Вполне тривиальная идея о том, что литературный критик Лев Данилкин и Лев Данилкин – биограф как будто не знакомы друг с другом, посетила меня еще при чтении монументального «Человека с яйцом». Герой этой книги – Александр Проханов, который, конечно, ближе к нынешнему герою Данилкина – Юрию Гагарину, чем к объектам данилкинского профессионально-критического интереса – отечественным литераторам.
Наверное, для критика Проханов бы как раз оставался именно что литератором, поотечественней многих. Но для Данилкина – историка и биографа, постфактум оценившего мощь и неповторимость советско-имперского расцвета, энергично признававшегося в любви к одному из самых последовательных его певцов – Владимиру Бушину, Гагарин и Проханов фигуры, если не общего ряда, то одного романа идей.
Выражусь точнее – оба Данилкины, может, и знакомы, но на публике этого стараются не демонстрировать. Видимо, в силу каких-то скрытых оперативно-тактических соображений.
С первым Данилкиным всё ясно. Книжный обозреватель популярной «Афиши», полпред отечественной литературы в журнальном глянце, заслуживший сравнение, пусть ироническое, но ведь с Белинским, единственный в своем роде современный критик, в чьей книге «Парфянская стрела» сегодняшняя русская литература стала не столько поводом, сколько самостоятельным сюжетом.
Подробней нам предстоит разобраться со вторым Данилкиным.
1.
В свежей, серия ЖЗЛ, книге о Гагарине («Похоже, тут есть о чем поговорить; и да, 50 лет со дня Полета – хороший повод взяться за биографию Гагарина: пора не только очистить памятник, но и показать, что у истукана был оригинал – который, как мы увидим, весьма существенно отличался от монументального образа» – просто и прямо объясняет свою концепцию автор), я только в эпилоге наткнулся на эпизодически-личное в связке «субъект-объект». В скобках, призванных подчеркнуть несерьезность опыта – подчеркивания непосредственно в тексте скромному биографу показалось мало.
«(Даже автор этой книги начал свои окологагаринские исследования с того, что зачем-то поехал на Крижачский аэродром и прыгнул с парашютом. Та же мотивация (ранее Данилкин говорит о «курьезных попытках имитации» – А. К.) – и тоже, надо полагать, “жалкое зрелище”»).
Оригинальной фишкой нынешнего, и очень динамичного периода ЖЗЛ, представляется вслух не проговариваемое, но как бы подразумеваемое равенство весовых категорий автора и героя. Не в исторической, разумеется, перспективе, не по гамбургскому, но в определенном, корпоративно-тусовочном изводе.
Дмитрий Быков – «Пастернак», «Окуджава», Захар Прилепин – «Леонид Леонов. Игра его была огромна». В известном смысле в этот ряд встают биографии классиков авторства Алексея Варламова, «Иосиф Бродский» Льва Лосева, жизнеописание Нестора Махно Василия Голованова, и даже бестселлер «Ельцин» Бориса Минаева, где биографа предсказуемо и медийно заслонил автор предисловия Владимир Путин… До анекдота и скандала добралась данная тенденция в жалком и неряшливом опыте Валерия Попова «Довлатов».
Многим читателям интересней не то, что на сей раз сказано о герое, но кем сказано и как.
В этом смысле модный Данилкин тренд не нарушает, но разрушает, упрятав себя в самую глубокую гагаринскую тень. Возвращаясь если не к классическим образцам, то к позднесоветским традициям, когда серия курировалась активистами патриотического лагеря.
Вот что пишет Сергей Боровиков в остроумных, интонационно неподражаемых «Рассказах старого книжника», повествуя о литературных нравах 70-х, о «русской партии» и тогдашней ЖЗЛовской практике:
«Самыми желанными авторами были писатели и критики патриотического направления. Критикам отдавалось предпочтение, поскольку они умели работать с документами, понимали специфику жанра, тогда как прозаик или поэт более полагались на интуицию, вдохновение и воображение».
Кстати, об источниках. Как и положено добросовестному исследователю Данилкин, предваряя основные главы, много говорит о свидетельствах и свидетельствующих; методологии работы с документами. А детективную, ошарашивающую всех, кто не в теме, развязку, приберегает напоследок.
«И вообще, почему те, кому интересен Гагарин, должны узнавать о нем практически исключительно из мемуаров? Ведь странно: на 99 процентов источниковая база гагаринской биографии – мемуары, архивы-то – закрыты. Почему надо быть Ю. Батуриным или А. Леоновым, чтобы получить доступ к ним? Почему мы должны зависеть от персональных версий истории? Почему мы должны ждать, пока о своих встречах с Юрием Гагариным выскажутся Виталий Хрисанфович Тохтамыш, Аарон Израилевич Резников, Августа Костюченко и профессор Биби – а не просто пойти в архив и узнать о Гагарине то, что хотим?»
Эта эмоциональная сноска в «Эпилоге» – своеобразный аналог кисти мастера, запекаемой в красках под шедевром. Данилкин так выстраивает структуру текста, вырабатывая особую технологию повествования, что даже самый внимательный читатель ощущает «источниковый дефицит» далеко не сразу.
(Надо сказать, что автора рецензии поначалу испугало даже не количество мемуаристов, но авторская их нумерология, в каждой главе – отдельная подборка цитат и цифири, однако в процессе чтения сложность уходит – расфасованная информации приобретает ценность отдельно от носителей, да и последних начинаешь различать).
2.
Однако – к тексту.
Данилкин – первый из гагаринских биографов, кому удалось свести в адекватной пропорции Гагарина – космонавта, Гагарина – человека и Гагарина – бренд. Поместить в один аудиоряд «Поехали!», «Опустела без тебя земля» и «Гагарин, я вас любила, о-о» (обошлось, пожалуй, лишь без Лаэртского, «Шел Гагарин по деревне…»). Соединить надпись «СССР» на шлемофоне с названием ночного клуба «Гагарин». Передать аромат шестидесятых (не только советских) так, будто он достался ему запаянным в капсулу, а капсула была передана в эстафете.
Советские же шестидесятые – с их человеческим лицом и ленинскими нормами, щенячьим желанием нравиться взрослым, утопизмом и прожектерством – в книге «Гагарин» – не фон, а почва – и в этом смысле Данилкин стилистически и концептуально наследует не только Проханову, но книжке Вайля и Гениса «Шестидесятые. Мир советского человека».
Бывают странные сближенья…
Любопытно, как Данилкин всего этого добивается. Новых источников он почти не раскопал (их и нет, как выяснилось), авторских домыслов не допускает, но выстраивает даже не монтаж, а коллаж цитат, где статусные мемуаристы соседствуют с Пелевиным («Омон Ра»), Николаем Носовым («Незнайка на Луне»), Томом Вулфом, бытописателем американских астронавтов, есть даже Василий Аксенов и Сергей Довлатов. Эффект великолепен.
Данилкин указывает на основоположника метода – Вересаев о Пушкине, но идет гораздо дальше – из свидетелей в соучастники, из реализма в поп-арт.
Монтаж предполагает последовательное разворачивание сюжета, тогда как коллаж – сюжет, собранный воедино, закольцованный, рассчитанный на мгновенный удар по зрению и сознанию, равноправное объединение в одном кадре центральных и маргинальных фигур.
Забавно, что именно в коллаже богатейшее литературное подсознание биографа проявляется ярче всего. Каждая, внешне посторонняя цитата – сосуд с двойным дном, а не просто бантик к монументу Гагарина.
Пелевин? Ну, ясно, что «Омон Ра», однако есть еще высказывание Данилкина в одном из интервью:
«Я бы с удовольствием взялся за биографическую книгу о Пелевине, там столько материала, мне самому страшно интересно (…), но он (…) – однажды совершенно явственно дал понять, что книга о нем – табу, и я слишком уважительно отношусь к этому человеку, чтобы пренебречь его мнением».
Носов, «Незнайка на Луне»; оказывается, интерес аналогичного рода:
«Кто меня на самом деле волнует, так это давным-давно умерший Носов, Николай Носов со своей Луной, вот уж кто, без всякой иронии, заслуживает персональной ЖЗЛ, совершенно уникальная фигура».
Сергей Довлатов представлен необязательной цитатой по теме всеобщего воодушевления 12 апреля 61-го. И только, дескать, фарцовщик Белуга демонстрировал угрюмый скепсис… О массовых восторгах, да и о скепсисе (знаменитое стихотворение Наума Коржавина «Мне жаль вас, майор Гагарин») мы бы знали как-нибудь без Сергея Донатовича, но фишка в том, что на самом деле в коллаж просится другое его высказывание:
« – Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!» И т. д., «Заповедник».
Нынешний мемориал, т. н. «Место приземления Гагарина» – на самом деле, действительно, фальшивка. О причинах и обстоятельствах подлога – ниже.
Представителем «шестидесятнической» квоты выглядит в общем хоре и Василий Аксенов, но вот история взаимоотношений Юрия Гагарина и Евгения Евтушенко, пересказанная Данилкиным, смотрелась бы, как родная, в последнем романе Василия Павловича «Таинственная страсть».
Фиксируются и совсем причудливые шалости литературной подсознанки:
«И с какой, собственно, стати, мы проявляем интерес именно к Гагарину? Ну да, он первым побывал там, где никто не был, и увидел нечто такое, что никто до него не видел, – нечто, предположительно, очень важное. Однако очевидно ведь, что «первый» и «лучший» – совершенно не одно и то же. Владимир Джанибеков, вручную, без подсказок, пристыковавший корабль к мертвой, неуправляемой станции «Салют-7», был безусловно более искусным пилотом, чем Гагарин. Инженер-конструктор Константин Феоктистов был гораздо более компетентен в том, что касается устройства корабля (…). Валерий Поляков, просидевший в космосе 437 суток безвылазно, был более выносливым, работоспособным и самоотверженным, и вообще такого рода пребывание на орбите в качестве подвига выглядит гораздо более внушительно, чем полуторачасовой пикник. (…) Да чего уж далеко ходить: все гагаринские рекорды были меньше, чем через полгода вчистую побиты его собственным дублером Титовым – который летал дольше, дальше, быстрее, опаснее (…)».
«Реб Арье-Лейб, – сказал я старику, – поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три тени загромождают пути моего воображения. Вот Фроим Грач. Сталь его поступков – разве не выдержит она сравнения с силой Короля? Вот Колька Паковский. Бешенство этого человека содержало в себе все, что нужно для того, чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить блеск новой звезды? Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли внизу, на шатких ступенях»
Исаак Бабель «Как это делалось в Одессе».
3.
Если бы Лев Данилкин видел свою задачу биографа только в «очистить» и «показать», с помощью мастерского коллажа цитат и тонких авторских ремарок; в портрете хорошего человека на фоне прекрасной эпохи, в медийном оживлении «человекобренда» – получилась бы, наверное, очень хорошая книга, недосягаемый образец для глянца («Караван историй» и пр.).
Но, исполняя задачу, автор выполнял миссию. Пожалуй, без особой надежды на успех. Понимая, насколько она сложней и глубже внешнего замысла.
Биограф видит сложность своей задачи в оппонировании не столько советско-официозному образу Гагарина (импульс к созданию и поддержанию которого сначала выдохся, а потом потерял смысл), сколько его двойнику – альтернативному гагаринскому мифу. Порожденному отчасти либеральным диссидентством, отчасти народным ревизионизмом, а в основном – идеологией обывательского цинизма. Которая овладела массовым сознанием в 70-е, и с тех пор мощно укрепилась и заматерела.
Более того, Данилкин имеет смелость назвать именно эту, а не советскую версию гагаринской биографии основной, «общепринятой»:
«(…) Чистый, светлый юноша, слетал в космос, – а потом, под давлением обстоятельств стал деградировать, – и деградировал бы, наверное, окончательно, но Бог дал погибнуть молодым. Это очень хорошая версия, если вы художник, расписывающий палехские подносы, – именно такой персонаж вам и нужен».
Горечь биографа здесь ощутима еще и потому, что он зримо представляет адептов «романтического», «палехского» ключа к гагаринской биографии, их силу и убедительность:
«Если бы он прожил дольше (…), обзавелся бы торсом, одел бы джемпер, генералом в отставке лопатил бы землю в Подмосковье на приусадебном. Распухал бы от комаров и от водки. Принял бы ГКЧП, но затем перешел бы на сторону Ельцина, как все служаки.
Слава Богу, он гробанулся вместе с летчиком-испытателем Сергеевым (Серегиным – А. К.), и остался нам только его рейд в космос».
Эдуард Лимонов. «Священные монстры».
«Сейчас я думаю, что его великая судьба преподнесла ему и трагический финал лишь для того, чтобы ярче оттенить свой выбор: герои не должны доживать до старости, да и представить Гагарина в роли старика, десятки лет проводящего в президиумах торжественных собраний и, звеня сотней орденов, повествующего в тысячный раз о своем звездном часе… Это все равно, что Сергея Есенина вообразить в роли престарелого, как Сергей Михалков, героя соцтруда».
Сергей Боровиков, «Хронос»
Отметим здесь главный гагаринский парадокс – он, чей Полет воспринимался как триумф – в широком смысле – физики, утилитарного знания, познаваемости мира – вдруг становится совершенно (и безальтернативно! у самых разных комментаторов!) метафизической фигурой, инструментом и любимцем Творца.
В русле этой тенденции – многие штудии Льва Данилкина: поразительные по силе куски, где Полет метафорически интерпретируется как римейк Евангельского сюжета:
«Православная Пасха в 1961 году праздновалась 9 апреля. 12 апреля, соответственно, было средой Пасхальной недели. Разумеется, важно не то, что была среда, а то, что была весна, что было утро, что он упал на пашню – ну да, как проросшее зерно, как вернувшееся солнце, как воскресшие Озирис, Адонис, как Христос; невозможно не обращать внимания на всю эту удивительным образом совпавшую символику, на то, как фантастически ловко он, среди прочего, вписался в календарный миф о возвращении-воскрешении. Во всем, что происходило под Смеловкой, была не только пронзительная новизна, но и присутствовало странное ощущение дежавю, чего-то уже однажды происходившего; слишком много совпадений. Полет был своего рода распятием, а возвращение – Пасхой. И все это движение растревоженных масс – тоже, некоторым образом, напоминает «явление Христа народу»; да даже запрет сразу после приземления на поцелуи – на что, в сущности, это было похоже? Правильно: где-то мы это уже слышали».
…Но вернемся к человеческому и гагаринскому. Данилкин отмахивается от мелких, как бесы, мифов (Гагарин и Серегин, положив на задание, полетели на матч «Пахтакор» – ЦСКА; пьянство, блядство), не обходя, впрочем, реальной первоосновы баек – вроде «форосского инцидента» с разбитой вдрызг экспортной гагаринской физиономией и китайской глицинией.
Но занимают и угнетают его, конечно, не истории, а История. Вот этот назойливый мотив «Если бы». Биографу в этой тяжелой игре – полемики с массовым сознанием, приходится по-борхесовски нырять в сад расходящихся тропок (ага, «на пыльных тропинках далеких планет») альтернативной истории, осуществлять подмену «общепринятого» мифа своим собственным.
«(…) Гагарин – НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ключевая фигура русской истории» И далее, вплоть до политических перспектив Гагарина в партийном и советском руководстве, многовариантности судеб бывшего СССР, геополитики. «Заматеревший – набравший вес, подобрюзгший, максимально мимикрироваший под образ кремлевского старца – он становится министром обороны вместо умершего Устинова, возможно – председателем Верховного Совета СССР».
Очевидно, подобные забавы увлекательны и заразительны, на них подсаживаешься, но мне представляется все это если не лишним, то избыточным.
(Здесь же отмечу, что альтернативные истории иногда развиваются в ущерб реальным – Данилкин упоминает, скажем, о встречах Гагарина с собратьями по кумирне – Че Геварой и Владимиром Высоцким, но подробности остаются за кадром).
Биограф – если брать его текст не фрагментарно, а целиком – ответил на все «если бы» задолго до эпилога. Снял с повестки дня эту мифологическую параболу: рост – Полет – приземление, сиречь деградация. Поэтому биография Гагарина дана сюжетно и последовательно, где Полет – если и золотая, но середина, а Гагарин – чаще человек (анекдотчик, бильярдист, растерянный обыватель в микросюжете «Гагарин и Хрущев», после снятия последнего; хоть и специфический, но светский персонаж, не теряющий индивидуальности даже в амплуа экспортного пропагандиста), нежели военный, летчик, командир отряда космонавтов.
А контрапунктами романа воспитания (да, помимо прочего, книга Данилкина – еще и отличный роман воспитания) становятся вовсе не триумфы, но два, на мой взгляд, ключевых эпизода с явно негативной окраской. Первый – «темная», устроенная Гагарину товарищами-курсантами в казарме Оренбургского летного училища. Второй – форосский загул, с густым запахом коньяка и адюльтера, едва не стоивший Юрию Алексеевичу если не всей советской карьеры, то участия в XXII съезде КПСС. Энергия преодоления этих эпизодов показывает, что говорить в случае Гагарина о «деградации» – как минимум, спорно.
4.
Восхищение не только героем, но и советским космическим проектом – еще один сюжет книги. Хотя, пожалуй, подавляющему большинству читателей предстоит впервые узнать, что:
– Полет Гагарина, в завершающей его части, прошел вовсе не по букве сценария: достаточно сказать, что наземные службы, ответственные за встречу, а, при необходимости, и за спасательные работы, Гагарина элементарно проспали.
– Космическая программа СССР регулярно встречала непонимание верховной власти, бюрократические препоны даже среднего уровня для штурмовавших небо оказывались подчас непреодолимы; уже Королев сталкивался с урезанием бюджетов, а после его гибели партийное начальство стало видеть в проекте лишь средство пропаганды.
– даже в первом отряде космонавтов наличествовала конкуренция и чуть ли не дедовщина, нравы напоминали современные офисные войны; «летчики» конфликтовали с «конструкторами», и те, и другие противились «женской квоте»…
Все, как у людей.
Но Данилкин – человек своего поколения, равно далекий от либерального мейнстрима и патриотических комплексов, для него «скрытый космос» (как назвал свои ценнейшие свидетельства, инструктор первого отряда космонавтов генерал Каманин), так же, как затухание проекта – вовсе не повод для заклинаний «все расхищено, предано, продано» и «насмешки горькой обманутого сына над промотавшимся отцом».
Данилкин бодр, он знает, что ничего не было зря, а «у нас была великая эпоха» – не предмет полемики, а простая констатация.
5.
Автор данной рецензии – саратовец, и потому «саратовский текст» биографии Юрия Гагарина – важный для меня и, пожалуй, самый живой, здесь и сейчас, из сюжетов книги.
Наши областные власти (special thanks to губернатор Павел Ипатов), слили в выгребную яму безвременья полувековой гагаринский юбилей, отметив дату 7 апреля, на пять календарных единиц раньше Дня Космонавтики.
Злые языки поговаривали, что Гагарина угораздило слетать в день рождения саратовского губернатора, который он предпочитает отмечать за пределами региона.
Как бы то ни было, но и 7-го апреля на Месте приземления Гагарина получилось организовать некое официозное действо, зазвав нескольких космонавтов и спикера Совета Федерации Миронова. Плюс непременный Кобзон. Народ саратовско-энгельсский безмолвствовал и вообще был не в курсе. Открыли т. н. «галерею космонавтики», ее-то мы и поехали смотреть в Пасху, 24 апреля.
Галерея в чем-то тоже копирует евангельские мотивы – Учителя и Предтечи (Циолковский и Королев), барельефы под металлическими ромбиками; отдельно – Апостолы – космонавты.
Художник явно обнаружил знакомство не только с фотографиями персонажей (причем сделанными не на момент совершения ими полетов, а много позже – космонавты выглядят взрослыми, минимум за сорок, военными дядьками и тетками), но и с эстетикой «Звездных войн» и покемон-серий. Квадратные физиономии, мощные надбровные дуги, чужие инопланетные взгляды.
Мне показалось, будто в галерее упрятан какой-то тайный код – настолько странным выглядел принцип отбора. Если речь идет о первом отряде космонавтов, почему отсутствуют Андриян Николаев и Валерий Быковский? Если о всех последующих отрядах – почему они представлены так куце? Впрочем, к одной из разгадок кода я, похоже, приблизился, заметив очевидное портретное сходство Королева с бывшим нашим губернатором Дмитрием Аяцковым, а космонавта Кубасова – с нынешним, Павлом Ипатовым…
Впрочем, все это – лишь продолжение традиции абсурда, укоренившегося в местной исторической географии полвека назад. Ибо то, что называют «Местом приземления Гагарина» – микс потемкинской деревни с довлатовским заповедником.
Лев Данилкин дает убедительные аргументы в пользу альтернативной географии приземления. Объясняет, как и почему сложилась мифология (точнее – искажение фактов) вокруг села Смеловка.
Данилкин: «Космос был пространством тотальной неизвестности – после входа же в атмосферу Гагарин очутился не просто на планете Земля и даже не просто в СССР, а – надо же, как будто Бог ему ладонь подставил – под Саратовом, в хорошо знакомой ему местности (…), спланировал над Волгой…»
Гагарин: «Случилось, как в хорошем романе: мое возвращение из космоса произошло в тех самых местах, где я впервые в жизни летал на самолете».
В. Кац, биограф Гагарина: «Занимаясь краеведением, я, в свое время, решил во что бы то ни стало отыскать документ, указывающий подлинный район приземления Юрия Гагарина. В конце концов, пути привели в ту самую часть, что располагалась в населенном пункте Подгорное. Командир дивизиона подтвердил, что в Историческом формуляре части об этом имеется запись. Выглядела она следующим образом: «12.04.1961 г. в 10 час. 55 мин. 2 км юго-восточнее н. п. Подгорное приземлился летчик космонавт майор Гагарин Юрий Алексеевич, совершивший первый космический полет на космическом корабле «Восток». Первый заметил ефрейтор Сапельцев В. Г. (…)» Насколько известно, эта запись в Историческом формуляре в/ч 40218 вообще является единственным официальным подтверждением факта завершения Гагариным космического полета. Ложное место приземления, у села Смеловка, начиная с шестидесятых годов, было признано одним из символов Саратовской области».
Сайт администрации Энгельсского муниципального района: «Ракетный дивизион был режимным объектом, вокруг которого простиралась «закрытая зона». (…) В дивизионе базировалось шесть передвижных пусковых ракетных установок С-75 М, находилась радиотехническая батарея со станцией наведения и обнаружения (дальность действия – 110 км) и станцией разведки целеуказания (деятельность действия – 150 км). Там служили 17 офицеров и порядка 90 солдат. В 1993 году военные покинули это место, сейчас сооружения дивизиона бесхозны».
В. Кац: «Раскрытие района дислокации действующей зенитно-ракетной части было недопустимо. Должностные лица, отвечавшие за охрану государственных и военных секретов, понимали, что со дня на день к месту посадки космического корабля хлынут массы людей, включая журналистов. Они мгновенно разберутся, где космонавт Гагарин находился первое время после приземления. К тому же для регистрации мировых рекордов, установленных в ходе полета Гагарина, требовалось представить в Международную авиационную федерацию (FAI) соответствующие документы, с указанием в них точных сведений относительно места старта и места приземления космического корабля «Восток». Чтобы как-то выйти из щекотливой ситуации, пошли на подлог».
А самое для меня интересное, что в этом самом Подгорном располагалось родовое имение (тогда – ветхий деревянный дом со скрипами и шорохами почти на волжском обрыве), моего приятеля Сергея Трунёва, ныне поэта и гуманитарного ученого. Я нередко гостил у него – одно из лучших было мест на свете для стихов, рыбалки и портвейна «Арпачай» (как-то потребили за вечер привезенную мной дюжину бутылок с кривыми этикетками и надписями «креплеННое»).
Трунёв, сам тогда мачо не из последних – фуфайка, разбитые тренировками кисти рук – гордился брутальностью отчих мест, которые в народе именовались Подгорным Карабахом.
Помню и бесхозную воинскую часть – осевшие ворота со ржавыми звездами, и заброшенный храм, и – на рассветной рыбалке – волшебное ощущение одновременно бесконечности и познаваемости Господнего мира и понимания, что если где-то сходятся земля, вода и небо – то именно здесь.
Алексей Колобродов