Ретроспективный синтез женских образов в прозе Валентина Распутина
Их ни с кем не спутаешь, немногословных сибирячек Валентина Распутина. Словно не из-под пера, а из-под резца явились они на белый свет: старуха Анна из «Последнего срока», Дарья из «Прощания с Матерой», Настена из «Живи и помни», Василиса из «Василия и Василисы», Тамара Ивановна из «Дочери Ивана, матери Ивана», Пашута из рассказа «В ту же землю»…
Все они разные, все наособицу но авторская мысль а, главное, авторская боль и тревога ваяет жесткие и яркие черты единого, узнаваемого с полуслова характера. Дочь, жена, мать, бабушка – она везде одна. Не советская, не перестроечная – русская. Русская жена всех времен.
В своем интервью газете «Труд» от 11 января нынешнего года писатель говорит, что «женщина в России всегда была главным оплотом традиционной нравственности и духовности…Самая тонкая часть воспитания, касающаяся душевных и духовных отзвуков, ложилась на мать. Отец участвовал в таком воспитании своим авторитетом, примером, мать – продолжающимся вынашиванием своего плода до полной его гражданской зрелости».
Что же это за стержневой образ, как он воплощается на страницах книг Валентина Распутина, переходя из повести в повесть, из рассказа в рассказ?
Вот Настена Гуськова принимает своего мужа, бежавшего с войны незадолго до великой Победы. Принимает без рассуждений и комплексов: ну что ж, судьба так сложилась. «Жизнь не одежка, ее десять раз не примерять… Когда все хорошо, легко быть вместе. Надо быть вместе, когда плохо – вот для чего люди сходятся». Характер Настены война особо не изменила, он просто закалился в испытаниях, обрел завершенные черты. Изумленный Гуськов прозревает запоздало: «Эх, Настена, Настена! Тебе бы не меня, а кого другого… ты же вон какая!» А она, может, мысленно и хотела другую судьбу, но… «другая у других. А эта – моя. И я о ней не пожалею».
Как раз сила и цельность ее натуры, неспособность размениваться и мельчить неумолимо приводит к осознанию того, что Андрей перешагнул порог непересекаемый. Пожалеть его, может, и пожалеют, а простить – не простят: горе народное не дозволит. Не простят Гуськова люди, потерявшие таких же, как он, отцов и братьев, мужей и сыновей. Настена не философствует, она до всего доходит сердцем и голос его подводит ее саму к роковому шагу. Выдать мужа властям она никогда не выдаст. Но и жить
т а к не сможет, потому что цена этой жизни – не страх даже, а вина непомерная. Ведь она вину Андрея берет на себя, судьбу его делит. А как ей с таким-то грузом дитя рожать-воспитывать? Что ему, ребенку своему, передать в наследство? Вопрос не праздный.
В героинях Валентина Распутина до предела обострено чувство совестливости, ответственности перед прошлым за будущее. Одним днем они не живут. Могут терпеть боль, унижения и лишения, но приспособить душу свою к беззаконию, преступить вековые нравственные устои – не могут и не хотят. В чем-то характер их сродни характеру Катерины из «Грозы»
А. Островского. Теченье реки можно перекрыть на время, но остановиться она не может и вспять не потечет против природы своей, против закона своего и Божьего.
Любит ли Василиса своего Василия? А если да , то мыслимо ли отселить мужа родного на тридцать лет в амбар из – за того, что покуражился над нею во хмелю? Да, напугал, до выкидыша довел, но ведь таких историй в российских семьях, увы, немерено. Ведь не со зла довел, сдуру… Миллионы баб терпят и прощают, а Василиса чем лучше?
Все так. Да только вспоминается история другой женщины, жившей в Сибири за полтора столетия до Василисы. Женщины, которая встала на колени перед своим мужем, когда он выступил в защиту рабов, и сухо обронила, когда он заговорил на языке этих рабов, пытаясь встать на один с ними уровень: «Вы говорите на языке простонародья, князь!»
Кто упрекнет в гордыне Марию Волконскую? Благородство поступков и высота помыслов выделяли ее даже среди декабристов, которые сами были людьми незаурядными. В любой лачуге, любом каземате она оставалась княгиней. Не дворянкой – аристократкой, просто самой собой.
Может быть, женской любви Богом определена роль особая: пока женщина чувствует муки рождения другой души, мужской – она будет ей и повитухой, и кормилицей, и нянькой, и матерью – силы ее воистину безграничны и самопожертвование не знает предела. Но как только душа его останавливается в росте, мельчает, уступает суете, меняя бытие на быт – высокое горение любви исчезает. Остается привычка, ответственность, жалость – все, кроме любви. Женщины, подобные Василисе, и любят один раз в жизни, и от решений принятых не отступают. Такими уж уродились.
Такова и Дарья из «Прощания с Матерой». Как созвучно нашему времени ее горькое откровение, выплеснувшееся 30 лет назад, в другой как будто стране, в другую эпоху:
«Нонче свет пополам переломился: евон че деется! И по нам переломился, по старикам… ни туды мы, ни сюды… Не приведи Господь! Оно, может, по нам маленько и видать, как в ранешное время были люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Все сломя голову вперед бегут…»
Всех-то она жалеет, «христовеньких», а саму себя укоряет: не ушла вовремя, зажилась. Пережить свое время, потерять самый смысл существования на земле — страшен этот русский вариант Наройямы… Впрочем, Дарья-то этот смысл не теряет, помня слова отца: «Ты много на себя не бери. А возьми-ка ты на себя самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть».
И внуку своему она передает то, что от родителей взяла: «В ком душа, в том и Бог, парень. И хошь не верь, хошь изневерься ты, а он в тебе же и есть. Не в небе. А более того – человека в тебе держит. Чтоб человеком ты родился и человеком остался…А кто душу вытравил – тот не человек, не-ет! Ну дак без нее-то легче… Никто в тебе не заноет, не заболит. Не спросит никто…»
Уходит Матера под воду, уходит с погостом и с Хозяином острова, уходит со старухами и мальчиком Коляней, уходит с Богодулом, «деклассированным элементом», а по сути – юродивым, из тех, кто во все времена – заноза в указующем персте власти…
Ах, эти колокола подводного Китежа, разбудят ли они когда-нибудь Русь?
«Кто знает правду о человеке, зачем он живет? Ради жизни самой, ради детей, чтобы и дети оставили детей, или ради чего-то еще? Вечным ли будет это движение? И если ради детей, ради движения, ради этого беспрерывного продергивания – зачем тогда приходить на эти могилы?»
Вот когда дается Дарье ответ: ничего не забудется. Все спросится. Ибо «правда – в памяти».
Память имени, рода, родины – тоже сквозная болевая тема в любой повести Валентина Распутина, любом его рассказе. И женщине отведена тут роль особая. Если муж достался ей слабый, то уж силу и мудрость отца она помнит и сыну ее передаст. Любой ценой – счастья своего, свободы, самой жизни – будет держать эту связь времен. Может, в войну так радисты держали связь на передовой – зажав оборванный провод в зубах и принимая смерть.
Тамара Ивановна – дочь Ивана и мать Ивана – именно из таких.
Мужа своего Анатолия она любит – а что его не любить? Добрый, работящий, все в дом, все для семьи. А то, что в решительные минуты теряется – так где их наберешься, сильных мужиков? На войне самый цвет повыкосило, в перестроечное лихолетье добрало остатки. Растерялись мужички, засуетились, не находя окрест вожаков. Кто душу не «вытравил», говоря словами Дарьи, тому жизнь мукой стала. Вот и Анатолий изводится «черной немочью», сознанием бессилия своего, жалостью к себе самому, но эта жалость и есть жизнь, за которую он хватается.
Нынешнему государству сильные мужчины не нужны. Но разве мужские качества воспитывает государство? Это же с одной стороны – родовое, вековое, преемственное, передающееся от поколения к поколению самыми близкими людьми. А с другой – очень сокровенный интимный процесс самотворения, когда сам себя творишь, отворяя в себе неведомые ранее способности. Истинное мужество – оно не напоказ, оно глубоко сокрыто.
Говорят, самое больное у мужчин – самолюбие. Слово-то интересное, его можно истолковать как эгоизм, то есть – себялюбие. Но на то оно и русское, чтоб иноземному слову не под силу было выразить всю его глубину, все нюансы. Человек, он и должен себя любить. Но есть черта, которую он сознает пределом, преступить ее – значит потерять ту самую любовь к себе, свою цельность, покой душевный. Ибо раскол, дробление, измельчание в человеке практически необратимы. Вера в свои силы и правоту – тот стержень, который позволяет мужчине жить в ладу с собой и миром. Невольно вспоминается Листвень, держащий остров Матеру. Листвень, который ни спилить, ни свалить, не спалить… Когда человек теряет этот стержень, течение жизни выносит его на стрежень и начинает крутить как щепку. И уже все равно – примет он бесчеловечную мораль и станет беспредельщиком, либо отвергнет ее, но обидится на весь белый свет – себя он теряет.
Демин, друг Анатолия, приводит старика-бомжа, «невинно-порочного, отталкивающего и одновременно притягивающего». И задается вопросом: «как может быть, чтобы человеку надо, чтобы в нем не было человека»?
— Может, — отвечает старик, разомлевший от дармовой выпивки и закуски. – Ты вот заинтересован, чтобы перед тобой сидел дурак. Так и другие заинтересованы. Дураком и управлять много ума не надо. Подсунь ему в телевизоре, прямо сказать, права человека, а корку хлеба в натуре подсунуть забудь – ему и этого по гроб жизни хватит.
И этот же старик выносит приговор России: наша песенка спета. Стреляла Тамара Ивановна в насильника дочери зря. «Иссякли. Были, шумели и все вышли. Хоть Сталина зови, хоть Петра… Человек старится и народ старится. Слабнет и переливается в другой народ. Закон природы».
Это закон потери лица, спокойно парирует Иван-младший, которого Демин призывает к участию в споре. Иван, ради которого, может, и пошла Тамара Ивановна на отчаянный шаг. Ведь стреляла она не в «лицо кавказской национальности», она вообще не в человека стреляла, а во вседозволенность, в обнаглевшую, страх потерявшую Тьму. Чтобы запнулась вся нежить и нечисть, задумалась, что не всех можно купить и запугать. И сын Иван понимает этот урок и принимает его:
— Ты, — говорит он как можно спокойнее нагловатому, но трусоватому соседу по даче, — слышал, недавно одна женщина прямо в прокуратуре пристрелила… такого же налетчика, как ты? Это моя мать.
И на растерянный вопль «налетчика»:
— Щенок! Ты еще пугать меня!…
ответствует:
— Этот щенок тоже умеет кусаться больно.
Голос нового поколения – как он важен в духовном пространстве распутинских повестей!
Поколение… «по – коленно»… последовательная смена колен рода? Тогда разрыв связи поколений – это вышибленное колено, покалеченный род? А генеалогическое древо – кольца родовой памяти? И в добрые времена они шире, потому что браков и рождений больше, род увеличивается, память ширится. А в лихолетье – кольца эти сужаются до предела, почти сливаются, а с ними тускнет и истончается память?
Память… Как она рвалась, родовая, кровная связь людей, почему предавалась? Где, по каким учебникам выучить нам анатомию и физиологию этого предательства, дабы не оступаться больше? Ведь люди предают по разным причинам: ради выгоды и ради любви, из-за страха и по наивности, нечаянно. А власть в свою очередь ломает человека страхом потери работы, имущества, положения в обществе, свободы и здоровья своей и близких людей… Человеческое достоинство в этой многоходовой партии жертвуется либо первым, либо последним из всего перечня.
А эта отработанная система постепенности, нагнетания обстановки, сужения круга, невыносимого психического давления, когда все может случиться в любой момент, в любое время дня и ночи, в любом месте! Крышка люка опускается и надвигается медленно-медленно, доводя страх до полного затмения воли и разума. Что можно противопоставить этой машине, кто может устоять перед нею? Только тот, кто все потерял и не боится ни боли, ни смерти.
Поразительные поколения прошли по земле русской в прошлом столетии. Поколения, которые потомки едва ли вправе судить.
Но вот парадокс: чем бесчеловечнее власть – тем ярче эпоха, тем сильнее и уважаемей на международной арене государство. Воистину: слава на крови.
Именно эти кровавые безбожные эпохи рвут и ломают роды человеческие, семьи, связь поколений. Человек – ноль, пушечное мясо, строительный материал, удобрение, наконец. Несколько поколений были воспитаны в убеждении, что человек сам по себе ничего не значит и не стоит, он должен с радостью жертвовать собой ради светлого будущего. Коммунизм, мечта о справедливом обществе людей, о Беловодье, о Царствии Божием на земле – как все это в русле русской соборности, как прилегло оно к русскому сердцу! Да только так и осталось утопией.
А где искать спасения, чем успокоить сердце сейчас? Когда детей нечем кормить, а родителей не на что хоронить, как Пашуте? Как ей проводить в последний путь родную мать, с чем ей на этой земле оставаться, какой силой превозмогать нежелание жить и видеть то, что вокруг творится? И она, выходит, зажилась, как старуха Дарья, хотя по возрасту намного моложе ее? А ведь Пашута той же кремневой породы, что и Тамара Ивановна. Так же умеет все рассчитать и принять решение, от которого не отступит. И мать она похоронит. А дальше?
А дальше – жить будет. Ради внучки Таньки (вспомнилось вдруг: любимую дочку старухи Анны Таньчорой звали…), которая хоть и не родная кровь, да душа родная. Которая все понимает сердцем – и верно понимает. Не испугается, не отречется, не отступится. Потому что жалеет и любит Пашуту.
Вот он, сокровенный нерв всех распутинских произведений: верность любви и памяти. Самое неразменное, предел всех пределов.
Битва за семью становится в наше время именно битвой – да еще какой! Ее не надо путать с примитивным: мое! не отдам! Это битва за спасение основ человечества, его колыбели, первого приюта земного. Когда все кругом горит и рушится, когда одни гибнут, а другие предают – попробуй выстоять! Но героини Распутина – стоят. Не потому, что такие сильные и смелые. Просто сердце им запрещает отступление. Мужчины терпят, сколько могут. Женщины – сколько потребуется. А поскольку в этой битве не действуют никакие законы, уставы и кодексы, то остается только отчаянная молитва и готовность ко всему: будь что будет. Для этих женщин отступление невозможно. Нельзя оставить, предать тех, за кого отвечаешь. Вся корневая система рода запрещает им делать это, держит на последнем рубеже.
Именно любовь и память, перевитые родовыми корнями, — то наследие, которое женщинами передается детям – отрокам. И самое главное – принимается: юным Иваном, сыном Тамары Ивановны, Саней, героем рассказа «Век живи – век люби», внучкой Пашуты. Может, немного их. Но как сказал тот же Иван-младший: много и не надо.
Может, такие, как он, возмужав, спасут-вызволят девочку Катю из рассказа «Нежданно – негаданно», сказочный почти образ печальной и светлой Красоты Несказанной, которая, ненадолго оттаяв у добрых людей, уходит безропотной пленницей к разыскавшим ее «хозяевам жизни». Уходит не потому даже, что их боится – она боится за Сеню и Галю, давших ей приют. А ведь в глазах ребенка – самое верное отражение взрослого человека. Обманувший дитя – плюет в свой собственный образ. Погубивший его — вдребезги разбивает зеркало, где последний раз видел себя человеком. Ибо глазами слабых и малых в душу нам смотрит Вселенная, проверяя на зрелость.
Любовь дочерняя и любовь материнская в женщине двуедины. И дело не только в том, что плохая дочь не станет хорошей матерью. И не только в том, что рядом с любимым человеком женщина чувствует себя ребенком и матерью одновременно. Наступает день, когда она и родителей своих чувствует своими детьми. Но к этому дню и вся Земля становится ее ребенком. И женщина болеет за нее всей силой сердца.
«Большуха» по словарю Даля – хозяйка дома, старшая в семье и в роду. Та, на ком все держится, как Матера держалась на Листвене. Где, когда врезался в память Распутину, ребенку войны, этот «царский листвень»? Не в те ли годы, когда Россия целиком легла на женские плечи: «я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик»? Легла – да так и осталась на плечах, позабывших, что они – женские. И стала лиственница Лиственем, который даже после великой грозы, срезавшей ему макушку, стал «еще грозней и непобедимей». Стал символом Большой Женщины, которая обо всех помнит и за всех отвечает. Которая хранит душу России — во все века.
Именно ей доверяет Валентин Распутин высказать свои самые сокровенные, самые заветные мысли. Именно ее под разными именами сделал он главной героиней своих книг. Ибо пока она есть, эта женщина, Апокалипсис «мудро отступает в сторонку»…
Галина Якунина