В архангельском журнале «Двина» выходит подборка современной прозы. Кстати, получилось также десять имён, как и в «Десятке» Захара Прилепина, только в несколько ином составе: Василий Авченко, Ильдар Абузяров, Аркадий Бабченко, Сергей Шаргунов, Герман Садулаев, Захар Прилепин, Роман Сенчин, Денис Гуцко, Дмитрий Данилов, Олег Кашин. Имён могло быть и больше, но сдерживали страничные рамки.
Наверное, в этом был свой смысл. И что-то провиденческое. В этом нет пафоса – таковы ощущения.
На протяжении «нулевых» стали говорить о литературном поколении молодых. Потом вместо возрастного подобрали эпитет «новые». Много копий было сломано вокруг термина «новый реализм», который как-то сразу банным листом пристал. Тоже не случайно. Почти всё десятилетие про него спорили, и оказалось, что в нём именно реализм в традиционном отечественном понимании, основной топос нашей русской литературной ментальности.
При выборе лауреата премии «Супернацбест» член жюри Ирина Хакамада отметила, что ей надоело бесконечное ковыряние в прошлом, в истории, и она голосует за реальную жизнь, за настоящие искренние человеческие взаимоотношения. Она проголосовала за Захара Прилепина. Его сборник рассказов «Грех» и был назван книгой десятилетия, опередив старшего товарища Александра Проханова и отечественного классика-«постмодерниста» Виктора Пелевина. К слову сказать, критик Павел Басинский называл книгой десятилетия роман Прилепина «Санькя». Недаром в бывшей гостинице «Украина», что напротив Белого дома, за Прилепина проголосовали такие разные люди, как Эдуард Лимонов, Ирина Хакамада и прозаик Леонид Юзефович. Реальное, настоящее, искреннее, современное – вот он, пульс литературной жизни, избавленный от пронафталиненного поеденного молью скарба.
Я нисколько не преувеличиваю значение литературных премий и вообще премиального процесса, но в победе Прилепина был важный знак того, что в «нулевые» всё было не напрасно. Что в собирании нового литературного поколения был свой смысл.
Это поколение даже не «новой» литературы», а новой истории, обнажённого нерва русской линии судьбы, выросшее на разломе великой страны, срасталось практически всё десятилетие. Литературные «нулевые» открыли «новую историю»: они показали ценность современности, которая несёт свою важную историческую миссию, и обратили внимание на современную литературу. Сейчас нельзя называться компетентным читателем, не ориентируясь в творениях своих современников.
Для меня это ещё был и этап вхождения в современную мне литературу, и в этом был очень важный интимный момент. Долгое время, занимаясь древнерусской книжностью, погружённый в классику, крайне снисходительно относился к своим писателям-современникам. Это был даже не снобизм, а особая форма защиты, способ ухода в уютный мир прошлого, где всё худо-бедно определено и расставлены акценты. Классика и древности являлись моей пасторалью, и хаотический неопределённый мир рулетки нашего сегодня ничуть меня не прельщал. Слишком рискованно ставить на него, когда у тебя такие тылы…
Тогда современная литература, а таковой казалась чуть ли не вся вторая половина 20 века, воспринималась через фильтры снисходительности. Ну, разве может приличный писатель носить фамилию «Воробьёв»? Разве может высокохудожественное произведение существовать с заголовком: «Вот пришёл великан»?!..
Тогда эпитет «современная» применительно к литературе казался чудовищным моветоном, а всё, что появляется ныне, представлялось лишь бледным отсветом, скупой эманацией былого величия. Что они могут сейчас? Разве что интуитивно, неосознанно уловить что-то из хора вышних литературных златоустов былого. Имитировать, собезьянничать, пародировать…
Что они могут?!..
Я помню дерзкого двадцатилетнего парня Сергея Шаргунова, который в начале «нулевых» с экрана телевизора заявил, что деньги премии «Дебют» отдаст Эдуарду Лимонову, находившемуся в заключении. Читал манифесты Шаргунова, его раздел в «Независимой газете» под знаковым заглавием «Свежая кровь», слушал яростные выступления с трибуны. Ладно бы Серебряный век, но сейчас, в наше время увядшей литературы гербариев, разве возможно такое! Профанация! Выскочка и мажор – поставил тогда я клеймо и с этим априорным кистенём набросился на его повесть «Ура!», полностью соединил автора с его героем и сделал нужные мне тогда выводы…
Был ещё вечно хмурый и неулыбчивый Роман Сенчин с каким-то унылым бытоописательством. Над его художественными опусами удобно было весело глумиться на каком-нибудь критическом семинаре. И на его фоне мог легко менторским тоном вывести что-то вроде глубокомысленной фразы: «Молодая литература пробивает себе дорогу, пытается доказать целесообразность своего существования всё как-то по инерции, беспафосно, не криком, а всхлипом, как будто она сама в себе не уверена и постоянно колеблется перед перспективой смены рода деятельности»…
Потом был какой-то странный, но очень целеустремлённый пацан Захар Прилепин в чёрной кожаной куртке и чёрной кожаной шапке с козырьком. Его первая вещь «Патологии» была читана в петрозаводском журнале «Север». Через несколько месяцев после пили в компании с ним водку. Но ни он, ни его «Патологии» меня тогда не вдохновили. Как и напор, и ярость Шаргунова, брутальность Прилепина легко и удобно можно было списать на игру и особую PR-стратегию по вхождению в литературу. Чтение же всего этого тогда рассматривалось за одолжение. Да и было б что!.. Слабые, тусклые отсветы былого величия. К тому же, всегда хотелось поставить на место зарвавшегося…
Тогда я любил иллюстрировать ситуацию стихотворением Михаила Лермонтова «Дума», где любимый мой поэт представлял образ «нашего поколения», которое подвержено процессам постепенного умирания, преждевременного старения с отсутствием способности к действию, потерей героического и волевого начала. Будущее его безотрадно: «Толпой угрюмою и скоро позабытой/ Над миром мы пройдём без шума и следа». Но как можно жить, когда чувствуешь такое?..
Современное, живое, пульсирующее, пусть часто ещё неуклюжее и неказистое, входило медленно и со скрипом. Тогда и журналы из того же одолжения по особой квоте для молодых стали печатать, чтобы просто показать диковинное, совершенно не рассчитывая ни на что более. Иерархии были определены, писательские «шапки» розданы, современной литературой интересовались разве что узкие кружки посвящённых людей.
Входило со скрипом, с постоянным желанием вернуться в бронежилет былого. Малыми шагами подходило понимание того, что происходящее сейчас – прекрасно и крайне важно, что взлёты русской литературы вовсе не остались где-то позади в землянке протопопа Аввакума или пушкинском лицейском братстве. Так преодолевался раскол, выходил норный инстинкт, происходило избавление от литературно-старообрядческой односторонности. Пришло осознание единого пути тысячелетней русской литературы, который мостится и сегодня.
Постепенно стало вырисовываться, как называет Герман Садулаев, «братство кольца». Сложно сказать: как и почему. В этом было много внерационального. После того, как прошёлся по разъединяющему, стало выделяться общее, особая поколенческая пуповина, её пёстрая парадигма.
Поколение настаивалось. Его части складывались. Илья Кочергин, Дмитрий Новиков, Аркадий Бабченко, Дмитрий Орехов, Герман Садулаев, Михаил Елизаров, Ильдар Абузяров, самый русский армянин – Валера Айрапетян… Из далёкого Владивостока со своей поэмой о японских иномарках «Правый руль» – болью о происходящем до сих пор разломе страны, выступил Василий Авченко. Он сразу прижился, оказался своим. Из разрозненных паззлов стала появляться картина единства множественностей. Она принесла новую очевидность. То, что казалось позой и игрой, на самом деле явилось искренностью и чувственностью, какие-то стратегии – воздухом жизни. Так спаивалось поколение. Симфоническое поколение, в котором не было гениев и пока что не появилось безусловных шедевров, но оно вернуло русскую литературу на традиционные рельсы. Оно реанимировало имперский дух порушенной и преданной державы и напитало им литературу.
В этой симфонии не было литературных игроков и словесных шулеров. Для всех всё было серьёзно, крайне серьёзно.
Литература в «нулевое» десятилетие прошла большой путь к преодолению ограниченности, односторонности, келейности, локальности. Она устраняет свой внутренний провинциализм, перестаёт быть блюдом «на любителя», для поклонников экзотики. Из состояния полной разрозненности она объединяет русское общекультурное пространство, становится фактом русской литературы, которая всегда была вписана в общемировую культуру.
Ещё раз подчеркну: наше поколение принесло ощущение ценности настоящего. Осознания, что история – не где-то в прошлом, в сундуках и чуланах, а творится каждый день, здесь и сейчас. Через свой реализм, пусть даже без эпитета «новый», оно открыло борьбу за настоящее и заявило посыл конструирования будущего.
«Искусство — цветущий беспрепятственно и дико куст, где и шип зла, и яркий цветок, и бледный листок» – написал в 2001 году в своём манифесте «Отрицание траура» Сергей Шаргунов. Дикий куст и есть мерило эстетического нашего поколения. Под сенью этого дикого куста и прошло во многом романтическое десятилетие расстановки сил, подготовки к старту, марш-броску. К всплеску традиционной русской литературы в новом. Эти всплески «нового» происходили регулярно в истории отечественной литературы последних веков, в них – дыхание лёгких культуры.
«Новая литература» – это Ломоносов, укоренённый в традиционную отечественную культуру, связанный со старообрядчеством, впитавший в полной мере современную ему западноевропейскую культуру.
«Новая литература» – это «француз»-вольнодумец Пушкин, медленно, но верно подходящий к живому переживанию Православия.
«Новая литература» – это юная Анна Ахматова, которая в одном стихотворении интуитивно представила мистическую практику исихазма.
Каждый новый век русской литературы дарит нам подобную симфонию. И потенциал к этой симфонии я вижу в своём поколении, появившемся на сломе эпох. Талантливое в частностях, но гениальное в своём разноплановом дискуссионном единстве. Оно взрыхлило литландшафт, напитало его воздухом, свежими силами, своим оригинальным знанием о простой жизни, своим «человеческим документом». И литература действительно оживилась, она начала напитывать смыслами наше «сегодня».
Андрей Рудалёв