Сергей Довлатов в серии ЖЗЛ “Молодой Гвардии”. В “малой серии”. Можно себе представить, как сам Сергей Донатович горько веселился бы по этому поводу, сколько выдал бы, импровизируя, новых расшифровок знаменитой аббревиатуры – не всегда цензурных, но неизменно остроумных…
Даже Довлатов, который, допустим, знаком с масштабами посмертного признания, оглушенный славой, разобранный на цитаты, “оэкраненный”, как мечталось Игорю Северянину, и обмемуаренный “друзьями”, подобно Владимиру Высоцкому.
1.
Беда, однако, в том, что поводов для веселья мало. Разве что в духе тех довлатовских баек, которые для печати не предназначались и вырывались у писателя, пораженного человеческой низостью, в моменты злости и отчаяния, в некоторых частных письмах.
Издателям и автору книжки Валерию Попову, питерскому прозаику (крепко читателями в этом качестве подзабытому), наверное, страсть как хочется сегодня, чтобы книжку обозвали “скандальной”. Плюс эксклюзивность, некоторая даже детективность и нечаянная рифма к нелепостям и курьезам довлатовских жизненных обстоятельств.
Издатели в предуведомлении на такой оборот намекают: “Уважая права наследников писателя, мы приняли решение – впервые за 120 лет выпустить книгу из серии “ЖЗЛ” без всяких иллюстраций, даже без фотографии героя на переплете. Мы также исключили из книги многие письма Довлатова, в том числе его “запрещенную” переписку с И. Ефимовым”.
(История судебной тяжбы вокруг книги “Сергей Довлатов. Эпистолярный роман с Игорем Ефимовым” – М.: “Захаров”, 2001– достаточно известна. Но, к сведенью иронизирующих по сему поводу “молодогвардейских” издателей, Валерий Попов ухитряется, тем не менее, контрабандой протаскивать куски из переписки Довлатова с Ефимовым – стр. 312–313. Равно как редактировать довлатовские письма – видимо, тоже “уважая права”. Но об этом ниже.)
Те же издатели недоумевают – искренне или притворно (второе вероятней): “В адвокатской претензии ничего не говорится о первопричине недовольства наследников Довлатова готовящейся книгой Попова. Этой причиной не может быть нарушение авторских прав – ведь издательство сразу выразило желание оплатить все запрошенные правообладателями суммы и учесть все их поправки, для чего выслало рукопись вдове писателя. Автор уже вносил в текст поправки по замечаниям Елены Довлатовой, но эту конструктивную работу прервал уже упомянутый категорический запрет”.
Тут много всего. Возникает естественный вопрос – а стоило ли вообще издавать кастрированную книжку, грубо нарушая волю наследников писателя? Кстати вспоминается сам Сергей Донатович, не раз говоривший, что иногда способен злословить по адресу собственных близких, но если это делает кто-то посторонний, он приходит в неистовство… Можно представить его реакцию на лукаво-корявые оправдания издателей, замаскированные банальностями вроде “Довлатов, изображенный Поповым – не икона”, “трагикомические ситуации”, “образ не полон”; отмазками по типу “не мы – так другие” и дурацкими угрозами-пророчествами “тот же Довлатов, вкупе с другими замечательными писателями XX века, перестанет вызывать сколько-нибудь широкий интерес у поглощенных телесериалами и “большими стирками” россиян”.
И как бы не старались издатели предстать финансовыми рыцарями, по-довлатовски “без страха и укропа” – подоплека появления сей нелепой жэзээлины на поверхности и в духе времени. Издателям стало жаль аванса, а Валерий Попов решил, что эти несколько тысяч долларов давно и полностью отработаны, какие еще поправки… Схавают. Даже такую книгу-уродца.
На самом деле, здесь все очевидно, если сами издатели сообщают: Елена Довлатова ознакомилась с рукописью. И, надо полагать, нашла ее неряшливой, дурно написанной, халтурной. По сути никакой не биографией, но очерком “жизни и творчества” на уровне дипломника провинциального филфака.
Забавная деталь – Попов походя сообщает, что не успел заглянуть в тот или иной источник. Чукча, дескать, не дотошный биограф, а вольный художник. У меня, однако, устойчивое ощущение, что, приступая к работе, он и довлатовские-то сочинения просмотрел, в лучшем случае, по диагонали.
2.
Но главное – псевдобиографический опус Попова с какой-то убийственной точностью, самодовольно и жлобски, противоречит всему тому, что с болью, горечью, сарказмом утверждал Сергей Довлатов в своей жизни и литературе.
При всей малости и серии, и книжки – торжество рыхлого многословия, особо пикантного на фоне цитат из безупречного, до бесстилья, стилиста Сергея Донатовича. Непобедимые пионервожатские интонации: “Вот невезуха! – воскликнем мы”; “Нелегко, я гляжу, покорять Америку! Скорее она покорит тебя!”; “Но не таков Довлатов!” и т. д. и т. п.
Частокол вопросительных и восклицательных знаков и, конечно, опечатки, с которыми у педанта Довлатова были свои длинные счеты.
Перечисляя, в столбик, этапы большого пути Довлатова в издательстве “Эрмитаж” Игоря Ефимова, Попов регулярно забывает упомянуть одну из лучших книг СД – “Заповедник” (“Эрмитаж”, 1983), но на той же странице голосит: “Знаменитейший “Заповедник!”.
Попов, сам того, похоже, не понимая, вообще тотально оппонирует довлатовской стилистической, синтаксической и фактологической скрупулезности. Вот он цитирует письмо СД Юлии Губаревой, причем, развлекаясь наблюдениями, сообщает, будто в раннеэмигрантский период писатель, мол, спасался письмами. Между тем, письмо датировано 24-м декабря 1982 года, Довлатов пятый год в эмиграции, да и пишет приятельнице с легкой бравадой не “нового”, а старого американца. Но это ладно. Вот фрагмент письма Юлии Губаревой в редакции Попова: “Я, например, дружу с Воннегутом, но когда у него было 60-летие, он позвонил и сказал: “Приходи в такой-то ночной клуб к одиннадцати, когда все будут уже пьяные…”. Меня позвали как бы с черного хода”.
А вот Довлатов – Губаревой в редакции Довлатова (цит. по книге “Сквозь джунгли безумной жизни”. – СПб.: Издательство журнала “Звезда”, 2003): “Американской “друг” соответствует русскому “знакомый”. Я, например, дружу с Воннегутом, он хорошо к нам относится, неоднократно и в разных формах выражал свою литературную симпатию, но когда у него было 60-летие (Воннегут похож на страшно истаскавшегося 20-летнего студента), он позвонил и сказал…” и т. д., далее у Попова почти верно.
Цитаты не то, чтобы отличаются, как Бродский от Кушнера – в иных обстоятельствах сказал бы сам СД. Нет, тут даже не вырывание из контекста, а какое-то абортирование с последующим вивисекторством. И эти люди учат нас любить Довлатова и, поджав губы, полемизируют с его наследниками?
Но почему пострадал ни в чем не повинный Курт Воннегут? У меня собственная версия: издатели-“молодогвардейцы” именуют Валерия Попова “другом” Сергея Донатовича; сам же Попов скромнее, он презентует себя в тексте эдаким “вечным спутником” героя. Созидает и малоудачный автопортрет – хорошо, если на довлатовском фоне, а то и просто пишет про себя страницами.
Занятно, но в этом самом варианте “Попова в кустах” жэзээлина “Довлатов” – не прямой наследник отечественного довлатоведения (Андрей Арьев и Ко), но римейк некогда известной повести писателя и радиоведущего Михаила Веллера “Ножик Сережи Довлатова” (которую сам автор объявил задним числом данью модным постмодерну и интертексту). Мотивации примерно одинаковы: “мы-то и умные, и красивые, и пьем поменьше, а читают почему-то не нас, а его”… Другое дело, что у Веллера живые чувства – злость и зависть, у Попова же – вялая имитация интереса к судьбе, которая приводит к столь потрясающим литературным результатам. Да и писал Веллер когда-то получше.
Впрочем, живое и комически трогательное иногда прорывается и у нашего псевдобиографа – когда он, позабыв о Довлатове, повествует нам о своем открытии Америки. Или сочувствует несчастью Василия Аксенова, претензию которого на “первого писателя” Бродский в эмиграции торпедировал. Или выговаривает плохому ученику Сергею Довлатову за нетерпение в издательских делах и раскладах при Советской власти. Не слушал, мол, редакторов, которые только добра хотели, не выучился ждать, не был спокойным и упрямым… А сидел бы Поповым ровно, глядишь, издавался бы еще в Союзе.
(Правда, в подобном варианте, возможно, Довлатов бы писал хорошую ЖЗЛ Валерия Попова, а не наоборот.)
Но – продолжим о “друге” Воннегуте из того же ряда. Автор, возможно, и бессознательно любые упоминая о дружбе в тексте проецирует на отношения в схеме “Валерий Попов – Сергей Довлатов”, а потому длинных оговорок СД об “американской дружбе” справедливо опасается и старательно их вымарывает.
Вообще, простодушная фрейдуха Попову более чем свойственна. Рассказывая о довлатовском и своем, естественно, послевоенном детстве, не раз и не два с тихим ужасом пишет о “хулиганской толпе будущих урок, заполнявших тогда все дворы”. Это кем надо быть, чтобы через шестьдесят лет вполне благополучной жизни пронести этот ужас!…
(Довлатов тут совершенно не при чем – без “растущей тяги к плебсу” и глубокого интереса к блатным писателя и представить немыслимо).
3.
Но вернемся к небрежности и халтуре. Впрочем, стоит ли дальше? Безобразия и паскудства Валерия Попова можно выписывать без конца, собственно, книга из них и состоит. Но все же несколько вопиющих примеров приведу.
Попов не только вымарывает из писем Сергея Донатовича, но и вписывает в них – Довлатов ненавидел подобное больше всего на свете. Выставляет Довлатова злорадствующим соседом: дескать, “Руслана” своего вы просрали! – якобы пишет он Владимовым. Нетрудно догадаться, что ничего подобного Довлатов Георгию Владимову по поводу повести “Верный Руслан” не писал.
Попов посмеивается над Довлатовым – название таллиннского сборника (так и не вышедшего) банально, дескать, в обоих вариантах. Что “Пять углов”, что “Городские рассказы”. Между тем, книга должна была называться “Пять углов: записки горожанина”; и, воля ваша, ничего, кроме хорошего вкуса и довлатовской словесной дисциплины, тут не слышно.
Попов о тяготах и лишениях эмигрантской жизни на с. 250: “Ситуацию он осознает трезво”, дальше абзац ни о чем с цитатой из СД о “безымянной жертве режима”.
На с. 252: “Ситуацию он осознает трезво” и тот же бла-бла-бла-абзац с “безымянной жертвой режима”! А потом “жертва” появляется снова…
Да, это издатели-“молодогвардейцы”, поучающие жизни наследников Довлатова и полагающие читателей идиотами.
Ну и в финальных титрах, в “Основных датах жизни и творчества С. Д. Довлатова” нас ждет главный сюрприз – перепутана дата рождения сына, указано 23 февраля, тогда как Николай Довлатов родился 21 декабря.
Могу утешить авторско-издательский коллектив – это тоже знаковая дата для Советской власти – день рождения И. В. Сталина. Но сам Николай Довлатов в этом случае сказал бы, я полагаю, знаменитое “Это хунья!”.
Вообще все как-то дико и неправдоподобно. Последние писательские биографии в ЖЗЛ, которые я читал (а одну рецензировал) приятно поразили не просто качеством, но мощью исполнения. Литературная (как специально оговорил автор, Лев Лосев) биография Иосифа Бродского. Несколько в ином роде – биография писателя на фоне эпохи – “Игра его была огромна” Захара Прилепина о Леониде Леонове. Подробное исследование русского авангарда через судьбу Даниила Хармса в ЖЗЛ Александра Кобринского…
Здесь же, может, действительно впервые за 120 лет – столь крикливый пример невежества и бездарности.
4.
И все же, из соображений толерантности, отмечу немногие достоинства ЖЗЛ “Довлатов”. (Понятно, в нормальной книге их “достоинствами” никто назвать не рискнул бы.)
Попов худо-бедно обозначает малоизвестный “курганский период” СД. Приводит письма Довлатова к Тамаре Зибуновой. Недурно компилирует тексты Вайля и Гениса – видимо, под влиянием рассуждений Сергея Донатовича об искусстве монтажа в прозе. Попадаются даже мускулистые, с участием тренеров Ильфа и Петрова, фразы: “И хотя хитрый Довлатов стремился в любой компании представиться непутевым Шурой Балагановым – “чеканный профиль командора” проступает все четче”. Менее слаба, чем все остальное, глава “Смертью героя…” – но тут заслуга не автора, но фактуры.
5.
Теперь о том, чего в книжке нет. Точнее, чего нет в отечественном довлатоведении – ибо опус Попова, не имея ни единого достоинства, страдает теми же изъянами.
Потенциальные добросовестные биографы СД встретятся со многими проблемами. Главная из них – сам Довлатов был первым собственным биографом – он подробно зафиксировал свою жизнь в прозе и письмах. Он же ее и зашифровал. Разбирать этот шифр – сложное, но увлекательное занятие.
Вторая трудность – Андрей Арьев, друг, биограф, исследователь и комментатор Довлатова – задал довлатовским штудиям изначально очень высокий уровень. (Кстати, на фоне многолетней работы Арьева опус Попова в ЖЗЛ кажется особенно, вопиюще убогим). Но есть и обратная сторона – Довлатов монополизирован одной литературной компанией земляков-единомышленников. Отсюда изъяны, возможно, имеющие общее, географическое, питерско-нью-йоркское происхождение: ограниченный круг мемуаристов, единый биографический канон и общая стилистика, изысканная и строгая, но скучноватая, без увлекательности; наличие табу и белых пятен.
Кстати, Попов упоминает, что мальчик Сережа Мечик поменял фамилию, стал Довлатовым, но – как и когда – не дает ответа.
Вскользь, у него же – о публикациях “мальчика Сережи” в “Костре”, однако поднимать подшивки и архивы, Попов, разумеется, не будет.
Как ни странно, мало известно об армейской службе СД. Несмотря на “Зону” и опубликованную переписку с отцом. А ведь в Коми АССР, непосредственно в лагерной охране, Довлатов служил не больше года. Потом, хлопотами Доната Мечика, перевелся ближе к Ленинграду, и об этом периоде – везде глухо.
Довлатов и бокс – тема увлекательная, но совершенно неизвестная. Миф или реальность? Бокса в текстах СД немало; он не опубликовал, но написал роман (!) “Один на ринге”, работал над повестью “Записки тренера”.
Довлатов подрабатывал грузчиком, был учеником камнереза в конце 60-х – свидетельств ноль. Попов почему-то пишет, будто “камнерезный” период непосредственно предшествовал эмиграции.
Конечно, алкоголь, о котором говорить ханжески в случае Сергея Донатовича попросту бессмысленно. Довлатовский литературный педантизм, рационализм, аскетизм – обратная сторона его запойных излишеств и пьяного размаха.
Словом, как любил цитировать сам Довлатов из Зощенко, литература продолжается, а биография только начинается. Возможно, книжка Попова, ставшая уродливым, хотя, возможно, и закономерным финалом монопольного довлатоведения, в соответствии с принципом “как не нужно писать…”, еще разбудит, как декабристы Герцена, нового, дотошного и талантливого биографа. Который будет достоин своего героя – великого писателя и большого во многих смыслах человека – Сергея Довлатова.
Алексей Колобродов