Внутри любого молодого интеллектуала – целый выводок радикальных социальных практик
О романе Платона Беседина «Книга Греха» (СПб, «Алетейя», 2012) я собрался написать с изрядным опозданием. Однако и сам «Грех» следует признать несколько запоздавшей книжкой.
Точнее, совершенно архаической.
Дело даже не в постоянных аллюзиях на священные тексты (прежде всего ветхозаветные; тут самый близкий Беседину пример – «Псалом» Фридриха Горенштейна, хотя палитра цитирования у Платона не в пример шире – не только библейские пророки, но и тезка автора, Платон, равно как Будда, Сведенборг, Ницше, Селин, профессор Болингер; вся сходка авторитетов русской классики во главе с Достоевским).
Сознательно ли нащупал автор другой свой конёк – шокирующий физиологизм, сопровождаемый менторскими отступлениями о вредоносности, скажем, употребления пива или лапши быстрого приготовления – неизвестно. Но восходит прием, безусловно, к Библии, или, в русском варианте, к протопопу Аваккуму («Черви в ваши душах кипят!»)
Фишка, тем не менее, в другом. Беседин – адепт вполне несовременного инструментария: как в технологии, так и в методологии. Он пишет в основательно забытой экпрессионистской манере – и потому атмосфера «Книги Греха» более всего напоминает немецкий кинематограф двадцатых двадцатого – Мурнау, Вине (до сих пор культовый в определенных кругах «Кабинет доктора Калигари»). Герой Беседина – Даниил Грехов – кажется похожим на икону немецкого экпрессионизма – актера Конрада Фейдта – весь в черном, с подведенными глазами и утрированной пластикой.
Кроме того, сама установка на подмену бытового реализма голимой чернухой с претензией не только на социальный диагноз, но и философские обобщения заставляет вспомнить перестроечное искусство, осуществлявшееся в тех же категориях и аналогичной цветовой гамме. Не случайно одним из гимнов эпохи сделалась песня «Алисы» «Красное на черном». Впрочем, ее-то Кинчев, наряду с полудюжиной других своих гимнов, до сих пор катает по фестивалям с большим успехом.
Черно в романе многое – от земли и одёжи до мыслей персонажей и пива, которое почему-то тоже всегда темное. Белая разве что водка (и то неизвестно), которая регулярно запивается красным томатным соком. Есть еще серый френч (бывают ли серыми френчи? – в таком случае они должны быть похожи на обмундирование офицеров ветеринарных войск) у вождя нациштурмовиков Яблокова, в котором угадывается довольно злобно окарикатуренный до фюрера-жидоеда Эдуард Лимонов. Чей правый период в политике был весьма краток и, скорее, декларативен, а уж антисемитизмом Эдуард Вениаминович не страдал никогда.
Хотя…
Яблокова паспортное имя – Александр Исаевич Табакман. То есть с таким именем-отчеством да френчем может вовсе не Лимонова мы имеем здесь в протагонистах. Бороды вот только не хватает… Зато ФИО это, согласно Беседину, записано в свидетельстве о рождении, представить которое в руках некоего старца – уже штучный литературный трип.
Красного в пропорции у Платона Беседина даже больше, чем черного, ибо главная стихия романа – кровь. Декорации подбираются в масть ей и цвет.
О «декорациях» я не для красного словца – «Книга Греха» — вещь довольно условная. Скажем, география романа предполагает российский как бы мегаполис, с постоянными дождями и туманами, но где-то на заднем плане мелькает вдруг кипарис. Ботанический оксюморон объясняется на самом деле просто: Платон Беседин родился и рос в Севастополе, сейчас живет и пишет в Киеве и, воля ваша, момент этот принципиальный. Роман его ценен еще и взглядом несколько извне, именно таким пониманием российского подполья из нынешней русской литературной провинции — Украины.
По театральному обыкновению, вымороченная реальность провоцирует переизбыток символизма и недостаток подлинной метафизики, на стыке рождаются примеры высокого штиля, забавные подчас до полной невнятицы.
«Их глаза абсолютно одинаковы. В них зиждется странная сентенция пустоты и близости великого свершения. Туманные, сонливые взгляды устремлены куда-то вдаль, где реет только им ведомый флаг победы».
Хорошо хоть не стяг, и не с прописной буквы.
Вообще, из «Книги Греха» можно наскрести стилевых огрехов на отдельную брошюру, и отнюдь не по сусекам. Впрочем, я хоть и далек от мысли, что весь этот шершавый язык – часть авторской концепции, а не банальное отсутствие грамотного редактора, в итоге и, как ни странно, выходит, будто он тоже работает на текст, разнообразит монолог героя-автора. Еще более искривляя реальность и заполняя уродливыми словесами внутреннюю пустоту персонажей. Которая есть главное содержание «Греха» и мотор его сюжета.
Получается своеобразная полифония, особенно на фоне вовсе нередких энергичных диалогов, подчас точных и ироничных наблюдений.
«Раньше, когда ты просил в магазине бутылку пива, тебе давали твои поллитра. Теперь спрашивают, вам двухлитровую, или маленькую, на литр. В будущем нашим детям будут продавать пиво в канистрах».
По-настоящему раздражает другое – недотянутость фразы, провисание оборота. Обидно, понимаешь, за автора, который мог куда сильнее и в разы точнее. К примеру, в эпизоде с «черным, как смоль, дерьмом, текущим по ногам». Тут надо было, пожалуй, не постесняться (хотя куда уж при таком-то экшне) и сравнить субстанцию со смолою – во всяком случае, термические ощущения были бы переданы вернее. А «черными, как смоль» в старых добрых романах определяли шевелюры красавцев, и не всегда демонических.
Или «стопка виски» в гламурном клубешнике. Спору нет, наверное, многим из нас приходилось догоняться вискарем из разной тары, вплоть до фужеров, однако нормативного для этого напитка стакана никто еще не отменял… Тем паче, что в элитных клубах работают искушенные бармены. Ну да ладно, и у более маститых сочинителей мне доводилось встречать рюмки (!) с «Джек Дэниэлсом», поднесенные в баре чуть ли не «Националя»…
Итак, кровь.
Платон на разные чернушные лады применяет к романной фабуле мифологию «кровавого навета». Потому так много в его книжке евреев и соответствующего вопроса, который странным, однако, образом не акцентируется не в юдофобском, не в юдофильском ключе. Чему есть свое объяснение. Американский исследователь А. Дандес в свое время, для объяснения причин возникновения легенды, выдвинул теорию «проективной инверсии»: «А обвиняет Б в совершении действия, которое, в действительности, хочет совершить сам».
Герой романа Беседина, Данила Грехов (пора, наконец, к нему присмотреться) пытается заполнить радикальными социальными практиками внутреннюю пустоту и неумение жить. Участвует в деятельности секты «позитивных» имени Сары Кали (не грозная богиня ведического пантеона, но цыганская святая, по легенде, служанка Марии Магдалины). «Позитивные» распространяют смертельно опасный вирус через кровь. Служит штурмовиком в фашизоидной организации Яблокова. Кроме того, общается с готами, потенциальными самоубийцами, фотографирует тусовки, в которых свальный грех сопровождается отвратными ритуалами и пр. Такое вот гнусноватое, кишащее монстрами и жертвами, подполье. Грех (естественное прозвище героя) предпочитает оставаться наблюдателем, однако само метание между штаб-квартирами зла, богатое воображение и покорность обстоятельствам провоцируют все новые потоки крови, нагромождение трупов, конвейер устрашающих и постыдных историй…
Даниил – своего рода детонатор в адской машине, его желания становятся материальны, некие силы заинтересованы, чтобы доделать за героя то, на что он по слабости и склонности к рефлексии не может решиться. Классическая логика «кровавого навета», стремительного становящегося из мифа – реальностью.
«Книга Греха» — детектив в одном флаконе с триллером, но осуществленный в достоевских координатах – когда не так принципиально, кто убил-с. Автора занимает метафизика преступления, сопутствующая природа и атмосфера.
С этим, надо сказать, всё в комплекте, и даже чересчур. Даже мне, повидавшему немало, а прочитавшему еще больше, как-то неловко это пересказывать. Упомяну лишь один эпизод и персонажа, аналогов которым в русской литературе, пожалуй, и не было – девушка Нина, которой, по ее собственному настоянию, удаляют клитор. После операции, проведенной в походных условиях, Нина съедает ампутированный фрагмент… Сорокин, помноженный на раннего Маяковского.
(Впрочем, вспомнил: в скандально-букероносном «Цветоточном кресте» елены Колядиной есть схожая операция с «похотником» — без гастрономии, естественно; однако игровая стихия «Цветочного креста» не дает отнестись к операции серьезно, это даже не удаление зуба).
Но вот главное. Почему-то послевкусие от книжки дает ощущение странной свежести, какого-то неожиданно-легкого света, как будто изнурительный индустриальный пейзаж вдруг закончился зеленой аллеей с ветерком и листьями – и неважно, парковой или кладбищенской. Дело в несомненной талантливости автора, умении вывести читателя за пределы маргинального ада по невидимой, но осязаемой тропинке; сам набор достоинств бесединской прозы, усиливая эффект описываемых страстей и ужастей, за пределами текста начинает им жестко оппонировать. И здесь – главная удача молодого писателя.
Текст Беседина, полный апокалиптических сигналов, я бы все же не стал называть «романом-предупреждением». Скорее, автору виделась «история моего современника», в гротескном варианте, состояние неокрепшей души в тяжелый период – больше внутреннего, нежели внешнего мира.
Другое дело, что любая провинциальная новостная лента, читаемая даже подряд – готовая «Книга Греха». Самоубийства подростков — две девочки, ученицы одной школы, прыгают с крыши девятиэтажки с разницей в несколько дней. Убийства и расчлененка – парень, по профессии мясник, в новогодние каникулы поохотился с топором на свою бывшую девушку, а заодно ее нынешнего парня и несостоявшуюся тещу. Лаборантка университета, из «хорошей татарской семьи», похитила 12-летнюю подругу своей племянницы, и, засветившись на переговорах о выкупе, убивала девочку ножом, нанеся около двадцати ударов… Сексуальные скандалы – с инцестом и педофилией, иногда вместе…
Бывают времена, когда самая условная литература, с архаикой «кровавого навета» и немодной эскпрессионистской техникой, звучит как нон-фикшн.
Алексей Колобродов