночеству, не уходя в него совсем».
На протяжении 40 лет творчества Владимир Бондаренко умудряется расти как критик, публицист, мыслитель. Он хорошо знает свои слабые места, признает ошибки, корректирует или принципиально меняет отдельные свои оценки, взгляды. Так, в «Разговоре с читателем» Бондаренко, полемизируя с Кикензоном, узревшим в самом названии «русская литература» проявление национализма, называет стадии, через которые проходит русская и все литературы СССР: советская литература, европейская литература, мировая литература. При этом критик оговаривает: «Нет просто советских писателей, как нет и просто советских людей, а есть русские, татары, карелы, евреи, латыши, объединенные социально-политическим понятием ― советский народ». Толкование соотношения русского и советского, столь характерное для того времени (что мне трудно сказать, кто из критиков не писал подобное), пересмотрено в дальнейшем. Владимир Бондаренко в статье «200 лет вместе» («День литературы», 2003, № 1) предлагает заменить в рассуждениях Дмитрия Быкова словосочетание «русская культура» иным ― «советская культура», ибо все 70 лет эти культуры «развивались как бы параллельно».
Разные авторы от Александра Твардовского до Вадима Кожинова считали, что талант критика более редкий и уникальный, чем талант писателя. По свидетельству В.Кожинова, в библиографическом указателе «История русской литературы XIX века» из почти 300 авторов лишь немногим более 30 критиков. Не знаю, сколько критиков войдет в аналогичный справочник ХХ века. Уверен в другом: Владимир Бондаренко, сегодняшний лидер среди критиков, займет место среди лучших Зоилов своего времени: Вадима Кожинова и Михаила Лобанова, Игоря Золотусского и Владимира Гусева, Юрия Селезнева и Капитолины Кокшенёвой…
2006
Юрий Павлов