29 июля 2010
Утром снял с гвоздика в шкафу полевой бинокль и вышел к лавочке у палисадника – обозреть подробности деревенского бытия. Ба-а, а на Чёртовом бугре пусто… Вот почему ночью на его склоне бродили огни и слышался отдалённый гул: бригада механизаторов из акционерного общества на трёх комбайнах по ночной прохладе за несколько часов смахнула пшеничное поле.
Каждый год, когда бываю в деревне в это время, с каким-то тревожным ожиданием осматриваю ниву на Чёртовом бугре. Рано или поздно её сожнут, ссеянные на стерню копнителем комбайна соломенные ряды закатают в тугие рулоны, прошитые вязальной проволокой, свезут на хранение под навес на машинном таборе. И когда это случается, с грустью признаёшься себе, что лето перекатило-таки невидимый рубеж и с этого дня начинается кроткое угасание природы…
Как я понимаю деревенских жителей! Когда они каждый вечер дожидались обязательного прослушивания прогноза погоды по чёрному ли ящичку радиотрансляционной сети, проработавшей в деревне до середины 90-х годов, по телевизору ли… Это для горожан нынешняя палящая жара наказание, от которого только спрятаться в реку по самые брови, для селянина – благоприятная для жатвы пора. Горожанин страдает, чтобы не пропотели майка и белые пижонские штаны, деревенский зной перетерпит, ожидая созревания колоса. Трёх редких тёплых дождиков, этим летом неглубоко промочившим почву на полях, вполне хватило, например, для полноценной вегетеции растений и налива хлебного злака. Озимые, правда, подвели – много хлеба вымерзло, но весенний посев позволяет надеяться… И как делиться с теми российскими областями, которые постигла бедственная засуха и где до сих пор не пало ни капли?
Вспомнилось опять, как шестилетним работал на комбайне у отца… В колхозе «Красный Октябрь» в то время был один прицепной комбайн РСМ «Сталинец». Ширина его жатки, если не подводит память – восемь метров. Не нынешний юркий горбатый немецкий «Терминатор», похожий на рейдовый катер, а океанское судно. Экипаж пять человек: чумазый от пыли отец с защитными очками на лбу — капитан-штурвальный; его помощник, голиком летающий по трапам в животно-опасной близости от верещавших маховиков, ремней и шкивов; две бабы-копнильщицы с длинными вилами на боковых площадках огромного накопителя соломы – их лица замотаны потемневшими косынками, только глаза блестят; тракторист. Помню тросик под рукой у рулевого, тянущийся к сирене на выхлопной трубе трактора. Один гудок – ехай! Два гудка – стоп… Всё кругом ревёт и стонет, раскалено от жары и механического напряжения.
И я, шестой, необязательный член экипажа – значит, юнга! – в пустом глубоком гулком зерновом бункере с деревянной лопатой в цепких руках. Моя задача – ровно разгребать лопатой по ширине угловатого бункера сыплющееся из верхнего шнека зерно. Зерно хлещет кипятком на голую спину, босые ноги проваливаются в плывущее озерцо. По мере прибавления зерна, распихивая лопатой раскалённую дробь по углам бункера, я поднимаюсь всё выше. Вот моя голова поравнялась с горловиной люка и я, наконец, с самой высокой точки комбайновой конструкции смог увидеть и взволнованную порывистым ветерком морскую ниву, и кудрявую поросль снегозащитной посадки, похожую на зелень необитаемого острова…
И вот уже сел на обод люка, ногами распихивая зерно по трущобам ненасытного бункера и с восторгом и страхом, как бы зерно не перелилось расплавленной струёй обратно на землю, машу отцу. Тот оборачивается, замечает мои сигналы и даёт трактористу два гудка…
Спустя пятнадцать лет всё повторилось. Только море было настоящим, называлось оно Японским, остров на горизонте был Хоккайдо, а сидел я на верхней деке выхлопной трубы, в проёме люка, ведущего вниз, в машинное отделение. Покопался в давних записях своих художеств и нашёл этот небольшой эпизод с происшествием в океане, впоследствии переосмысленный, — так явственно навеянный детскими переживаниями и ощущениями…
ОСТАНОВКА В ОКЕАНЕ
Случайная остановка главного судового двигателя ночью в открытом море, в декабре — всегда происшествие. Пока я, молодой человек двадцати лет, ученик моториста, по трапам выкарабкивался из машинного отделения — с пайол машины, расстеленных ниже ватерлинии, — на самую верхнюю точку судовой надстройки, на деку кожуха выхлопных труб, чтобы тайком покурить, внизу перепуганные механики искали причину остановки.
В свете полной оторопелой луны сверкали щетинки падающего инея, небо в мириадах звёзд с холодными колющими глаза иглистыми лучами необычайно искрилось, а в зените, точно над моей головой, овеваемой крыльями одинокой чайки, оно, казалось, пылало. В сосредоточении гулкой тишины что-то проникло в моё сердце, я замер, свесив ноги в клубящееся тепло машины.
Покрытое зыбцой, в предощущении зимних штормов, море легло недвижно, луна засветила на нём сверкающую поляну. По угасшему кильватерному следу в глубине воды дымило фосфоресцирующим туманчиком. Ясно виделась черта горизонта, небо кругло обнимало и море, и замерший точно посередине моря сухогруз, и в каком-то астрономическом центре меня, человека. Была такая нечеловеческая геометрия во всём, такие точные расклад и расчёт, что я не мог не восхититься.
Ни море, ни небо не казались ни живыми, ни мертвыми, они где-то без усилий рождали живое, которое потом умирало, и сами не становились ни старее, ни ветше, но оставались юными, искрящимися светом. По отношению ко мне они не казались ни враждебными, ни дружелюбными; и море, и небо были двумя частями целого —были одной вселенной — а я будто не из недр корабля выбрался, а выплыл из чрева Великого океана в родовых пленках.
Наверное, скажи я шёпотом одно слово со своей трубы — я же оробел и сидел молча — это слово, оттолкнувшись от поверхности моря и разрастаясь в своём значении, гулким эхом уйдет туда, в опрокинутую прохладную звёздную глубь. Почему-то я не сомневался, что там есть кому внимать
Прошло немало лет. Теперь я знаю, что до того мгновения я жил короткую жизнь сердца не чуя, одним умом и одним днём, но там, на деке, посреди океана, родилась моя душа. Теперь живу, как будто стесняясь кипения страстей, оберегаемый вторым зрением, что открылось у меня тогда.
Через две-три минуты не успевший ни остыть, ни расплавиться дизельный реактор снова запустили, он бодро взрыкнул, столб чёрного выхлопного газа ударил за моей спиной в высокое небо, на мачтах и надстройках вспыхнули сигнальные огни, судно тронулось с места и стало мягко и упрямо набирать прежнюю скорость.
На нём плыл уже другой человек.
Переписал поздним вечером эти строки, выглянул в сумеречное окно и сердце замерло: пустое поле на Чёртовом бугре перестало светиться…
28 июля 2010
На компьютере я ещё и работаю. Конечно, отвык писать рукой по бумаге, но поклонникам карандашных черновиков, в коих, по массовому писательскому суждению, столь ощущаема авторская забота о «живости» слова, отвечу – нет. На экране монитора каждое написанное слова выглядит окончательным. Строгость шрифта, выстроенность строк придают написанному такую основательность, что бывает боязно подступиться. Но одновременно так ярко становятся заметны вопиющие нарушения стилистики, а опечатки панически повергают в дрожь. И потом – на компьютере так удобна черновая отделка: можно целый вечер вертеть один абзац, переставлять его части, подбирать точные слова – и бездушная эта машинка безропотно подчиняется каждому твоему движению! А живость слова, правдоподобность написанного – не будем сочинять – сосредоточены-таки не на кончиках твоих пальцев, а в другом месте… И ещё достоинство – бумаги столько экономится…
Пишу на компьютере не только свои сочинения, но редактирую чужие рукописи, оформляю, пишу предисловия к книгам других авторов. Работа построчная, с «нуля», от «корки до корки», вплоть до оформления форзацев будущей книги, которые придают её облику основательности. Вот если бы потом удалось и корректора нанять – ведь от «блох»-опечаток в рукописи книги, при всех ухищрениях, никогда не удаётся избавиться вполне. Это могут только матёрые корректоры-правщики, коих в издательствах остались единицы. Они не только с первого чтения выловят опечатки, но и обратят внимание автора и редактора на стилистические погрешности, заметят фактические ошибки… Им нужны только глухая комната и побольше света.
Первая книга — Николая Шатохина, известного курского журналиста, редактора районной хомутовской газеты, исследователя биографии Пимена Карпова, нашего земляка, поэта и прозаика Серебряного века из плеяды «крестьянских» поэтов. Николай «минималист», пишет небольшие сюжетные или портретные произведения, вновь и вновь возвращаясь в детство, к первым послевоенным годам. Многие журналисты пишут в промежутках меж газетным строчкогонством, вкладывая волнение сердце в такие небольшие вещи, как Николай – и заболевание это неисправимо. По первой книжке его приняли в писательский союз и, что удивительно – писать после этого он не бросил. Сколько ни предлагал ему уйти от миниатюризации – объединить одним персонажем, например, мальчишкой лет восьми-десяти – все произведения о послевоенном детстве и написать полноценную повесть, он задумывался и вздыхал: «Не могу…»
И теперь задача: правильно выстроенной цепочкой его маленьких рассказов нужно «нарисовать», как бисером, цельную картину действительности… Успех или неуспех будущей книги придётся разделить с автором.
Ещё одна книга, собранная к 75-летию Михаила Еськова, давно готова к изданию – почти в полном составе она присутствует и на сайте Российского Писателя в разделе «Современная русская проза». Михаил принадлежит к верным выученикам и последователям школы Евгения Ивановича Носова, и в своей прозе исповедует добротный реализм.
Давно ещё, по возвращению своему с Камчатки в Курск, пытался участвовать в так называемой литературной жизни, интересовался авторскими читками и «обсуждениями» рукописей в узком кругу – увы, утерянная ныне традиция. На одном из моих рассказов Е.И. Носов оставил карандашную пометку: «Это сделано, а не написано!» В моём представлении «сделанность», умение сконструировать, технически «склеить» произведение, — признак литературного достоинства. Но из разговоров с Евгением Ивановичем, из анализа его прозы можно сделать вывод, что «написать» и «сделать» — едва ли не враждебные понятия. «Сделать» рассказ или повесть можно и на ремесле, но «написать» — сродни озарению.
Как регулярный литературный критик я не состоялся – для того необходимы призвание и дисциплина, но две работы о художественной манере и литературном мастерстве Евгения Носова попрошу земляка выложить на моей страничке. Надеюсь, это покажется интересным…
Добавлю в Дневниках лишь своё небольшое предисловие к последнему сборнику Михаила Еськова…
«…От дня отошедшего
Дети войны взрослеют быстро… От голодной среднерусской деревни удаляется громовый фронт, в болоте-бучиле за околицей по ночам копошится нечисть, шкворчит и булькает, днём из трясин всплывают человеческие черепа. После войны на затравеневшем болоте косят осоку на корм скоту, копают торф. Торфовый оброк налагается на детей, – мужчин осталось мало, а зимой в полустепной деревне протопиться больше нечем.
Подросток в полной мере переживает чувства взрослых – и голод, и любовь, и ненависть. Острота этих ощущений пронизывает прозу Михаила Еськова, придаёт ей исповедальный накал. Герой его рассказов и повестей потерял на войне отца и растёт без направляющей отцовской длани, без подсказки его опыта, ощущая в самом себе разрыв цепи поколений, дыру в передаче отцовского начала. Ему приходится сращивать концы наощупь, наугадку. Центром его вселенной становится мать, простая крестьянка. То самое малое горчичное зерно, из которого растёт дерево, простирающее сень на последующую жизнь подростка…
Нынешнее лукавое время сбирает свою дань. Игра вместо бытия, гаданья вместо знанья. К своим недостаткам люди стали причислять излишнюю отзывчивость, совестливость, чувствительность — те качества, которые отличают человека от зверя. Никто уже не может снять фильм, над которым, как прежде, плакали и смеялись бы миллионы, — такие фильмы сегодня научились лишь раскрашивать. Никто не возглашает великих целей, как, например, электрификация всей страны — теперь государственной проблемой становится замена одного сорта лампочек на другой.
В противовес бесстыдной театрализации сегодняшней жизни в мире Михаила Еськова проживают жизнь подлинную. Когда там, в бучилах скаредной деревенской нищеты, колхозный управляющий в наказание за сбор колосков на пожатом поле срезает единственную пуговицу со штанов подростка — это для него настоящая трагедия. Как и испорченные новенькие веревочные лапти, только что сплетённые старшим братом. Тёзка рассказчика из рассказа «Москвич Мишка» предлагает подумать о чём-нибудь хорошем, но «…как выглядит это хорошее, представить ничего не мог».
В мире Михаила Еськова много болеют. В каждых рассказе или повести кто-то опускается в паморочную муть, часто зависает на грани жизни и смерти. И «терпющий», раз в полгода умирающий Петька из рассказа «Петька вернулся!», и страждущая духом Евдокия Надёжкина из повести «Сеанс гипноза», которую нужно вылечить словом — они все ждут от людей сострадания и любви. Михаил Николаевич Еськов, сам бывший врач, признавался, что никогда в своей лечебной практике не мог пройти мимо страдающего человека и до последней минуты искал единственное, то самое, исцеляющее лекарство.
В этой во многом итоговой книге, которую читатель взял в руки, Михаил Еськов пытается срастить концы, протянуть ниточку сострадания от дня отошедшего, от той раненой яблони в саду (рассказ «Старая яблоня с осколком») из военного детства, поверх вселенского болота за околицей — к двуликой современности, в которой люди захотели зажить отдельно от своей души. Как ни много в той жизни было нужды, лишений и зла, но спасались прощением, ведь «кому мало прощается, тот мало любит» (Лк., 7.47). «Безрассудно буйные, подавленные необузданным страхом, стоики бреда и заживо умершие в безразличии ко всему, неспособные быть людьми, потерявшие разумение в человеческом обиходе», — душевнобольные из «Сеанса гипноза» тянутся к врачу Николаю Северьяновичу, как к пророку и предтече, — и «крохами от прежнего сердечного чутья чувствовали: явился тот человек, кто способен понять и пощадить»…
И Христос приходил не ради здоровых, но ради больных, ради нас всех…
Есть фотография, на которой Михаил держит на руках глазастого младенца — одного из своих правнуков, которые ничего из той, его прежней жизни, уже, конечно, не испытают. Младенец покоен и величав, а на растерянном лице Михаила застыла застенчивая, детская улыбка…
2010. Светлая седмица »
26 июля 2010 г.
Затеял рыбный суп. Мороженный магазиновый минтай, выловленный китайцами где-нибудь под Тайванем, оказывается дешевле, чем толстолобик из арендованного Алексеем Куроедовым пруда под моим домом. Водоприток из родников иссякает, стоячая вода в прудах начинает зацветать, затрат на известковую аэрацию воды требуется всё больше, а ещё подкормка, а дополнительный уход за мальковыми садками… И хотя конкуренция велика – на всех рынках вяло шевелится в таре полузадохлая прудовая рыба, — цены почти не падают.
В конце готовки в рыбный суп нужно влить ложку водки, чтобы подражал настоящей ухе, но за неимением оной плеснул вчерашнего военно-морского самогончику.
Саша появился во дворе – ходит огородной тропкой. Вернулся с поминок – сорок дней Николаю Грищенко, — и был уже весьма хорош. Сел на качели и начал скисать на глазах. Пока хлопотал с готовкой, выглядывал несколько раз, карауля, чтобы не заснул в теньке на траве. Но нет, ушёл к себе…
Один такой «отдых» ему дорого обошёлся: к самому интересному гендерному месту пригрызся клещ, коего и пассатижами не удалось оторвать. Пришлось Саше ехать к хирургу во Льгов.
А клещи… Появилась эта тварь лет пять назад, и с годами её всё гуще. Из сотни клещей два энцефалитных. Нет бы что хорошее к нам своим ходом доехало, а то вот это…
Да, Грищенко, по-деревенски Буц. Отец приехал с Украины, женился на местной. Породил трёх сынов, одинаково рослых, круглолицых, дебёлых. За несколько десятилетий отстроился, всем сынам поставил добрые кирпичные дома. Вообще хохлы в нашей кочановской среде более трудолюбивы, чем местные, спайка у них крепче: братья тут никому в обиду не давались. Младший из Буцев, Николай, женился на одной из сестёр Данниковых, Татьяне, — она заведует Глиницким сельпо. У них уже внуки. И заболел Николай меланомой, раком кожи. Что было неудивительно, поскольку летом всегда ходил почти без одеяний. После лечения-облучения зараза отступила на время…
И вот взыграло что-то у мужика. Бросил жену, детей, внуков и ушёл жить на другой конец деревни к соломенной вдовушке с ранней сединой в волосах, — с ребёнком. Помоложе она была Татьяны. Через год, а может, и раньше – вернулся. И ходила за ним последние дни, и любимым мёдом его кормила, и последний вздох его приняла она – всё та же терпеливая и всё простившая Татьяна…
Родственников на похороны много наехало. Машины всё больше «мерседесы» и дорогие «ДЭУ» — стоял у дома целый автопарк…
К моему нетбуку подсоединён телевизионный тюнер, девять каналов аналоговых здесь принимается. Смотреть особо нечего, но по привычке контролирую телеэфир через крохотный экран тюнера, размером со спичечный коробок, в уголке монитора. Новостям не доверяю, в них много тьмы, вследствие особо развившегося в последнее время умолчания о подробностях событий. Врёт даже Евроньюс. За подробностями приходится лазать в Инет. А там доложат с форумов такие детали, что скоро тянет отключиться вообще.
Вообще — всё плывёт. Поезд, например, упал в Индии с рельсов. Комметарии таковы, что позволяют подозревать не только зазевавшихся машинистов, не увидевших промоину на путях, но и козни тамильских сепаратистов, воздействие колдунов, мировой экономический кризис, диверсию протестантов против властей, активную фазу Луны… Причина события тонет в обмысливании и толкованиях. Инет переполнен духом толкований, толкования тем беспощаднее и бесповоротнее, чем надёжнее степень шифрования имени и точных электронных адресов толковщиков. Надёжность же шифрования дозволяет и больше безответственности.
Подумал, и решил: так это и есть свобода! Бог её ни за кем не отменял, свобода есть причина существования этого во многом лживого мира… И если приходится окунаться в океан суждений – выбери из них самые правдоподобные, а они тоже в Инете существуют – и положись-ка на здравый крестьянский смысл.
Так что Инетом я не брезгую.
» Мне и раньше приходилось замечать за людьми, выросшими после гражданской войны в атеистической пустоте, убежденное и во многом прямолинейное противостояние религии как феномену идеализма, а не феномену культуры. В их филиппиках против церкви слышалось что-то марксистское, емельянярославское в то время, как на самом деле они идеализм порицали не столько за то, что он не может стать материализмом, сколько из чаяния святости вообще, которой — так уж устроено среди грешных людей — не только церкви недостает, но в самой жизни мало: а чем меньше святости, тем она желаннее. «.
Борис Агеев «Сколько терпения человеку нужно» (Цикл очерков о старых людях Курской глубинки)
24 июля 2010 г.
Наткнулся в Интернете на романтическую историю страсти женолюба Андрона и французской актриски, потомицы старинного русского рода Гагариных. Родословное древо Гагариных весьма раскидисто и нельзя быть уверенным, что та актриска – внучка или правнучка нашего злодея Гагарина, забитого мужицким дубьём в кочановском логу. Этот барин любил ходить на охоту с дорогим ружьём и с натасканной не на зверьё огромной собакой. То ли ради забавы, то ли из презрения к чёрной крестьянской кости, то ли вообще из ненавистнического нрава притравливал он, притравливал этой собакой наших мужичков… Его и самого прозвали Собакой. Мужички не стерпели, ночью подкараулили, забили его и прикопали наспех в логу у мелкого ручья. Усадьбу разгромили, разграбили и сожгли. Его жена, барыня богомольная, которую почему-то в деревне любили, с детьми успела убежать и скрылась за границей. Следствие скоро зашло в тупик: начинался февраль 1917 года… Потомки Гагариных ныне живут в Голландии и Франции…
Убийца Гагарина дед Зайцев ухаживал за княжеской могилой до самой ветхой старости – видно, чем-то она была ему дорога. Потом какой-то умник предложил направить стоки колхозного свинарника в пруд, запущенный в логу, и теперь на могилу русского аристократа наплыл метровый гнёт навоза, а сверху стал слой зацветшей воды… Пожалуй, я из тех немногих деревенских, кто со слов матери знает точное место, где погребён князь. В его мелкой могиле под спудом должны лежать ещё и собачьи кости.
Который раз убеждаюсь, что страсти – не обуздаемые сердцем и рассудком чувства и побуждения – самая злопобедительная сила. Социальное – потом.
То-то наша история имеет такой горький привкус.
…Андрон, сказывают, написал целую книгу о своих жёнах и любовницах – а их было много. Недавно и один нобелевский лауреат в художественной форме изобразил похождения молодости и вспомнил всех своих поблядёшек.
Приличные вроде люди…
Утром звонок. За воротами молодая дородная цыганка просит перины. Муж её поставил «жигулёк» у колонки, окатывает его из ведра водой — жарко. Несколько раз за лето они ездят на промысел, скупают старые перины, моют, перебирают пух и шьют новые подушки… Знаю, что цыган нельзя пускать во двор, разговариваю через порог: «Самому нужны. Братья приезжают, сёстры, спать на чём…» И это правда. «Ну, послушайте – хоть одну…» Закрываю ворота, а вдогон: «А аккумуляторы есть?». Они ещё забыли про металлолом. Но что в нашей деревне для цыган?
Вышел на огород подкопать картошки. Лопата сама уходит в землю с шорохом, как в порох. Плети стали желтеть, картошка белая, твёрдая, сладкая — но средненькая.
Участок я, конечно, подзапустил. Из тех 30 наследных соток под огород оставил соток восемь. Полоть помогал Саша Посметьев, сосед через пустой дом. Он моложе меня на семь лет, медлительный, худой, коричневый, с начавшейся лысинкой. В детстве мы с такими уже не играли. С ним что-то случилось… Работал на большегрузах на Байкале, потом охранником, потом опять шофёром. В Курске остались жена и квартира, а он вернулся в дом своей тётки, поскольку пустой родительский дом рядом занял младший брат, с которым они в давней вражде. И в детстве всегда дрались на потеху всей улице.
Денег у него почти нет, иногда ходит подработать к арендатору на пруд, то ракитовые пни корчевал, то колол дрова за двести рублей в месяц. Он заходит ко мне попить с любовью кофе с сахаром, я не забываю ему привезти из города дешёвых сигарет. Иногда посылаю его за самогоном и мы потом вечерок-то и скоротаем. Правда, говорить с ним не о чём, у него нет воображения, нет судьбы, а все рассказы вертятся вокруг того, как с начальником автобазы враждовал. Но он, к удивлению, надёжный человек. Чужого не возьмёт. Даже принял опеку над домом и всех в околотке предупредил, чтобы ни-ни… Так что во время моих отлучек в Курск материн дом ни разу не тронули. А публика здесь разная.
Осмотрелся на огороде. От того огромного сада, что мы со старшим братом сажали в отрочестве по повелению отца, остались шесть яблоневых корней и задичавший вишенник. Отец не посмотрел весной на участок – а весной было видно, как с полей половодье струилось наискосок территории, рядом с будущей летней кухней. Здесь и оказался подпочвенный ток. И все посадки благородных сортов в этой зоне со временем начали сохнуть. К тому же в дальнем секторе участка, на щебнистой руине княжеского скотного двора, проссанной на века, ничего не росло, кроме сорного американского клёна, хилого малинника и адской крапивы.
Насаждать сад мне пришлось пятьдесят лет назад, — когда я ещё не понимал святости этой отцовской затеи. И мне же пришлось выкорчёвывать этот сад от полуживых деревьев: много места они занимали, тень мешала огороду – да и всех яблок некому было съесть. У меня, тогда сорокалетнего, сил ещё было много, яблоню срубал и пень выкорчёвывал за час, потом, правда, целый день уходил на распиловку и разделку ствола и веток.
Расчистил участок. Теперь пусто, кругом бурьян… И думаю: если умно сажать новый молодой сад, то – для кого?
В мае исполнилось 30 лет со дня смерти отца… И вспомнилось из детства почему-то самое тяжёлое.
Отец пил. Запои иногда по три недели. Зимними вечерами мы, дети, поделаем уроки, повалимся в кровати. Мать заложила печку, потушила керосиновую лампу. Но спать нельзя. Потому что скоро вернётся отец, а возвращается он в таком возведённом состоянии, что сразу начинает бить в дверь сапогами, поленом, а то и ломом, отчего из полусонного забытья, вздрогнув всем телом, возвращаешься в тускло-керосиновый чад действительности. Этот звук – предвестье очередной безобразной, страшной сцены. Мать со слезой в голосе через сенную дверь сперва уговаривает отца уйти, он распаляется ещё и в ярости начинает ломать дверь… В хате хватает мать за волосы, таскает по полу, бьёт её в лицо. Мы с разноголосым плачем жмёмся по углам. И как же хотели, чтобы мать его победила, постылого, вывернулась из его рук и наступила бы на его жестокую выю!.. До утра он не давал передышки, брал гармошку и пел песни тяжёлым, хриплым, неузнаваемым голосом. А днём на упрёки матери и её причитания о том, что она обошла всех в деревне и запретила подавать отцу выпивку, он хмуро отводил глаза: «Свинья грязи найдеть». Мать жаловалась и председателю, и в профком, но отца ничего не брало: недавно его в Кремле наградили орденом Трудового Красного знамени, отец считался в нашем колхозе незаменимым и каждый на деревне почитал за честь поднять с ним стакан.
И так несколько лет. До той поры, когда старшему брату Юре исполнилось четырнадцать лет, а мне двенадцать… Юра бросился на него, толкнул, схватил за руку, я заломил ему другую руку и мы, ещё мальчишки, неожиданно дружно, с ликованием повергли его на пол, — грузного, ошеломлённого. Помню только, как мои детские кулачки отскакивали от его очугуневших скул, мать ястребицей пала на его грудь и с бабьими подвыванием начала слепо, исступлённо бить его лицо. Все свои слёзы, всё женское страдание и всю материнскую горечь вымещала она в эту минуту, так что мы с Юрой в испуге отшатнулись от неё. Отец же только мычал с кровавой пеной на губах, дергал головой.
…Утром он повернул к нам с Юрой опухшее лицо, посмотрел новым, оценивающим взглядом и его разбитые губы искривила жалкая усмешка: «Хорошо батьку бить, а?..» Но с этого дня он укротил нрав и ни разу больше не поднял руки на мать.
Юра не простил его. И уехал из дома сразу, как получил аттестат зрелости. Младший брат Володя однажды вскричал: «Ни разу не приласкал! Отец…» Думаю, он всё-таки был хорошим отцом. Помогал нам доучиться, возил устраивать кого на работу, кого на житьё к родственникам. Оставался человеком надёжным, защищал мать и помогал ей. Он просто не знал уменьшительного и ласкательного значения слов…
Я любил его и иногда страшился. В моём теперешнем представлении в образе отца, в его судьбе и характере воплощалась та русская широта, пагубность которой на одном его примере становится такой очевидной. Необузданность нрава, звериное в родном человеке, как тёмная ударная волна — так гнетуще воздействовали тогда на хрупко-стекольную детскую душу! Но у меня до сих пор нет по отношению к нему тяжёлого чувства. Только скрытая трещина по жизни пошла, потому что знаю то, чего не пожелаю другим детям – знаю, что такое бить отца.
И до этих лет ещё иногда по ночам вздрагиваю всем телом и просыпаюсь. Жена сперва пугалась, потом привыкла. Врачи говорили о последствиях детского невроза.
Вспомнил об этом и написал, чтобы выговорить, отдать на люди. У литератора есть ещё эта особо не выбалтываемая способность переложить душевную тяжесть изнутри вовне, вынуть её из чёрного футляра, после чего со временем наступает облегчение. Может, и теперь отпустит…
Сегодня, в последнее воскресенье июля – ещё и День Военно-морского флота. Я служил в советское время в сухопутных войсках, но маяк на острове Карагинском, что в Беринговом море, на котором провёл несколько молодых лет, входил в структуру Тихоокеанского флота, как подразделение Гидрографической службы. Так что это и мой день! И приведу в заключение маленький эпизод из первой книги моей одиссеи «Хорошая пристань». Новые сторожевики, кажется, 1972 года постройки, уже выходили на патрулирование камчатского побережья.
« Митя зашёл за Бакланий мыс, посидел в полуразвалившейся охотничьей избушке, всматриваясь в поднимавшиеся на мелководье пологие дугообразные валы, с монотонным шумом падающие на песчаную косу. Ветер в этом месте разгонял нешуточную волну, трепал ломкие, свежеподмороженные стебли травы на береговой бровке, свистал в брёвнах опавшего сруба.
Небо опустело, птицы ещё раньше понемногу улетали на юг, не стало слышно на берегу ни чаячьего гама, ни бакланьих выкриков. Редкий припоздавший баклан нёсся к пустой скале, облитой белёсыми потёками, садился на выступ, растерянно вертел длинной шеей, не обнаруживая вокруг сородичей…
Спустя несколько минут Митя заметил в зыбкой дали контур судна, неторопливо идущего траверзом острова. Бинокль приблизил крашенный маскировочной шаровой краской борт с большим серым номером выше ватерлинии, его надстройки, весь его хищно-стремительный силуэт, в очертаниях которого Митя узнал сторожевик. На флагштоке ветер пластал тугое бело-синее полотнище, тоже указывающее на принадлежность судна к советскому военно-морскому флоту. Митя долго провожал его зрачками бинокля с чувством непонятного удовлетворения, как будто военный корабль своим форштевнем рыл в волнах безграничного моря ограждающую остров волшебную борозду, которую никто никогда не смог бы переступить. И смотрел до тех пор, пока корабль, как призрак, не скрылся в дымчатом просторе».
С праздником!
«…Баба Дуня находилась, может быть, и не на корабле веры, а на утлой ладейке, но ее скорлупка прошла целый век насквозь, не потерпев крушения. Должно быть, в скромном движении ладейки по волнам житейского моря и нужно искать источник ее душевного долголетия. Сын бабы Дуни Михаил, врач и писатель, в одном из своих рассказов о полуголодном военном детстве с травяными супчиками и молочной забелкой, вспоминал, как мать каждое утро начинала с молитвы, в которой просила хлеба насущного на текущий день, чтобы накормить и сохранить своих “писклят”. Сын угрюмо спрашиваел: “Молишься Богородице, а икона Николая Угодника”. “Молюсь святому месту”, — отвечает ему мать. Наверное, баба Дуня и сохранила внутренний мир непорушенным, потому что во все скудные годы было у нее в душе святое место. Оно у каждого должно быть.
Борис Агеев «Сколько терпения человеку нужно» (Цикл очерков о старых людях Курской глубинки)
23 июля 2010 г.
…Наконец, принял наследство. Оформление его тянулось больше года, стоимость юридических бумаг превысила цену родительского гнезда в три раза: за дубовый дом пятидесятилетней постройки здесь дадут, может быть, 7-8 тысяч. Участок земли составил 30 соток, но межевание проводить не с кем — по одну сторону пустырь, с другой стороны соседи вымерли несколько лет назад. Да и само принятие наследства — процедура в наших краях дикая. Опустевшие дома умирают быстро, а чтобы добро не пропадало, соседи их растаскивают по нужде. Но после ухода в лучший мир матери мы, её пятеро детей, решили сохранить дом, где она скончалась, чтобы было куда вернуться, погостить, а смотрителем выбрали меня, поскольку перешёл на пенсионный статус и живу неподалеку, в Курске.
В деревне мне лучше, чем в городе. Хотя большую часть жизни провёл в городах и посёлках городского типа — город не полюбил. Поскольку в городе нет единственного, почему тянет вернуться в деревню — благодатной тишины. От нынешнего палящего лета спасаюсь под вентилятором, хожу макаться под душ; в окно с кисейными занавесочками видно, как порывы знойного ветра колышут ветви каштана, и только к утру здесь настаивается толика прохлады. И в предрассветном мареве на склонах Чёртова бугра выплавляется червонно-золотой слиток пшеничного поля, сумрачно ерошится на его вершине лесок Жёрновец…
Московский товарищ, мой земляк, предложил открыть в его издании свою рубрику. Долго сомневался, думал, зачем оно мне нужно, ведь миллионы людей, юзеров Интернета, как их ещё называют, пишут дневники, находят своих читателей, общаются в воображаемом электронном воздухе и — неужели бывают счастливы? Однако потом подумал, что для меня литературный Интернет — совершенно новая область общения, куда перемещается массовый пользовательский интерес, а вполне возможно, что там и собственных читателей окажется больше. Хочешь, не хочешь — а пишешь всё-таки для них… К тому же взятое обязательство дисциплинирует, заставляет бороть собственную леность, к которой так располагает деревенское бытие. А потом: эти записи могут составить ядро будущей, во многом необычной книги — возможно, и последней… И я решил попробовать.
Открываю окошко нетбука, через присоединённый к нему цифровой модем начинаю рассматривать мир, вслушиваться в него — и многое отсюда видится иначе…
Но сперва нужно вернуться к начальной точке, к истокам.
Деревня моя во Льговском районе Курской области носит самое деревенское название — Кочановка. В лучшие годы она состояла из сотни дворов, в каждом из которых водилось не менее двух-трёх детей, в иных — как в нашем — и пятеро, а в иных и семеро. В семье Данниковых, например, появилось шестеро девок — и ни единого наследника. Отец впал в сумрачное состояние, стал спиваться и скоро умер.
Деревня всегда рожала много, а после войны вдвойне. Думаю, «производство» отечественной истории, не сопоставимое своими масштабами ни с каким другим, оказалось возможно именно по причине избытка населения — было кому идти на край света и кем жертвовать на полях сражений. Теперь вот история обернулась, источники иссякают, деревня пустеет. Как мать говаривала: хоть голым по деревне пробеги — никто и не выглянет. Но это к слову.
Соседнее село в полукилометре от Кочановки зовётся Глиница, оба селения были княжескими вотчинами Толстых и Гагариных. Но чтобы не повторяться, попрошу земляка разместить на сайте цикл моих давних очерков о старых людях курской глубинки, в которых находится много сведений о моей родине — и дать ссылку на это место. Добавлю только, что из четырёх «героев» этих очерков последней претерпела моя мать. Некоторые обстоятельства того времени станут понятны из прошлогоднего интервью в «Литературной России»: https://www.litrossia.ru/2009/38/04515.html.
Волока Чуваков умер три с половиной года назад, он перед этим молча болел, однажды вышел из дома и скончался во дворе. Я как раз гостил у матери, но не мог заставить себя пойти и отдать последний долг человеку, с которым в детстве так много было связано. А когда его племянница при встрече справедливо упрекнула меня в этом, я не нашёлся ответить, и только сказал, что Волока в моей памяти остался всегда жив.
Кажется, она поняла…
9 августа 2010
На другой стороне логовины жил дядька, старший, единоутробный брат моего отца, Василий Агеев по кличке Голова. И осуждение и восхищение выражал он одним только словом «Голова!». По какой-то причине он не подпал под призыв на фронт, а в оккупацию немцы заставили его поработать на полевую комендатуру. В марте 43-го, после освобождения области, дядька сдался… Излишеств за ним примечено не было, потому он отправился на Колыму не на обычную «десятку», а на меньший срок. Когда он возвратился, отец, развернувшийся в колхозе, взял его помощником к себе на комбайн. Дядька женился, поставил дом. Родилось три девки и последним парень. Мать его жила в семье до самой своей кончины.
Теперь о ней, о матери. Девицей Арина пошла во услужение к князю Гагарину и родила сына Кирилла в 16 лет.
Князь, чтобы покрыть свой грех, выдал её замуж за мужика из села Фитижа, что в 18 верстах от Кочановки, где родился ещё ребёнок. По смерти мужа Арина вышла за кочановского вдовца Фанаса Агеева, у которого было на руках четверо своих детей. В общей семье родилось ещё четверо.
Бабка Арина знала грамоте, читала святые книги, печатанные со старославянской орфографией и слыла ворожеей. Часами зашёптывала молитвами и заговорами воду, чтобы отпоить ею меня, пятилетнего внучонка, хворавшего ангиной. Она была небольшого роста, полная до какой-то колобковой круглоты, с гладким и в старости лицом – человек незлобивый, тихого характера и нрава… Я уже знал, что люди умирают и исчезают из жизни, и, когда бабушка Арина умерла, испугался того страшного, что ожидало её – слёз, прощаний, стука молотков о крышку гроба — и в день похорон убежал за огороды, где меня до поминок не могли найти. Отец только глянул: «Эх, псюган…»
Дядя Кирилл и дядя Саша были участниками войны, отмечены наградами. Дошёл до нас рассказ дяди Саши, жившего после войны в Одессе, как тот встретился на войне с Кириллом, в то время офицером-связистом. Считается, что дядя Кирилл погиб, но какие-то умолчания и недоговорки рассказа наводили на мысль, что Кирилл после войны скрылся на Западе…
На фото — моя двоюродная сестра Нина Голова
Трое дочерей Головы росли красавицами, Мария и Зоя вышли замуж и живут теперь в Донбассе, в городе Красный Луч. Средняя, Нина, живёт в Курчатове, но родительский дом не бросила, часто приезжает, сажает на огороде разный овощ да и хочет, видно, в доме пожить. Даже теперь, на седьмом десятке, она ещё приметна какой-то средневековой, дебёлой русской красотой. Младший Голова, Николай, работает в Одессе, кажется, начальником дежурной смены на Одесском вокзале. С моей сестрой Ольгой, которая тоже осела в Одессе лет тридцать назад, он не общается: следы отчуждения, которое в незапамятные годы возникло между родственниками матери и родственникиками отца.
Моя мать помнила о всех родственниках – и своих и отцовых, могла рассказать о внуках Головы, помнила об их двоюродных племянниках. Она обладала той родственной памятью, которую мы, её дети, уже утратили.
Голова умер от рака желудка. Помню его бахвальство в кругу мужиков: раскручивал в бутылке водку и с расстояния вытянутой руки пускал струю в раскрытую пасть. Тогда ещё водка проходила без единого булька…
А мне до сих пор вспоминается одно его «Голова!», произнесённое, кажется, с ноткой укоризны, — а может быть, и сожаления.
8 августа 2010
Годовщина войны с Грузией. На грузинских русскоязычных сайтах ненависть к «оккупантам», откровенное злорадство в связи с пожарами в России – кара-де за неправедность. Участники сайта живут в Грузии, Германии, на Украине, в Петербурге… Общаются на русском, всех душит злоба к русским, к России…
Звонок с улицы… Стоит пожилая женщина в шляпке, загорелая. Без предисловий открывает Библию и начинает потоком цитировать и комментировать. Думал, баптистка, их узнаёшь по какой-то прозрачной плёнке на глазах, оказалась — иеговистка. Что-то они взялись за Библию. Советовала через цитату читать пророка Исаию. Сообщила, что они уже обошли города, теперь вот до деревень добрались. Далеко ходят.
Хотел её спросить: почему горим? Её объяснение было бы пророчеством с «точки зрения» лукавого. Пророчеств много, но и без них понятно – почему. Писатель Михаил Еськов вчера на Карповских чтениях высказался в том смысле, что Россия горит давно, ещё с пожара на Останкинской телебашне. Столько оттуда рассевалось по стране мерзостей и лжи, а сейчас упавшие искры раздувает.
В один летний день в году, солнечным вечером, слепнут птицы. Воробьи бьются о стёкла веранды, принимая отражение за подлинник, иногда расшибаются до смерти. Не обманываться отражениями, видеть подлинное… Верую, Господи, помоги моему неверию!
…Рядом с домом Капитана на краю мелкой логовины стояла хатёнка деда Феди Шубина. Не помню, был ли он инвалидом войны, но каждое лето дед выстругивал топором из липы новую ногу взамен прежней,
стоптанной, почерневшей и порепавшейся. Жил один, потом к нему приехал с Сахалина брат с сыном, моим ровесником. На Сахалине тот плавал с отцом на рыбацких судах, рассказывал о большой рыбе горбуше. Подружился только с Эдиком Кросиковым, с ним вырабатывал специальную походку враскачку, играя игру в мареманов. Ходили по деревне двое мальчишек, качаясь, будто на палубе штормующего судна. К ним опасно было приближаться – растолкут и не заметят. Чудаки.
7 августа 2010
Вчера вернулся с 15-х Карповских чтений в Хомутовке. Пимен Иванович Карпов, поэт и прозаик конца Серебряного века, собеседник Есенина, состоявший в переписке с Горьким, Блоком и Толстым, родился, жил и умер в 1963 году в глухом сельце Турки Хомутовского уезда (района) нынешней Курской области. Раньше она входила в состав Украинской республики, на каком основании даже родину бывшего недорезанного троцкиста Никиты Хрущёва недалёкое от Турок русское село Калиновку туда причисляли. Напротив предполагаемого дома рождения Н.С.Х. стоит памятный знак, у которого часто лежат букетики завядших цветов, — как было принято в советское время устанавливать Героям Советского Союза, а звание троцкист-таки получил. Называю его троцкистом на том основании, что у этого русопятого не было больших врагов, чем собственные земляки, кулаки-русопяты, кугуты и куркули, с которыми он, интернационалист, боролся по мере сил. И с церковью тоже
Но Чтения. Раньше был литературный праздник районного масштаба, трёхдневное деяние с участием курских прозаиков и поэтов, со сбором публики – и не всегда нагнанной, а чаще добровольно явившейся — с громогласной декламацией стихов с балкона гостиничного хомутовского здания. И за это ничего поэтам не следовало – милиция была спокойна.
Теперь это скудный ручеёк, к которому сходятся немногие любители литературы, библиотекари и хомутовские преподаватели русского языка и литературы. Оставить бы, как есть, на забвение, но — хомутовский журналист Николай Шатохин тому воспротивился и готов каждый год с участием администрации эти Чтения проводить. Посылайте заявки те, кто любит творчество Пимена Ивановича Карпова, современника Серебряного века и и литагента переписки Блока, Толстого; сотоварища Есенина, всех, кто помнит и цитирует его стихи! Вспомнить бы ещё об очень актуальном для нашей действительности романе под названием «Пламень»!
Младшая дочь из Америки вопросила о делах. Второй год она, студентка Курского педуниверситета, по студенческому обмену ездит в Америку. Раньше работала на самых тяжёлых работах в детском лагере в Пенсильвании, — прачечная, погрузка-разгрузка… Теперь поехали с подружкой из Курска наобум. Правила американские позволяют подрабатывать студентам в Америке то здесь, то там. Проследили мы, родители, что они сообщают подругам: ходят с матрасами на спине по стройкам, изучают вульгарный английский в подворотнях. Боюсь, похоже на правду. Но потом, как выясняется, что в Филадельфии они стали на постой в русских семьях, которых на каждом шагу,- там их пожалели, отправили, куда надо.
Дочь полюбила Америку!
3 августа 2010
[Нажмите для увеличения] Что тут вчера было! Пока собирал на огороде покрасневшие помидоры, небо потемнело, громок отдалённый воркотнул. А потом с юга ударил такой силы ветер с дождём, что в небо взмыл вихрь ломаных ракитовых веток. Тополь, который и в безветрие лопотал листочками, вдруг заревел трубно, басом. Пять минут хлестал горячий ливень, а потом всё стихло. В деревне хожу босиком — и не мог отказать себе в удовольствии побегать, как в детстве, по мокрой дворовой густой траве, под которой хлюпала вода…
А вот и новость – свет пропал. В грозу здесь часто вышибает подстанцию, приезжают аварийщики из льговских электросетей, поковыряются, наладят. Но нынче, как выяснилось, оборвало провода, согнуло бетонный столб опоры на машинном таборе. Посидел за нетбуком, похваливая себя за то, что выбрал удачный аппарат – может работать от аккумулятора четыре часа. Но потом и аккумулятор кончился… Утром опять разъездились аварийщики, а материн маленький холодильник потёк и при такой жаре, немудрено, что и варево моё на неделю вперёд прокиснет. Наконец, через сутки свет появился – и это маленький праздник.
Ещё новость: на Чёртовом бугре начали перепашку. Почва – и отсюда видно – вымученная зноем, обескровленная.
…Саша принёс жёлтые круглые дыньки, каждая с два кулака – угостила его соседка, Ольга Данникова. Она каждый год сажает на огороде своей матери и дыни и арбузы, и этим летом, — сухим, азиатским, — те, наконец, вызрели. Разрезали: мякоть тает во рту как перезрелый банан, вкус слабо-грушевый, безуханный.
Мать моя тоже упрямо сажала каждую весну и дыни и арбузы (кавуны по-хохляцки), и редко какое лето они доходили до съедобной стадии – чаще вырастала невзрачная картечь, и с каждым годом всё мельче. А в детстве, помню, кавуны вызревали добрые, — на колено не поднимешь. Деревенские детишки по ночам воровали их с нашей бахчи, и утром по разбросанным по дороге арбузным коркам мы находили в травах их лёжку, устланную остатками арбузного пира. А теперь… Что-то случилось то ли с погодой, то ли с кавунами. У деревенских стойкое подозрение «на атомную» — Курчатовская атомная электростанция расположена в 28 километрах от нас, а реакторы, говорят, «дышат».
Саша поправку ввёл — у Данниковых не шестеро девок было, а пятеро. Но тоже не выход.
Интересовался, что я пишу: реквием? Когда-то слышал похоронную музыку. Говорю – может, и реквием. Лет через двадцать на месте нашей Кочановки бурьян и крапива поднимутся выше тополей. Некому здесь жить. Здесь трудно. Газовую магистраль отвели в километре от деревни: деревня неперспективная и местная власть об этом говорила. Лучше газ отправить в Швейцарию, горцам в Альпы, они заплатят. Топимся дровами, соломой, редко кто углём. Скоро, вероятно, отменят у нас и остановку поезда. Работы нет нигде, зачем ещё куда-то ездить? А пряников и пива в сельпо привезут.
Детей мало рождается, кончается рожалка. Десятки тысяч русских деревень уже исчезли, гробокопатели с чуткими миноискателями в руках продираются в тягучих зарослях на местах пропавших деревень и ловят сигнал у бывших домовых фундаментов – клады ищут. Никто не любит мародёров. Хотелось оставить не клад, а то невеликое богатство, которое ещё сохранила память. Вспомнить — как было, рассказать о людях, отдать долг памяти. Кому-то этого покажется мало, а мудрым — достаточно…
Позырил Инет, наткнулся на два интересных места. Первое: запоздалый всплеск возмущений на признание известного телешамана Познера по поводу неблагоприятных последствий для России принятия ею православного исповедания. Называю таких людей шаманами по признаку активной манипуляции ими сознания телезрителей. Во всяком случае, анализ телепрограммы «Познер» с её конструктивными особенностями и характером постановки вопросов приглашённым, наводит именно на такое определение. При этом признаю: личности собеседников он чаще всего раскрывает убедительно.
У нас всё теперь можно стало говорить. Но должен ли говорить всё, что думает, публичный человек, имеющий влияние на умы, поскольку: а) не православный, б) не русский? При всём моём человеколюбивом отношении, тем не менее, возникло отчуждение к его словам и недоверие к его личности. Полез на форумы, которые часто называют словечком «говносрач», и там, действительно, нашёл всё, начиная от ругани, поношений, прямых оскорблений и издевательств, до обстоятельных, по пунктам, «на пальцах», объяснений ВВП ошибочности его суждения и незнания им русской истории. Особенно вызывающими показались его замечания о «тёмной стороне» религии, и выраженная им, атеистом, уверенность в том, что «там» — ничего нет. Никто до сих пор так и не выяснил, что там есть, а вот Познеру, вишь ли, давно известно. Он это подписал и печать поставил. И где бы тогда, как он думает, расположено то самое «светлое»? Неужели в сатанизме?
В «Дневниках писателя» Достоевского есть выражение «наглость наивности». Человек сделает пакостное что-то или скажет гадость, а потом недоумевает: да что такого? И ничего особенного я не сказал и не сделал…
Маркиз де Кюстин как-то проехался по России и описал всё, что видел, в своей книге. В ней много осуждений русской жизни с точки зрения тогдашнего европейского свободолюбца, но есть и плохо скрываемое восхищение и даже – любовь… Одно можно сказать – тот маркиз французский не был равнодушен к России. Наш ВВП Россиию не любит, и сам в этом тяжело, с оговорками, признался. Чужой, равнодушный человек.
Ушёл бы ты, старик, действительно — хотя бы на рыбалку…
И второе. Бегучий, стёбный диалог интеллигентов о власти. Из советских посиделок на кухнях они перекочевали в пампасы Инета. Им тут полная воля, даже не знаю – как им власть в этой их надобности может перечить? И вот послушайте… Власть нужна, чтобы быть свободным. Неуют от невозможности жить своей жизнью, то бишь — по своей воле . Проговариваются этак… Интеллигенция тяготится обязанностью жить , и виновной находит власть? Это от головы. Занятый человек власти не замечает. Историю мы, конечно, плохо знаем, но кое-что «проходили» и нам известно о роли русской интеллигенции. Штабс-капитан русской литературы Иван Солоневич называл бездельную нашу интеллигенцию главным врагом России. Ей поперечен даже дух власти. Но догадывается ли она, что при безвластии всё подпольное, «лично»-звериное и попрёт? Безвластие – лучшее время для осуществления своего «права на подлость» (Достоевский). А вот страх, что «воронок приедет» и – мордой в асфальт — немного настораживает.
Ещё грёзы о «месте силы». Интеллигенты жаждут власти? Не той, какой она некогда была наделена, власть убеждения и увещевания, власть нравственной правоты – нет. Они хотят власти физической, политической. Хотят, как годзиллы, топтать машины и города, хотят, чтобы от них зависела жизнь человека, хотят посылать массы на смерть? Многого хотят, но в том не признаются.
Людей беспардонных, без должной мысли о сущем, без сколько-нибудь точного понимания действительности, со стёбной поддёвкой и скрытым лукавством в речах считали у нас глумаками .
Необходимые же суждения о власти, боюсь, будут скучны. В той мере, в какой человек порочен, в такой же мере и власть, при которой он состоит, является злом. Но носящий меч не напрасно его носит, — учили апостолы. Власть сдерживает зло большее, чем является сама. Вот пример: уберите из крупного города внутренние войска, ГАИ, правоохранительные органы: через час город будет затоплен насилием – грабежами и убийствами, сообщения об автоавариях и угонах тоже некому будет принять… При недавнем наводнении в Новом Орлеане полицейские устали сбивать напор мародёров и бросились спасать свои семьи. Мечтания наши о сильной руке оттуда же: пусть будет Грозный, Сталин, кто угодно – но пусть он станет выше-выше-выше всех и окоротит зло несправедливости, исходящего и от властей и от людей. И он не будет за это судим!
А должна ли власть стать человечней, должна ли обуздать своих рутинёров и опричников? Кто бы спорил!
Опять я о своих дворах…
Дом Полянниковых рядом с Маней Банской – Капитанов. Глава семьи был бывший фронтовик, офицер в звании капитана. Мальчишками мы с восхищением смотрели, как он, надев на сутуловатые плечи тяжёлый офицерский китель с нашивками за ранения и с рядом наград, шёл на празднование 9 Мая в правление колхоза. Получал там очередное поздравление, а может, — и открытку. На торжествах на селекционной станции, что в трёх километрах от Кочановки, ветеранов выстраивали перед клубящимся цветами пионерским стойбищем, — чтобы прослушать стихотворные поздравления дрожащими от волнения детскими голосками.… А потом был их праздник: за лавками у длинного стола, накрытого в тени парковых деревьев, с жигулёвским пивом и сидром, — а может, и с чем покрепче. А потом был футбольный матч, а потом — танцы под радиолу…
Младшего Капитана, Виталю, я успел проводить… Он доживал один в пустом доме, чёрный, обглоданный раком, опустившийся. Что ел, что пил – неизвестно. Иногда выползал на лавку у палисадника и просил у редких прохожих покурить. Сигареты в то время были редкостью, их выдавали по талонам, и я отсыпал саморучно истолчённой махорки в ковшик его дрожащих ладоней… Старший его брат, живший в Севастополе, круглолицый, плотный, светло-русый, весь воплощение средне-русского богатырского типа, умер от рака ещё раньше и похоронен, как говорят, в Крыму.
Речь о старшей Капитановой – о Людмиле. Она очень рано вышла замуж за Мишу-хохла, в девятом, кажется, классе… И тут же родила дочь. Такое происходит, чтобы вовремя покрыть грех… Потом вскрылось тайное.
Миша-хохол приехал из Западной Украины, устроился в деревне электриком и на этом основании был вхож в любой дом. И тогда же, видно, присмотрел он у Полянниковых рослую русоволосую четырнадцатилетнюю девчонку, уже откровенно объявившуюся в своих крупных, фигуристых чертах? Именно в этом возрасте, как подтверждает её соседка и ровесница, Нина Голова, Миша её совратил и изнасиловал. Это теперь публика пресыщена откровениями о педофилах и их сутулых похождениях, — в наше время в первобытной архаике деревни о том и не подозревали.
Дочь их росла, муж старел, а Людмила входила в полную женскую силу. И, видно, из чувства мести ли, от осознания ли несправедливости давно произошедшего, от неудовлетворённости женской – загуляла. Откровенно, со смертельной безоглядностью… Миша застал её за грехом и в ярости, что подвернулось – а это был топор – срубил ей голову.
Долго деревня отходила от ужаса. Миша сюда не вернулся – и жив ли он остался после зоны, неизвестно. Дочь Людмилы иногда сюда приезжает. Но я её не узнаю.
До сих пор не знаю, как к этому относиться. К тому, что весь Капитанов корень перепахал невидимый плуг -острее бритвы. Разве Капитан виновен в том, что был вынужден убивать на войне людей? Он делал это по приказу и потому, что нужно было защитить Родину и ближних своих – родителей, братьев и сестёр. Он не виновен. Но почему кара постигла именно его семью?
Чудны дела Твои, Господи…
Обращаясь мысленно к тем пустым распрям интеллигентов о власти, хочу в связи с этой историей о невинной, людям милой Людмиле, вопросить: чья тут власть? И чья воля?
31 июля 2010
Да, так о дворах и кличках…
Рядом с Кучумихиным домом стоял и теперь стоит дом Васи Вазина. Вася ни в чём таком замечен не был, но это не значит, что ничего и не было. Обо всём ведь рассказать нельзя… Зрительная память крепче, и по фотографии на кладбищенском памятнике тотчас вспоминаю невысокого худощавого русого мужичка, с зарубленными складками небритого лица и с цигаркой в полуопущенном уголке губ. Происхождение клички неизвестно, а может, не помню. Вазин от «вазы», от автомобиля ВАЗ? Трое детей, из них два сына, Михаил и Сергей. Вороватые оба. Михаил отсидел, вернулся, хватило года для мирной жизни, потом ночью спёр в колхозном хранилище несколько мешков зерна и на лошади почему-то привёз к себе в сарай – любил лошадей, завёл с началом горбачёвщины коня и телегу. Утром милиционеры, позёвывая, пришли прямиком в этот сарай. Рецидивисту добавили… Сколько бы ему хватило честной жизни на этот раз, не станем гадать. Но за воровство сел и младший, Сергей. Когда он вернулся, Михаил уже сошёлся с его женой с тремя детьми. Сергей жил недолго, — по деревне говорили, что на зоне ему всё внутри отбили. У Михаила родился ещё сын, а теперь они всей этой странной семьёй живут на полустанке Артаково, в трёх километрах от Кочановки. Не знаю, как назвать: сын Михаила является двоюродным братом остальным трём детям и одновременно их братом единоутробным. Но живут все на удивление дружно, Михаил отстал от вредных привычек и, говорят, много работает. Дом в деревне ими оставлен, но с огорода они до сих пор кормятся.
Напротив Вазиных и рядом с домом Мулюя жила вдова Маня Банская с двумя дочерьми, Зиной и Галей. Кличка происходит от названия большого села Банищи, что в одиннадцати верстах от нас, на побережье реки Сейм, откуда Маня была родом. Назвать бы её тогда Банищанская, но по-нашему всё неправильнее, потому что короче – Банская. И хлеб, который по вторникам и пятницам заказывает в банищанской пекарне для сельпо Татьяна Грищенко – удивительно вкусный, мягкий, пахучий, с твёрдой корочкой – тоже «банский».
Галя была слабоумная. На деревне таких девушек, как Галя, втайне почитают. Они убогие, блаженные , в их душах нет зла, нарабатываемого неутомимым разумом. Даже деревенские мальчишки, существа изначально немилосердные, её не обижали. Да и нельзя было – она, безропотная, не понимала самого существа обиды.
Её всегда приводили на свадьбы, на похороны. Считалось, её присутствие освящает событие, придаёт ему должное значение. На поминках сажали за стол посреди «женской» лавки, на свадьбе – рядом с новобрачными. Она сидела в светленьком платочке, молчаливая, торжественная, на круглом её, гладком миловидном лице без примет возраста блуждала всегдашняя полуулыбка. Ей даже наливали одну почётную стопочку – гранёную, голубоватого стекла, на тоненькой короткой ножке — Галя старательно ею чокалась с другими и неторопливо, сожмурившись и вытянув губы, отпивала из неё маленький глоток.
Когда Маня умерла, Галю забрала к себе сестра, к тому времени поменявшая место жительства. Прожила Галя долго и Бог её хранил.
Безмятежный её взгляд, тихая полуулыбка впечатаны в мою память и иногда вспомянутся без усилий, сами собой…
Стоп. Мысленно обернулся назад, на дом Вазиных, и вспомнил, что между исчезнувшим ныне Кучумихиным и Вазиным домами стоял ещё один. Так явственно вспомнил: невысокий, под шифером, с побелкой по глиняной обмазке, с простыми наличниками на подслеповатых окнах … Да как раз по площади участков в промежутке предполагался здесь и ещё один огород. Спросил у Саши Посметьева – он стал мне содействовать в воспоминаниях, подсказывает детали, которые я упускаю – он не помнит этого дома!
Теперь не знаю, кому верить.
Вдобавку к Дневникам решил помещать записи разных лет, коими литераторы не бедствуют. Собираем годами в надежде, что сгодится в литературной работе, а пишется на клочках бумаги, на салфетках, иногда на сигаретных пачках. Бывает, на инетовских форумах гавкаюсь по мере своего разумения, а черновые записи сохраняются. Действительно, что-то иногда гожается, — но что делать с остальным? Поступить, как философ из рассказа старого американского писателя Шервуда Андерсона? Когда к философу приходили играть чужие дети, он скатывал шарики из тех клочков бумаги, на которых были запечатлены его прозрения и мысли, наверняка значительные, умные, — и со смехом из трубочки стрелял ими в детей… Жаль будет, если ты и не философ, а всего только литератор. К тому же, как думается, такие добавки придадут Дневникам и нужный ритм. В голову, правда, ещё не пришло никакого названия.
Начнём?..
– Мы не понимаем людей, которые нас не любят.
– Почему Британия была великой морской державой? Остров, кругом вода, а воду экономили. Слив раковины затыкали, сперва умывались из неё, потом зубы чистили, не было брезгливости. Всё экономили: свечки, ресурсы, солдат в войнах, флот. В магаданских лагерях зэк действовал схожим образом: одним стаканом воды обходился, чтобы побриться, носки постирать. И флот в Союзе был дальнобойный. Теперь разврат — чтобы пальцы помыть, бочку воды спустим. А флот исчезает.
– Есть ум, есть разум – нет благоразумия.
– Разница между мужчиной и женщиной: у женщины есть маленькие тайны.
– По чьему-то недосмотру искажаются самые дорогие понятия. И в словари попадают ложные толкования. Например, словари «любовь к родине» производят от греческого patris (родина), которое почему-то пишется не по-гречески, а латиницей, и в то же время соотечественник, патриот – от patriotes (подразумевается не родина, но отечество )! А эти два понятия необходимо различать. Источник жизни, плодящее начало рода – да, родина , существительное женского рода, суть фундаментальное понятие и существует у каждого политического народа. Любовь к ней не требует объяснений, а определение родины не нуждается в заимствованиях из других языков. Владычное же начало всегда было преимущественно мужским, отеческим, и передавалось по наследству. Удел Бога, землю Отца, страну наших отцов, отечество — тоже нужно любить и оставаться патриотом, раз уж не осело в языке более отечестволюбивого слова. Но отечество – не родина, и патриотизм, «почитание страны отцов, отеческого наследия» – это-таки не «любовь к родине».
Бывает гадко, когда видишь по телевизору наших спортсменов в майках с надписью « Russia »! Почему бы по-русски не написать? Пусть все привыкают, — и спортсмены, и иностранные зрители…
И ещё об одной скорбной ошибке. Гвозди на распятиях и мирских картинах, посвящённых этому Сюжету, видны посреди ладоней, тогда как каждый анатом вам скажет, что вбитый в середину ладони повисшего на кресте казнимого кованый гранёный гвоздь в несколько минут разорвал бы соединительные ткани между пясточными косточками. Гвоздь вбивался не в ладонь, а выше запястья, — между главной и лучевой костями предплечья, в своеобразный «замок». Распинаемых иногда прибивали и гвоздями сквозь ладонь, но подвязывали в этом случае запястье верёвками к перекладине. Из Евангелий не видно, каким образом был прибиты к перекладине руки Христа, и о верёвках не сказано. А на изображениях святынь ошибки кощунственны.
И надо что-то со всем этим делать…
– Зачем малоросский диалект русского языка ставить на теперешней Украине языком государственным? Вроде как вологодцы свой говор узаконили бы в противовес литературному русскому языку в пределах одной области. В русском языке содержится малоросский диалект в большей степени, чем в малоросском диалекте русский язык. И в какую Европу хотят с диалектом, на котором невозможны, скажем, адекватные технические термины? Как если бы пришли за ягодой в лес с детским ведёрышком, а не с двухведёрным коробом. И если все знают русский на Украине, его и нужно узаконить, а украинский оставить по желанию. Тогда появится почва для строительства общего государства, а пока раздрай. Но, опять-таки — почва, а не твёрдое основание, не фундамент. Ибо как было, так и есть: паны дрались, дерутся и будут драться… По этой причине на Украине ни одна попытка построить что-то дельное не удалась…
30 июля 2010
Разжиться кличкой в деревне просто. Но клички по дворам почти не скажут об их хозяевах, поскольку причина, по которой кличка прицепилась ко двору, бывает давно забыта. Да часто и не имеет той предполагаемой меткости, по каковой она с человеком склеивается. Например, Шура Картина. Какое отношение имеет к ныне пожилой, сморщенной женщине?
Начну с нашего двора. По-деревенски я Фанасок, братья мои — Фанаски, а сёстры — Фанасковы. Это от деда, отца нашего отца Фанаса Игнатовича, то бишь Афанасия Игнатьевича. Так чаще и называют по дворам, реже по фамилиям – Германовы, Воробины, Семёновы…
В свою очередь дед Фанас с носил до смерти кличку Шулик. Шуликом зовётся у нас ястреб-утятник. Когда наседка выводит на весеннюю травку вереницу жёлтых дробненьких птенцов, она закидывает голову набок и косит глазом в небо – не появился ли нехристь. А тот налетает вихрем… Так, по рассказам, вёл себя и дед Фанас, которого я не помню: падёт из поднебесья, склюёт птенца сходу и исчезнет, после чего внизу наступает запоздалая паника. Имелось в виду какое-то свойство характера, казавшееся другим неприятным.
Слева от нашего двора через пустырь – ухоженные, крепкие дом и двор Мулюя. Ну, Мулюй и Мулюй: сырой, молчаливый мужичина со взглядом исподлобья, — никогда не поймёшь, что у него на уме. Молчаливые вообще-то подозрительны именно по такому признаку. Мать его боялась. Однажды давно, затая дыхание, чтобы себя не выдать, подсмотрела она сквозь щель ворот, как тот в сумерках прихватил полубрёвнышко из кучи под нашим забором, куда обычно в деревне на сушку складывалась бросовая древесина, пока её не разделают на дрова. Поняла, почему куча постепенно уменьшается и догадалась, что бывает на уме у Мулюя. Раз уж мужику незазорно подворовывать у вдовы… Дети у него хорошие, мы с ними в детстве дружили. А я вот теперь каждый раз с удивлением вспоминаю, что мы ещё и однофамильцы. Никакой памяти о родстве не осталось.
Через дорогу напротив Мулюя стоял дом одинокой бабки Кучумихи. Помнится она именно бабкой необычной, неромантической внешности, соответствующей своей кличке, происходящей наверняка из Сибирской Орды, при том, что из Кочановки никогда не уезжала: чёрная, усатая, плотная, круглая, как шерстяной ворошок… Она слыла чернокнижницей и гадалкой. Скорее, ничего, кроме Библии не читала, но и гадала по ней же, как это принято у крестьян. Была у неё дочь, живёт где-то в Подмосковье. После смерти Кучумихи её дом потихоньку растащили, и можно догадаться, — кто крепче руку к этому приложил, а сейчас по её пустой усадьбе к стану арендаторов на берегу пруда легла пыльная дорога.
16 августа 2010
Жара… Из хаты выходишь, а на крыльце раскалённый воздух перехватывает горло, плечи охлёстывает жгуче-крапивный удар солнца. 7-го августа в тени на термометре было 43. Но градусник себя перехвалил. Жаре выражаю презрение.
Очень много появилось пауков. Если в дальнюю комнату в хате не заходил два дня, обнаруживаешь, что паутиной замётаны дверной проём и углы. Во дворе паутина трещит на ушах, липнет на спину и плечи. Пробивал ломом слив в летнем душе, прислонил лом у входа – вечером пауки его уже примотали . Боюсь утром оказаться на постели опутанным, как Гулливер…
С весны не замечено было ни крыс, ни мышей – какой-то мор на них напал. А вчера из травы вышмыгнул чёрный крысёнок, запрыгнул под наружнюю шиферную обшивку кладовки и проник внутрь дома по давним скрытым ходам. Ночью, когда лёг спать в веранде, он начал бегать по дощатому настилу чердака, топая, как лошадь. Ну, подожди, друг, подумал я, засыпая.
…Рябинка сохнет. Лет семь назад весной выкопал в Жёрновце корешок, присадил меж двух кряжистых ракит перед домом. Она прижилась, а потом пошла в рост – и соседки не мешали. Мать на неё поглядывала. Рябина – «женское» дерево, хозяйкина радость… Залил под корень вёдер десять воды, на следующий день, на следующий… Кончики ветвей продолжают сохнуть, шелушатся. Значит – болезнь.
Жаль ещё орешину за сараем. Так долго прорастала, несколько лет цеплялась за землю. Теперь листья скрутило в дудочки, окинуло какой-то ржавой патиной.
Пришла Галя Данникова, вторая из сестёр. Её нынешнюю фамилию я не выговорю. Мнётся; в руках тетрадочка с подписями односельчан и с текстом, как я смог потом определить, безадресных жалоб вообще на начальство и по начальству. О, этот малолитературный жанр деревенских жалоб! Где твои безвестные гении и злодеи, где твои исследователи и толкователи! Здесь и сетования на отсутствие асфальтовой дороги, укоры на погасшие уличные светильники, плач об отменённом вечернем поезде Льгов-Локоть… Редкий из деревенских не писал такие — то ли в милицию, то ли в райком партии, то ли в профсоюзный комитет. Жанр этот, оказывается, международный.
Вспомнился рассказ, если не изменяет память, из книги «Китайский сад камней» (кстати и к вопросу о китайском юморе). Крестьянин из глухой провинции пишет зимним вечером своему мандарину-губернатору длинное послание, в котором жалуется на неурожай, рассказывает о павшей на прошлой неделе козе, докладывает о соседке, которая стала ходить налево. «Подними свечу повыше!», — приказывает он задремавшему слуге и машинально записывает эти слова в послание. Они больше всего и поразили мандарина, который зимними вечерами любил читать послания из провинций. На следующий день он созвал совет и приказал казначею профинансировать начинания под лозунгом «Подними свечу повыше!» Вскоре вся империя пришла к благоприятному устройству, а провинции начали процветать. Процветать они процветали, меланхолично заключает рассказчик, — но письмо-то писалось совершенно не о том…
Как в той же тетрадке. Почему все жалобы на нашего главу, которого деревенские переизбрали большинством, как мужика хозяйственного, отзывчивого? Послание вообще безадресное – какому начальнику, где сидит? Галя уверена, что если я живу в городе, то к губернатору дверь ногой открываю. Рассуждать об «оптимизации» России сверху, в результате чего население уверенно сокращается, а проблемы растут, как снежный ком — с ней не имеет смысла.
Позавчера встретил её в черноклёновой посадке, на пол-дороге из селекционной станции, куда ходил за продуктами. Невысокая, хрупкая, как подросток, плечи крыты плотно-золотым загаром, в тёмных стильных очках, под прозрачной сетчатой блузкой прыгают маленькие твёрдые груди. Она не то чтобы любит расфуфыриться, но одежонку как-то подбирает. Тащит два ведра помидор, говорит – киргизов поселили в общежитии для сезонников: с продуктами у них плохо, но деньги есть – а я, мол, на пенсии, мне деньги нужны. Так то узбеки, говорю, у них с киргизами драка была. Отвечает серьёзно, что драка была между киргизами узбекскими и узбеками киргизскими. С логикой у Гали проблемы давние…
Знаю, что она после школы закончила училище, попала в Махачкалу на швейную фабрику. Там вышла замуж за местного из какого-то глухого национального аула, родился сын Гасан. И то ли от соприкосновения с чуждым кавказским миром, то ли уж была к тому времени скрытно больна, — но начались у неё помутнения рассудка. Родственники мужа Гасана ей не отдали, она вернулась в Кочановку, жила у матери. Видели, как она лунной ночью ходила по заборам. Заговаривалась. С безгрешным взглядом васильковых глаз чешет иногда такую ересь о вещах простых, давно известных… Спохватываешься, что переспрашивать у неё и поправлять её нельзя и бесполезно. Наверное, она не душевнобольная, — у неё просто спорадические приступы шизофрении.
И вот задумала она вернуть Гасана. Не было её несколько месяцев, потом появилась оборванная, с блеском в глазах – но с сыном! На Кавказе ребёнка ведь матери не отдают, да если это ещё и сын… Доходили глухие слухи, что она Гасана попросту выкрала из семьи, бежала по горам, погоня преследовала её чуть не до Краснодара.
В Глиницкой начальной школе дети Гасана не приняли – чужой. Начали бить его и дразнить. На улице у него тоже друзей не появилось. По половине своей крови он был чужероден, непривычен для Кочановки, ведь начальные годы он провёл в незнакомой среде с дикими пейзажами и чужими обычаями. И хотя учился в русской школе и говорил теперь только по-русски, в нём оставалось-таки что-то своё , чужое. Этого боялись, хотя Гасан был ещё ребёнком, и не любили. Пришлось Гале перевести его во Льгов.
Мне он доверял, заворачивал с дороги вечером на лавочку у палисадника – поговорить со мной и матерью за жизнь. И разговоры-то были серьёзные: откуда пошло существование , есть ли Бог… Мать его жалела.
Помню, было ему лет девять-десять, догнал он меня в той же черноклёновой посадке – возвращался от автобуса со Льгова. Я его разговорил – он как-то глухо, неохотно признался, что его и во льговской школе ненавидят. Покопался за подкладкой курточки и достал отшлифованный до блеска узкий клинок, выточенный из напильника. «Резать буду, если…» Я пробовал его отговорить, зная, какое обманчиво-опасное чувство возникает в тебе, если ты вооружён, но и представил, сколько же горечи скопилось в ожесточившемся детском сердце…
Школу он бросил: умеет читать-писать – и ладно. Постепенно Гасан рос, вживался в Кочановку, к нему привыкли, детская злоба пригасла, сменилась любопытством. Он уже заматерел, обзавёлся усиками и подобием бородки, ходил со справочником по рыборазведению, наверное, хотел арендовать пруд, как Алексей. Мечтал выучиться на шофёра и даже получил права. Собрал из запчастей мопед, купил подержанный шлем и, как настоящий джигит, лихачит по дорогам, заворачивая даже и до Льгова. Галя подрабатывала перепродажей – да и теперь продолжает бизнес — ездила утренним поездом во Льгов, в Коренево, вечером возвращалась с тюками тряпья, кое-что продавала по деревне, брала заказы на халат ли, на сапожки… И сама, бывало, идёт разбитой зимней дорогой пешком со Льгова (10 километров ей не за труд) в ослепительно-алом полупальтеце с крупными прямоугольными лацканами, препоясанная каким-то бахромчатым шарфом, в чёрной фетровой шляпке! Нет, это нужно было видеть!..
Хотя мужчин она или не любит или боится. Поселились они с Гасаном в пустующем доме рядом с Зерновыми, на другом конце деревни. И начали ей досаждать не только парни, а и мужики закидывали намёки. Она терпела-терпела, однажды встала во дворе на таберетку, повернулась задом, задрала юбку и показала всё, что те хотели. После этого отстали…
Помутнения у неё долго случались. Раз в году отправляли её в посёлок Искру под Курском – в Сапогово, как ещё говорят – где находился областной дом умалишённых. Долго она там не задерживалась – не буйная. Приезжала обратно тихая, потом постепенно втягивалась в кочановскую жизнь. И вот уже лет десять никто её никуда не отправляет…
Галя сажает огород. Вижу иногда, проходя от поезда по огородной дороге, как она полет картошку, а Гасан стоит рядом на грядке, поигрывая ножом – джигиту огород полоть нельзя.
Вспомнился давний случай – когда она ещё не выкрала с Кавказа своего Гасана. Лошадь почтовая, неосёдланная, сорвалась с привязи и понесла по деревенской улице. Народ с криками разбегался от неё. Галя с сёстрами сидела у дома на лавке и — как током её ударило. Гибкая, тоненькая, в чёрном обтягивающем трико, она метнулась наперерез коню и, оскалившись, с диким блеском в глазах, кошкой взлетела ему на спину и вцепилась в гриву. С гиканьем, визгом и ржанием пронеслись они в сторону Пятихаток… Обратно конь шёл понурившись, тихим шагом.
Что-то в ней есть, в Гале. Кроме болезни, конечно…
15 августа 2010
Саша целыми днями ремонтирует велосипед, который я ему сдал в аренду. Второй дохлый велосипед разобрал на запчасти. И до сих пор не может выклеить дырявые камеры. Раз показал, другой – а велосипед приходится занимать у его соседа Саши Зайцева (Погонышева). Спрашиваю: а мопед, который десять лет валяется в сарае – можешь восстановить? Ты же дальнобойщик… Сомневается уверенно.
На огороде навёл порядок: те заросли шира выше плеч, которые я решил оставить, как заповедник сорняковых мерзостей, он тщательно выполол, сложил под яблонями ровным прямоугольником и забросал середину палыми яблоками – сделал компост. Поникшие помидоры подвязал на палочки. Говорю: «Так не было у нас принято: что легло, — и так родит». Делает по-своему.
Наконец, раскрыл немного «биографию». С женой и маленькой дочкой перед Олимпиадой в 1980 году ехал в Анапу, где жили родители жены, — а проезда нет. Дочке полгода, а тут какая-то диверсия, поезда на Анапу пошли из Азербайджана… Через двадцать лет вдруг кто-то у кочановской калитки стучит, Саша выходит с закопчённой кастрюлей в руках и видит молодую женщину, которая с плачем падает перед ним на колени. Дочь!..
Не знаю, что и думать.
А моя дочь из Америки сообщает о том, что прижилась ! «Купила ноутбук, работу нашла… на последний месяц. Встаю в 6 утра каждый день, похудела… Не хотим уезжать… Как время быстро пролетело!»
Как она почувствовала, что в том мире можно жить? Мне, отцу, это кажется диким, — но я вообще отсталый человек. Значит, Америка приветлива к каждому, даже к безродной студенточке. Не могу ей рассказать о том, что Америка, как богатый приживала, существует в долг, а по долгам нужно рассчитываться. И вот не хочется, чтобы Америка рухнула, как некогда рухнул Советский Союз – а она-таки, как все убедились теоретически , рухнет. Большой зверь всегда соблазнительная цель. Будет горько наблюдать крушение этой империи, пренасыщенной богатствами достижений, сияющей торжеством науки и технологий. Зачем вообще Америку денежным способом подводят к этому финалу!
Все мы слишком связаны…
14 августа 2010
Сегодня Спас-Маковей. Давно это было! Мак ещё рос на каждой огородной грядке и никому в голову не приходило его уничтожать. Как прекрасно было сладостное майское маковое полыхание на закате дня!
На маковый Спас мать приказывала мне истолочь маковое зерно для пампушек. Для того пылились в кладовке выдолбленная целиком из липы ступа и пест, окованный по бойлу стальным тесным кольцом и обитый в торце широкими, блестящими шляпками гвоздей. Мак нужно было подсыпать в ступу горстками, утолакивая порцию за порцией. Пест глухо-пружинно отскакивал от конуса ступы, превращая мелкое зернецо в карамельно тугую пахучую кашицу. Мать тем временем на сковороде-чародейке подрумянивала мелкие пузатые квадратики пресного теста и разводила в большой кастрюле мёд с добавкой сахара. В этой сиропной густоте нужно было заварить истолчённый мак и затем поставить настойку в холодок. Затем наступал пир.
Горсть-другую крохотных подрумяненных пампушечек в большой глубокой тарелке нужно было припустить кофейно-чёрным озерцом медово-маковой настойки, дать тесту пропитаться ею минут этак пять – и не секундой больше, а потом только приниматься за трапезу. Перед первой ложкой мать что-нибудь говорила – и не обязательно про пампушки. Вспоминала, например, о своей матери, бабушке Луше, которая ходила полоть огород до последних дней…
А потом наступало ласково-вдумчивое поглощение… Одна тарелка сменяла другую, и сытость наступала только с сонным изнеможением. Едва проходила сонливость, тянуло тотчас опять наплескать в тарелку чёрно-кофейного моря с крупинками недотолчённого мака, куда сыпались, как из волшебного рога изобилия, эти пухлые, румяные, нескончаемые пампушечки…
ЗАПИСИ (1976-2010)
— Судят, судят-таки историю за нас, грешных. Где место, когда её не судят? Выводы делать? Они не соответствуют масштабу событий. Мне всегда казалось, что мы — пигмеи, вознамерившиеся победить судом голиафов истории. Те-то голиафы были ох как неправы, а мы, мудрые, знаем, что было и как надо. Марат вёл себя слишком вызывающе, а Сталин – слишком жестоко. Жертв вообще не должно быть. Зря Суворов переходил Альпы, зря конкистадоры погубили Монтесуму. Нужно было всегда вести себя гораздо умней и дальновидней.
— Иски к России за оккупацию Латвии и Эстонии. С удовольствием посчитал бы вместе «потери» — наравне с «приобретениями», конечно. Один вопрос мучит: Латвия и Эстония, некогда шведские провинции Лифляндия, Курляндия и Эстляндия, прикупленные Петром за, если память не изменяет, 2 млн. золотых ефимков, неужели вернули эти деньги в казну Российской Федерации, наследницы по долгам Советского Союза и, соответственно, Российской империи? В этом случае они должны были бы называться странами-изгоями (изгой – раб, выкупившийся на волю). А вот если выкупились по текущему, правильно высчитанному курсу золотого ефимка, — приобретая тем самым и политическую самостоятельность, — то с ними можно потолковать и об остальном…
12 августа 2010
Позавчера Саша поехал на велосипеде в магазин за хлебом и пробормотал у ворот: «Горит…» Я вышел на улицу. На уклоне к пруду, где виднеется длинная, затянутая землёй, заросшая бурьяном и мелкими кустарниками руина княжеской усадьбы, загорелись, вероятно, от брошенного окурка бурьян и сухая трава. Сходил посмотреть. Сбил веткой огонь в одном месте, он подхватывается в другом. Местами трескучее пламя выше головы. Как по мобильнику звонить во Льгов в «пожарку» — не знаю. Позвонил нашему поселковому главе, Александру Фрундину, Михалычу по-нашему. Он на своей потасканной «Ниве» из сельсовета на селекционной станции приехал в пять минут: «Давай вёдра, зови мужиков!» От колонки таскали вёдра с водой к границе огня, сбивали пламя. В суматохе я забыл про опрыскиватель для колорадских жуков на 15 литров, он-то как раз для такой нужды сгодился бы лучшим образом. Подошли Витя Гамаза, Виталик Субботин, вернулся из магазина Саша, – со своей стороны огонь затушили. А метрах в ста от нас от другой колонки забегали с вёдрами Данниковы, Зайцевы – отбивали огонь от себя. Мулюй вышел на дорогу, чтобы лучше было видно, облокотился о посошок, смотрел исподлобья…
Хорошо, не было ветра. Если бы огонь перемахнул через уличную узкую дорогу и перекинулся к ряду высушенных до звона домов, мы бы не управились. Минут через тридцать приехали весёлые пожарные в синих МЧСовских робах, побрызгали веером под кустарниками, куда упятился огонь, свернулись и уехали.
…Вернусь к своим записям разных лет. Не знал, как назвать, но пусть тогда и будут Записи. Первые, малосодержательные, обозначены аж 1968-м годом, но мысли стали проявляться с 1976 года, что неудивительно: в этом году в журнале «Юность» появилась моя первая повесть — и человек задумался. Записи, так созрело, сопровождаются и сиюминутными автокомментариями. Итак:
ЗАПИСИ (1976-2010)
— Не могу привыкнуть к европейскому стандарту надписывания почтовых конвертов: сперва ФИО, потом дом, улица, город, страна. У них, в Европе, дескать, уважение к человеку так выражается. А у на первом месте была «география»: страна, город, улица, дом, потом ФИО. Попробовал бы я не уважать такую «географию» — под одну шестую! Но если следовать логике, то точнее то написание адреса, которое соответствует пунктиру доставки почты, то есть, по-«географии». А уважение к человеку не на конверте выражается.
— Врёшь? Значит, виновен…
— Пишу везде «Отрывок повести», «Отрывок романа», корректоры тупо правят: «Отрывок ИЗ повести»… Стилистическая неправильность, тавтологизм, узаконены правилом. Неправильность же в том, что оторвать можно от чего-то, из повести можно только вырвать…
— Бесконечность Вселенной. Но что не имеет конца, не имеет и смысла. Значит, ложна посылка о бесконечности.
— Фарца на власти. Следующими будут хохмачи, смехотворители и анекдотчики.
— Отец прятал на чердаке «китайский запас» — на случай войны с Китаем ящик с 20 кусками хозяйственного мыла и 200 коробков спичек. Через тридцать лет я снял ящик. Спички съели мыши, а мыло ссыпалось в кучку серой трухи.
— В перестроечные годы, когда схлынула первая волна радостных ожиданий и наступила эпоха похмелья, важно было не сдаться наступившей удушающей мертвизне, разыскать живые родники. Работы нет, будущее темно, а семью надо кормить, поддерживать. Ездил с четырёхведёрным рюкзаком в деревню к матери, возил обратно картошку, свёклу, банки с огурцами…
Вспомнил свой противопожарный опыт: три года отработал пожарным, командиром расчёта в районной профессиональной пожарной охране на Камчатке – тогда ещё были невоенизированные части. Знаю, что много людей гибнет на пожаре из-за ужаса и паники, — задыхаются в чаду, теряют сознание. Матёрые мужики пожарные плакали, когда на остывших пожарищах в дальних, тупиковых комнатах зданий обнаруживали погибших детей. Несмыслёныши забивались в шкафы, в диваны и там задыхались. А ведь горение в закрытом или заблокированном помещении возможно только с притоком свежего воздуха, он же идёт понизу. Нужно лечь на пол и искать лёгкими эту живительную струйку. Одного вдоха у плинтуса чистого воздуха достаточно бывает, чтобы доползти до выхода или до безопасного места.
Такой струйкой воздуха было увлечение медной сканью: вил и прокатывал проволоку, паял украшения и даже «сюжетные» изделия. Думал открыть дело, но медь ведь нужно серебрить, а с серебром связаны известные проблемы, да и технология усложняется. Литература в эти годы не работалась – для писаний нужны не полу-голод, а полусытость, но главная неизвестность — зачем писать? Жена, что держалась за свою скудную работёнку, пополняющую семейный бюджет, друзья и товарищи были эти годы большим глотком воздуха, они подбадривали, подсвистывали. Как я им теперь благодарен!
Ещё важный вывод из небольшого противопожарного опыта. Стоит расчёту появиться у очага возгорания, как первая визуальная разведка подтверждает: за это нужно побороться, а то – сгорит, как ни бейся.
…В новогоднюю ночь был вызов на пожар засыпной солдатской казармы у аэропортовского городка – стояла в посёлке рота охраны и обслуживания радиолокационной станции, той самой, что обнаружила и вела южнокорейский пассажирский «Боинг»-нарушитель, сбитый потом у Сахалина. Солдатики отметили Новый год бражкой, караульный уснул у раскочегаренного во всю мощь котла. Засыпухи горят быстро и сгорают бесследно. Сорокоградусный мороз прихватывал воду в брезентовых рукавах, но мы, пожарные вместе с протрезвевшими солдатиками, покуривая, стояли на сугробе у края обтаявшей от огня приказарменной территории, по-деловому брызгали из брандспойнтов водой на остатки полыхающих стен и то и дело подставляли жару примороженные спины. Через два часа огонь погас, в свете машинного прожектора стал виден на обугленном периметре бывшей казармы прислоненный к котлу ствол караульного автомата, висела в воздухе сеть водяного отопления с полопавшимися радиаторами, да стоял скорбный ряд солдатских коек с провисшими до земли панцирными сетками…
P . S . от 12.08.10 на стихотворение Юрия Кузнецова в комментариях к Дневнику: я его тоже люблю. О хозяине двора-то с осуждением, а есть, мол, — и держава. Но у кого душа о державе скорбела, те давно со дворов разъехались, а держава слабеет. Думаю, что важно не разбрасывать свои окурки, где бы ни жил. Равнодушия нет, — если речь об этом. А если загорится деревня, побегу тушить…
…Страна огромная, в одном краю горит, в другом заливает дождями. Чтобы природу победить, одной власти мало. Наверное, половину населения страны нужно поставить на штат МЧС. Это нереально. Читаю в Инете сводки и сообщения о пожарах. Власти, МЧС, милиция, рядовые пожарные, погорельцы… Сколько с одной стороны расхлябанности, трусости и равнодушия, столько с другой стороны мужества, самоотвержения и жертвенности! Реальна, реальна-таки вот эта бескрайняя территория, оставленная нам в удел и которую нужно удержать и спасти. А это с каждым годом всё труднее…
…Когда Советский Союз начал рассыпаться, было и тогда ясно – это сгорит. А вот за Россию нужно побороться.
Борис Агеев