В скандинавской мифологии роль священного напитка, дарующего мудрость и вдохновение, играл так называемый мёд поэзии, главными ингредиентами которого были слюна и кровь (естественно, божественного, а не человеческого происхождения). В новой книге Тимура Кибирова той питательной средой, где «растут стихи, не ведая стыда», становится «гриб» – самодельный напиток, по справедливому замечанию автора, «широко распространённый в позднесоветском быту». Для тех, кто, может быть, не застал этот шедевр, стирающий границу между природой и культурой, приведём его описание, весьма точно выполненное Кибировым. По воспоминаниям поэта, «в трёхлитровую банку с водой помещался сам «гриб» – медузообразный слоистый блин, внушающий лёгкое отвращение и являющийся то ли водорослью, то ли действительно каким-то водяным грибом». Затем «туда же вливалась чайная заварка и всыпался (по вкусу) сахар-песок». В результате «гриб выделял какую-то кислоту, и получалось питьё, которое перед употреблением следовало процедить сквозь марлю».
Поэтическим коннотациям этого «волшебного напитка» посвящена «Песнь первая» лирико-дидактической поэмы Кибирова «Покойные старухи». Если князь Вяземский пробуждение и звон своей «поэтической струны» связывал с прейскурантами виноторговцев, которыми он в детстве зачитывался в «Московских ведомостях», то для лирического героя Кибирова мир сладких звуков и молитв начал таинственно мерцать в глубинах той самой трёхлитровой банки.
Старуха Карповна, распоряжавшаяся вместилищем доморощенной амброзии, благодаря неспособности различить звук и соответствующую ему букву, приобщала маленького Тимура к авангардистским экспериментам по созданию «грибных» морфологических цепочек. Задавая будущему поэту соблазнительный вопрос («Тимоха, хочешь грипу?»), она, по сути дела, наводила его на «след» тех фонетических операций, с которыми ему когда-нибудь придётся столкнуться в стихотворении Маяковского «Хорошее отношение к лошадям» («Гриб. Грабь. Гроб…») и в романе Джойса Finnegans Wake (gribgrobgrap). Однако «внешним склонением» исходного слова («гриб» – «грип» – «грипп») паронимические забавы кибировского детства не ограничивались. Как и подобает настоящему художнику, Кибиров очень рано сумел ощутить самоценность звуковой стороны речи, её автономный эмоциональный накал. Проявилось это прежде всего в злоупотреблении «запоздалым умением артикулировать «р»: «Тимур, я забыл, какой вкус у гриба?» – в тысячный раз с нарочитой серьёзностью спрашивал юный дядя Слава. И, забывая все предыдущие хохоты родственников-пустосмешек, будущий автор «Эпитафий бабушкиному двору» охотно отвечал: «Кисро-срадкий!»
Воспетый Кибировым питьевой «гриб» без каких-либо серьёзных натяжек можно считать метафорой всего стихотворного процесса. «Медузообразный слоистый блин» будет аналогичен рыхлой формирующейся психике поэтически одарённого ребёнка, горьковатый чай – непосредственному жизненному опыту, сахар-песок – наиболее сильным литературным впечатлениям. Процеживание получившегося напитка через марлю тождественно тем формальным ограничениям и запретам, которым каждый поэт стремится подчинить своевольную речевую стихию (метр, ритм, рифмовка, строфика и т.п.).
В указанной иерархии «стихопорождающих» компонентов сам Кибиров, судя по всему, склонен отдавать предпочтение сахару-песку. Об этом свидетельствует «Песнь вторая» всё той же лирико-дидактической поэмы, где в наследство от одной из старух-соседок автор получает книжку стихов Блока «в скромненьком учпедгизовском переплёте». Именно после этого неожиданного подарка на свет и появляется поэт Эдуард Дымный, сочетающий через строчку «синий таинственный вечер» с «твои хрупкие нежные плечи» (хотя, как иронически замечает Кибиров, их обладательница «была здоровее и грудастее всех одноклассниц»).
С другой стороны, содержание сборника «Три поэмы» – целительный бальзам для сторонников теории «социального текста». Почти каждое произведение новой книги Кибирова погружено в контекст общекультурного дискурса, включающего в себя дискурсы литературного, религиозного, политического, экономического и философского характера (приносим искренние извинения за слово «дискурс», но, к сожалению, не всегда его можно заменить словом «речь», как советовал академик Гаспаров). В этом отношении «Три поэмы» ничем не отличаются от предшествующих творений Кибирова. Разница, быть может, заключается в том, что увеличился удельный вес различных «философем», обыгрываемых поэтом как опосредованно, так и напрямую.
Из профессиональных мыслителей отечественного и зарубежного разлива в «Трёх поэмах» открыто упоминаются Сенека, Иоанн Дамаскин, Фома Аквинат, Гегель, Владимир Соловьёв (чаще всего), Лев Шестов, Освальд Шпенглер и Эмил Чоран (последний охарактеризован как источник «тяжёлого бреда» и «дурачок»). В некоторых случаях философа предлагается опознать по фразе, которая является его «визитной карточкой», своеобразной «метонимией» сформулированной им концепции. Так, утверждение Кибирова, что «ни «гром победы раздавайся!», ни «прощай, немытая Россия!» не описывают… «цветущей сложности» русской жизни», помимо «осколков» литературной классики содержит ключевой термин философской системы Константина Леонтьева, полагавшего, что развитие любого организма (от биологического до культурного) состоит из трёх периодов: первичной простоты, цветущей сложности и вторичного смесительного упрощения.
Философские «пласты» стихотворения могут иметь разную глубину залегания, как это происходит, например, в тексте номер пять «Выбранных мест из неотправленных e-mail-ов» («вольной поэмы», по определению Кибирова). Начинается он с открытой апелляции к диалектике Гегеля:
Вот только не надо мне впаривать,
Что это было всегда,
И что таковы имманентные законы
развития культуры,
Что это такой гегелевский антитезис.
Но затем неожиданно соскальзывает в учение Фрейда об эдиповом комплексе («Нет, дружочек, Антитезис – это малосимпатичный, Но естественный Бунт кичливого и закомплексованного юнца Против постылой отцовской власти…»), чтобы в итоге вернуться к понятийному аппарату правоверных гегельянцев:
А чаемый, но не случившийся синтез –
Это когда лихие парнишечки
подрастают и остепеняются
И продолжают на новом,
так сказать, витке
Отцовское дело.
Правда, Кибиров не был бы Кибировым, если бы ограничился простым наложением одной философской системы на другую. Когда, казалось бы, все ступени диалектики пройдены, запас аналогий исчерпан, а тема конфликта поколений полностью раскрыта, он совершенно неожиданно дезавуирует привычное противопоставление «отцов» и «детей», заменяя его оппозицией нового типа:
Оглянись и поймёшь –
Ничуть не похоже.
Это не самоубийственный
мятеж отчаянного сына,
Это наглый внучок хихикает над дедом,
Проживая на его жилплощади,
Прожирая его академическую пенсию
И считая его маразматиком,
Потому что из десяти слов,
произносимых стариком,
Понимает только два с половиной…
Однако и этого аллегорического пируэта Кибирову мало. Финал стихотворения реабилитирует литературу в качестве главного средства постижения действительности, превосходящего как традиционный философский анализ, так и «фотографически» точное бытовое наблюдение. Лишь в художественном произведении – знаменитом романе Уильяма Голдинга – Кибиров находит сюжет, способный адекватно описать хаотическое состояние сегодняшнего мира, брошенного Богом на произвол судьбы:
Деятели современной культуры
(от 18 до 75 лет)
Напоминают скорее
Несчастных мальчишек
из «Повелителя мух».
Они всё пытаются вспомнить,
как там было у взрослых,
И старательно и тщетно имитируют.
И ничего не получается.
И единственным наличным учителем
Оказывается тот самый Повелитель мух,
то бишь Отец лжи.
Куда же девались взрослые-то?
На кого оставили бедненьких
тинейджеров?
Кстати, даже Кибирову не всегда удаётся имитировать образцы классических («взрослых») поэтических форм. Так, уже упомянутый раздел «Комментарии» содержит два текста («Портрет лирического героя» и «Глосса-2»), призванные воссоздать на русском языке такую форму староиспанской поэзии, как «глосса». Стихотворение-глосса, по определению Квятковского, которое цитирует и Кибиров, «пишется на тему, выраженную в стихотворном эпиграфе (мотто), причём каждая строка мотто последовательно заканчивает собой очередную строфу глоссы». Однако в обеих глоссах, написанных Кибировым, строчки тех похабных четверостиший, которые были выбраны в качестве мотто, не заканчивают, а, наоборот, начинают каждую новую строфу.
Впрочем, от перемены этих «слагаемых» сумма художественных достоинств новой книги Кибирова нисколько не меняется.
Алексей Коровашко