Книга стихов Софьи Греховой «Право на несовершенство» — типичный образец женской поэзии. Такая характеристика, кстати, вовсе не предполагает какого-то уничижительного оттенка. Есть, например, женские туфли. Или, допустим, сапоги. Кофты, на худой конец. Вряд ли кому-то придет в голову рассуждать о том, что они лучше мужских. Просто каждому овощу — свое время, каждому предмету гардероба — своего законного владельца, а каждому лирическому герою — своего аутентичного биологического носителя.
Определяющим речевым жанром для женской поэзии является жалоба. В этой жалобе, как правило, подробно перечисляются прежние боевые заслуги («Я его любила, кормила, прощала, ждала, понимала…») и фиксируется чудовищная неадекватность того вознаграждения, которое за них получено («А он изменил, ушел к другой, напился, перестал обращать на меня внимание, не хочет ребенка, проводит время с друзьями…»). Однако, вопреки расхожему канцелярскому шаблону, за этим следует не просьба наказать виновного, а выражение абсолютной готовности нести свой тяжкий крест и дальше («Жду, вернись, никто тебя так больше любить не будет, только бы ты был счастлив, ты всегда в моем сердце…»). На полях основного текста для красоты нарисованы типичные девичьи развлечения: кошечки, цветочки, собачки, снежинки, маленькие дети, ковчег с мощами Верочки Полозковой и партитура Мендельсонова марша.
Таким образом, уровень женской лирики вполне успешно можно измерять в децибелах. Другими словами, чем громче раздаются стенания о тяжкой бабьей доле, тем хуже; и, наоборот, чем они звучат слабее и тише, тем лучше.
В этом отношении книга Софьи Греховой полностью соответствует неписаным нормам поэтического ГОСТа: величина жалобного шума не превышает в ней значений, безопасных для жизни и читательского комфорта.
К тому же автор «Права на несовершенство» периодически совершает вылазки на территорию, где прекращает функционировать жесткое противопоставление мужского и женского начал. Так происходит, например, в стихотворении «В поезде, в зеркале туалета…». Сначала возникает ощущение, что перед нами внутренний монолог мужчины, попавшего в суровые объятия Российских железных дорог. В середине текста это ощущение получает подтверждение со стороны грамматических показателей («Я, как ослик Иа, тосклив, как рождественский/гусь, обречен…»). Но затем гендерная почва неожиданно уходит из-под ног, обнажая подземные слои явно женского происхождения: «Ну зачем ты мне дал столько нежности, которую/некому донести?/Этой женственности отчаянной — вечной девочке-/травести?..»
Кроме того, создатель «Права на несовершенство» активно разрабатывает и свои собственные темы, выходящие за рамки традиционных гендерных стандартов. К их числу, например, относится индивидуальный миф о золотом веке. Как и положено, райское состояние локализовано у Софьи Греховой в прошлом. Но это не бесконечно далекое прошлое первобытных или ветхозаветных времен, а собственное детство лирической героини. Последняя весьма сожалеет, что оно «кончается первого сентября/с первыми буквами растрёпанного букваря,/с первыми правилами жи-ши». И подобное сожаление вполне можно понять: школьная пора мало чем напоминает средний общеобразовательный Эдем. Права была лиса Алиса, когда внушала Буратино мысль об опасности попадания в сети, сплетенные работниками Минпроса: «Не доведет тебя до добра это ученье… Вот я училась, училась, а — гляди — хожу на трех лапах». К сожалению, сквозному персонажу стихотворных миниатюр, составивших «Право на несовершенство», не довелось повстречать на жизненном пути столь же мудрую и заботливую советчицу. Он, увы, так и не смог узнать «заранее, что все эти правила/Ленца, буравчика, правописания/Разовьют в тебе мании, фобии, прочие комплексы». Не попался ему, несчастному, многоопытный мастер-джедай, способный вразумить юного падавана таким вот спасительным наставлением: «Главное ты не трогай, не пробуй на вкус все эти мелочи,/не открывай тонких тетрадей в клеточку,/не решай примеров, не помни про дважды два…» Делать этого не нужно потому, что именно со школы начинается поверка гармоничного природного существования зловещей житейской алгеброй. Безжалостные педагоги заставляют ребенка смотреть на светлый и радостный мир через тюремные решетки таблиц Брадиса, Менделеева и Пифагора. В результате он рано или поздно оказывается в царстве «тусклых подобий, не помнящих оригинала» и сам становится симулякром, родства не помнящим.
Главный прием, на котором держится почти вся лирика Софьи Греховой, восходит к экспериментам так называемой «комбинаторной литературы». Последняя, помимо прочего, усиленно культивирует жанр «псевдословицы» — эффектного жонглирования обломками малых фольклорных жанров. Вот и в «Праве на несовершенство» нам раскладывают пасьянс из детских загадок («А и Б еле держатся на трубе,/а трубач трубит о моей судьбе…»), скороговорок («Давай купим нам новое прошлое/чье-нибудь:/с пиратскими кораблями,/которые лавировали, лавировали/между наташами и маринами»), простейших заговорных формул («Машенька ждёт ребенка,/выбирает имя от Адама и до Адольфа,/от Кирилла до Мефодия,/от Федота до Якова,/от Якова до всякого»), идиоматических выражений («Не могу себя в руки взять, Господи, ну хоть ты/прибери к рукам»; «Концы с концами не сходятся —/сойдутся с началами») и т.?п.
Иногда производитель этих «псевдословиц» чрезмерно сосредотачивается на технике манипулирования фразеологическими объектами и забывает прямое значение некоторых лексических единиц более низкого уровня. В частности, в одном из текстов упоминается женщина, которая соседям-самоубийцам «монетки сыпала на глаза,/ставила свечи за упокой, вымаливала грехи». Эти ритуальные действия выглядят вполне благопристойными, однако таят в себе множество странностей. Те же монеты, скажем, на глаза усопшего не сыплют, а кладут; грехи не вымаливают, а наоборот, замаливают.
При всем при том нет никаких оснований упрекать Софью Грехову в просчетах и несуразностях. Ведь любые сколько-нибудь строгие оценки теряют смысл после признания автора в том, что он «ничего не путает, кроме имен, городов/и другой несущественной чепухи»…
Алексей Коровашко