В современной российской литературе слово «роман» прекратило выполнять функцию жанрового определения. Ему поручена теперь другая роль: выступать в качестве ярлыка, с помощью которого индивидуальный предприниматель-словесник превращает свою самопальную продукцию в товар какой-нибудь известной фирмы. Яркий пример такой подпольной цеховой деятельности – последняя книга Владимира Сорокина «Сахарный кремль». Довольно небольшой исходный текст, характерный для «былин сего времени», стараниями специалиста по компьютерной вёрстке достигает в ней солидных размеров, снабжается подзаголовком «роман», инкрустируется двумя эпиграфами, каждый из которых печатается на отдельной странице и заворачивается в суперобложку.
Зачем все эти ухищрения? Затем же, зачем российские политики стремятся обзавестись учёными степенями, получить звание профессора или академика: для солидности. Принято почему-то считать, что сборник рассказов – это выступление в «лёгком» весе, а вот издание романа – это уже переход в «тяжёлую» весовую категорию.
Впрочем, жанровая специфика «Сахарного Кремля» не имеет никакого отношения к существующим литературоведческим классификациям. Ключ к её природе следует искать в порочной практике сегодняшней музыкальной индустрии. Дело в том, что «Сахарный Кремль» относится к «Дню опричника» так же, как ремастированный компакт к оригинальному альбому какой-нибудь культовой группы шестидесятых. В последнем случае к аутентичным песням добавляют самое разнообразное «потомство»: стереоверсии, концертные варианты, ремиксы, каверы, демо-записи, синглы и т.д. Хитроумный Владимир Георгиевич решил пойти именно по этому пути: повествовательные ходы, счастливо найденные и разработанные в «Дне опричника», он заново воспроизвёл в «Сахарном Кремле», сохраняющем не только «онтологические» параметры первоначального текста, но и целый ряд уже известных читателю персонажей (среди них и главный герой прошлогоднего «шлягера» – опричник Комяга). Таким образом, Сорокин изловчился продать один и тот же товар дважды, поместив его в две отдельные упаковки (если продолжить аналогию с ремастированным компактом, то «Сахарный Кремль» – это набор бонус-треков к «Дню опричника», выпущенный почему-то в качестве «самостийного» диска).
Не приходится поэтому удивляться, что «Сахарный Кремль», подобно человеческому лицу в известном стихотворении Хлебникова, весь расположен «на холсте каких-то соответствий». Например, глава «Андеграунд» является римейком того эпизода в «Дне опричника», где Комяга с товарищами впускают в себя золотых стерлядок и превращаются в семиголового змея Горыныча; главу «Кино» можно смело рассматривать как полную режиссёрскую версию фильма «Великая Русская стена» (его, напомним, урывками смотрит Комяга по пути в Оренбург»); глава «Харчевание» выросла из фрагмента, в котором палач московской интеллигенции Шка Иванов сечёт за «преступную халатность» некоего Данилкова – подьячего Словесной Палаты (видимо, таким коварным способом Сорокин расправился с критиком Львом Данилкиным из журнала «Афиша»); одна из живых картинок, демонстрируемых Никиткой Глумным в кабаке «Счастливая Московия» («государыня в своей опочивальне мажется мазью голубой, оборачивается голубой лисицей, бежит на псарню кремлёвскую. А там отдаётся кобелям»), представляет собой видеоряд к былине Артамоши о Лисе Патрикеевне, звучащей, разумеется, всё в том же «Дне опричника»; усадьба опального вельможи Кубасова, в которой Комяга найдёт-таки свою смерть, подозрительно напоминает и усадьбу столбового Куницына, и терем ясновидящей Прасковьи (последняя меняет в «Сахарном Кремле» пол и становится блаженным Амоней Киевогородским); привычка слегка подправлять фамилии реальных людей, явственно ощутимая в «Дне опричника» (Випперштейн – Пепперштейн, Рыкунин – Рыклин, Борух Грос – Борис Гройс, Всеволод Некрос – Всеволод Некрасов), сохраняет свою силу и в «Сахарном Кремле» (Пургенян – Кургинян, Грызло – Грызлов, Медведко – Медведев, Путин – Пу И Тин, Лужковец – Лужков, Гришка Вец – Гришковец).
Даже само название «Сахарный Кремль» уже проходит частичное тестирование в «Дне опричника»: в нём, например, регулярно проскальзывают такие выражения, как «сахарный конёк», «бес сахарной узды», «Сахарный Буратино» и т.п.
Наличествуют в «Сахарном Кремле» и рудименты других сорокинских текстов. Так, дважды перед читателем мелькает хвост «Очереди»: он, во-первых, тянется через главу с одноимённым названием, а во-вторых, частично присутствует в рассказе «Марфушина радость», открывающем книгу.
Как и подобает постмодернистскому чтиву, «Сахарный Кремль» до отказа набит многочисленными отсылками к текстам зарубежной и отечественной литературы. Правда, провести в этом случае чёткую грань между сознательной пародией и непреднамеренным воспоминанием достаточно сложно. Когда жители села Карпиловка под воздействием китайской «мозговой глины», закачанной в их головы с помощью особых шприцов, пишут уложение «Как правильно обустроить русскую деревню», то это, разумеется, кивок в сторону знаменитого трактата Солженицына «Как нам обустроить Россию». Но когда Амоню Киевогородского сопровождает жутковатый электрический пёс Кадэ, то здесь уже трудно сказать определённо: сбежала эта «собака» из романа Брэдбери «451 градус по Фаренгейту» или выращена в изолированном «питомнике» под личным наблюдением самого Сорокина. В баоцзяне (мече) из компьютерной игры «Гоцзе» («Государ-ственная граница»), начинающем светиться синим цветом во время сражений с ожившими глиняными воинами, нетрудно распознать пущенный на переплавку клинок Жало – часть боевого снаряжения Бильбо и Фродо Бэггинсов. Гораздо сложнее, однако, установить источник того изощрённого способа мести, которым лилипут Пётр Самуилович Борейко, служащий скоморохом в Кремлевской Потешной Палате, пытается досадить государю Василию Николаевичу (по инициативе последнего было возбуждено «дело кремлёвских лилипутов», стоившее свободы возлюбленной Петра Самуиловича). С одной стороны, порча голограммы императора через поджигаемый роботом лилипутский «бздёх» подозрительно напоминает «адский фейерверк» профессора Карла Экдаля в фильме Ингмара Бергмана «Фанни и Александр». С другой стороны, нельзя исключать, что данный способ психологической разрядки восходит к финалу концертного номера «Накось, выкуси!», чью репетицию мы могли лицезреть в «Дне опричника».
Несмотря на обилие намёков, аллюзий и реминисценций, алгоритм, которому подчиняется повествовательная техника в «Сахарном Кремле», до крайности примитивен. По сути дела, он состоит из двух основных операций.
Первая из них дублирует речевое поведение режиссёра Якина, столкнувшегося по воле Леонида Гайдая с Иоанном Васильевичем Грозным. Герой Михаила Пуговкина, напуганный и ошарашенный живым вторжением самодержавного прошлого в его частную жизнь, пытается совладать с неожиданной ситуацией через погружение в пучину древнерусской и церковнославянской лексики. Напрягая, прямо скажем, ограниченные ресурсы своей «оперативной» памяти, он вываливает перед заблудившимся во времени царем ошмётки лингвистических реликвий: «Аз есмь… житие мое… паки… паки… иже херувимы… вельми… понеже…»
Вот и Сорокин не нашёл ничего лучшего как заставить жителей новомонархической России образца 2028 года приправлять беседы и разговоры архаическими словарными «специями»: аз есмь – есмь аз – бо – сих – сие – одесную – ошую – яко – аки – почто – зело – длань и т.п. Особое пристрастие персонажи «романа» питают к частице «токмо», дух от которой очень скоро становится совершенно нестерпим.
Другой стилистический приём Сорокин заимствовал из книги Александра Семёновича Шишкова «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка» (это, конечно, не означает, что он её читал: тень покойного адмирала могла явиться писателю и во сне). В точном соответствии с рекомендациями Шишкова, предлагавшего называть бильярд «шарокатом», Сорокин стремится заменить иноязычные слова и понятия русскими эквивалентами. Мобильный телефон превращается у него в «говоруху», коктейль «Кровавая Мэри» – в напиток «Кровавая Маша», Санкт-Петербург – в Свято-Петроград, метро («М») – в подземку («П»), спринт – в забег «рывом». Иногда, впрочем, Сорокин теряет пуристическую бдительность и начинает работать вполсилы. Так, «выстрелив» антонимом по нигилистическому «net» в привычном названии всемирной паутины, писатель почему-то забыл разделаться с приставкой «inter». В результате вместо предполагаемого патриотического «междуда» появился креольский термин «интерда», сохраняющий презренную латинскую морфему.
Все эти нехитрые нарративные трюки, повторяемые с железобетонной настойчивостью, создают впечатление, что маститому романисту помогала творить одна из тех «умных машин», которые так облегчают жизнь героям «Сахарного Кремля». Не зря Сорокин столь часто бывает в Японии: обзавестись литературными «неграми» там довольно сложно, а вот приобрести литературного «робота», видимо, не составляет большого труда.
Искать же в продукте компьютерных технологий следы глубокомысленной антиутопии так же бесперспективно, как пытаться видеть в «Забавных играх» Михаэля Ханеке гневное обличение современного буржуазного общества. И в том и в другом случае перед нами – простейший формальный эксперимент.
Алексей Коровашко