У Мовлади не выходило с математикой. С геометрией еще худо-бедно, а с алгеброй вообще никак. Мовлади сидел над учебником по алгебре и своей школьной тетрадкой. Грыз колпачок ручки, безуспешно пытаясь упростить уравнение с двумя неизвестными.
Учебник был изрядно потрепан и разрисован — цветочками и сердечками на полях: “Алгебра” досталась Мовлади от старшей сестры, Анжелы. Самой Анжеле алгебра не пригодилась: едва закончив школу, она вышла замуж. За Алхазура.
Алхазур был сыном соседей, Умара и Мариам Беноевых, но жил в России. Мовлади его практически не видел до того дня, когда сыграли ловзар, свадьбу. Да и после того дня Мовлади Алхазура почти не видел. И еще он больше почти не видел свою сестру, Анжелу. Алхазур увез ее с собой, в Россию.
Мовлади подумал: вот все так говорят — уехал в Россию, приехал из России, живет в России. А это неправильно. Чеченская Республика ведь тоже часть России. Значит, нельзя так говорить. Иначе зачем же тогда воевали с вахаббитами и сепаратистами?
Сестре не понадобилась алгебра, сейчас она живет с Алхазуром в Тюмени. Готовит еду, убирает, ходит по магазинам. Наверное, купила себе джинсы и даже косынку не носит. Алхазур — современный парень, он не будет требовать, чтобы его жена всегда ходила только в длинной юбке и с покрытой головой. По крайней мере там, в России… Хмм… да, в России. А как иначе сказать?
Сколько ни воюй, все равно останется Россия, и в России Анжеле можно ходить в джинсах и с прической на голове, и есть Чечня, и в Чечне — нельзя. И есть еще много причин, по которым Россия — это Россия, а Чечня — совсем другое, Чечня.
Когда Алхазур и Анжела приедут погостить домой, сестра, конечно, наденет косынку на голову: зачем расстраивать старших?
И скоро сестра родит Алхазуру детей. У Мовлади появятся родные племянники и племянницы. Об этом не принято говорить в семье, особенно среди мужчин. Считается, что стыдно обсуждать беременность своей родственницы. Хотя, что же тут стыдного? В конце концов, для того люди и женятся — чтобы завести детей!
Значит, у Мовлади будут племянники и племяницы. Это хорошо! Плохо только, что Тюмень очень далеко. Алхазур, Анжела и их дети смогут приезжать домой, в Шали, только раз в году. Ехать слишком далеко. И дорого.
Мовлади смог бы поехать в Тюмень и сам. Да, это не принято — ездить в гости к сестре и ее мужу. Но что делать Мовлади, если родных братьев у него нет, только сестра? Их двое у отца с матерью, Анжела и Мовлади, больше нет никого. Нет даже двоюродных братьев. Так получилось, что все двоюродные братья Мовлади погибли во время этой войны. Кто-то воевал за сепаратистов, кто-то за федералов, а кто-то ни за кого не воевал, просто попал под бомбы.
Если бы у Мовлади был двоюродный брат в России, Мовлади поехал бы в гости к нему. А лучше, взял бы у брата денег и все равно бы съездил к сестре.
Потому что добраться до Тюмени — это очень дорого, у родителей лишних денег нет, а у Алхазура Мовлади никогда не станет просить ни копейки. Даже если Алхазур сам предложит, Мовлади откажется. А то даст, а сам потом будет думать: навязались родственнички на мою голову, думал, что женюсь на одной девушке, а приходится брать на прицеп всю ее семью.
Нет, таких пересудов, и даже мыслей, Мовлади не хотел допустить. Он уже взрослый мужчина и сам мог бы зарабатывать деньги.
Вот только пока его заставляли учить алгебру, решать уравнение с двумя неизвестными.
Мовлади вздохнул и закрыл тетрадку. На обложке красовалась картинка с хищным силуэтом спортивной машины. Мовлади очень любил машины.
И ведь никакой алгебры те, у кого сейчас есть такие тачки, не учили! Мовлади по несколько раз смотрел фильмы “Бригада”, “Бумер” и знал, что дело не в школьных предметах. Надо быть смелым, иногда злым, не колебаться, рисковать жизнью. Только люди с таким характером и такой судьбой имеют естественное право ездить на красивых автомобилях. А не ботаники и всякие умники. Это же ясно — и из “Бригады” ясно, и из “Бумера”. Надо быть настоящим мужчиной, а не ботаником. И тогда можно будет сделать деньги. Особенно в России, где много денег и мало настоящих мужчин.
Здесь, в Чечне, денег мало, зато крутых парней хватает. Их даже многовато, пожалуй, — даже после двух последних войн, в которых столько погибло… Среди чеченцев всегда очень много крутых парней. Если бы чеченцы массово эмигрировали в Америку, сицилийцам пришлось бы потесниться!
Мовлади почувствовал гордость за свой маленький народ.
Но Америка далеко, а завтра снова идти в школу. Мовлади пролистал дневник до странички текущей недели, чтобы посмотреть, какие еще предметы, кроме алгебры, готовить назавтра.
Дневник был разукрашен двойками и тройками: двойки и тройки чувствовали себя в дневнике Мовлади уверенно, как местные жители. Четверки встречались редко. Четверки выглядели иностранками. И совсем редко встречались пятерки, — они смотрелись примерно как гостьи с иных планет.
Мать с отцом расстраивались. Но чтобы стать богатым и успешным, чтобы хорошо жить, — разве нужны и важны все эти оценки?!
Мовлади вспомнил, как ехал в машине вместе со своим двоюродным дядей и его знакомым. Дядя рассказывал — не Мовлади, своему знакомому, но Мовлади ведь тоже слышал и все понимал. Дядя рассказывал о Шерипе, и Мовлади смеялся вместе со старшими.
Шерип жил за речкой, учился с дядей в одной школе. Хотя это только так сказать — учился. Скорее, просто числился в школе. Его переводили из класса в класс, чтобы не портить статистику. Дядя говорил, что Шерип каждое утро выходил из дома — будто бы в школу, но до школы не доходил. Заворачивал на речку и там, на камнях, целый день играл с другими прогульщиками — в ножички, монетки, потом в карты на мелочь. И эта мелочь как-то очень быстро стала перекочевывать из карманов его товарищей в карман Шерипа.
Родители Шерипа были неграмотными, или, скорее, полуграмотными: совсем неграмотными людям в советское время быть не позволяли. Они работали на молочной ферме, да выращивали на своем участке огурцы для продажи. В общем, контролировать процесс обучения Шерипа они не могли. Но даже они заметили, что у сына со школой не все в порядке. Однажды мать даже спросила: сынок, скажи, почему все дети ходят в школу с книжками и тетрадками, а у тебя, когда ты выходишь из дома, ничего такого с собой нет?.. Чтобы не расстраивать мать, Шерип взял в школьной библиотеке одну книгу. Это был учебник по математике для второго класса. Шерип числился уже в восьмом. Но мать успокоилась: сын теперь шел в школу с книжкой, как все. А Шерип продолжал прогуливать занятия, целыми днями играя на берегу речки; на “Математике” второго класса он сдавал карты.
“Так вот, этот Шерип сейчас владеет в России сетью казино, — сказал дядя. — У него бронированный джип, охрана. Так что вполне обошелся без образования. Считает за него — бухгалтер, бумажки читает — юрист. А я, — вздохнул дядя, — учился на одни пятерки, институт закончил с красным дипломом — и еле концы с концами свожу. Кому помогла эта учеба?! Все равно страной правят троечники”…
Мовлади почувствовал глубокое удовлетворение от того, что тоже учился на “удовлетворительно”. Значит, весьма возможно, и он будет править страной! Россией. Правда, тогда придется поменять фамилию, как Сурков-Дудаев. Потому что русские не хотят, чтобы ими правил человек с чеченской фамилией.
Мовлади нравилась его фамилия, и менять ее он посчитал бы неправильным: почему это надо стыдиться своего происхождения?! Нет уж! Тогда лучше будет править не всей Россией, а Чеченской Республикой: и больше авторитета у земляков, и фамилию скрывать не надо!
Мовлади подумал, что может стать таким, как Рамзан. Все знают, Рамзан не особо утруждал себя учебой. Он с юных лет был занят настоящими делами: сначала воевал у Масхадова, потом возглавил службу безопасности своего отца, Ахмада-хаджи Кадырова. А теперь он премьер, лидер Чечни, и все университеты сами принесли ему свои дипломы и научные звания на тарелочке, — бери, что хочешь!
И иностранные газеты взахлеб пишут о нем: Рамзан купил на аукционе роскоши в Москве самый дорогой автомобиль — за миллион долларов, или даже дороже. Вот он какой, наш Рамзан!
Так что, как ни посмотри, нет никакого смысла во всей этой учебе! Может, раньше смысл был — в старые, советские времена. Тогда, как рассказывал дедушка, если человек заканчивал институт и шел работать в городе, то ему в этом городе давали квартиру! Можно было запросто получить квартиру в Грозном или в России, если ты врач, учитель, или инженер. Но теперь, будь ты хоть профессор, квартиру тебе никто не даст. Надо покупать за свои деньги. И таких денег не заработать за всю свою жизнь, если ты врач, учитель или инженер.
Не нужна эта учеба. Тем более, алгебра. Везде уже есть компьютеры, которые сами все за человека считают и решают, любое уравнение, хоть с двумя неизвестными, хоть с двадцатью! А все эти тетрадки в клеточку — каменный век…
Думая так, Мовлади все же собрал книги и тетради в сумку. Скоро зайдет в комнату мать и спросит:
— Сынок, ты сделал уроки? Собрался в школу?
— Да, мама. Я все сделал!
И тогда она скажет, как всегда:
— Учись, сынок! Ты теперь у нас один остался. А мы с отцом уже старые, больные. Если учиться не будешь, как на ноги встанешь?..
Мама повторяет это почти каждый вечер. А Мовлади сжимает зубы и думает: я встану, мама, я обязательно встану на ноги! И всем нашим помогу. И у вас все будет — и холодильник новый, и ремонт сделаем, и навес во дворе поставим, рагху. И сестре не придется стыдиться родства с нами перед Алхазуром. Я буду приезжать к ним в гости сам, на свои деньги и привозить много подарков сестре и племянникам. Буду забирать детей на каникулы в Шали, чтобы вы могли с ними няньчиться, чтобы они росли и получали воспитание на родине, земле отцов, даймохк.
Только вот школа… Школа в этом не поможет. Чтобы всего достичь, нужно заниматься не алгеброй, а совсем другими делами…
Утром Мовлади проснулся от пиканья китайского будильника. Не открывая глаз, нашарил рукой пластмассовый корпус и нажал большую красную кнопку. Пиканье прекратилось. Мовлади потянулся всем своим юным телом, упершись ногами и головой в деревянные борта кровати, которая стала ему мала.
В окно, пробираясь через зеленые гирлянды на ветках сливы, заглядывало теплое и светлое солнышко. От этого было спокойно и радостно. Просто так. Так ведь бывает. В детстве так бывает, и даже часто. Конечно, Мовлади уже не был ребенком, он едва помещался в своей старой кровати. Ему было шестнадцать лет, он учился в девятом классе, на его лице сквозь еще нежную, не задубевшую под бритвой кожу начинали просачиваться белесые кустики мужской растительности. Но порою ему бывало радостно просто так, от того, что приветливое солнышко индейского лета заглянуло в окно, раздвинув еще не пожелтевшие листочки сливового дерева, от того, что на ветке чирикает неугомонный воробей!
…И ведь не напишешь об этом по-другому. Только так — фразами из школьного сочинения, в котором солнышко всегда приветливое, а воробей неугомонный. Я и сам раньше писал такие сочинения. И, конечно, никто тогда не ругал меня за формульное письмо и литературные штампы. И как иначе было писать?! Жизнь и судьба сами казались устойчивыми эпитетами. А вот теперь, случись мне поменяться местами с Мовлади, солнце раздражало бы кожу лица, как спиртовой лосьон после бритья дешевым одноразовым станком, воробей оказался бы глупым и надоедливым, а сливовое дерево… Сливовое дерево перед окном вообще давно пора спилить. Его и спилили, давно…
Но это мое время, время моего мира. В мире Мовлади все было еще так, как было и в моем мире, когда моему миру было меньше шестнадцати лет. Или почти так…
Мовлади присел на кровати, протирая кулаками глаза и улыбаясь. Взял со стула застиранные тренировочные штаны с отвисшими коленками, натянул на свои длинные худые ноги. Вышел во двор и умылся холодной водой из-под крана. Немного попил, той же самой воды.
Вода была вкусная, вкуснее, чем “Нарзан” или другая минеральная вода, которую продавали пластиковыми бутылками в лавках и магазинчиках. Пил из ладошек, сложенных лодочкой, оглядываясь, чтобы не заметили мать или отец. Родители не разрешали пить воду из-под крана.
Раньше, до войны, все пили сырую воду. Мовлади был тогда еще совсем маленьким, но и он помнил, а может, ему казалось, что он помнит, как отец любил набрать воду из-под крана в граненый стакан, стенки которого сразу запотевали от родникового холода, и пить, большими глотками, с заметным удовольствием.
Раньше все говорили, что у нас вода очень вкусная и полезная. Не то, что в городах, где в нее добавляют хлорку. Водой с хлоркой мыли туалеты в детском саду и в школе, и Мовлади недоумевал: как можно мешать такую гадость в питьевую воду или готовить на этом растворе? Все равно как пить из ведра для мытья полов!
Водокачки в Шали стояли на природных источниках, на родниках с минеральной водой.
Водокачки и сейчас на них стоят.
Но после войн грунтовые воды стали отравленными, родники ядовитыми. Может, от горения нефти и химических дождей. А может, русские действительно использовали это оружие, отравляющие вещества.
Временами то в одном селе, то в другом вспыхивают очаги непонятных заболеваний. Чаще всего болеют дети. Их не лечат, а болезни официально объявляют следствием нервных расстройств и самовнушением. Симптомы же указывают на боевые отравляющие вещества нервно-паралитического действия. Так говорят люди. Говорят, но тихо, когда чужие не слышат.
Теперь мать набирает воду из-под крана в большие эмалированные кастрюли и отстаивает ее во дворе, по совету соседа. Сосед был агрономом и знал толк в ядохимикатах, применявшихся в сельском хозяйстве. Он объяснял так: нужно налить воду в большую емкость и дать ей постоять без крышки не меньше суток. За это время летучие яды испарятся, а тяжелые осядут на дно емкости. На следующий день надо осторожно, не размешивая воду, отлить из емкости в другую посуду две верхних трети. Эта вода очищена, ее можно пить, на ней можно готовить еду. А нижнюю треть лучше вылить там, где ничего не растет: в этой воде — осевшие тяжелые яды.
Мовлади не очень верил в научность и эффективность таких операций. Они больше походили на суеверие и алхимию. Тем более что мать, втайне от отца, еще и опускала в воду на ночь серебряный крестик.
Крестик дала другая соседка, русская. Эта соседка объясняла, что серебро лучше всего очищает воду и выводит яды. Мать, чтобы уже наверняка, пользовалась двумя методами одновременно.
Отец Мовлади — мусульманин. Он делает ламаз и держит пост на Уразу. Вот рассердился бы он, узнав, что мать кладет в воду христианский крестик!
А может, и не рассердился бы. Неужели он сам ни разу не замечал? Наверняка замечал, просто делает вид, что не знает. Главное — чтобы не узнали другие — соседи или родственники.
А соседи небось тоже очищают воду крестиками, это как пить дать! Но так, чтобы никто не увидел.
Взрослые люди, они странные.
Еще совсем недавно вообще ни во что не верили, теперь все должны быть обязательно мусульманами, а иначе не принято и даже неприлично.
Мовлади многое не нравилось. Только спорить со старшими или не слушаться их — очень плохо. То есть можно, конечно, и не слушаться, только не напоказ, не в открытую.
А вода из-под крана все равно вкусная! И Мовлади пил ее. Но так, чтобы мать не увидела.
Мать уже приготовила еду на летней кухне и звала сына позавтракать перед школой. На сковородке дымилась жирная, в сливочном масле яичница с луком, на столе выложен белый хлеб, свежие помидоры и огурцы.
— Ешь, мой мальчик! — говорила мать. — Наедайся на весь день!
Она права. В школе шесть уроков, пообедать будет негде и нечем, в следующий раз он поест, только когда вернется домой. И Мовлади завтракал, запивая еду горячим чаем, обжигающим губы. Дожевывая последние кусочки на ходу, забежал в дом, переодеться для школы — синие джинсы, майка с надписью “YAMAHA” и куртка на молнии, “бомбер”.
Мовлади едва успел одеться и схватить собранную с вечера сумку, как услышал у своих ворот мелодию из любимого кинофильма про бандитов на клевой тачке. Это пришел Лёма.
Когда Мовлади и Лёма были совсем пацанами, они вызывали друг друга из дома условным свистом. У них был свой собственный свист. Или просто выкрикивали имя. Но теперь они старшеклассники, почти взрослые, женихи! Стыдно взрослым парням свистеть или орать на всю улицу. Поэтому Лёма стал звать друга, включая на полную громкость мелодию в мобильном телефоне.
Мовлади выскочил за ворота, по-братски обнялся с Лёмой, и мальчики пошли в школу. Школа — в центре, Мовлади и Лёма жили на окраине. Путь до школы занимал около получаса. Но им никогда не было скучно вдвоем, и дорога за разговорами и дурачествами проходила незаметно.
Едва Мовлади и Лёма вышли из своего переулка, как мимо них проехала тонированная “десятка”. Водитель просигналил приветственно, но не остановился, а, напротив, поддал газу, обдав мальчиков выхлопом. За темными стеклами автомобиля ничего не было видно, но мальчики были уверены, что на заднем сиденье — девушка, их соседка Фатима.
— Как не стыдно! — покачал головой Лёма. — Мусульманка… Да еще тонированные стекла!
В самом деле, Фатима ведет себя неподобающим образом. А ведь косынку носит, хиджаб соблюдает. Да только что толку в косынке, какой это хиджаб, если она, молодая девушка, садится к парню в машину с тонированными стеклами?! Хорошая чеченская девушка даже во время свидания близко к парню не подойдет. Встанет в десяти метрах — и ни на шаг ближе: говорят что-то друг другу, а сами не слышат, только глазами хлопают. Потому даже свидания и называются “моргушками”…
— Она же его соседка — забор к забору, — заступается Мовлади. — Он просто подвозит ее до школы. Знаешь, как говорят: близкий сосед дороже дальнего родственника.
Мовлади пытается оправдать поведение девушки, но выходит как-то неубедительно, и он заканчивает шуткой:
— А если бы у него стекла были прозрачные, тебе было бы легче? Тонированные стекла — это тоже такой хиджаб. Типа чадра для тачки!
За рулем “десятки” сидел их одноклассник Адлан. Адлану еще не исполнилось восемнадцати, и водительских прав у него нет. Зато есть отец, богатый бизнесмен, и дядя, начальник в милиции. Поэтому Адлан уже имеет свою машину и может ее водить. Права у него никто из местных не проверяет.
Собственно, права в Шали вообще не проверяют. Если машину останавливают, проверяют паспорт, следы приклада на плече, багажник, могут перевернуть вверх дном весь салон. Ищут оружие или какие-нибудь улики, доказывающие причастность к боевикам. Но, если вдруг находят на своей ладони немного денег, могут и отпустить.
Никто уже не помнит, когда в Шали в последний раз останавливали только за нарушение правил дорожного движения, — если говорить об обыкновенных правилах. Особые правила дорожного движения в Чечне нарушать очень опасно. Особые правила таковы: пропусти военных, пропусти милиционеров, пропусти начальников и, главное, пропусти кадыровцев. И неважно, помеха они справа или слева, на главной дороге или второстепенной, что говорят дорожные знаки и разметка. Если не пропустишь кадыровцев, жди неприятностей.
Хотя, если пропустишь, все равно жди неприятностей. В новой Чечне есть такая примета: увидеть кадыровца — к беде.
У Адлана дядя хорошо знаком с кадыровцами, поэтому Адлан рассекает по городку на собственной тачке и даже подвозит до школы красотку Фатиму. А Мовлади с Лёмой он никогда не предлагал подвезти их до школы, хотя они ему тоже соседи. Конечно, ведь везти Фатиму гораздо интереснее!
Да и не дружил Адлан ни с Мовлади, ни с Лёмой. В школе у него были свои друзья, такие же крутышки, как он сам, мажоры.
Дорога до школы проходила мимо районной поликлиники, мимо автобусной станции и рынка, потом через площадь наискосок, между зданиями администрации, построенными еще в советские времена. Мовлади с Лёмой успевали наговориться обо всем, что им было интересно и чего нельзя было обсудить со старшими.
— Гордый человек Адлан, зазнается, — сказал Лёма по-чеченски. И тут же перешел на русский: — Понты колотит, а сам обыкновенный чмошник!
И впрямь, если разобраться, кто он такой, Адлан? Что он сделал сам? Взял у папаши тачку и думает, что теперь он Джеймс Бонд! Тоже герой: если бы не отец и не дядя, кем бы он был?!
Мовлади как бы отвечал Лёме и в то же время говорил о своем:
— Хорошо милиционерам. Они много получают.
— Даже после отчислений в фонд Кадырова остается достаточно!
— Ага, добровольно-принудительных…
— Ну так что, пять тысяч долларов — и ты милиционер, — сказал Лёма.
— У меня нет пяти тысяч долларов, — отрезал Мовлади.
— За полгода отбиваются, дальше чистая прибыль.
— Знаю. Но у меня все равно нет таких денег. И у моих родственников тоже нет.
А вот Адлана возьмут в милицию: папаша за него заплатит. Или вообще без денег: дядя устроит. Да только Адлан не пойдет в милицию. Он же трус и слабак. Адлан уедет в Россию, учиться в институте.
— Слушай, — спросил вдруг Лёма, — а почему семья Адлана еще не переехала в Россию? У них же полно денег!
Мовлади задумался, перевесил сумку с книгами и тетрадками с одного плеча на другое и ответил:
— А кто они будут в России? Никто не будет даже знать, как их фамилия. Там своих богачей хватает. А здесь они знаменитые…
— Может, и Адлан не поедет в Россию. Останется работать в милиции.
— Да ты что! Чтобы в милиции работать, нужно в армии отслужить. А в армию Адлан точно не пойдет: папаша его откупит.
Мовлади вздохнул:
— И мне сперва надо в армии отслужить.
— В милицию берут и тех, кто был в боевиках!
— Ну, — хмыкнул Мовлади, — из боевиков вообще можно уже не в обычную милицию, можно сразу в кадыровцы проситься!
— Ага, кадыровцам еще лучше, чем милиционерам! Им все можно.
— Кадыровцем быть круто! Я бы пошел в кадыровцы!
— Ты что?! — испугался Лёма. — Родители проклянут…
Мовлади замолчал: друг был прав. Старшие никогда не разрешили бы Мовлади идти в кадыровцы, даже если бы у него вдруг возникла такая возможность. Отец Мовлади называл кадыровцев “опричниками”. Придумал он это прозвище не сам — прочел где-то в российских газетах. Матери газеты читать было некогда, умными словами она не бросалась и называла кадыровцев просто — пастухами, горцами, понаехавшими, сучьими детьми или бессовестными ублюдками, — по настроению.
Конечно, все это произносилось только дома, при запертых дверях и прикрытых окнах. Не приведи Аллах обмолвиться дурным словом о Кадырове и его приспешниках на людях! Нет больше прежних чеченцев, теперь каждый пятый стал сексотом, и если твои слова услышали больше четырех земляков, то кто-нибудь обязательно донесет. А кадыровцы отомстят за каждое неосмотрительно оброненное слово.
Не так давно один пожилой мужчина на людях выразился плохо о кадыровцах. Кадыровцы обыскивали автобус Шали–Грозный, толкали женщин, пинали детей, грубили старикам. Тот мужчина и не выдержал, сказал: “Где вы потеряли свою честь и совесть, парни? Как вы себя ведете? Вы уже не чеченцы, вы стали хуже русских!”
Того мужчину кадыровцы выволокли из автобуса, бросили на асфальт и долго избивали ногами и прикладами автоматов. И это ему еще повезло!
Один из кадыровцев так и сказал: “Тебе еще повезло, старик! Но если мы только узнаем, что ты продолжаешь клеветать на Рамзана и его людей, защищающих законное правительство, родственники не найдут твоей ваххабитской башки, чтобы похоронить ее вместе с туловищем!”
Так и бывает. Не то что головы, вообще ничего, и следов тела не могут найти, если человек критиковал Кадырова и его людей.
Мовлади грустно согласился:
— Э, Лёма, правду говоришь. Старшие ничего не разрешают. Только и говорят: учись, учись… А что толку в этой учебе?! Ничего, когда стану богатым, все меня будут любить и уважать. Разве не так, Лёма? Разве не так?
— Ты говоришь верно, Мовлади: главное — деньги. Теперь всё — деньги: вместо чести и совести, вместо гхылк… Да только разве это хорошо?
— А что хорошо, Лёма? Что хорошо?! Шептаться по домам, закрывать двери, всего бояться — и завидовать? Это — хорошо?
— Не знаю, Мовлади, я не знаю… Я тоже хочу быть богатым… Но чтобы не так, чтобы по-другому! Я хочу быть богатым и сильным, но я не хочу нарушать гхылк. — Лёма смущенно покосился на товарища: не смеется ли. — Просто хочу показать этим зазнавшимся чмошникам, таким, как Адлан, что такое быть настоящим человеком и настоящим мужчиной!
— Ты, наверное, и на Фатиме еще хочешь сам жениться? — съязвил Мовлади.
Лёма вспыхнул:
— Сейчас как дам тебе по шее!.. Я вообще ни на ком не буду жениться. Только на Анджелине Джоли.
— Жениться на Анджелине Джоли — это харам! — Мовлади с притворным благочестием погрозил пальцем.
Харам в исламе означает “запретное”. Жениться на немусульманке, к тому же актрисе, чье обнаженное тело видел весь мир, конечно, харам.
— Насрам я на твой харам!
Пиететом перед религиозными установлениями Лёма не отличался. Но почувствовал, что перебрал, и добавил: — А вообще, может, она ради меня примет ислам и будет в полном имане, праведности!
Лёма сделал серьезное лицо и погладил руками несуществующую бороду. Мовлади последовал его примеру, а через минуту оба уже хохотали в полный голос, входя через ворота во двор школы.
— Подождешь меня после уроков?
— Конечно. Мне надо тебе кое-что рассказать.
После уроков Мовлади ждал Лёму у мостика перед школьной оградой. Ограда была новенькая, из деревянного штакетника, выкрашенного в зеленый цвет. Раньше школу огораживала проволочная сетка, натянутая между железными столбиками. Во время войны в школе засели боевики, и здесь развернулось целое сражение. Сетка тогда сильно пострадала. Недавно убрали ее остатки и поставили вот эту новую ограду. Сначала некрашеную. Потом школе выделили краску со склада российской военной части, и девушки из старших классов покрасили штакетник в зеленый защитный цвет.
Ремонт в самом здании школы, пострадавшей в бою, сделали раньше. Но и сейчас на красных кирпичах были видны выбоины от пуль и осколков. Вдоль ограды — канава для стока дождевой воды. Рассказывают, что в тот день она была полна трупами русских солдат, штурмовавших здание.
У входного проема ограды через канаву перекинут бетонный мостик. На этом месте и ждал Лёму Мовлади. Лёма задерживался. Он вышел, когда все одноклассники уже прошли мимо Мовлади.
— Что, опять Фатиму искал? — улыбаясь, спросил Мовлади. — Зря, я видел, она после пятого урока домой пошла. И Адлан, кстати, тоже поехал…
Лёма просто взбесился:
— Слушай, ты меня достал со своими шуточками! Не нужна мне эта сучка! И знать не хочу, куда она девалась, с кем поехала!
Мовлади кивнул:
— Правильно, брат. Выбрось ее из головы: ни скромности, ни чести. Найди себе честную девушку и женись с миром!
Лёма понял, что друг опять издевается, и отвалил ему подзатыльник. Мовлади в ответ ткнул Лёму кулаком в живот, но не сильно. Мальчики засмеялись. Тема была закрыта, больше по пути домой они о школьной красавице не вспоминали.
— Ну, так что ты мне собирался рассказать? — спросил Мовлади, когда они перешли мостик.
Лёма посерьезнел, даже слегка нахмурился.
— Знаешь, кто теперь живет в доме Айны?
Дом Айны знали все мальчишки в округе: он стоял прямо у водокачки. С детства помню его и я. По форме водонапорная башня напоминала гранату циклопических размеров: стальная труба метров десяти в высоту и четырех в диаметре, а сверху широкий цилиндр резервуара. Башня сохранилась с советских времен. Только тогда она не напоминала мне гранату. Это была просто башня, огромная, железная. Сказочная. Когда в жаркий летний день водяной насос под башней наполнял ее холодной подземной водой, на железе выступали капли конденсированной из атмосферы влаги. Вода доходила до самого верха и тогда начинала литься из отводной трубы под крышей. Мы, дети, конечно, прыгали под падающую с многометровой высоты водную струю, орали, промокали до нитки, а в вихре водяных брызг играла радуга. Хотя старшие посылали нас выключить насос до того, как башня переполнится, — нажать красную кнопку в сарайчике рядом с водокачкой. Но так было бы неинтересно. Получив ключ от сарайчика, мы бежали к башне, но не спешили выключать насос, даже когда темная полоса, отмечавшая уровень воды, доходила до самого верха. Только вдоволь наигравшись под холодным потоком, мы нажимали на кнопку. Если, конечно, раньше на нас не начинала ругаться свекровь Айны, тогда еще совсем молодой, которой льющаяся с башни вода подтапливала огород.
С тех пор прошли больше двадцати лет и две войны. Свекровь Айны умерла после первой. Во второй случайная пуля убила мужа Айны. Насос водокачки поменяли, и в сарайчике установили новый пульт. А башня осталась той же. В округе — дома не выше двух этажей, и вода течет в трубах по закону сообщающихся сосудов, под естественным напором из высокого резервуара. Забрав обоих детей, Айна уехала в Ачхой-Мартан к своим родителям. В один день собралась. А дом продала…
— Да? И кто же там живет? — спросил Мовлади.
— Дядька, лет тридцати. Не местный: его никто не знает. Непонятно, чем занимается, где работает. И откуда у него деньги — на дом и на жизнь…
— И что?
— Нет, ты послушай, Мовлади. Он очень странный человек: бородатый. И вообще, говорят, что он, — тут Лёма оглянулся, не идет ли кто следом и не подслушивает ли за ними, — что он ваххабит.
— Конечно, если бородатый — сразу ваххабит, — саркастически засмеялся Мовлади. — Кадыровцы тоже бородатые. Да мало ли кто бороду носит! Может, ему просто бриться лень, или лезвия не на что купить. Я бы тоже отрастил себе бороду! Вот только что-то не растет пока…
— Да не, не в бороде дело… Ты слушай, он… Он со мной разговаривал… об этом…
Приятель подставился, и Мовлади не преминул воспользоваться моментом, чтобы снова подшутить над ним.
— Друг, я за тебя переживаю! Может, такому сладкому мальчику, как ты, не стоит разговаривать с незнакомыми бородатыми мужчинами, да еще и об “этом”! Кто знает, что у них на уме… Скажи, — спросил Мовлади с самым серьезным и сочувствующим выражением на своем нахальном лице, — он звал тебя в гости? Трогал разные места? Откройся мне как доктору, не стыдись. А может, тебе даже понравилось?
Но усилия зубоскала пропали впустую. Лёму нисколько не задело, он равнодушно пожал плечами и сказал:
— Этот человек разговаривал со мной о вере. О настоящем исламе. И в гости приглашал. Обещал дать запрещенные книги. Пошли, сходим вместе.
Теперь в доме Айны жил одинокий мужчина — тот, о котором говорили мальчики. Он носил бороду на лице, тюбетейку на бритой голове и спортивный костюм “адидас” на худощавом теле. Если у мужчины проверяли документы, он предъявлял паспорт, согласно которому его звали Мансуром Элхановым. Через неделю после вселения в дом Айны в его паспорте появилась и шалинская регистрация по постоянному месту жительства. Так что претензий к его документам не было. Любопытным он говорил, что приехал из Ведено, что его дом разбомбило, семья погибла, он давно хотел переехать, и все такое. Словом, обычная история: все, кто приезжают в Шали, рассказывают примерно одно и то же.
Впрочем, ни местные жители, ни милиция в любом случае большого интереса к Мансуру не проявляли. Может быть, потому, что его пару раз видели беседующим с кадыровскими бойцами; те по-братски обнимали его и жали ему руку. А лишний раз связываться с кадыровцами или даже с их приятелем никому не хотелось.
Соседи относились к новоприбывшему осторожно и с опаской. Если бы родители наших мальчиков узнали, что те ходят в гости к Мансуру, мальчиков ждал бы разнос. Поэтому Лёма и Мовлади посещали дом Айны, соблюдая все меры предосторожности и предельную конспирацию. Они не входили в ворота, а всякий раз перелезали через ограду в сад, когда по дороге никто не шел и не ехал. Дверь дома Мансура по вечерам была открыта. Мальчики находили хозяина делающим намаз или готовящим пищу на кухне. Иногда Мансур читал, или писал, или разговаривал с кем-то по мобильному телефону.
Новый друг встречал мальчиков сердечным саламом, усаживал на ковер, учтиво спрашивал о делах. Вообще он разговаривал с ними как со взрослыми, как с равными себе, и мальчикам это не могло не нравиться.
Они не сразу решились прийти. “За” голосовало любопытство. И еще, пожалуй, дерзкое желание самоутвердиться наперекор родительскому мнению. Потому что, конечно, страх перед родителями голосовал “против”. Старшие не отпустили бы своих детей в кадыровцы, а в боевики не отпустили бы тем более. И в ваххабиты. А слухи о том, что Мансур ваххабит, оказались не пустой болтовней.
Это было странно, но Мансур, нисколько не опасаясь, с самой первой встречи начал проповедовать Мовлади и Лёме. При том что слово “ваххабит” было теперь едва ли не самым страшным ругательством, а кадыровцы обещали снести башку всякому, от кого будет хотя бы самую малость пахнуть ваххабизмом. А уж кадыровцы-то должны знать, как он пахнет: многие из них сами еще недавно были ваххабитами.
Однако Мансура никто не трогал. Кадыровцы вроде бы даже с ним дружили. Наверное, мальчики могли бы заподозрить неладное, но их все это не слишком беспокоило. В их книжке-раскраске мира и боевики, и кадыровцы были закрашены одинаковым цветом: цветом оружия, насилия, власти. Цветом успеха и силы. Цветом, который манил и дурманил, звал к другой жизни, к спасению от задавленного быта, испуганных обывателей и глупого родительского дома.
У Мансура на все были ответы. Когда Мовлади стал говорить о несправедливости в жизни, о том, что подонки купаются в деньгах, а нормальный человек часто живет в бедности, Мансур закатил глаза и произнес: “О те, которые уверовали! Воистину, многобожники являются нечистыми. И пусть они не приближаются к Заповедной мечети. Если же вы боитесь бедности, то Аллах обеспечит вас богатством из Своей милости, если пожелает. Воистину, Аллах — Знающий, Мудрый”.
О чем бы ни начинал рассказывать Мансур, он заканчивал аятом из Корана, в котором правоверные призывались к оружию, к участию в священной войне. Слово “ваххабизм” при этом не произносилось никогда. Мансур говорил об исламе, об истинных мусульманах, и только. Но мальчики, конечно, понимали, что это и есть ваххабизм.
Одним осенним вечером Мансур и мальчики сидели на закрытой веранде дома Айны и пили зеленый чай из фарфоровых пиал. На улице моросил дождь, дождь шелестел по желтеющей траве и листьям, как ворох тараканов, сыплющихся из темной ваты облаков, с неба, напоминающего старый матрас. На улице развезло хлюпающую глину, замазало грязью дороги и тропки. Там было мокро и неуютно.
Под лампочкой, освещавшей веранду, вились запоздалые насекомые, еще не убитые осенними холодами. Лампочка струила желтый купол сухого и теплого света. У вершины купола клубился рой обреченной мошкары, под роем склонили головы над пиалами с чаем мальчики и Мансур.
Лёма поставил пиалу на стол и спросил:
— Мансур, откуда такое слово — “ваххабизм”?
— Его придумали неверные.
— Но все-таки?
Мансур задумчиво погладил свою бороду и вдруг заговорил важно и торжественно — словно читал по книге:
— Мухаммад ибн Абд-эль-Ваххаб родился в 1703 году в аравийском городе Уяйне, в семье улемов, просвещенных богословов рода Ааль аш-Шейх. В десять лет он уже знал весь Священный Коран наизусть и проник в его смыслы. Мухаммад ибн Абд-эль-Ваххаб, мир ему, не создавал никакой новой религии или секты. Он лишь восстановил ислам в его первоначальной коранической чистоте. Поэтому только неверные называют истинных мусульман сектой ваххабитов. Это они, так называемые мусульмане, в действительности являются сектой, так как следуют не Пророку и Священному Корану, а своим “святым”, поклоняются не единому Аллаху, а камням и гробам.
— Ставят памятники бывшему муфтию, — поддакнул Мовлади.
Мансур посмотрел на него молча. Потом открыл зеленую книжку на странице, заложенной листочком бумаги, и произнес:
— Истинный мусульманин должен прежде всего соблюдать таухид, единобожие, не почитать никого и ничего, кроме Аллаха. Истинные мусульмане, которых язычники называют ваххабитами, сами зовут себя муваххидунами, монотеистами, или единобожниками. Муваххидун не путешествует на поклонение к гробам, даже к гробу в Медине, не использует при молитве четки, не носит шелка и золота, не курит табак. Свое тело и душу муваххидун отдает джихаду, священной войне за веру…
Когда Мовлади и Лёма покинули дом Айны, было уже совсем темно. И дождливо. Поэтому они выходили через калитку, не таясь. Лёма относился к проповедям Мансура очень серьезно. Насупившись, он произнес:
— Я решил. Я тоже буду… муха… мува… муваххидуном!
— Ваххабитом?
— Муваххидуном! Мансур же все объяснил сегодня.
— И как ты себе это представляешь?
— Ну… буду соблюдать все ограничения.
— Какие, Лёма? Курить ты и так не куришь. Хаддж в Медину тебе не светит. В Мекку, впрочем, тоже. Золота у тебя нет. Ты и так ваххабит. О, извини, муваххидун! Все мы тут… муваххидуны.
Лёма разозлился:
— Но если ты ничему не веришь и ни с чем не согласен, почему ты продолжаешь ходить к Мансуру, сидишь, киваешь, поддакиваешь?
— Лёма, я не знаю, что будет после смерти и будет ли вообще что-нибудь. Но в этой жизни, чтобы быть человеком, нужна власть, нужны деньги. Родители хотят, чтобы я закончил школу. Хорошо, я закончу. А что дальше? Институт? Но даже если поступлю, родители не смогут кормить меня еще пять лет. Значит, меня заберут в армию, а потом я буду работать на консервной фабрике грузчиком или на стройке мешать бетон лопатой. Ни одна приличная девушка не пойдет за меня. Я женюсь на старой жьеро, вдове, а мои дети проклянут меня после моей смерти как неудачника и выбросят труп на помойку.
— Ну и картинку ты нарисовал, — Лёма не смог удержаться от улыбки.
— Беда в том, что это правдивая картинка…
— А причем тут Мансур?
— Да все очень просто. У ваххабитов богатые спонсоры, арабские шейхи. Там можно хорошо заработать. А нет, — сдамся Кадырову под очередную амнистию, и он возьмет меня в свою гвардию, как всех бывших боевиков.
— Некоторых бывших боевиков берут не в гвардию, а в Чернокозово — в лагеря и тюрьмы, братишка.
— Можно подумать, что сидеть дома безопаснее, чем воевать в горах! Да и Мансур поможет. Не зря ведь у него столько друзей-кадыровцев. И потом помнишь, как в аяте: если вы боитесь бедности, Аллах обеспечит вас богатством, если пожелает? А у меня, Лёма, просто нет другого шанса стать человеком! Да и у тебя тоже. А жалкой скотиной я быть не хочу. Лучше умереть молодым.
И время пришло. Разговоры за столом с пиалами зеленого чая в теплых ладонях, смыслы аятов Священного Корана, наставления и увещевания, — мальчики понимали, что это не еще не все, это подготовка. Раньше или позже им поручат… что? Их заберут… куда?
Мовлади точно знал только, что не согласится быть смертником. Весь его план тогда бы не имел никакого смысла. И Лёма тоже. Лёма хотел быть праведником, настоящим мусульманином, — но живым. Он не хотел оставить без поддержки своих младших братика и сестренку.
Когда Мансур сообщил, что для них есть задание, мальчики почувствовали волнение и облегчение одновременно: наконец-то. Ведь ожидание страшнее всего, и картинки рисуются в голове: захваты заложников, подрывы стадионов. Задание оказалось проще: предстояло познакомиться с “лесными братьями”, товарищами по джамаату, общине. И заодно передать религиозную литературу для распространения в Дагестане. Мансур, конечно, мог бы сделать это и сам. Но пора мальчикам уже не только слушать о таухиде, но и приобщаться к джихаду, к усилиям на пути истинной веры.
Это было как гора с плеч. Конечно, истинную веру нужно распространять! Ваххабитская литература запрещена, но хотя бы не придется умирать или убивать кого-нибудь.
Это было в воскресенье. Как и договаривались, Мовлади и Лёма пришли к водокачке к десяти утра.У башни их ждал Мансур, в белой “копейке”, которую раньше мальчики у него не видели. Мансур сказал, что книги в багажнике. Мальчики сели на заднее сиденье, и машина тронулась. Они проехали все Шали, свернули на дорогу к Сержень-Юрту, проехали Сержень-Юрт и еще долго ехали дальше, в лесистых горах, мимо бывших пионерских лагерей. Мансур был молчалив. Мовлади задремал. Лёма смотрел в окно автомобиля.
Наконец, “копейка” въехала на лесную просеку и остановилась. Мовлади тут же проснулся.
— Приехали?
— Да, — выходя из машины, отозвался Мансур. — Отсюда пойдете пешком: прямо по просеке. Метров через двести увидите большой валун. Там будет тропинка направо. Свернете по ней и пройдете до первой поляны. На поляне ждите, товарищи придут туда.
— А ты?..
— Я подожду в машине. Передадите литературу и возвращайтесь.
Мовлади хотел спросить, почему Мансур не идет с ними, но постыдился. Не к лицу мужчине показывать, что он не уверен в себе. А вдруг Мансур ответит: мне стыдно водить вас за ручку, как маленьких детей… Вместо этого он спросил неожиданно хриплым голосом:
— Но как мы их узнаем?
— Они сами вас узнают…
Мансур открыл багажник. Кроме рюкзаков с литературой там лежали два комплекта одежды защитного цвета. Мансур велел мальчикам переодеться.
— А это зачем? — спросил Мовлади.
— Чтобы вы были похожи на настоящих бойцов джихада, — сурово произнес Мансур. — Или товарищи спросят меня, зачем я послал к ним двух сосунков, одетых как панки.
Мальчики переглянулись. Джинсы, футболки с надписями, модные рубашечки, яркие курточки. Да, в таком прикиде можно разве что на дискотеку в России.
Мансур смягчил голос и добавил:
— И дома не придется объяснять, где вы так запачкались. В лесу грязь после дождей. Вернетесь и переоденетесь в свое.
Неуклюже стянув с себя джинсы, мальчики переоделись и взялись за рюкзаки. Лёма расшнуровал свой и заглянул внутрь. Он думал сделать это незаметно, но перехватил укоряющий взгляд Мансура и тут же зашнуровал рюкзак. Внутри действительно лежали книги. Мовлади тоже заметил, что сделал Лёма, но ничего не сказал.
Когда мальчики уже забросили рюкзаки за спину и поправляли ремни на плечах, что-то зашипело. Мансур достал из кармана рацию и коротко сказал: да, они уже выходят, ждите.
Мальчики пошли по просеке. Лёма оглянулся: Мансур смотрел куда-то в сторону, потом сел в машину и закрыл за собой дверь.
Под ногами ломались влажные опавшие ветки. Лес уже сбрасывал маскировочную “зеленку”, багровел и желтел осенним колером. Шли молча. Только когда за валуном показалась тропа, Лёма сказал вслух:
— Наша дорога.
— Точно. Все, как сказал Мансур… Лёма!
— Что?
— А если бы в рюкзаке были не книги, то что? Что бы мы сделали?
— Не знаю…
— Наверное, все равно бы пошли.
— Наверное…
Мовлади подправил ремни тяжелого рюкзака и зашагал быстрее. Он шел и думал, что бывает такой момент в жизни, когда ты что-то решаешь, а потом уже ничего не можешь изменить. Сворачиваешь на тропу, а дальше — только вперед, что бы там тебя ни ждало. Ты просто не можешь ничего изменить. Все подталкивает тебя к тому, чтобы ты шел вперед по этой тропе.
И где был этот поворот у них двоих? За валуном?
В том-то и дело, что непонятно, где был тот поворот: сейчас у валуна, или утром у водокачки, или месяц назад у Мансура… А может, в прошлом году, когда Адлан в первый раз приехал в школу на машине, а Фатима вылезла с заднего сиденья. Они прошли тогда мимо Лёмы и Мовлади, и Адлан, не подавая руки, небрежно бросил им “привет”… Может, тогда они оба решили, что должны стать настоящими мужчинами, а не презренным бессловесным скотом?..
— Слушай, Лёма, я вот что подумал сейчас, — неуверенно протянул Мовлади. — Может быть так, что когда ты принимаешь решение, ты еще не знаешь, какую дорогу выбрал?
Мальчики прошли еще несколько минут молча по тропе, едва заметной под опавшей листвой.
— Но у нас вроде все хорошо? — спустя какое-то время не совсем впопад отозвался Лёма.
— Все хорошо, — кивнул Мовлади. — Мы просто передадим книги и познакомимся с товарищами по вере.
И тропа привела на поляну, о которой говорил Мансур. Плоскую вытоптанную площадку обрамляли колючие кусты шиповника, посередине была вмятина, — скорее всего, воронка от взорвавшейся мины. Рядом с воронкой лежало поваленное дерево. Издевательством природы оно было оставлено в живых и продолжало существовать в горизонтальном положении. Часть корней, вырванных взрывом и засохших, болтались в воздухе, но некоторые продолжали цепляться за землю. А из ствола поднимались тонкие хилые ветки, — поднимались перпендикулярно стволу, вверх. Летом они были бледно-зелеными, сейчас пожухли.
Мальчики остановились и смотрели на дерево. Они ничего не сказали, но подумали о том, что дерево должно жить стоя и умирать, когда упадет. Мрачно и зловеще выглядит почерневшее, высохшее дерево, которое продолжает стоять и тянет к небу ломкие кости своих омертвелых ветвей. Но дерево, которое зеленеет поверженным, выглядит нелепо, отвратительно.
Мальчики сняли с плеч рюкзаки и сели на поваленный ствол.
Они ждали совсем недолго. Вскоре затрещали кусты, и на поляну вышли несколько человек с лицами, закрытыми черными шерстяными масками, как у грабителей в голливудском кино, в камуфляжной форме без знаков различия, с автоматами наперевес.
Мальчики встали и шагнули к ним.
Они не успели ничего сказать.
Камуфляжные люди одновременно вскинули автоматы и очередями от живота прочертили поляну, срезая пулями нижние ветки деревьев и неестественные горизонтальные отростки поваленного ствола.
Мовлади упал свернувшись, сложившись, как сброшенный с грузовика наполовину пустой мешок с початками кукурузы. Лёма падал на спину, долго, хватая ртом воздух, размахивая руками, как будто он пытался плыть или тонул в сияющем воздухе осени.
Входные отверстия ран едва сочились кровью. Это значило, что оба мальчика мертвы. Сердца остановились и не качали больше кровь. Из раненых, если они еще живы, кровь бьет фонтаном. Из мертвых тел кровь еле течет.
И все же один из камуфляжных людей подошел на несколько шагов ближе, перевел автомат на стрельбу одиночными и один за другим прострелил оба черепа, брызнувших на опавшую многоцветную листву темными сгустками мозга и кровью с костными осколками.
Закончив работу, камуфляжные люди сняли шерстяные маски.
— Чисто!
— Доставай фотоаппарат.
— Подожди. Раскрой рюкзаки. Книжки видно? Положи автоматы — поближе, совсем рядом. Да не переворачивай их!
— Блядь, у них бород нет!
— Али, сучий сын, опять сосунков из школы прислал!
— Размажь морды прикладом. Еще. Вот так.
— Положи под корни гранаты и взрывчатку.
— Все?
— Все вроде. Отойдите все, фотографирую.
— Я на камеру сниму.
— Снимай, только сегодня я говорить буду.
— Ну, говори.
— Сегодня в результате совместной спецоперации МВД Чеченской Республики и подразделений Внутренних войск в лесу около селения Сержень-Юрт при попытке оказать сопротивление уничтожены двое неизвестных боевиков, попавших в засаду у обнаруженного ранее схрона с боеприпасами и взрывчаткой. Сотрудники силовых структур республики выполняют обещание лидера Чечни Рамзана Кадырова очистить республику от бандитов и ваххабитов, уничтожая всех, кто не захотел сдаться законной власти.
— Выключай камеру.
— Где так говорить научился, Сулим?
— В школу ходил, когда ты на речке в лягушек из рогатки стрелял.
Камуфляжные люди одобрительно засмеялись.
Когда трупы волокли за ноги к воронке, из кармана рубашки Лёмы выпала записная книжка, залитая кровью. Один из людей в камуфляже поднял и раскрыл ее. В книжку аккуратным ученическим почерком были выписаны цитаты. Камуфляжный человек прочел: “Коран, сура 6, аят 61. “Он посылает к вам хранителей…””.
Камуфляжный человек закрыл книжку, бросил ее на труп и сказал:
— Или предателей. На все воля Аллаха.
Герман Садулаев