В последнее время мне попались на глаза сразу несколько материалов о Фридрихе Горенштейне, с общим и весьма предсказуемым пафосом, подкрепленным не столько аргументами, сколько эмоциями – о крупнейшем, но, увы, почти незамеченном русском писателе, классике XX века, который до сих пор в святцах не значится.
В те же дни я читал объемную нацбестовскую рукопись – роман Александра Терехова «Немцы». Терехова с Горенштейном роднит многое, и прежде всего – тотально насмешливый взгляд на человеческую природу во всех ее подробностях, деталях и нюансах. При глубоком уважении, почти ветхозаветном поклонении движению жизни вообще.
Еще подумалось: Терехов – дай Бог ему здоровья, всяческого благополучия и настоящей писательской славы – при всех своих больших и «Больших» книгах, верных и влиятельных поклонниках – рискует повторить гореншейтенову судьбу. Литературного слона, которого по близорукости и якобы наивности взяли, да и не приметили.
Будет неправильно и несправедливо, если именно так произойдет.
Итак, «Немцы». На первый и даже не сильно поверхностный читательский взгляд, это социально-психологический, вполне традиционный роман, о быте и нравах московского чиновничества лужковского призыва. С густыми вкраплениями семейной драмы. Вполне адекватными будут и поэтические дефиниции, траченные восторгом, вроде: притча о власти. Или – сага о коррупции.
В таком случае на поверхности и расшифровка названия – автор, предвкушая убойность фактуры, неоригинально хеджируется – вроде как не здесь и не сейчас; не наши, а немцы.
Прием, хоть и впрямь не уникален, но причудлив – и герой романа Эбергард, и его бывшая жена Сигилд с дочкой Эрной, и нынешняя супруга Улрике и партнеры по трудному бизнесу выживания во власти – Фриц, Хассо, Хериберт, существуют в исторически и географически (разве что минимальный произвол в топонимике) достоверной Москве 2007-2008 годов (выборы Медведева, смерть Ельцина) и образуют диаспору лишь по принципу взаимодействия, более-менее тесного, с главным героем. Ничем не отличаясь от туземного населения во главе с мэром Григорием Захаровичем и его супругой Лидой, за которой маячит могучий и всепожирающий семейный бизнес-спрут — ООО «Добротолюбие».
Даже если Терехов кого-то и скрывал под «немцами», для романа это уже непринципиально, ибо здешняя реальность обустроилась по собственным законам. Может быть, из Гоголя. «Немцем у нас называют всякого, кто из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед – всё немец». Писательская оптика Терехова – для которой своих вообще не существует, чужие все – подобную версию усиливает, но, думается, проблема еще глубже. Терехов – антрополог, то и дело переквалифицирующийся в энтомолога, который по-своему влюблен в предмет исследования, но ничуть не готов при этом поступаться академической бесстрастностью и жестоким лабораторным юмором (прошу прощения за длинную цитату, но Терехова вообще трудно цитировать, а коротко – так и невозможно):
«Новые люди – они смеялись вместе с прежними в буфетных очередях, поздравляли равных по должности с днями рождения, показывали фотографии
детей и собак и выглядели обычными, единокровными, теплокровными млекопитающими, потомством живородящих матерей – как все, но никого это не обманывало: упаковывались они отдельно, между собой говорили иначе (или казалось испуганным глазам?), улыбались друг другу особо, уединялись, припоминая общее прошлое (где это прошлое происходило? когда?), отстраненно замолкали, как только речь заходила про монстра; владели будущим, жили уверенно, они – «на этом» свете, а префектурные старожилы оставались «на том»; новые знали «как»: не поднимали на префекта глаз, вступали в его кабинет на цыпочках (Марианна показывала желающим – как), крались до ближайшего стула, неслышно присаживались и глядели в стол, помалкивали (и все теперь старались так же), когда префект спрашивал, быстро переходя на мат и бросание подручных предметов. Новых объединяло происхождение, не дающее себя для определения уловить, не сводимое к буквам ФСБ, к слову «органы», что-то более глубокое, близкое к человеческой
сути, наличие каких-то избранных, меченых клеток в многоклеточном организме, позволивших оказаться в восходящем потоке».
Естественная среда обитания персонажей-подопечных Терехова – коррупция. Здесь своя система отношений, собственный язык (помимо хрестоматийного уже «откатить», есть еще «занести», «порешать вопросы», «работать через такого-то»). Писатель сей феномен не живописует, он дает привычный фон, подмалевок, двигает читателя к пониманию метафизической природы российской коррупции.
По Терехову (ну, и согласно национальной традиции) коррупция сродни искусству или духовной практике, поскольку требует от своих адептов служения полного, без остатка. Это явление, пребывающее как бы вне закона, но являющееся непременным правилом игры. И условием существования (да и развития) государства в его нынешнем виде.
И условием пребывания во власти; принять этот парадокс как должное, то есть вовсе не замечая, но при иных обстоятельствах сделать безошибочный выбор в пользу закона или правил игры – это и есть главное качество не идеального, а просто профессионального человека власти. Своеобразная начальственная йога, идеальный последователь которой должен даже не практиковаться по часам, согласно графику, но существовать внутри нее, не замечая посторонних людей, идей, предметов и явлений.
Эбергард отвлекается на постороннее – семейные дела, необязательный романчик, разборки с бывшей – и закономерно выпадает из своей небольшой, но единственной власти. Религиозная практика эта еще и языческая – возмездие нагоняет отступника без промедления. Впрочем, открытый финал романа превращает житейскую катастрофу в призрак свободы, который догоняет Эбенгарда алкогольным весенним ветром и несильно толкает в грудь. Оптимизма, впрочем, ноль – просто именно так бывает, когда выходишь на улицу после долгих часов в лаборатории, переполненной многая химией и печалью.
Терехов – редкий у нас случай синтетического, или, если угодно полифонического автора (в смысле не достоевском, а, скорее, музыкальном). Мастерство его таково, что все слои, пласты, линии, узлы и персонажи гармонично существуют в едином пространстве, не испорченном кривизной фабулы, сюжетными разрывами, (пост) модернистским скрежетом и словесным недержанием (Терехов многословен, но не избыточен).
Взять семейную бытовуху. Собственно, общеизвестная голубая чашка – отец и дочь, невозможность счастья втроем, всегда кто-то отваливается; по традиции мир – окружающий, дружественный или враждебный, – допускается в эту литературную ячейку на птичьих правах социальной рекламы. У Терехова математически точно выдержаны все пропорции, и к финалу, почти мистическим образом, враждебность исчезает с обеих сторон… Это я не про свет в конце романа, а про писательское мастерство.
«Немцы» — роман десятилетия, и я говорю не только о литературной эпохе. Путин и Медведев – под собственными именами (сами не участвуют, просто их часто упоминают), Лужков с Батуриной, как уже говорилось, обзавелись псевдонимами. Читатель пусть не ближайшего, но обозримого будущего, вряд ли воспримет «Немцев» как исторический документ или литературный памятник. Скорее, как учебник нравов. Поскольку ничего здесь, конечно, не изменится.
Вот что еще роднит Терехова с Горенштейном – это практический, деятельный эсхатологизм пророков, которые четко отслеживают текущую ситуацию, но отвлекаются и на другие, глубоко не здешние дела. А потом, обернувшись и вспомнив, такой пророк еще и удивляется: как? вы еше живы? и продолжаете? круто! уважаю!
Как будто не сам придумал в свое время, насколько неизменно вещество всей этой жизни.
Алексей Колобродов