Кто в море не бывал

Памяти Гены Дрёмина

Одиссей — тот, кто ищет путь назад.
Из статьи

Кажется, не так давно это и случилось в окраинных морях, описанных и надёжно опечатанных нашим государством. Великий океан один, людей много, пути их неисчислимы, а нужен лишь единый из путей… Старики советовали молодым не расслабляться и не искушать судьбу — воды-де и царь не уймёт. Только море морем, а люди людьми и, покуда и люди живут, и море на месте, вечно между ними распря — кто кого переборет.

В этом месте пролив Литке, лёгший меж островом Карагинским и материковой Камчаткой, не очень-то и широк — около шестидесяти километров. От бывшего островного центра, посёлка Ягодного, по закраешку Бухты Ложных Вестей и через стремнину проливного течения до Оссоры идти на моторной лодке четыре часа. Акватория внутренняя, домашняя, избитая привычными маршрута­ми, как огород тропками, однако море Андрею всегда казалась необъезженным.

Он вышел из гостеприимного дома Ивана Килпалина, сел на берегу у самого устья речки Гнунваям, послушал ор чаек и крачек, роившихся над мёртвой зыбью за устьем, поплёскивание морской воды в береговую гальку, и надеялся сквозь природные шумы расслышать далёкий торжествующий вой лодочного мотора. Вот уж полдень, а Кеша Зимин всё не объявлялся.

В Ягодном раньше были и школа и сельсовет, стояла электростанция с американскими движками от Акционер­ного Камчатского Общества. А поскольку остров теперь стал считаться необитаемым, то и посёлок захирел. Толь­ко в одном из бревенчатых домов посёлка у култука речки Гнун­ваям жил старый коряк Килпалин; тихий, сгорбленный туберкулёзом, с персональной баночкой для отхаркива­ний. Жену его зарезал портновскими ножницами в при­падке беспричинной злобы и по пьяной лавочке бывший зэк, занесённый на остров осенними бродячими ветрами.

Иван слыл грамотным, имел какое-то образование, играл в самодеятельности на гармошке, и даже некогда избирался председателем островного сельского совета. По давним и непроверенным слухам, он являлся потомком первого православного проповедника на острове; однако в приветливом бронзовом его лице явно не осталось ничего славянского. Видно, за верность неприютной теперь роди­не вся округа почитала его пожизненным комендантом острова Карагинского, хотя никто официально таковым его, конечно, не назначал.

Посещение острова чужими возбранялось статусом пограничной зоны, и Андрею, — хотя он и был уроженцем Карагинского и уехал с родителями на восьмом году своей жизни, — очень кстати оказалась газетная командировка, спроворенная друзьями журналистами. Что-нибудь напи­шешь, сказали друзья, вроде того, как цветёт рододендрон… Андрей вырос в семье вербованных рыбообработчиков островного рыбокомбината, жил те­перь на других берегах, погружался в обыдёнщину жизни, как бы истираясь и засаливаясь во вращении дней, и дет­ской своей памятью всё чаще тянулся к дорогому месту, которое с годами из отдаления казалось ещё более доро­гим и манящим. Наконец, рванулся из гущины дел, заби­рающих и время и душу, оторвался от погони за суетным, и правдами и неправдами проник на остров, как прокрал­ся. И так и нужно. У каждого человека возникает эта нео­долимая тяга исчезнуть из текущего мгновения и вернуть­ся к началам, где всё казалось одновременно и ясным и таинственным, и где оставлено, как клад, нечто бесконеч­но драгоценное; и нестерпимо хочется если не найти клад, то хотя бы обнаружить отблеск его тонкого подземного сияния.

Он бродил по косогорам, спускался с сопок на отлив­ную полосу, ходил среди тугих буртов морской капусты, вываленных на берег недавним штормом, гладил шерохо­ватые тёплые бока покойно лежащих на песке валунов, опять поднимался по долине Гнунваям до перевала через островной хребет, откуда его глазам открывалось дольнее дорогое море и распахивалась глубокая бирюзовая даль. И долго всматривался он в ту сторону, где у мыса на россыпи прибрежных камней кипела вода и светло реяло вечное облачко водяной пыли, над которым, — если ещё пригля­деться, задерживая дыхание до сердечного стука, — вставал нимб бледной радуги.

Вот это далёкое облачко, как бы освящённое особым знаком, больше всего и манило Андрея; и казалось ему, что в той радуге и в клубах того белёсого водяного пара заклю­чена загадка его детства. Ходить туда и близко не разрешал Андрею в детстве отец, да и приблизиться к радуге над камнями можно только на лодке со стороны моря.

Он узнавал и не узнавал край, в котором возрос и кото­рый успел ребенком полюбить. Ходил, дышал сладостным воздухом с привкусом тлеющей на берегу морской капус­ты, и уже всей своей душой, насытившейся красотой ост­рова и моря, хотел и нетерпеливо ожидал расставания с родиной, чтобы из новой дали по-новому и свежо пере­жить эти счастливые дни.

Но Кеша запаздывал. Похоже, его обещание придти на лодке из Оссоры в назначенный день по какой-то причине не осуществилось. Однако срок ещё не окончился, и Андрей то и дело оглядывал пролив в надежде заметить приближа­ющегося по морю Кешу. Один раз лодка ему действитель­но показалась, но приглядевшись, он убедился в том, что по проливу движется по течению «жучок», — катер из тех вечных работяг моря, невзрачное надёжное судёнышко, что и тянет и толкает баржи и плашкоуты, — на котором он и прибыл десять дней назад в Ягодное.

Море было тихо, вода сверкала в свете полуденного солнца так ярко, что невозможно было взглянуть на её обласканное светом и теплом лоно. За плоскостью Бухты Ложных Вестей, будто выстланной золотистой фольгой, синела черта проливного течения, а уже за нею в августов­ском мареве угадывался тёмный ореол испарений Оссоры и дыбились отроги Срединного хребта.

Андрей посмотрел на роящихся в воздухе над зыбью чаек и крачек, посочувствовал их голодным крикам и встал с примятой травы. Вернулся в посёлок, спрятавшийся на уютном низкорослом берегу в затишливой тени протяжённого плато, в который раз за этот день походил мимо пустых домов в зарослях свирепой крапивы, мимо сараев и амба­ров с выбеленными временем и непогодой деревянными стенами. Снова оказался у двух Ивановых юкольников на обрывчике култука, увидел на вешалах юкольников пластины кижуча и нерки. Сквозь висевшие икряные янтарно-багряные ястыки и рдевшие на солнце тонкие узкие плит­ки тёши, казалось, можно было как сквозь цветные стёк­лышки рассматривать и море, и солнце, и поджухлую зелень лета, и разомлевших на жаре без работы нартовых собак, привязанных на колышки у самой воды — они вскочили и дружелюбно ощерились, — и самого Ивана, разделывающего нерпу, ночью попавшую в сеть.

Рыбалка в култуке уловистая, но и хлопотная. В охот­ничьем азарте нерпы заплывают из моря в култук и отку­сывают лакомые головы у красной рыбы, угодившей в ячеи. Случалось им запутываться в сети и самим.

Андрей опять завёл с Иваном разговор о том, как рань­ше люди жили — многое истёрлось из детской его памяти; да и хотелось знать, что происходило на острове до его появления на свет. Иван же рассказывать не умел, о прош­лом говорил мало, односложно и просто, приветливо улы­бался, и в щёлочках его косых глаз отсвечивала желтизна белков и стояла умная покойная печаль.

— Мерикансы погатые, ружьё тавали, патроны, виски. Ипонсы рисовую вотку тавали. Жить можно. — Это он о далёких концессионных временах с акциями и факториями; о временах, вошедших в историю острова Карагинского какой-то одной своей дозволенной стороной. — Теперь плоко; коряку, отнако, рыпу не разрешают ловить. Кута коряк без рыпы? Отнако ловим. Прилетит насяльник на вертолёте, ругать коряка путет.

Привычными движениями он подрезывал атласистую в пятнах нерпичью шкуру особым ножом с изогнутым наподобие сабельки острым лезвием, и сырая белая мезд­ра с кровяными шариками на ней, потрескивала под его цепкими, скрюченными работой пальцами. Чёрное мясо нерпы он тоже разделает на длинные лоскуты и так же подвесит в юкольник вялиться впрок, на корм собакам.

— Гутит, слышь, — засмеялся своим покряхтывающим смешком и поднял глаза от голой нерпичьей туши в про­лив. Добавил, передразнивая безымянного коряка из глу­пого анекдота, которого якобы по радиограмме сняли вертолётом с оленьего пастбища в районный центр для закупки продо­вольствия: — Везут коряку протукты — тва ящик вотки и отин пачка чай.

До Андрея не сразу дошло, что слух у Ивана не по возрасту отменный — музыкант всё-таки, — а через минуту и сам в гаме чаек услышал рокот далёкого мотора. Радос­тный, пошарил глазами по глади пролива, всё не попадая взглядом в нужное место. Иван тронул его за плечо и показал рукой: там.

Иван всю жизнь опасается всяких больших и малень­ких начальников, милиционеров, инспекторов, отдыхаю­щих в штатском, и всех прочих, коих одинокому человеку побаиваться не грех, и от которых приходилось откупаться теми же рыбой и икрой, икрой и рыбой. Зрение его не испорчено, к тому же он природный охотник — и давно уже рассмотрел сидящих в лодке.

— Кеша, отнако.

Второго, сидящего у мотора, не узнал.

Среди людей на северах издавно так повелось, что слу­чайный встречный становится твоим забубённым другом, охочим на доказательство привязанности к тебе самым экзотическим способом. Андрею рассказыва­ли, как некий оссорский горлохват, от которого соседи покоя не знали, пришел проситься в вытрезвитель, дабы его другу, там сидящему — и с которым он познакомился на рыбалке день назад — не было скушно бы. Ну полюбил­ся же человек! В таких делах нельзя изменить раз данное обязательство, невозможно каким-нибудь образом подс­тавить другого под неприятности.

Может быть, тому причиной простота отношений — люди на Камчатке большей частью пришлые и тянутся потому к крепости в жизни — а может, что-то иное. Да и по-разному бывает: самый проверенный товарищ вдруг даст слабину и рассорится с тобой навек — что говорит лишь о том, что подобное случается не только на северах.

Родители Андрея и Кеши тоже познакомились на ост­рове и, разъехавшись, продолжали навещать друг друга в отпусках и в тех частых перекочёвках по жизни, на кото­рые падок бывает северный житель в силу своего особого—полуукоренённого—положения. Keшa отличался ли­хим нравом, ещё со школьных времён предводительство­вал ватагой оссорской шпаны, имел там кличку Уксус, несколько раз приводился в милицию за свои проказы, однажды едва не загремел и по серьёзному делу, но даже отцовский ремень оказался неспособным изменить его характер.

Но теперь-то он слегка остепенился и посерьёзнел, листал учебники, и готовился поступать в мореходку на механика. Судоводительскую практику Кеша освоил с детства — из рук отца — на просторах прибрежной аквато­рии, и уже считался надёжным напарником в морских вылазках. В свою очередь и ему самому требовался надёж­ный кадр, на которого можно положиться во всём и, видно, на задней банке у мотора и сидел механиком прыщавый юнец — как раз вчерашний школяр и верный Кешин личарда из той, не до конца распавшейся ватаги, готовый шею сломить ради своего главаря.

Мотор заглох, лодка по инерции прошла несколько метров и со скрежетом воткнулась килем в береговую гальку. Андрей подбежал, схватился за носовую утицу и поддёрнул лодку повыше на берег.

— Как штык! — громко и радостно доложил Кеша, спрыгивая из кокпита лодки в воду в своих болотных сапогах с высоко откатанными голенищами.

Как оказалось, пришли они с напарником не на Кешиной утлой «Казанке», требующей ремонта, а на чьём-то более надёжном, осанистом «Прогрессе», тоже немало обшарпанном, и изрядно бывшем в употреблении. По корпусу катера было заметно, что он пробороздил воды тысячи морей, выдержал с сотню лихих штормов, претер­пел другие передряги, и вонзал свой штевень в береговой песок тысячи стран. Хорошая была посудина. Её вид придавал Андрею уверенности в благополучном исходе из Ягодного в Камчатку.

Здесь выяснилось, что Кеша ушел с Камчатки контра­бандой, не известив об отходе лодочную инспекцию Оссоры, и возвращаться им придется в соседний с Оссорой рыбацкий посёлочек Кострому, где нет такого догляда. У Андрея, обрадованного встречей, ещё не возникло никаких подозрений: в Кострому, так в Кострому, от неё недалеко и до Оссоры, а где-то в гараже — везде ведь должны сущес­твовать запасные порты и базы — стоит приготовленный Кешиным напарником мотоцикл с коляской.

— Андрюха, неужели это ты! — заорал Кеша, распахнув руки в стороны, будто не они с Андреем расстались нес­колько дней назад на оссорском пирсе — горячий от дрожи лодочного мотора на корме, от посвиста ветра в ушах, от нетерпеливого молодого желания выполнить свой долг и не подвести друга. Он прижал Андрея к своей широкой душе, не имея других возможностей выразить всех своих чувств.

Андрей близко посмотрел в его бедовые глаза нестерпи­мо прозрачной синевы, в которые, казалось, наплескало из морских глубин той самой чистой ледяной водичкой, которая метит избранников моря раз и навсегда, и у него в ответ на Кешин любовный взгляд колыхнулось нежное чувство.

— Эх и помчимся мы! Нужно у Ивана горючки попро­сить, чтоб с гарантией хватило. А, Иван?

И тут же вскочил на обрывчик в траву и широко повёл рукой вокруг, будто обнимая, как секунду назад Андрея, и эти горы с тонкими жилками во всё лето не тающего снега в щелях распадков, слепящее небо, кроткое море, посёлок и долину Гнунваям с тучными стаями парящих чаек — всё то, над чем зыбко колыхался знойный муар и стояло древ­нее чуткое молчание, напитанное предвечерней истомой угасающего лета:

— У меня сердце всходит, когда это вижу! Почему ты не художник, Андрюха! Ударил бы вдохновенной кистью. Ну хоть статью про это напиши…

— Напишу,— пообещал, улыбаясь Андрей, заражённый его артистическим восхищением и спокойной самоуве­ренной силой.— Вот приеду, и напишу.

Иван оставил свою нерпу, посмеивался на шумного широкого молодца, с лица которого не сходила белозубая улыбка с металлическим отблеском двух золотых фикс. Кеша не мог стоять на месте, вился вокруг, меряя песок кривоватыми крепкими ногами в болотных сапогах, всех тянул куда-то, будто застоявшийся молодой жеребец, залетал на траву, кидался на берег култука.

Бензину Иван не пожалел, и отлил из своих бочек в сарае в оба лодочных бака — в основной и запасной — а когда Кешин напарник добавлял в бензин масла, Кеша вытащил из рюкзака в лодке две бутылки водки, и с торжественным по-царски жестом передал их Ивану. Килпалин обрадованно засуе­тился, сходил к юкольникам и вернулся с охапкой тёши.

— Ах, ты во-от как! — Кеша снова нырнул в рюкзак, поискал там и наградил Ивана двумя пачками сахару и буханкой чёрного хлеба.

Что ещё нужно коряку, кроме внимания! Иван сиял. Кеша похлопал его по плечу, неожиданно обернулся и посмотрел на море с готовностью к какой-нибудь проказе, так ясно отпечатавшейся на его лице.

— Андрей, не здесь ли вы купались, как ты мне расска­зывал?

Андрей вспомнил, как в детстве, тайком от родителей, они вместе с дружком купались вечером в проливе, клаца­ли зубами у чахлого костерка, разведённого из плавника на береговой гальке. Но не в этом месте, конечно, где их могли заметить родители из посёлка.

— А мы здесь попробуем.

И не успел никто ничего сказать, как Кеша сбросил сапоги, верхнюю одежду, озорно оглянувшись — нет ли женщин, — смахнул и трусы, прыгая по гальке, вошёл в воду, нырнул и поплыл в глубину пролива. И уже издалёка зацепил Андрея:

— Присоединяйся! Или уже слабо?

Иван качал головой, кряхтел, цокал языком, представ­ляя, наверное, что сейчас чувствует в холодной воде Кеша; Кешин напарник же, обняв кожух мотора, будто опасался за его сохранность, даже из лодки не выходил.

Андрей с дрожью ожидания последовал за Кешей, ледя­ная вода обожгла давно забытым холодом, обручем охва­тила голову, сжала грудную клетку. Стометровка далась с трудом, но затем Андрей почувствовал лёгкость и жар, поплавал ещё, потом перевернулся на спину, широко рас­кинув руки и ноги, и упокоился в солёной колы­бели; смотрел в небо, не слыша невесомого тела.

Ничего больше не стало, кроме моря, заплёскивающего в лицо Андрею водой, и пустого прозрачного неба. Андрей будто находился на линии раздела двух стихий; плоский, почти невидимый со стороны, он сливался и с морем, и с небом, перетекая из одного состояния натуры в другое. В какую-то секунду почувствовал головокружение, кровь бухнула ему в голову. Суматошно забарахтался, перевер­нулся на живот, и поплыл обратно к берегу.

Кеша обогнал его, легко отмахивая сажёнки, сквозь плёнку струящейся по лицу воды сверкнул на Андрея бешеным глазом, и вдруг исчез. Андрей привстал верти­кально в воде, оглядываясь вокруг. Кеши не было минуты две, и Андрей начал серьёзно беспокоиться, когда рядом возник сноп брызг, Кеша вырвался из воды, будто из кратера вулкана вместе с выплесками кипящей лавы, зао­рал от восторга, хлопнул ладонями по поверхности воды, как из пушки выпалил:

— Нашёл!

Зычно высморкался перед собой и приказал Андрею:

— Ныряй за мной, щас тако-ое увидишь.

Андрей с ощущением тревожного восторга подплыл к тому месту, где исчез Кеша — его как бы втянуло в воронку водоворота, оставленного на поверхности Кешей, — ринулся вслед за шлейфом воздушных пузырьков, сорванных с тела Кеши, на шестиметровую глубину, к бархатисто темнеющему дну, на котором трепе­тали солнечные блики. Кеша первым достиг дна, медленно опустился ногами на гальку, сделал в воде знак Андрею следовать за ним, и поплыл у самого дна, преодолевая выталкивающую силу солёной воды.

Над дном облачками витал вынесенный рекой в море и ещё не успевший осесть на гальку торфяной сор, лежал на гальке перенасыщенный солью до каменной тяжести древесный ствол, в рытвине дна покоился полурассыпав­шийся костяк нерпы, у которого стояла размытая блинообразная тень — Кеша сделал над ней рывок всем телом, и в его руке трепыхнулась тарельчатая туша большой камбалины, взъерошила перья плавников, выпучила и без того уродливые, рассаженные по разные стороны плоского тела глаза, диранула пальцы руки чёрной шершавой шкурой верха, показав нежную белую изнанку туловища, и кину­лась в сторону, поднимая со дна бурунчики мути.

Ещё успел Андрей восхититься Кешиными повадками — тот вёл себя в воде, как свой: казалось, он может дать зуботычину заблудившейся акуле, пощекочет за жабрами кижуча, ко всему выразит своё отношение, всем своим нагим естеством влитый в этот подводный мир, он казал­ся частью его, — когда Кеша, наконец, завальсировал в воде над каким-то прямоугольным предметом, наполовину затёртым галькой и замытым мусором, плотно лежащим в полого уходящем на глубину дне. Андрей коснулся его тёмной ледяной поверхности.

Это был двухметровый — скорее похожий на шкаф или на огромный гроб — стальной сейф, лежащий кверху двер­цей. В месте примыкания двери к корпусу сейфа нарос тонкий шовчик мелких ракушек, вокруг петель, замочной скважины, ручки двери и на ножках бугрились клубни крупных ракушек.

Кеша подобрал со дна булыжник, стал их сбивать с замочной скважины, в толще воды ухали звуки уда­ров. Упёрся ногами в борта сейфа, дёргал ручку двери; Андрей попытался помочь ему, вдвоем они из последних сил — не хватало воздуха — рванули ещё. Хоть бы что скрипнуло. Кеша всердцах напоследок ахнул булыжником по стальной махине, и всплыл на поверхность. Андрей, ощущая непреодолимое давление воды на плоть — так, вероятно, бывает при родах, — выскочил вон.

— Лет сто не открывался,— часто-часто дышал Кеша, восстанавливая нормальное дыхание,— ракушкой как зацементировало, видел? Жалко, а вдруг там золото. — Он изобразил гримасу блаженства, хохотнул и двинул Андрея рукой в плечо:— Вот бы разбогатели!

Сейф, конечно, был предметом, морю не свойственным. Оставалось гадать, как он сюда попал. Может быть, его когда-то вырвало из переборок утонувшего судна, годами волокло по дну, перекатывая и подбрасывая водой во вре­мя штормов — докатило-таки сюда, где он и залёг в тихую впадину, врос в дно и замаскировался ракушечником. Что в нём, действительно: ценности, или ненужные бумаги? Или что-то ещё, людям не известное, но более ценное, чем золото?

— Надо бы заметить место,— сказал Андрей,— вдруг когда придёте ещё с тросом, выдерните на берег. А там его разобрать можно в два счёта.

— Э-э, Андрей,— лукаво хмыкнул Кеша.— Не тот это ящик, что ты подумал. Его только атомной бомбой и можно разворотить.

Бог знает, что он имел в виду.

Пора было и обратно. За пятнадцать минут купания тело потеряло первоначальный жар, холод леденил сердце.

На берегу любопытствовали задержкой. Кеша поведал о находке в море, растираясь рубашкой, но Иван ничего не мог рассказать о сейфе; видно, происхождение его было действительным секретом.

Андрей сошёл к лодке и заглянул в кокпит. Механик Кеши, которого звали Петрухой — так он сам предложил его называть, — прокачивал шланги резиновой грушей.

— Разве второго мотора нет?

Петруха равнодушно пожал плечами.

Нет, так нет; хотя без второго мотора плавать опасно.

— Пускай я сдохну, если этот мотор подведёт! — вдруг загорячился Петруха, догадавшись о подтексте Андреева вопроса.— Десять раз перебрал, проверил, заводится с полвтыка. На дерьме не ходим, щас сам увидишь.

— Что: в себе не уверен? — подскочивший к ним Кеша всмотрелся в Андрея и с ужимкой на лице подмигнул:— Тогда замнём для ясности.

Хорошо ему было так говорить…

— Ша! — закричал Кеша всё с той же широченной улыб­кой, не сходившей с его загорелого лица крупной бугрис­той лепки, пригладил мокрый ёжик волос.— Отчаливаем. Дай погоду, комендант.

Иван как раз вернулся из своего дома, где успел, видно, угреть себя стопочкой из Кешиного гостинца, и зачем-то принёс гармошку. На просьбу Кеши закивал торопливо, сожмурился в сторону палящего солнца, но что-то там ему не понравилось. Иван осторожно кряхтел, опять смотрел в светлое небо и на далекие горы, и мешкал со своим прогнозом.Что подозрительного можно было увидеть во всём этом велико­лепии? Кеша с иронией махнул рукой:

— Коряк зря не скажет. Тогда командуй отход.

Кеша никогда не нуждался в разрешении отчалить, но польстил старику.Иван сокрушённо вздохнул — так показалось Андрею — и, наконец, разрешил:

— Тавай.

Сел в траву и, когда на лодке уже готовились к отходу, заиграл и запел что-то полу-русское, полу-корякское — про юрких уточек, и ладного смелого охотника. Подошли прос­титься с Иваном, сердечно с ним обнялись — Кеша одной рукой умудрился наиграть на гармошке «чижика», — стол­кнули лодку на воду, отгреблись на веслах подальше от берега, и развернулись носом в пролив.

Обязанности были разделены и до появления Андрея на борту, и ему оставалось исполнять роль балласта нарав­не с Кешиным рюкзаком и резервным баком, который кинули вперёд, в отворенную дверцу носового лючка.

— Сиди и наблюдай,— приказал Кеша, и не смог не подковырнуть:— Потом напишешь в газету: «Пролив Литке переплыть — не поле перейти». И штормовку на­день; у нас ещё головы не высохли, на воде не заметишь, как просквозит.

Уселся поудобнее за рулём, подёргал рычаги, замер, опустив голову, — сосредоточился на несколько мгновений — потом обернулся и кивнул с восторгом внимавшему Петрухе:

— От винтей!

Мотор завелся с обещанного полвтыка, взревел, сизый дым выхлопа взвился за кормой и распластался по повер­хности воды. Петруха торжественно вдавил чёрную блес­тящую кнопку реверса, лодка дёрнулась, присела кормой и пошла.

Обернувшись к берегу, махали Ивану, сидящему с гармошкой на тропинке посреди высокой выгоревшей травы. Его одинокая сгорбленная фигура, издали похожая на недоросля, мельчала и скрывалась облаком вылетев­ших из култука чаек. Звук гармони сперва прорезывался сквозь рокот двигателя, замирал, опять слышался, но всё тише и тише, пока не угас.

Андрей мимолётно пожалел старика: опять ему оста­ваться одному в ожидании родственной души, опять пря­таться от остальных, ненужных, опять работать с утра до ночи, чтобы не голодать долгой зимой. В эту минуту у Андрея не было никакого предчувствия, но именно эту минуту он с горечью будет вспоминать спустя несколько лет, когда через знакомых геологов узнает о смерти пос­леднего коменданта Карагинского острова. Как догадались геологи, спустившиеся с перевала на дикий вой оголодав­ших нартовиков, Иван вышел на лодке в пролив, лодка опрокинулась как раз на зыби за устьем Гнунваям — на мелком месте рядом с тем сейфом, который обнаружил Кеша, — был, верно, под хмельком, да и не умел плавать, как и любой коряк, выросший на берегах холодного моря, с младенчества не располагавшего к купанию. Лодку унесло в море, а тело обнаружили на берегу у тропинки, ведущей к дому. Море приняло его чистую душу и бережно отложило на землю ненужную ему плоть.

Похоронили останки Ивана Килпалина по-человечески — рядом с могилой жены на кладбище, посреди кущ голу­бого кедрача, откуда видна днём просторная бухта и ночью по обе стороны пролива перемигиваются два проблесковых маячка: один на мысе Семёнова, другой на Оссорской косе. Из штатного карабина отдали последние почести, установили дощатую пирамиду с жестяной звездой, зако­лотили опустевший дом. И вместе с кончиной Ивана окончилась и какая-то очень важная часть истории острова.

Но это было потом…

А пока они понеслись!

Стало свежо. Низкая плоская тень лодки бежала за бортом. Сквозь рёв мотора слышалось шипение воды, а если свесить голову за борт, можно было видеть, как план­ка брызгоотбойника отсекала тонкий водяной веер, сквозь который проблёскивала гладь моря. Чайки взлетали с воды перед лодкой, парили над ней, а потом отставали. Стаи резвых кайр низко проносились над водой и резко, будто по команде, сворачивали в сторону и увёртливой струёй взмывали в небо. Надоедные крачки пикировали на голо­вы ездоков с пронзительно-печальными и одновременно раздражёнными криками; на мгновение зависали в возду­хе, трепеща крыльями, будто стараясь заглянуть в глаза людей, — и отлетали прочь.

За кормой расплывался кильватерный след, выбулькивая с пеной и синий дымок выхлопа. В чистом небе высоко стояло солнце, справа вдалеке тянулась полоска косы, и в Кешин потёртый бинокль можно было раз­глядеть на ней редкие бараки с унылыми, выбеленными ветрами и непогодой стенами, их щелястые крыши с уцелевшими кое-где обрывками толи; посреди рослой жухлой травы вспыхивали лавы цветущего кипрея, пешие чайки устилали береговой песок живым шевелящимся ковром. Коса уходила далеко в пролив, и только фермой автоматического маячка обозначала край. За фермой, собственно, начинался пролив Литке.

Андрей ещё в Ягодном засёк время — четыре часа пополудни. Если всё пройдёт благополучно, к Костроме лодка подплывёт в девятом часу вечера.

Кеша нырнул рукой в рюкзак:

— Вот тебе ножик и консервы. Чай в термосе. Давай, скирдуй. Очень жрать хочется.

Оказалось — с утра не ели. Андрей приготовил снедь, нарезал пахучей Ивановой тёши, разлил по пластмассо­вым стаканчикам горячий чай из китайского термоса, взрезал консервные банки, и разложил и расставил всё это за плексигласовым ветровым щитком на приборной пане­ли. Лодка шла, не колыхнувшись, стаканчики с чаем стоя­ли как влитые, и только рябь от дрожи мотора плясала на дымной поверхности чая.

Чтобы освободить руки, Кеша накинул на руль тонкий кончик, а его свободную часть придавил сапогом. Сперва стал передавать куски повкуснее своему механику; тот нехотя принимал от него хлеб, рыбу, сыр, и одной рукой расставлял это у своего бедра на кормовой банке, а другой рукой, будто привязанной к кожуху разгорячённо­го мотора, щупал гулкий пульс машины. Казалось, отод­винь его от мотора, как он тут же взопреет от беспокойства, беспомощно и слепо зашарит вокруг, и обретёт и зрение и слух только прикоснувшись снова к своему рычащему соседу. Потом Кеша принялся есть, с удовольствием раз­рывая крепкими зубами сушёную, истекающую жиром тёшу, одним глотком выглатывал чай, и тут же просил добавить. У Андрея тоже прорезался аппетит и, в отличие от Петрухи, который не ел, а вяло перекусывал, будто отдавая должное скучной необходимости, со вкусом поел и рыбы, и частиковых котлет в томате, и сыру, и гораздый кусок тушёной говядины.

Нравилось ему это чаепитие в море на уровне воды. Нравилось, как надёжно восседал в лодке рулевой. Нрави­лось, когда Кеша быстро поворачивал к нему круглое своё лицо с широкими литыми скулами и нежным абрикосо­вым пушком на коже щёк, нравились его молодая бревноподобная шея с туго посажённой головой, косолапо стоя­щие на решётке настила ноги в сапогах, голые по локоть бугристые, лепные, крытые ровным золотистым загаром руки, лукавое поблёскивание прозрачных глаз, и лёгкая улыбка.

Даже Петруха стал нравиться Андрею, его витание вокруг мотора. То Петруха просунет быструю ладонь к двигателю и мазнет в поддоне пальцем, проверяя, не кап­лет ли откуда масло, то пошарит за транцем, будто отцеп­ляя какую-то надоедливую рыбу-прилипалу, то откинет на петле кожух мотора и в опасной близости к туманно пла­вающему в воздухе маховику станет что-то подкручивать длинным-длинным ногтем на худом детском пальце — видно было, что ноготь специально отрастил для подобной надобности, — поправит проводки, проверит рукой силу искры и, не поморщив­шись, кивнёт удовлетворённо — сила есть. А то сплюнет за борт, почешется под рубашкой и, озирая картину однооб­разной природы, коротко зевнёт. Словом, без дела не сидел ни одной минуты.

С такими спокойнее: один вовремя утопит и выдернет обратно чёрную кнопку реверса, в нужную минуту вздёр­нет мотор на транец, чтобы пулей пролететь над мелко си­дящими в воде камнями, в решительный миг почерпнёт кухонным алюминиевым черпачком, лежащим в его но­гах, набравшуюся в лодку воду; другой же, не дрогнув ресницами, проведёт килем катера ровную черту меж двумя смертельными рифами. Хорошая мы компания, думал довольно Андрей, скитальцы морей, широкие, сво­бодные люди, сам чёрт нам не брат.

Нравилось и море, вольное, просторное и незлобивое. Забывалось как-то, что всё-таки пролив. Однако норов один: всё, что происходит в море по ту сторону острова, в трубе пролива как бы усиливается — если там тихо, то здесь и подавно штиль, если же там заштормит, то здесь заураганит.

Лодка приближалась к невидимой черте, разделяющей тихие островные воды, застоявшиеся в бухте, и глубинно-кипящие, проливные. Пока что течение ничем себя не выдавало. Похоже на то, что лодка только заденет килем его приповерхностные слои, и благополучно проскользнёт к берегам Камчатки. Такой уверенности содействовало опять-таки природное спокойствие, дрёма натуры. И даже лёгкие мутно-перламутровые облачки, возникшие в небе, — а Кеша тотчас их заметил, — только утверждали это впечатление глубокого покоя.

— Вздремну-ка я,— предупредил Андрея Кеша, и дейст­вительно откинулся спиной на среднюю банку, завёл руки под голову, одну ногу со стуком уложил на приборную панель как раз сбоку руля, и делан­но захрапел. Петруха любовно взъерошил ему волосы и восхищённо заулыбался. Андрей с опаской оглянулся на кильватерный след, но след был ровен, лодка шла прямо, руль намертво был зажат Кешиным сапогом. При такой езде грех не вздремнуть.

Андрея тоже слегка сморило, он по примеру Кеши закрыл глаза, но решил повременить с послеобеденным сном, когда вообразил прямо по курсу плывущее бревно, или двухсотлитровую бочку с чем-нибудь вроде мазута, оброненную растяпой-матросом с палубы проходящего сухогруза. Столкновение с этими предметами ничего хорошего не обещало.

Впрочем, и Кеша уже отдохнул, занял прежнее положе­ние и отбросил кончик на решётку настила. Потом накло­нился ближе к Андрею и прокричал, пересиливая рёв мотора:

— А вот мы с дедом ходили! Только отплыли от берега, мотор — чпок! — и заглох. Прокладку пробило. А ветрюга в море. Я — прыг на вёсла, а дед — ну перебирать мотор. Пока прокладку заменил и мотор завёл, берег из глаз скрыл­ся. Дед ничего, спокойный. Я, говорит мне, теперь тебя всегда буду вместо запасного мотора брать, больно хорошо греб.

«Дедом» он уважительно называл своего отца. Жестику­лируя, изображал его, как тот перебирает мотор и дёргает шнур ручного стартёра; изображал себя в мыле, упрямо гребущего против отбойного лихого ветра; изображал и сам ветер, как тот — ф-фи! — ерошил его волосы. А потом в заключение рассказа «дед» с наглецой высунул кукиш за борт, и показал его распахнутой пасти океана — выкуси!

Между тем во время Кешиного артистического диалога в одном лице что-то случилось. Сперва нельзя было и понять — что. Катер едва приметно завилял, как будто вылетев на неровную поверхность: бывает, так по обледе­нелым старым застругам движется нарта. Всё ощутимее стало покатывать с борта на борт. Вода потемнела, по её спокойной минуту назад и атласистой глади побежали стремительные линии, обозначавшие грани выпуклостей и вдавлений, с остро взблёскивающими бликами солнеч­ного света. И тут же исчезла тень лодки.

Андрей поднял глаза к небу и не узнал его.

В небе сгущались пятна, исподу прорастающие мохна­той, почти предснежной чернотой, солнце тревожно зами­гало, прорываясь в расселины облаков, и в несколько летучих мгновений томная серебринка давешних облаков смени­лась ознобной сумрачной лиловостью.

А когда лодка застучала днищем о поверхность воды и трое ездоков ко всему прочему убедились и в том, что судёнышко, на котором они плыли, косо вошло к самую прожилину течения, им почему-то одновременно вспом­нилось осторожное покряхтывание Килпалина. Чуяла-таки корякская душа, что не всё будет ладно.

И вот ударил и ветер. Он зашёл воровски против тече­ния, с юга, взъерошил тугую гриву накатывающей пролив­ной волны пенными завитушками, и стал отпирать нос катера в сторону Оссорской косы, всплывшей далеко к северу, взматерел от тупой силы упорного мотора. Свет переменился; небо счернело, огрузло и низко навалилось на головы.

Какие-то одинокие птицы продолжали качаться на волнах — кажется, турпаны, большие любители морской качки, — кайры же и чайки ещё раньше разнеслись в сто­роны берегов и только мощный альбатрос, вспарив с вер­шины волны в небо, весь состоящий из вытянутого против ветра клюва, и длинных молниеподобных крыльев, с удо­вольствием лёгкости стоял над морем, не шевельнув ни единым пёрышком.

Внизу стало не до удовольствий. Ведь нужно было плыть: остановиться негде, да и пережидать ненастье в бездействии стократ опаснее, чем в движении. Лодку всё сильнее колотило днищем о воду; мотор то взрёвывал, взбуравливая воздух оголившимся винтом, то хрипел и задыхался в натужной работе. Ещё потемнело, и стало так зябко от пронизывающего ветра, что Андрею пришлось натянуть на голову капюшон штормовки, а Кеше — обла­читься в громыхающий складками брезентовый плащ. К тому же начался редкий тяжёлый ледяной дождь, капли которого били по ветровому стеклу, смешиваясь с брызга­ми морской воды. Всё больше воды захлёстывало и в кокпит лодки.

Андрей в подспудно нарастающей тревоге оглядел кокпит и похолодел. Только сейчас ему бросилось в глаза то, чего упорно не замечалось в начале рейса — изнутри по-за бортами, куда обычно заводом вбиваются между шпангоутами пенопластовые блоки непотопляемости, зия­ла уродливая пустота. Андрей незаметно от Кеши раство­рил дверцу лючка и к темноте носового отсека разглядел резервный бак, пластиковую канистру с машинным мас­лом, какие-то верёвки и пузырьки.

— Кеша,— заорал он в порозовевшее от холода ухо соседа,— у вас спасательных жилетов нет? Или спасательного круга?

— Зачем они? — радостно отозвался Кеша.— Место занимать.

Как будто только места под спасательные жилеты на этом судне и не хватало! Андрей оглянулся на безмятеж­ное лицо Петрухи, и нехорошие мысли забродили под капюшоном его штормовки. С мгновенным ужасом пред­ставил, что может произойти, если лодка опрокинется. По всем законам консервная банка тонет незамедли­тельно, по ней, конечно же, никто не дождётся траурного колокольного звона в здании Ллойдовского Регистра, которым издавна отмечают гибель морских судов.

— А вдруг что! — не унимался он.

Кеша приблизил лицо к Андрею, ослепив его сиянием глаз в полутьме надвинутого на лоб капюшона брезентово­го плаща:

— Ты доплывешь до берега в этом жилете? Мы пять минут поплескались в Ягодном, и то ещё отойти не можем.

Но Кешина правота ничего не значила. А если что-то произойдёт у самого берега? Или человек вот из лодки вывалился, а плавать не умеет? Да мало ли. Как же можно выходить в море без подспорья на самый худой случай! Да есть ли мысли в этих непрактичных головах, о чём только думает эта мечтательная молодёжь… И не новички в море, могли бы остеречься.

Андрей был немногим старше Кеши — на девять лет — и уж молодым Кешу считать никак не мог, но короткое раздражение его немного рассеяло. Даст Бог, ненадолго эта круговерть. И не будет ли потом Андрей стыдиться своей опасливости, так похожей на обыкновенную тру­сость? Он ничего не сказал вслух, но только вспомнил, что это он, Андрей, просил Кешу снять его с острова в назна­ченный день, а Кеша именно эту его просьбу и выполнил, уклонившись от запрета лодочной инспекции как раз по причине отсутствия на борту того самого подспорья. Да ещё не мог придти на своей лодке, выпросил у кого-то «Прогресс», а в нём, может быть, слишком поздно, не обнаружилось ни жилетов, ни блоков непотопляемости. Ведь море — это всегда риск, думаешь одно, выходит другое. Эх, чему быть, того не миновать, а в жилете ты, или без…Оставалось безропотно молчать и надеяться на удачли­вость этих щенков. Всё-таки Андрей переоценил их.

— Не писай дугой, Андрюха! Кто в море не бывал, тот горя не видал. Слыхал такую басню?

Кеша явно над ним посмеивался. Неуютно стало на сердце. Андрею на минуту показалось, что ещё можно каким-нибудь образом вернуться на остров, переждать непогоду в тихом Ягодном, отсидеться в тёплом Ивановом доме. Оглянулся и увидел, как сзади море сошлось с не­бом, как мрачно пучилась мгла, как верховым ветром в клочья трепало чёрно-лиловые занавеси, и до Ягодного показалось не ближе, чем до Камчатки.

Но впереди-то было ещё непрогляднее, ещё горше.

Какую-то особую неприязнь стал вызывать Кешин плюгавенький напарник, его ничего хорошего не обещав­шая ухмылочка — как будто Петруха издевался над Андрее­вой душевной сумятицей. Только чаще стучал черпачком, отхлёстывая за борт попавшую в лодку воду, и вёл себя, в общем, обычно, будто бы ничего особенного не происходило: поглядывал по сторонам, поддерживая ла­донью свободной руки мотор и, наверное, сообщал маши­не дополнительные силу и мощность.

Под бронёй брезентового плаща Кешу теперь ничто не брало — ни холод, ни мокреть. На его лице реяла широкая бесстрашная улыбка и Андрей как-то нелогично, не отдавая отчёта в своей непоследовательности, невз­любил и его улыбку, и непобедимые, вызывающе твёрдые скулы, и льдистый просверк его варяжских глаз. Старался не смотреть на Кешу, даже отвернулся в сторону, и жёстко упёрся руками в скользкую холодную приборную панель.

И откуда такие берутся!

Между тем колотило нешуточно. Андрею казалось, что под решёткой настила днище лодки было склеено из тон­кого-тонкого органического стекла, сквозь которое отчёт­ливо стало видно пенное струение с шелестом проносящейся внизу воды. Всё время езды Андрей теперь подспудно ожидал звука раздираемого материала, страшного треска ломающихся шпангоутов и стрингеров вслед за этими ударами днищем со страстным причмокиванием: «п-пу», «п-пу», и уже приготовился оказаться в воде по­среди руин корабля.

Ещё вот на что было похоже: будто Андрей сидит вер­хом на том самом голыше, который дети мечут по воде, подсчитывая количество «блинов», сделанных камнем до того, как опуститься на дно. Камень, однако, летел странно, враскачку.

С посвистом ветра, дыбившего волосы Андрея под капюшоном, склон очередной водяной сопки догонял катер, с кормы накось подныривал под правый борт, за­ползал под днище, проходил вперёд, задирая своей верши­ной киль, и вылезал из-под левой скулы, а на его отполи­рованной малахитовой поверхности возникала суровая пенистая борозда — след лодочного редана. Вместе с мото­ром, бортами и шпангоутами, сотнями заклёпок, готовых после очередного удара пулями вылететь из своих наси­женных гнёзд, трое пассажиров судёнышка падали в тём­ный ждущий провал меж валами, лодка грубо билась днищем в неведомо откуда подсунутую под неё опору, штевнем и скулами корпуса вздымала двойной веер режу­щих, стеклянисто сверкнувших лезвий воды, ездоки же старались уберечь лица от тычка в собственные колена и нечувствительно крепко держались за что-то одеревенев­шими от напряжения и холода руками. А потом с ахнув­шими сердцами взмётывались на вершину волны в жутко­ватом вираже — на одном лишь брызгоотбойнике — с ощу­щением того, что сейчас их либо закрутит штопором и бережно покроет волной, либо они с волны соскользнут, как камень с пращи, и уйдут в вечный полёт. Чудом лодка выправлялась, на мгновение вставала на ровный киль, и в следующую головокружительную минуту, как будто наби­раясь нового воодушевления перед очередным прыжком в пропастину, лодка замирала, поверх ветрового щитка все трое заглядывали в чёрную утробу моря, и снова ухали вниз.

Каждый прыжок лодки и каждый удар днищем о воду казались жесточе предыдущего, но затем в какую-то мину­ту происходил плавный спад — был, был-таки тот самый девятый вал, отсчитывающий тёмный ритм морского дыхания, ход непонятной человеку глубинной работы моря.

Неподдельный страх, кажется, ощущал один Андрей. Ни Кеша, ни Петруха не проявляли такого явного беспо­койства разгулом стихий, только уж не улыбались. Должно быть, напряжение подобной гонки их не миновало — ведь они тоже люди, — но они держали себя в руках, умудряясь сохранять обычный вид, и были уверены и в себе и в мото­ре. И в лодке, конечно.

Кто-то же задумал эту лодку в голове, начертил на бумаге абрис её, положил размерения, изобразил целиком, свя­зывая обводы будущего судёнышка с толкающей силой навешенного на транец мотора. Кто-то ещё сплавил нуж­ные металлы, прокатал в тугих вальцах лист нужной толщины; кто-то заправил необходимые для сборки части и детали лодки в умный автомат, и тот сшил края сотнями заклёпок. Получилась полая прочная водонепроницаемая конструкция, ко всему прочему обладающая мореход­ными качествами, а вооружённая мотором в десятки лошадиных сил, она оказалась способна стать над произ­волом стихий, и даже использовала произвол в пользу быстрого и устойчивого движения. Это казалось непости­жимым. Более того, Андрею казалось, что лодка с мото­ром, как измышление человеческого разума, объединяла людей и натуру, помогала людям не только сохраниться в эпицентре природного возмущения, но делала их свидете­лями в интимном деле поиска природного равновесия, открывая их глазам ранее не заметный процесс перетоков энергий и материй, процесс достижения нового равнове­сия, без чего не может существовать натура.

Может быть, стоило хотя бы один раз в своей жизни попасть в такую переделку, чтобы обдумать всё, как есть.

— Да под-дожди! — неожиданно крикнул Кеша, заиграл желваками, и крепче сжал ободок руля. Андрей посмотрел на него вопросительно, однако Кеша обращался не к нему — к чему-то или к кому-то другому, что находилось за пределами лодки. Наверное, к самой сердцевине природ­ного возмущения, к какой-то неведомой душе. Видно, для Кеши не существовало беспорядка там, где Андрею чуди­лась анархия погрома; он видел во всём неведомую Анд­рею стройность и очерёдность и был лишь слегка возбуж­дён только одному ему заметным сбоем. Как будто приз­вал к прежнему порядку, и даже припугнул кого-то голо­сом.

Но что во всём этом мог увидеть Кеша? Скорее, это опять Андрей подумал за него, приписал ему свои мысли и ощущения. Кстати, как вообще он плывёт без ориенти­ров, без компаса — бинокль не считается, — что именно его ведёт — птичий инстинкт или звериное чутьё? И не заехал ли он куда-нибудь под Аляску!

Андрей то и дело отвлекался на звук мотора — от его исправности слишком много зависело. В этом неровном дроботном звуке прощупывался смысл. Мотор то надсадисто — по-человечески жалуясь — задыхался, перебивая хрипом и ясно слышимым перезвяком колец и пересту­ком шатунов живой сердечный стук; то ликующе звенел, разбрызгивая за кормой дымные выплевки отработанного дыхания. Он как будто понимал, что от него — пылкого, горячего, железного, кропотливого — зависели жизни трёх легкомысленных людей.

Сколько они так шли — час, два, или вечность…

Во всяком случае, в воздухе ощущалось приближение какого-то предела. Может быть, — Андрей почему-то это предположил — они уже приблизились к середине рассто­яния меж островом и материком, и те силы, что уравнове­шивают взаимное притяжение родственных частей, имен­но где-то здесь и достигают своего пика.

Это как горный перевал. Где-то над серединой пролива непогода достигает своего апогея. Стоит мино­вать опасную точку, в которой всё сошлось, как наступит облегчение, и на людей снизойдет ясность.

Здесь в душу Андрея закралось предчувствие, что как раз в этой точке пролива в любое время года и в любое время суток воет ветер, хлещет дождём и мокрым снегом, кипит и ярится море, рассеивая лепестки пены, однако со стороны ничего этого почему-то нельзя увидеть. В иных пределах светит солнце, море покойно, воздух так чист и прозрачен, что можно свободно пронизать эту таинственную область взглядом и не заме­тить ничего необычного. Только приблизившись к черте, разделяющей свет и тень, разграничивающей настоящее и потустороннее, слишком поздно замечаешь всё коварство этого не то оптического, не то физического обмана. Каза­лось, ящик Пандоры, натужно скрипнув, открывается ради пагубы человека именно здесь. Скрывая беспокойство, Андрей снова закричал в ухо рулевого:

— Кеша, как с погодой было, когда вы сюда шли?

Кеша вопроса не понял, мотнул головой:

— Да разве мы пошли бы в такую слякоть!

Он недоуменно и укоризненно — разве мы самоубий­цы! — взглянул на Андрея, и тут же снова впился глазами в то, что он называл слякотью.

Нет, Кеша что-то знал и скрывал. Ведь он помечен, у него такие глаза. Тайну сердцевины нельзя выдавать не­посвящённым, потому и уклонился от правдивого ответа.

Тяжело было рулить. Лодку сбивали с ровного курса и ветер, и течение, и своенравная волна. Андрей потянулся помочь Кеше, поддержал одной рукой хрупкий завиток руля, но Кеша томно завёл глаза под срез капю­шона, как бы поражаясь легкомысленности этого жеста, и Андрей отдёрнул руку, вспомнив, что руль вдвоём не дер­жат.

Но неужели Кеше действительно не страшно? Уж так молодцевато, по-гусарски, на публику работая, уверен­но держится. А сам в глубине души надеется на тот же резервный бак, который не потонет в любом случае?

И всё же сквозь волну раздражения на Кешу, пробилась искорка восхищения Кешиной повадкой — не показывает страха, сидит, легко поигрывая кажущимся детским в его руках рульком, то сбавляя газ, то выдвигая сектор газа до упора. И даже как-то бесчувственно относился к беспо­койству Андрея и, презирая его за это беспокойство, пытался неуклюже утешить: не писай, дескать.

Нет, гусь свинье не товарищ.

Такие сиюминутные противоречивые рефлексии как будто заглаживали мысленные бездны, что открывались ненароком Андрею. Но не до конца.

Ещё Андрею казалось, будто лодка в этой точке пролива угодила в некий центр, скользнула на середину вообража­емого Андреем зрачка, слепо уставленного ввысь; фокус и направление его находились где-то за пределами земли. Зрачок как бы не ощущал тяжести людей, копошащихся на его слюдяной поверхности, но сила напряжённости взгляда того, скрытого во глубине вод существа, казалась Андрею такой невыносимой, что человеческие души, попадавшие в вектор этого взгляда, должны были исчез­нуть, выжженные как бы излучением неведомого свойства.

Люди же продолжали копошиться, охваченные азартом борьбы с натурой. Притом натура и не стремилась их победить: она показывала свою мощь безо всякой гордели­вости, как само собой разумеющееся. Как два часа назад она была спокойна и не отторгала людей — и они даже ощущали теплоту и естественность своего единства с нею — так теперь, спустя некоторое время, в согласии с закона­ми своего бытия, которые были, в общем, человеку понят­ны, поставила их существование под угрозу, опять же не замечая их вовсе. В цепи этих рассуждений Андрею чуди­лась пропасть, которая никогда не покажет своего дна, и которая глубже самых глубоких океанских днищ. Здесь было чудо. В происходящем не чувствовалось никакой режиссуры, или вмешательства извне посторонних сил — было лишь естественное действие чуткого и глубоко скры­того инстинкта натуры.

В такие минуты, как кажется, люди и приходят к мысли о Боге. Только Он может защитить и поддержать смятен­ного человека, ничего ему не объясняя, ибо все это и есть Бог.

И вдруг Андрею послышался чистый тонкий печаль­ный звук. Он встрепенулся и осмотрелся вокруг, чувствуя своё сильно забившееся сердце. Он ощутил эту ноту своей сутью, а уж потом услышал поверх всего — поверх машин­ного клёкота, всхлипов ветра и грохота воды. Эту тончай­шую ноту никогда не сможет воспроизвести ни один из музыкаль­ных инструментов на земле; источник её, скорее всего, принадлежал иным мирам. Некие космические вибрации породили это сладкое пение.

— Слышал?

— Что? — Кеша не отводил глаз от среза плексигласо­вого щитка, заплывшего влагой: поверх этого щитка ему открывались совсем иные бездны, реальные.— Что слы­шал?

Он показался Андрею каким-то страшным перевозчи­ком из этого мира в небытие — руки твёрдо лежали на руле и секторе газа, глаза из-под складки нависшего на лоб капюшона горели холодным бесцветным огнём.

Кешин полоумный клеврет дико скалился на задней скамье у грохочущего мотора, помахивал черпаком, впив­шись пальцами свободной руки во внутренности двигате­ля, во что-нибудь вроде раскалённой печени или хлюпа­ющей селёзенки.

Андрей с трудом перевёл дух, собрался с силами, и попытался объяснить жестами и восклицаниями то не­объяснимое, что ему было дано.

— Ничего не слышал. Не мешай!

Это «не мешай было произнесено чуть громче и разд­ражённее. Некогда Кеше слушать всякие ноты.

Мы сошли с ума, мелькнуло у Андрея. Вот здесь, в то самое мгновение, когда пропела нота. Разум разоружён! Что-то случилось, когда их пронизал звук, одновременно источаемый и морем, и небом, и космосом, и тогда люди, как после вспышки молнии, непоправимо ослепли, их мозг поражён, и теперь им остались одни какие-то биологи­ческие первобытные функции — есть, ходить, спать.

Петруха мог, действительно, ничего не слышать в адовом шуме мотора, но отчего же остался глух Кеша, сидя­щий рядом с Андреем! Ведь он так пристально следил за сдвигами в тайных складах моря, что-то там видел, а значит, проникал во всё, что с морем связано, и просто не мог не слышать ноты. Наверное, слышал, но ничего не скажет или из озорства, или опять же по признаку своей посвящённости™. Или на него все-таки подействовало?

Андрей внутренне усмехнулся: а как же тогда я сам? Продолжаю мыслить, значит… И уже вспомнилось где-то читанное об этом звуке, который во время шторма слышат в море люди. Трепет возмущённых магнитных полей и пляска тонких энергий, которые сопутствуют волнению моря, вступают в резо­нанс, и порождают ноту, что кажется неизъяснимо печаль­ной и прекрасной.

Кеша обернулся к Петрухе и громко о чём-то спросил. Петруха болтнул бак, от которого, как аорта, к мото­ру тянулся розовый шланг.

— Минут на пять хватит.

Кеша кивнул. То обстоятельство, что топлива хватит на некоторое время, а затем нужно будет переходить на резер­вный бак, каким-то образом входило в его расчёты. Он сбавил газ и, не отрывая взгляда от той невидимой черты, которую должен был пересечь килем лодки, наклонился к Андрею:

— Переходи на вёсла.

Андрей кивнул, что понял. Он озяб и истощился в пугливых мыслях и ему хотелось какого-то прямого дей­ствия, способного разогнать застоявшуюся в его жилах кровь, и пригасить то разгорающийся, то затухающий снова уголёк инстинктивного страха. Правда, он знал, что сидеть на вёслах в такой обстановке было опасно: потеряв­шую ход лодку может в одно мгновение заплеснуть волной, и задача гребца в том и состояла, чтобы держать лодку штевнем против волны, сохраняя возможность нужного манёвра. Важно также не упустить секунду оста­новки, и верно чувствовать спиной движение волны.

Андрей перебрался на среднюю банку, и взялся за ледя­ные рукоятки дюралевых вёсел.

Кеша вытащил из носового лючка резервный бак и, не глядя, толкнул его по настилу ногой к Петрухе; тот размо­тал шланг с грушей, и сунул наконечник шланга под сгиб колена.

Вообще-то переменить баки в нормальных условиях не составляет труда: переткни шланги, прокачай воздух, и тут же запускай не успевший остыть двигатель. Можно переткнуть шланги и на ходу — и Петруха наверняка об этом знает, — тогда мотор вообще может не остановиться. Но на этом корабле были свои правила.

И были минута тяжёлого ожидания, напряг воли, момент нервного срыва, когда бесстыдно разглядывался пустеющий бак, единственное, что могло, как поплавок, удержать человека на воде. Хотя для Ллойда каждый пус­той бак из-под горючего, выброшенный на берег, — опять-таки не повод для колокольного боя.

Мотор смолк — как его отрубило. Андрей с замиранием сердца выждал, когда догнавший лодку пик волны сунулся под корму, шлёпнул по транцу, подняв веер брызг; корот­кими, враздрай, гребками вёсел вертанул лодку и поставил её носом против волны. Почувствовал, что перекрутил, и тут же поправился. Теперь необходимо быть бдительным и не допустить захлёста.

В послемоторной тишине все услышали музыку нату­ры. Гудели полые стебли вёсел, сипел срез плексигласово­го щитка, ветер пинками отпирал в сторону лодочный нос, с гудом задувал и в уши, и в рот, харкал в кокпит водой и обрывал клочья пены с верхушек волн. Тёмно-зелёная с голубой грязнотцой вода в муаре морщин и пенных про­жилок, катилась перед ними, расшитая длинными белыми шипящими шлейфами. Мутное низкое небо дрожало и вихрилось над головами.

Кеша неожиданно толкнул Андрея в спину:

— Смотри, нерпа…

В толще волны, вставшей сбоку лодки, вся в ореоле воздушных пузырьков во весь рост распласталась живая тёмная тень морского зверя. А через секунду — р-раз! — из воды высунулась женственная головка с чёрным пятныш­ком носа, и уставилась на людей дивными фиолетовыми глазами — томными, влажными, немигающими — округ­ло и правильно вставленными в эту головку. Андрею показалось—они испуганно круглились от неожиданнос­ти встречи, как бывает с малыми детьми: кто такие, откуда появились, что это значит, нужно ли ждать от встречи плохого?

— Кыш! — довольно рявкнул Кеша, пронзительно свис­тнул и нерпа, вздрогнув светло-прозрачными прутиками усов, грациозно изогнулась ладным гибким телом, и ис­чезла без следа.

Оказывается, море не было враждебным для своих чад. Оно было обитаемо, и шторм не угрожал обитателям; скорее, эти чада забавлялись игрой с отеческой волной, и не чувствовали никакого неудобства там, где Андрею мерещился разгул и погром.

Тем временем Петруха прокачал шланг, огладил ху­денькими посиневшими пальцами все сочленения мото­ра, подёргал проводки, наклонив голову; близко всмотрел­ся в разрывы контактов, зачем-то понюхал маховик в насохшей на него коросте прокалённой морской соли. Эти секунды казались Андрею минутами, все в нём и кричало и торопило Петруху: «Что там смотреть, железо и железо!» Из карбюратора капало топливо, перешибая своим резким запахом свеже-йодистый грозовой запах моря. Наконец, Петруха закончил осмотр, удовлетворенно сплю­нул за борт, вытер ладони о полы и без того мокрой штор­мовки, издал хриплый звук «хк» — и подёрнул шнур стартё­ра. Мотор взревел, задымил, затрепетал, и тут же заглох.

— Что там? — закричал Андрей, возненавидев этого ублюдка, не сумевшего толком перейти на запасной бак.— Заводи ещё!

— Подожди,— голос Кеши был спокоен.— Горючку перелил. Ну-ка, Петро, прокачай без шланга.

Петруха несуетливо уже делал то, что было необходимо: отсоединял шланг, подкручивал ногтем винтики, дёргал шнур, подсоединял шланг, опять дёргал. И мотор снова завёлся.

— Го-го-го! — заревел довольный Кеша, будто поощряя воплем и правильные действия Петрухи, и Андрея, и ветер, и море, и лодку с мотором. И самого себя, конечно.— Суши вёсла, Андрей. Реверс!

Не успел Андрей перебраться на прежнее место, а лодка уже вздрогнула и пошла на разворот на малом газу в белом пенном рванье, что моталось вокруг, будто облака птичь­его пуха. Выждав момент, Кеша резко крутнул рулём и наддал газку. Лодка наклонилась бортом, ударилась о воду, но уже винт схватил гущину и вытолкнул лодку вверх во вдохновенном прыжке. У Андрея жалостно просело сердце, он клацнул зубами, слепо схватился за что-то руками, сзади восторженно ахнул Петруха — а уж на секунду пока­залось, что их путешествие здесь и закончится, — как лодка выправилась, застучала днищем о волны — так в деревне раньше сбивали масло в большой бутыли, катая её по коленам, — и пошла, пошла, пошла…

И снова мир заполнили жалобы мотора, бешеные уда­ры, реющие в воздухе клочья пены и брызги воды.

Но померещилось на минуту, что наступает вокруг изнеможение, что двинула на убыль молодецкая забава и обрезалась мощь, что-то где-то надломилось, и убавило яри. Это ощущалось инстинктивно, угадыва­лось, на самом же деле явно ничего не изменилось, а может, ещё сильнее забесилось и забурлило, засвистало и зашипело, размахивая знамёнами, и затрубило новый, уже последний бой.

Сзади пискляво запел Петруха, потом заорал срываю­щимся голосом, перекрикивая вой мотора и звуки при­родного путча, заголосил хрипло-бардовое, где-то Андре­ем слышанное:

— …Взять такой разгон.

Набраться сил, пробить заслон —

И голову сломать у цели.

Он голосил, как молодой петушок, пробующий первый хрипкий зов, махал кухонным черпачком, ладонь другой руки полуобнимала кожух горячего двигателя, глупая счастливая улыбка раздвигала его посиневшие губы, глаза сверкали, и весь его лик был осиян непонятным Андрею восторгом.

Кеша мгновенно обернулся на его зов, откликнулся улыбкой, и подтянул подражательным баском:

— Они сочувствуют слегка

Погибшим. Но издалека.

Не свихнулись ли они, не повлиял ли на них тот неземной звук? По спине Андрея побежали му­рашки, ему стало по-настоящему страшно. Плохо угодить в шторм на хрупком судёнышке, но ещё хуже, когда эки­паж на твоих глазах сходит с ума.

Заметив удручённое состояние Андрея, Кеша двинул его кулаком в бок, бесцеремонно хлопнул по плечу:

— Что ты такой кислый, Андрей! Мы же рядом. Пилот не дремлет, и штурман верно кажет путь. Обрати внима­ние, как хорошо штивает.

Может, дело как раз в том, что в отличие от Андрея, что находился в лодке в качестве балласта — роль пускай и не почётная, но небесполезная на любом судне, — Кеша и Петруха работали, им некогда было думать о посторонних предметах, оба они не могли себе позволить бояться неиз­вестности и собственных ошибок. Да и при­вычно им штормующее море. Кеша прав в том, что они не одни. Невозможно представить, что случилось бы в подобном положении с одиночкой. Зря, наверное, Андрей на них злился.

Пока Андрей оглядывался, готовый ко всякой новой неожи­данности, и решал, что ему следует думать о своих спутни­ках, в недрах натуры действительно что-то стало меняться. Заметилось по звуку мотора — он выровнялся, запел. Значит, волнение моря уменьшилось. Андрей вопросительно посмотрел на Кешу, как бы ожидая подтверждения своим догадкам, но Кеша только выставил оттопыренный большой палец: мол, всё в ажуре.

Похоже, они пересекли-таки невидимую черту, обозна­чавшую и пик шторма, и — Андрей всё больше утверждался в этой мысли — сердцевину течения, над которой про­исходят вещи, не объяснимые рассудком.

Небо внезапно отодвинулось от поверхности воды, через несколько минут впереди по курсу высветлело, и вдруг ржавые шильца солнечного света проткнули в нес­кольких местах водяную мгу, и стали в скатах побагровев­ших волн, осыпанных пенно-розовой зернью.

Оказалось — уже вечер. Андрей отодвинул мокрый обшлаг штормовки и посмотрел на часы. По времени они должны подойти к Камчатке. Бродило в нём сомнение — а правильно ли шли, или в угоду обернувшемуся ветру, как часто бывает, отклонились далеко в сторону. Не исключе­но, что могли лечь и на обратный курс. Но с облегчением понял, что солнце не перепутало сторон и находится на обычном вечернем месте, на западе. Что ни говори, у рулевого есть инстинкт.

Первым из птиц появился альбатрос — похоже, тот же самый — потом замелькали редкие чайки, без крика летав­шие над ещё гневливым морем. Пока шли на лодке, не сбивая скорости, небо отлетало всё выше. Иногда в раздавшейся щели меж облаками мерещилась громада берега, откуда проливался обредевший вечерний свет. Кое-где ещё, правда, тучи нижней своей бахромой волочились по морю.

И наконец это произошло — берег открылся разом, чёрно-сиреневый во впадинах прибрежных сопок, в осве­щённых солнцем тёплых проталинах их склонов, в охря­ных набрызгах внизу, на тундре. Смурый песок береговой полосы с каёмкой белой пены на нём, выброшенная вол­ной железная бочка, дощатый барак в примятой штормом траве — все внезапно очертилось и прояснело, и вскружило голову от беспрепятственного погружения взгляда в рас­ступившуюся милую земную даль, и вздохнулось по­-земному нестеснённо. Выскочили!

— О-о, Самсятка! — подражая корякскому говору, нео­жиданно взревел Кеша, привстал за рулем и даже лягнул ногой среднюю банку, якобы поражаясь открывшейся картине; а может, и впрямь восхитился, ведь то, что они увидели, было действительно прекрасно. А уже подробно разглядывали, не спеша.

За грядой прибрежных сопок высились далёкие, вызо­лоченные солнцем горы, за неровную верхнюю линию гор опускался смеркшийся круг солнца, и спустя некоторое время после того, как лодка на полном ходу повернула у берега и понеслась к темнеющему на юге мысу, солнце ушло, и в том месте, куда оно скрылось, повисла прозрач­ная нежно-червцовая завесь, к которой жадно тянулись уставшие в сумраке шторма глаза. Море легло спокойно, будто и не было никакого волнения, над проливом разре­дилась тьма и высветлилась даль пролива, и лишь одно случайное скопище туч над той жутковатой серединой, которую лодка пересекла недавно, вспыхнуло тревожно-багрово, как подожжённое на сильном ветру пропитанное спиртом полотнище, и сгорало за секунды своего падения, и усеивало чёрными хлопьями поверхность моря. Да, над серединой пролива продолжало твориться что-то непонят­ное. Островной хребет поднимался горбом, вершина горы грозно полыхнула в свете уже скрывшегося здесь, внизу, солнца, вспыхнула сквозь не улёгшуюся в проливе дымцу отгремевшей непогоды; пятно освещённой вершины про­щально легло в зеркальце бухты, задрожало и погасло и, как бы отзываясь этому прощанию, на оконечности мыса Семёнова робко всплеснул первый сигнал проблескового маячка.

Кеша тем временем сбросил плащ и остался в одной рубашке, уселся за рулём посвободней, встрепенулся бур­но, отчего лодка опасно трепыхнулась, и ещё крепче взял­ся за руль. Андрей вспомнил, что Кеша, как и Петруха тоже, находится в лодке без продыху девятый час. Было что-то в этих ребятах стержневое, негнущееся, неподвлас­тное заурядной усталости.

Лодка прочертила широкую свободную дугу, забирая волей рулевого далеко в сторону от берега и от грядки прибрежных камней, в которой — Андрей только сейчас заметил это — чернел корпус утонувшего в девятьсот тринадцатом году парохода Доброфлота «Кострома». Над поверхностью воды тор­чал бурый угол изоржавленной надстройки, море ходило в дырах иллюминаторов. Пронеслись над темнеющей в глубине длинной мёртвой тушей судна, едва успев увер­нуться от опасно торчащего из воды обломка мачты, заметили шевеление маслянисто блестевших лоскутов морской капусты, обволокших корпус, и взяли направле­ние на недалёкий мыс. Вот на него-то и должен был выправить Кеша в конце рейса. Ошибка его составляла разве пять-шесть вёрст.

Когда лодка огибала язык низкого песчаного берега, все трое увидели впереди в лагуне отсвечивающие в воде редкие огни рыбацкого посёлка Кострома, названного так в память погибшего судна, по широкой заводи бродили отблески ещё не погасшего неба.

И с этого места, пока не скрылись из виду пролив и очертания острова, Андрей оглянулся назад, туда, где всё погружалось во мрак. Он даже встал в лодке, пытаясь в последний раз увидеть то место в сердцевине течения, которое они пересекли недавно. Если бы это оказалось возможным, он вспарил бы в высоту, чтобы пристальнее вглядеться в глубины вод, дабы в свете затухающего дня обнаружить то ядро, из которого вырвалась наружу ярь натуры, вся её безудержная, бесчинная и немерянная суть. Сейчас там где-то скорее угадывалась, чем виделась, осе­дающая субстанция, навевающая страх, мрачно пучились тёмные глыбы гор, искрился маячный огонёк.

Андрей вдруг испытал чувство глубокой радости и — он сперва даже сам не мог поверить в это! — смутное сожаление о том, что в путешествии через пролив, не предполагавшем сначала ни опасностей, ни страхов, ему неожиданно пришлось столкнуться с открытой сво­бодной мощью моря — эта встреча вызвала в нём теперь ответное благоговение — и что путешествие всё-таки за­кончилось. Он был одновременно и счастлив и уязвлен своей беззащитностью перед силами натуры. И совершен­но укрепился в особой мысли, что пусть в это мгновение середина пролива кажется чиста и даже ясно виден безмя­тежный плеск маячка, — на самом же деле там всё кипит и клокочет, и свищет бешеная пена, и в редких разрывах туч случайному ездоку вдруг откроется звёздчатое рубище ветхого неба.

Кеша приказал заглушить мотор и пересел на вёсла размяться — нужно было бесшумно войти в глубину кос­тромской лагуны, опасаясь, что настучат.

— Что потерял, Андрей? — прошептал он, оглянувшись вслед взгляду Андрея.— О какой-то музыке ты мне кричал.

Андрей сел напротив и шёпотом же спросил:

— Неужели не слышал? От этого звука моя душа пере­вернулась. Как будто из тебя самого исходило, и от моря, от неба… Даже мотор не мог заглушить.

Кеша задумался, сосредоточился на минуту, как тогда, в начале рейса.

— Это если вспомнить? Я больше мотор слушал. Хотя не могу сказать…

Наклонился через борт, заплескал водой себе в лицо и на голову и — как обновился: заулыбался, заблестел зуба­ми, белками глаз. Потом стукнул ребром ладони по борту и подвёл черту:

— Чудак ты всё-таки, Андрей.

Он оживился, повеселел, и нельзя было заметить по нему, какую серьёзную работу он только что отпахал, нигде не сплоховал и довёл-таки свой корабль до тихой гавани. Навер­ное, для него вот это и было главным. По нравам, которые были обыкновенны между Кешей и родителями — ни мать, ни отец могли и не знать, в какую афёру пустился Кеша. Случись что с ним, никто бы и не узнал о Кешином конце.

— Кеш, а Кеш,— ещё раз тихонько спросил Андрей,— скажи, только честно.

— Чево-о? — радостно и ласково отозвался Кеша, омытый опреснённой водой лагуны. Он с удовольствием пошлёпывал по воде казавшимися игрушечными в его руках вёслицами, воду загребал почти бесшумно, и только редкие капельки срывались с лопастей и булькали.

— Скажи, тебе страшно было?

При том, что Андрей в эту минуту постарался совер­шенно бескорыстно простить и Кеше и Петрухе все свои недавние страхи — и ни за что бы не дал им проявиться из опасения бросить тень на чувство неподдельной благодар­ности, которое он теперь испытывал и к Уксусу и к его верному Петрухе — после всего, что произошло в проливе, он любил опять-таки нелогично и этого дерзкого парня и его не сдрейфившего напарника, и лагуну с тихой мерца­ющей водой любил, и запахи близкого поселка, плывущие в сумраке вечера, и гогот припоздавших домой гусей.

— Как?

Кеша ещё шире улыбнулся. Петруха, расслабленно откинувшись спиной на кожух горячего мотора, много­значительно хмыкнул. Одна рука Петрухи была подсунута под кожух, будто под девичью короткую юбчонку, и млела там внутри на горячей истомной драгоценности, посреди истекающих жаром телес и атласных сгибов, а другой рукой он задумчиво ковырял в носу.

— Ты что, Андрей — мы ж такие песни пели!

Андрей не такого ответа ожидал. Но и в том ответе, что прозвучал, было что-то правильное и хорошее, равное по выразительности хмыканью Петрухи. Кеша с Петрухой и лодка с мотором были единым целым, думал Андрей. Люди опираются на силу машины; их уверенность и мощь машины создают облако воли, и там, в проливе, оно раст­ворилось в красоте и в бешенстве натуры. Именно благо­даря этому Андрей смог пережить незабываемые мгновения, и очароваться ясностью этих мгновений. А боялся ли кто, то бабка надвое сказала.

— Вот на «Казанке» пришлось бы туго,— вставил Петруха.

— Что «Казанка»,— сдержанно отозвался Кеша.— И на ней попадали, а как же. Вообще-то ничего был штормяга, хотя не тот, что в прошлом году. Помнишь, мотор оторва­ло вместе с транцем, плыли, считай, на одной пробоине? Под Оссорой ушли под воду, ты брёл по дну и толкал лодку снизу, а я веслом правил.

Петруха подыграл Кеше, важно закивал головой, да только детское в нем прорвалось — не выдержал, захохо­тал, хлопая ладонью по банке, и осёкся, соблюдая тишину.

Андрей сдержанно рассмеялся их завиральному пафо­су, с благодарностью принял разыгранную сценку.

Напряжение плавания потихоньку спадало, хоте­лось отдыха и даже ленивого покоя.

Прошедший день оседал в памяти Андрея одной глы­бой, как в перенасыщенном растворе на дно сосуда оседает один кристалл. Андрей знал теперь, что и посещение ост­рова, и путешествие через пролив останется с ним навсег­да. Перед его внутренним взглядом очертились и невытравимо ярко отпечатлелись картины прошедшего.

И согбенная фигура старого коряка с гармошкой посре­ди высокой пожухлой травы — в воображении Андрея Иван Килпалин обретал способность к бессмертию, — и ровный ход лодки по сверкающей солнцем глади воды, с шипени­ем брызг из-под планки брызгоотбойника; и особый низ­кий шум штормующего моря с рокотом ветра; и надсад­ный хрип, рыдание и хохот на пределе работающего мото­ра; и одичало-восторженная улыбка Петрухи, и горящие холодным огнём напряжённые глаза Кеши под капюшо­ном брезентового плаща, там, в середине расстояния меж двух берегов, и на пике судьбы и жизни.

И поверх всего — чистый скорбный звук, пронзивший душу.

Недавно родители Андрея после годичного перерыва в переписке получили письмо от Кешиной матери. Она оправилась от своего горя, и со спокойствием, в котором сквозила смиренная печаль, сообщала о гибели своего дорогого сыночка и его товарища.

Застигнутые штормом в проливе, они пытались при­биться к ближайшему из берегов, однако их лодку опроки­нуло и затопило волной. Они боролись, сколько могли, и выплывали, помогая друг другу, и уже почувствовали под ногами твёрдое дно, но, как рассказали случайные очевид­цы, именно тогда их и накрыл последний тяжёлый вал.

Не к добру море метит своих избранников.

Борис Агеев