С чего начинается новый герой?
Потребность в герое чувствуется. В обществе, культуре, политике. Она актуальна, стоит на повестке дня. Да и как без него? Без него – мещанство и пошлость.
Но моделировать героя искусственно, из пробирки едва ли необходимо. Выводить его формулу различными алхимическими способами, едва ли в этом есть нужда. Для начала надо попытаться уяснить типологию героического на отечественной почве. Едва ли стоит доказывать, что рыцарь, закованный в латы и броню, без страха и упрёка, здесь не приживается. Суперменство, человеки-пауки, спасающие вселенную при помощи своих сверхвозможностей, разве что с былинным богатырством сближаются, да и то по внешним признакам…
Важным для понимания героического на Руси является образ святых братьев-страстотерпцев Бориса и Глеба. На первый взгляд, они не отметились какими-то грандиозными подвигами и свершениями, а с точки зрения современного понимания поступили безрассудно и проявили мягкотелость. Обладая силой, они осознанно не стали пользоваться ей, переступать черту, становиться преступниками. Такая позиция ошибочно трактуется как непротивление злу.
Они не предпринимают каких-то активных действий, можно даже сказать, что пассивны и инфантильны. В их мученичестве нет героического. Вместо этого, они проявляют откровенную слабость, рыдают, обращаются с мольбами и до конца не верят в зло, которое против них обратилось.
Но, с другой стороны, на ситуацию можно посмотреть иначе. Братья отринули человеческие слабости, стали выше земных привязанностей, обывательской системы ценностей. Они совершают алогические поступки, но через них и проявляется их сила, их воля. Всё это выводит святых братьев в принципиально иную сферу координат.
Преодолевая земное, они не подчиняются злу, носителем которого становится их брат Святополк окаянный, а выходят на совершенно иной уровень, в котором последуют за Христом. Здесь реализуется повторение евангельского подвига смирения и принятия своего креста. Это даже не борьба за идею, часто формальную, но особая внутренняя светоносность, крепость, становящаяся в перспективе скрепой и спасением для многих. Иллюстрация библейских слов о праведниках, которыми спасётся город…
Это парадоксальные герои. Первые канонизированные на Руси святые. Их парадоксальность в последовании Христу, в воспроизведении его жизни. Они как бы соединяют мир горний и дольний. Таким же сумасшедшим парадоксалистом позднее стал Дон-Кихот Сервантеса. Но это немного другой вопрос…
Через братьев-страстотерпцев входит в мир святость, и они становятся во главе небесного воинства, охраняющего Русь. Через них произошло укоренение христианства на Руси не как догматической и особой ритуальной системы, но именно образа жизни доступного и понятного каждому. И здесь, конечно, они совершают определённую мировоззренческую революцию, как это и положено героям.
Другой парадоксальный и в то же время, как многими отмечается, типично русский герой – Илья Ильич Обломов. Нормальное состояние которого, как мы помним ещё со школы, было «лежанье».
Его образ жизни аномален. При том потенциале, которым обладает Обломов, он вполне мог бы многого добиться и сделать блестящую карьеру. Вместо этого он избирает роль пассивного наблюдателя, который лицезреет, как другие вязнут в жизни. «Увяз, любезный друг, по уши увяз» – это он размышляет о Судьбинском. Далее продолжает: « И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства – зачем это? Роскошь! И проживёт свой век, и не пошевелится в нём многое, многое…». Разве не то же самое изрекал Чацкий, обличая фамусовский уклад мироздания?..
Обломов выбирает внутреннюю медитативную жизнь, погруженную в воспоминания. И любое внешнее развёртывание нарушает целостность этого его эгокосмоса. Этот выбор делает его практически таким же сумасшедшим в общественном сознании, как и Чацкого. Только понятно, что к этому «сумасшествию» они идут разными дорогами…
Пути разные, но наполнение в чём-то схожее. Прислушаемся к речам Обломова: «Из чего же они бьются: из потехи, что ли… А жизни-то и нет ни в чём: нет понимания её, нет сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только».
«Человека, человека дайте мне! – говорил Обломов, – любите его…»
«Да писать-то всё, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и всё куда-то двигаться…»
В итоге Илья Ильич открывает, что «горизонт его деятельности и житья-бытья кроется в нём самом». Ведь, как свидетельствовал Гончаров: «Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире». И в этом с ним солидарен тургеневский Павел Петрович Кирсанов, который настаивал, что главное – личность: «Человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней всё строится».
Обломов не обустраивает поместье, но является архитектором своего внутреннего дома. Он – носитель восточно-христианского сознания. Именно в этом ключе происходит у него осмысление человека, его бессмертной души. Богатейший внутренний мир объявляется высшей и практически самодостаточной ценностью. В этом смысле человек есть образ и подобие Бога, микрокосм, отражение высшей красоты.
К примеру, Фёдор Тютчев осознавал опасность потери, забвения этого идеала, ведь он становится всё менее конкурентоспособным в обществе. Это и послужило основой для тютчевского призыва-обращения «Silentium!» – императива молчания.
Так же и Обломов становится в оппозицию общественным тенденциям, выворачивающим человека наизнанку, и уходит в свой внутренний скит, крепость, с целью сохранить истинную сущность человека.
Обломов – это путь эволюции «лишнего человека», противопоставленный линии деятельного, детерминированного внешними факторами человека. Её можно обозначить, как развитие от Базарова, Раскольникова к «бесам» Достоевского, «мёртвым душам» Гоголя. После чего уже в 20 веке герой платоновского «Котлована» Чиклин восклицает: «Я же – ничто!» И мы слышим в этом пародию на библейское «из ничего»…
Русская культура раздваивается между Обломовым и Штольцем, а ещё ранее: между Нилом Сорским и Иосифом Волоцким. Между Царством Божьим внутри нас и хилиазматическими фантазиями…
Уход, погружение в свой собственный мир многих героев русской литературы, к примеру, философ Павел Бицилли объясняет осознанием трагичности культуры: «Чем зрелее культура, тем отчётливее выступает её трагическая проблематика, тем неотразимее она навязывается сознанию – и тем настоятельнее потребность освободиться от угнетающей дух тревоги, путём ли мистического экстаза, или философской рефлексии, или художественного творчества, уходя в мир, в котором личность царствует, ибо она сама создала его»…
Антитеза Штольц – Обломов не сводится к простому противопоставлению западной цивилизации русской действительности, философии действия, поступка, прогресса – апатии и тёплой самодвижущейся печи.
ХХ век явил то, о чём интуитивно догадывался Гончаров, и уже позже в виде эстафетной палочки подхватил и великолепно изобразил Замятин в своём романе «Мы».
В этом контексте о том же Штольце можно говорить, как о застрельщике, одном из первых проектировщиков замятинского Интеграла. Он упрекает Илью Ильича в «обломовской утопии». Сам же трудится на почве, которую в ХХ веке окрестили «антиутопией». Он – человек будущего, пробные образцы которого уже сходят с конвейера. Продукт роботомании и кибернетических технологий. На что-то подобное наступил Чехов и размазал по асфальту своим Ионычем…
Штольц «беспрестанно в движении», «весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Эта похожесть на лошадь в чём-то сближает его с Печориным – «летучим голландцем», несущим страдания и погибель…
«Движений лишних у него не было» – говорит о Штольце Гончаров. Лишних движений – то есть незапланированных программ. Он шёл твёрдо по жизни, тратил каждый день, как «каждый рубль, с ежеминутным никогда не дремлющим контролем издержанного» – чичиковский дух рыцарства копейки…
Его взгляд на жизнь предельно прост. Скорби и радости, встречающиеся на пути, он только лишь констатирует и не более. Отведена ли у него какая-либо ячейка под страдание, сострадание, любовь, сложно сказать… Главное чего он опасался и искренне боялся – воображения и мечты, понятие о которых не было заложено в его программу. Тайне, непредсказуемому не было места в его душе. Здесь впору вслед за Обломовым воскликнуть: где же человек? Что от него осталось?!.. Выпотрошенная мумия телесного?
У Замятина осталось мало чего. Зомбированные тени, послушно выполняющие инструкции и указания, населяют континент «Мы». И здесь уже страх Штольца преодолевается радикально «прямо и просто». Хирургической операцией. Человека лишают фантазии.
Клонирование героя ведёт от Штольца к Интегралу. Здесь всё понятно, стройно и чётко. Как и в логике поступков Святополка окаянного.
Путь героя не прямой. Скорее, это движение иглы при вышивании. Да и сам он не безусловен. В какие-то моменты и до поры он выступает как аутсайдер. Различные его грани по-разному играют на солнце и часто рождают причудливые рисунки, которые сразу и не распутаешь…
Герой часто максималист. Он всегда перед выбором или-или. В России этот выбор лежал не только в посюсторонней плоскости, но практически всегда транслировался в мир трансцендентный. Понятная всем формула Достоевского, где Бог с сатаной борется… Поэтому и надо прислушаться к человеку, в котором раздаются отголоски той вселенской битвы.
Героика не механистична, это не суперменские и терминаторские скрипучие шестерёнки. Герой может быть парадоксален, алогичен. Родиться через абсурд и скандал, потому как, живя в настоящем, он нацелен на будущее, по крайней мере, ближайшее.
На русской почве он, так или иначе, должен быть генетически связан со святыми братьями-страстотерпцами, жертвующими своей силой, жизнью ради ценностей, стоящих выше временного ситуативного момента. И, конечно, с Ильёй Ильичём. Не в плане мягких перин и паутин бездействия и сдерживания воли, а в обращённости вовнутрь, к алтарю души человеческой, где читается Цветная Триодь и поются гимны человеку, независимому от социума и включённому в космологическую вертикаль.
И, естественно, как и Кирсанов, начинает с фундамента, положенного на аксиоме: «Человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней всё строится».
Андрей Рудалёв