Эта история случилась со мной вскоре после того, как Голубев вступил в общество российс-ких охотников. Помнится, третий аборт жены он отметил трехдневным гулом, но, не в пример мне, быстро опомнился и неожиданно вступил в это самое общество. Он купил двустволку. Рыжий гончак Джек появился намного позже, а тогда гордостью Голубева была эта пресловутая двуствол-ка фирмы «Бюхард».
«Бюхард», если употребить это слово в мужском роде, был и правда очень изящен. Он соче-тал в себе эдакую немецкую упорядоченность и английский лоск, французскую элегантность и скандинавскую сдержанность. Одновременно голубевская двустволка возбуждала мысль об испорченности и декадансе… Мне казалось, что за ее воронеными узорами теплится тайный порок, а округлые формы цевья и ложи сами по себе выглядели как-то обнаженно и неприлично.
Голубев гордился своим «Бюхардом». Надо честно признать, Сашка был недурным охотни-ком: он превосходно бил влет уток и рябчиков. А когда появилась гончая — никогда не возвра-щался домой без зайца. Черт бы побрал его и с зайцами, и с этим дурацким «Бюхардом»!
Помню, стояли замечательные осенние дни. Безветренные, теплые, но уже с зимней свежин-кой. Сашка был в очередном отпуске. Я взял отгул за три или четыре субботы, которые угробил во время сдачи объекта. У нас с Тоней как раз был мирный, относительно спокойный период. Наде-ясь, так сказать, на стабилизацию, я сам предложил ей эту поездку. Голубев обещал нам прекрас-ные виды, ночлег с вечерней ухой и другие, как он выразился, штучки-дрючки. У Тони также оказались свободные от работы дни. Лялька оставалась на попечении моей только что приехавшей тещи. Все складывалось как нельзя лучше.
В пятницу, в конце дня, мы с Голубевым взяли в прокате палатки и спальные мешки. Закупи-ли продукты. Все было готово к отъезду. Но Голубев с «газиком», который должен был отвезти нас, запоздал, а Тоня неожиданно даже для себя вдруг ринулась в парикмахерскую.
Сцена была бесподобна…
Всю жизнь она стремилась почему-то к этим жутким кудрям, я же почему-то просто не переваривал их. До замужества она еще старалась как-то учитывать это, в общем-то, глупое обстоятельство и носила прямую прическу. (Я действительно любил ее больше с такой, простой прической, когда волосы, просто волосы, а не какие-то завитушки.) Но после нашей женитьбы она вновь начала завиваться. Меня раздражали все эти повсюду валявшиеся бигуди и тряпочки, при помощи которых моя жена ежедневно придавала своей голове нечто кукольное, даже овечье. Мне становилось жалко Тоню.
Меня всегда оскорбляла эта жалость. Мне хотелось видеть свою жену достойной отнюдь не жалости, но когда однажды я сказал ей об этом, она даже не удосужилась понять меня и тут же пошла в наступление:
— Лучше бы на себя поглядел! Второй год не можешь вставить себе зуб. Сидел бы!
При чем тут мой зуб? Мне стало еще больше жаль ее. Но этот крик и эта манера вечного противопоставления, это постоянное желание видеть во мне объект борьбы — действовали безотказно. Я завелся, как и всегда. С полуоборота. Началась очередная нелепая сцена: «А ты такая, а ты такой. А ты это, а ты то…» Уже через минуту я был взбешен и, чтобы не ударить ее, хлопнул дверью.
Вот тебе и жалость к жене! Она тотчас сменилась жалостью к себе и самой банальной злос-тью, если не сказать злобой. Наверное, в таких состояниях мы и делаем самые невероятные глупо-сти, тогда-то мы, голубчики, и гибнем! Разумеется, если спасительное чувство юмора вовремя не подставит свой локоток. Но сколько же можно выезжать на юморе? В тот день все вновь повто-рялось. Я чувствовал это, но маховик раскручивался, и я не мог, вернее, почему-то не хотел его останавливать.
— Без кудрей ты выглядишь намного красивей…
— Понимал бы чего в прическах.
— Но в тебе-то я знаю толк, черт возьми! Ты нравишься мне без кудрей.
— Не кричи.
— И если мне не нравятся кудри, а ты их все равно вьешь, значит, ты хочешь нравится кому-то другому, а не мне.
— Я хочу сама себе нравиться.
— А мне? Ты не хочешь нравиться мне?
— Если ты меня любишь, я должна нравиться тебе в любом виде.
— Я не люблю тебя с кудрями, понимаешь?
— Значит, совсем не любишь. И не любил.
— О, боже!
— Только и знаешь придираться…
Она мазала губы какой-то свинцово-фиолетовой дрянью. Я собрал в кулак все свое самообла-дание и сказал:
— Это может быть только у нас, русских. Ни одна, например, француженка не наденет на себя то, что не нравится мужу.
Она поглядела на меня и усмехнулась:
— Ты бывал в Париже? Да? Тогда ты должен знать, что ни один француз не обратил бы на такой пустяк никакого внимания. Они уважают женщин.
— Любая француженка не станет делать прическу, которая не нравится мужу! — Мой голос вновь независимо от меня стал громче.
— Любой француз не обратит на это ровно никакого внимания. Он не стал бы грубить, он просто не так воспитан!
…Не знаю, чем бы кончилась эта сказка про белого бычка, если б не Лялька. Держа куклу за левую ногу, она стояла перед нами. Слушала и глядела то на меня, то на мать, по очереди, когда кто говорил, вернее, кричал. В ясных глазенках копилось недоумение, страх и совсем взрослая горечь, я видел это ясно и четко. У меня сжалось сердце.
— Ну, хорошо, Тонь… Сколько тебе надо на парикмахерскую? Час? Полтора?
— Ты думаешь, мне хочется в парикмахерскую? После всего этого…
— Ну ладно, — я взял Ляльку на руки.
Жена сидела у зеркала, готовясь, видимо, заплакать, что бывало с ней очень редко. Она умела заставлять себя плакать в определенное время, так же как и прекращать это. Я давно заметил: она плачет только от злости или от ущемленного самолюбия. Другие эмоции у нее появляются теперь все реже и реже. Я знал, что она всерьез воспитывает в себе твердость и еще что-то, по ее мнению, необходимое женщине в наше время.
Мне стало снова смешно, я хотел что-то сострить по этому поводу, но Сашка уже сигналил во дворе. Я взял рюкзак с продуктами и свернутую палатку:
— Идем, Тонь!
Она не ответила, но позвала с кухни мою тещу, что было равносильно ее согласию ехать.
Я помахал Ляльке, схватил рюкзак и сбежал во двор. Голубевский «газик», сотрясаясь помятым капотом, пофыркивал у подъезда.
— Саш, а Саш? — я устроился сзади, где лежал чехол с «Бюхардом». — Что такое прогресс, ты знаешь?
— Знаю. — Сашка посигналил шоферу, который убежал за сигаретами. — Твоя жена едет?
— Да.
— А моя нет. Чем не прогресс? И вообще, прогресс — это когда женщины становятся все мужественнее.
— А мужчины женственнее?
Сашка ничего не ответил. Мы сидели минут двадцать, пока Тоня, переодетая в брюки, решительно не открыла дверцу. И мы двинулись на так называемую природу.
* * *
После трех часов езды мы съехали с асфальта и остановились. Сашка отпустил машину. Уже темнело, но мы еще километра два волокли свои рюкзаки по лесу. Наконец Голубев остановился.
— Здесь. — Он сбросил ношу с плеч. — Зорин идет рубить колья, Тоня разжигает костер.
Я осмотрелся. Красноватая не очень яркая луна безмолвно висела над широкой поймой реки. Справа от нас темной полосой спадала к реке гряда елового леса. Слева с высокого холма, на склоне которого мы сбросили рюкзаки, виднелось отлогое поле. Река едва ощущалась внизу в полусумраке. За нашей спиной в кустах проснулись и недовольно завозились дрозды. Лес и холмы под осенней луной были бесподобны, но по-настоящему я проникаюсь природой только на родине своего детства. (Я сделал это открытие намного позже.) Голубев рубил колья. Я посмотрел на Тоню: ее лицо показалось мне жестким и чуждым.
— Тонь, ты сможешь разжечь? — я подал ей спички, наломал ольхового сушняку и содрал со старой березы сухую берестинку.- Это как наши с тобой ссоры. Начинается всегда с маленького. Главное, зажечь спичку, а береста вспыхнет. Потом нужно лишь увеличить диаметр сухих веточек.
— Да?
«Черт бы побрал это ее «да!» Откуда оно взялось? Не зная, что говорить, она научилась этому «да», и я всегда злюсь, потому что на все можно подумать, предположить все, что угодно, услышь это дурацкое «да»?
-…сухая береста горит даже под дождем, ты же в деревне росла.
— Возьми и зажги сам!
«Не надо было говорить о деревне, она терпеть не может даже этого слова: «деревня». Она почему-то стесняется своего деревенского детства, все прошлое кажется ей отсталым и некультур-ным, у нее комплекс. Черт возьми, разве ты раньше не знал, что у нее комплекс и что ей вечно хочется выглядеть самой культурной, самой современной и модной! А что это, собственно, такое: культура, мода и современность?» Береста вспыхивает, и я кладу на нее конусом самые тонкие, самые сухие веточки. Когда они занимаются огнем, береста еще продолжает гореть. Я не спеша увеличиваю толщину своих дровец, они разгораются все уверенней, все жарче, и вот костерик уже начинает потрескивать. Теперь я пускаю в ход уже настоящие дрова.
Я взглянул на жену: она сидела на камне. Глаза ее грустно блеснули в свете костра. Я сел ря-дом, обнял ее за плечи и вдруг почувствовал, что она, как давно в молодости, легонько прижалась ко мне. Я сжал ее плечи. Она застегнула мой ворот:
— Костя… Ты не простудишься?
Я поцеловал ее холодное ухо. Ах черт возьми! Все точь-в-точь как с этим костром или с на-шими ссорами! Крохотная, едва уловимая нежность отзовется в тебе вдесятеро, а там шире, дале, и вот уже как и не бывало диких скандалов, хлопанья дверью и ночлегов на раскладушке. Костер трещал и хлопал своим пламенем, словно флаг на ветру, хотя ветра не было. Луна скатывалась на горизонте. Мы натянули палатки, настлали втолстую веток и сена, которого притащили от колхоз-ного стога. Голубев сложил поклажу в свою палатку, положил в карман два бутерброда и взял ру-жье. Я спросил, куда он собрался. Сашка сказал, что пойдет на озеро, чтобы не прозевать утиную зорю, и что вернется не раньше завтрашнего полудня.
— А это… самое. Не возьмешь? — я похлопал по рюкзаку.
— Там будет все. Суббота такой день, что на озере есть все. Выпейте без меня.
И Сашка исчез вместе со своим великолепным «Бюхардом».
Мы остались одни, лишь костер горел и трещал. Он то с шумом вскидывался, раздвигая ноч-ную тьму, то, поддаваясь ей, сжимался и замирал. Наконец и он тихо сдался. Одни угли мерцали у нашей палатки. Но и те затухали. Кругом была ночь и тишина.
— Тонь…
Она долго не отзывалась. Но я-то знал, что она не спит и что она снова любит меня. Я бросил нераспечатанную бутылку в траву, вытащил из рюкзака термос с чаем и забрался к ней в палатку.
* * *
Рано утром я пробудился от необычайной тишины и какого-то тоже необычного празднично-го ощущения.
«Она красива, моя Тонька… А я забыл, что ей надо изредка говорить об этом. Я же идиот, я всегда считал, что достаточно сказать об этом один раз. Один? Им надо твердить об этом каждый месяц. Или хотя бы ежегодно. Это так же необходимо, как обязательная ежегодная рентгеноско-пия… Стоп!» Почуяв, как вновь копится вчерашняя злость, я стал нарочно вспоминать то, что было у нас ночью.
Комар, проникший в палатку, приготовился сесть на лицо моей спящей жены, я бесшумно сцапал его и посмотрел на часы: было четверть шестого. Рассвет и осенняя свежесть перемеща-лись за палаточной парусиной. Я долго разглядывал лицо Тони. Две неодинаковые вертикальные складки на ее лбу между бровями не исчезали даже во сне. Я почувствовал волнение и нежность, а она, видимо стараясь проснуться, вдруг улыбнулась, улыбнулась одной, правой половиной рта. Я подождал, пока сон ее вновь не окрепнет, затем расстегнул молнию своего спального мешка и, планируя каждое движение, тихо выбрался сначала из этого футляра, потом из палатки. Необжи-тый голубевский шатер, покрытый росой, стоял метрах в десяти от нашего, он показался мне жалким и неприкаянным.
Солнце уже сбиралось подняться над широким лесным простором. Я взял новый, еще не обожженный котел, купленный Сашкой в спортивном магазине. Сейчас внизу, прямо в холодной белой речке, думал я, сполосну котел и зачерпну воды. Впервые за все лето на душе было легко и спокойно. Я был снова счастлив. Снова самому, а не по необходимости, мне хотелось строить эти самые мосты, дома и трубопроводы. Опять, как и раньше, где-то чуть ли не в животе копилось радостное нетерпение. Я чувствовал собственную готовность придумывать новые строительные решения, которые сокращают денежные расходы, ускоряют выполнение плана и тэ дэ и тэ пэ. Спускаясь к реке, я всей своей спиной ощущал нашу палатку, где так спокойно, так глубоко спала моя жена. Здесь в тумане угадывалась река. Туман быстро исчезал, словно от одного моего взгля-да. Вершины берез и осин на высоком противоположном берегу осветились неожиданно ярким и ровным светом. Я замер от собственного, но, как мне казалось, окружающего меня восторга. Солнце всходило. Сколько лет я не видел его восхода? Да, я счастлив: впереди целый день и еще день в этой тишине, вдвоем с Тоней, с шелестом первого несмелого листопада, с прозрачностью этого воздуха, с этой грибной, лиственной и речной свежестью. И вдруг я вздрогнул, словно ошпаренный.
— Доброе утро! У вас не найдется спичек? Сонная девица в широких расклешенных зеленых штанах, в замшевой, наверняка импортной куртке или кофте — черт их разберет! — стояла в кустах совсем близко. Она бесстыже разглядывала меня. Проходя мимо нее, я остановился и зажег ей спичку. Обнажив несвежий лифчик, она наклонилась, чтоб прикурить. Я отдал ей спички.
— Спасибо! — она улыбнулась.
— Не на чем.
Двигая плотно обтянутым задом, она пошла, не оглядываясь. Только сейчас я заметил чужую палатку. Она стояла за кустами на склоне, большая, кажется, трехместная, и вымпел с каким-то нелепым драконом, намалеванным красным по черному, висел рядом с ней на шесте…
Очарование солнечного осеннего утра и мое счастливое состояние сразу исчезли. Мне захоте-лось домой, в город. «Какой смысл! — Я вновь был прежним. — Теперь наверняка придется знакомиться. В палатке явно двое или трое еще. Откуда только они взялись, черт бы их побрал! Что значит откуда? Оттуда же, откуда и ты…» Я равнодушно зачерпнул воды, нехотя умылся, равнодушно поднялся на горку к нашему биваку.
Тоня спала. Я лихорадочно соображал, что делать. Сашка не появится раньше полудня. Самое простое и верное — это сняться с места и уйти на другое, но это была бы длинная песня. Я бы провозился с палатками часа три, не менее. Да и где бы нас стал искать Голубев? Все равно, я не хочу. Мне было смешно и досадно. Вспомнился чей-то рассказ или газетное сообщение о мигра-ции сибирского соболя. Оказывается, для одной пары соболей необходим минимум таежной пло-щади. Какое-то определенное число квадратных кэ мэ. Иначе соболь просто не может существо-вать. Оказывается, если в его владениях появятся новые особи, он либо уходит на свободную территорию, либо погибает.
Я представил картину: подобно соболю, я тащу свою жену через заросли, затем возвращаюсь, волоку пожитки, и редкие осенние птицы смолкают на моем бесславном пути. Ничего себе было бы зрелище! Лучше всего сложить рюкзаки, оставить Сашке записку и податься к автобусу. Тут и всего-то километра четыре. Но как отнесется к этому мама Тоня? Другая картина представилась мне не менее четко. Вначале жена удивленно вскинет свои роскошные брови, затем активно запротестует. Ей непонятно, почему вдруг понадобилось уезжать, она тут же обвинит меня в эгоизме, в нежелании с ней считаться.
— Зорин, ты здесь? — послышалось из палатки.
Она всегда называла меня Костей, но с некоторых пор начала звать по фамилии. Это всегда было признаком ее хорошего настроения. Я же сегодня не мог похвалиться хорошим настрое-нием…
Надо было сматываться, я чувствовал, знал, что теперь уже ничего путного не получится. Я заранее представил всю эту пошловатую процедуру знакомства, общения и вечернего винопития. Но тут я разозлился взаправду, уже сам на себя: «К черту! Что за проблема? Из-за чего, собствен-но? Начихать нам на этих туристов, мы тоже приехали отдыхать».
Однако то, что произошло дальше, было так нелепо, так глупо, что мне не хочется вспоми-нать. Впрочем, я ни о чем не жалею…
* * *
Девица в зеленых штанах явилась к нам ровно через сорок минут. Она попросила соли, сказа-ла затем, что зовут ее Алкой. Осмотрела наши палатки, мимоходом выведала, как зовут меня и мою жену, затем сообщила, что под утро она дико замерзла и что Вадька и Барс все еще спят без задних ног. Я молча навесил на треногу котел с водой.
— Костя, хотите, я принесу кофе? У нас растворимый, бразильский.
— Нет. Не хочу.
Хорошо, что еще не на «ты», подумалось мне. Я поправил огонь.
— Почему? — искренне удивилась она. Я чувствовал, что моя Тоня уже сдвигала брови, негодуя на мою невоспитанность. Я посмотрел и увидел это определенно и четко,- да, моя жена сдвинула брови. Девица же вдруг захлопала в ладоши и звонко на весь лес заявила:
— Тогда идем к нам!
Но загорелый, одичалого вида верзила в одних плавках и кедах, с полотенцем на боксерских плечах, уже выходил из кустов и двигался в нашу сторону. «Тэкс… — я почему-то надел свою кепку, закурил. — Тэкс. Все это даже забавно. Вадька или этот… как его, Барс?» Я мельком взгля-нул на Тоню: в ее глазах медленно разгорались угольки любопытства. Потом она вдруг сделала суетливое движение: здесь, на природе, ей явно недоставало нашего трельяжа. «Если б она вот так же волновалась и перед моими появлениями», рассеянно мелькнуло в моей голове, но я не успел четко осмыслить все это, надо было снова знакомиться…
Он присел у костра, заслонив своим торсом чуть не четвертую часть горизонта, потирая колени, покашливая:
— Алка, ты чего мешаешь людям!
Меня удивил контраст: нежный, почти мальчишеский голос никак не вязался с мощной спортивной фигурой.
— Заглохни, — сказала Алка и закашляла, поперхнувшись дымом от сигареты. Ее громкий кашель, и зеленые брюки, и мужская поза тоже совершенно не соответствовали полудетскому, со следами вчерашней косметики, круглому помятому личику.
Тоня глядела на них в оба глаза, пока не вспомнила, что еще не умывалась, и мне ничего не оставалось делать, как тоже включиться в очередную игру, смысл которой никогда, наверное, не дойдет до меня.
Почему же люди не хотят быть самими собою? Почему им вечно хочется выглядеть иначе, чем они есть на самом деле?
Пока Тоня ходила к реке, к нам присоединился второй Алкин спутник: это был вертлявый и какой-то суетливо-нахальный парень, его звали Борисом, фамилия Арсентьевский. Немного требовалось ума, чтобы догадаться, Алка называла его Барсом, но она заставила-таки выслушать ее объяснение.
Пока шло шумное утреннее чаепитие, пока разыгрывалась нелепая, занявшая полдня рыболо-вная сцена, мне пришлось быть невольным арбитром в соревновании по остроумию между Вади-мом и Барсом. Было ясно, что выдрючивались они не столько передо мной или Алкой, сколько перед Тоней. Моя жена преображалась прямо на глазах…
Сашка пришел под вечер, когда мы уже перекочевали к соседям. Он посмотрел на дюжину наших жалких плотвичек, высыпал из рюкзака груду крупных окуней и лещей. Две уточки из породы чернядь и одна кряковая дополняли его рыбацкий трофей. Никто не хотел ощипывать и потрошить дичь, один Джек с готовностью тыкался своей мордой, выявляя нетерпение и желание помочь каждому из нас. Начались грандиозные приготовления к ухе. Тоня, Алка и Барс пошли к реке и весело принялись за картошку, а Вадим взял в руки Сашкину двустволку:
— «Бюхард?» Где вы его достали?
Сашка был явно польщен. Вадим вытащил из палатки и показал ему свою двустволку, тотчас же начался тот специфический разговор, который обосабливает собеседников, делая их своего рода заговорщиками. Опять игра… Я нехотя включился и в эту игру, но притворился, что ничего не понимаю в ружьях. Вадим с увлечением и азартно начал объяснять мне, что такое чок и что такое нечок, чем отличается правый ствол от левого, далеко ли и с какой силой летит пуля, если выстрелить из нечокового ствола. Голубев был пьян и не заметил моего подвоха. Он-то прекрасно знал, что все это было давно мне известно, что в детстве и юности я тоже бывал охотником. Правда, уток и рябчиков я уничтожал тогда вовсе не из спортивного интереса…
— Мальчишки, а кто пойдет за дровами? — послышался Алкин голос.
Я взял топор, перерубил пополам сухую длинную ель, оставшуюся от лесосплава. Отнес половинки к костру и положил на огонь. Получилась своеобразная нодья*. Она могла теперь гореть до глубокой ночи, нужно было лишь надвигать чурки на костер.
* Нодья — костер из двух сухих, положенных один на другой стволов.
— Как ты думаешь, с которым из них она спит? — спросил Сашка, когда я вернулся к нему.
— Кто? — Я был взбешен.
— Извини, старик… Ну, что ты заводишься?
— Если ты имеешь в виду Алку, то у нее, по-моему, двусменка.- Во мне все кипело от злости.
— А может, по скользящему графику? — не унимался этот идиот.
Я отвернулся. Тоня хлопотала вокруг ухи и этой самой Алки, обе женщины весело о чем-то болтали, они, видимо, хорошо понимали друг друга. «Неужели он ничего не чувствует? — думал я про Сашку.- Если он не уймется, я дам ему затрещину… Прямо по физиономии, да, да… Мерза-вец! Ему и дела нет, что там, у костра, есть еще и моя жена, что эта болтовня отвратительна для меня». Но Голубев был бы не Голубев без таких разговоров, да и я вдруг понял, что злюсь вовсе не на него. Меня оскорбляла фамильярность и близость моей жены с этой беспутной девчонкой, ночующей в одной палатке с двумя отнюдь не бесплотными существами. Я превосходно знаю тип этих послевоенных девчонок. Многие из них воспитаны так, что они не знают, что хорошо, а что плохо, не представляют, куда и как ступят в следующую минуту. Обычно романтичные и мечтате-льные до сентиментальности, они ни к чему путному не приучены, от них можно ждать все, что угодно. Мораль для таких дурочек либо не существует совсем, либо понятие старомодное. Такое существо живет совершенно свободно и поэтому почти всегда безответственно. Что с ними делать? Я не знаю и не хочу знать, не хочу,- но мало ли чего не хочется! Когда она приходит к нам в трест после неудачного поступления в институт, мне жаль ее, и я стараюсь хоть как-то помочь ей встать на ноги, приобрести собственное лицо и элементарные понятия о том, что плохо, что хорошо. Но она обычно не задерживается на моей стройке, ее влечет романтика зауральских просторов, ветер далеких странствий. Я ничего не имею против таких странствий, но мне хочется реветь, когда вижу, как такая дурочка, нарезавшись коньяку, идет в гостиницу и какая-нибудь пыжиковая шапка, ухмыляясь, пропускает ее в свой одноместный номер. И Сашка Голубев прек-расно знает мое отношение ко всем этим штучкам-дрючкам. Наконец-то до него что-то дошло:
— Извини, старик, ну, извини… Но не будь все-таки пижоном. Разве ты отказался бы перено-чевать с ней в одной палатке? Разумеется, без соседства.
— Да, отказался бы.
— Почему?
— Потому, черт возьми, что люблю бриться своей бритвой! Понимаешь? Своей! И пошел ты от меня знаешь куда…
Сашка сделал лапочками,- дескать, пардон, все понял. Я с отвращением почувствовал, что еще минуту — и я бы перешел на крик.
Нас уже звали есть уху.
Боже мой, я еще утром был по горло сыт всем этим, а тут впереди еще и уха, и вечер, и этот безбрежный треп. Сашка вернулся с озера навеселе, ему все равно, но я-то весь день был не в своей тарелке, весь день сдерживал раздражение. И вот, когда все по-турецки расселись под дурацким вымпелом, на котором был намалеван дракон, я даже с каким-то облегчением взял колпачок от термоса, наполненный на три четверти каким-то заграничным питьем. И выпил, не дожидаясь конца тоста, произносимого Алкой — этим оператором одного из ведущих в стране НИИ…
Судя по тому, как Вадим и Алка подзуживали и ставили ему безобидные шпильки, Барс был старшим по работе. Но, как выяснилось, Вадим тоже готовился стать кандидатом. Я спросил его, правда ли, что в одной лишь Москве более двухсот тысяч научных работников, кандидатов, докторов и академиков? По-видимому, глотая пилюлю, он просто не захотел пикироваться. Или же считал эту цифру вполне нормальной.
Моя жена по очереди глядела на обоих физиков… Что ж, в этом ничего нет удивительного, подумалось мне. Она действительно впервые видит живых физиков. Но зачем же глядеть им прямехонько в рот? Зачем делать вид, что понимаешь, что такое гравитация и теория относитель-ности? Ведь даже мне с моим техническим вузом очень смутно представляется все это.
— Видите ли…- Вадим был терпеливым и снисходительным.- Самое лучшее это нагляд-ный пример…
Он достал из рюкзака блокнот, вырвал чистый лист, согнул вдоль, оторвал ровную длинную полоску бумаги и склеил ее концы хлебным мякишем. Полученное кольцо он представил на обоз-рение моей жене.
— У него две стороны, наружная и внутренняя, так?
— Да,- Тоня старательно хмурила свои роскошные брови.
— Может ли проползти букашка сначала по одной, после по другой стороне, но не пересекая край кольца?
— Нет. Как же?
— А теперь? — Он разорвал кольцо и вновь старательно склеил концы ленточки, но уже разными сторонами.- Можете мне сказать, где здесь внешняя сторона и где внутренняя?
Я видел, как моя Тоня в восторге водила авторучкой по склеенной ленточке. Но я знал, что если б этот же злополучный фокус показывал ей я, она бы даже не стала меня слушать…
Вадим из вежливости перевел разговор на другую, близкую Тоне тему. Речь пошла о книгах вообще, затем о детективах и научной фантастике. Барс то и дело вставлял в разговор двусмыс-ленные похабные шуточки, Алка била его кулачком по спине. Тоня добросовестно старалась понять, отчего Алка смеется. Не замечая пошлости, она всеми силами старалась поддержать этот, как ей казалось, утонченный разговор. Меня же все это начинало бесить взаправду. Когда с ухой было покончено и новая волна остроумия смыла все сдерживающие преграды, я потихоньку встал и отошел от костра.
Луна висела над противоположным лесистым берегом, большая и желтая. Явственно видне-лись очертания лунных морей, рассеянный призрачный свет исходил от нее, как бы не достигая земли. Кусты и скошенные луга были темны на том и другом берегу. Везде было тихо, таинствен-но и печально, ночная осенняя земля словно прислушивалась к чему-то. Окрестная тишина терпе-ливо превозмогала нелепые всплески хохота, которые то и дело раздавались над нашим берегом.
Когда я вернулся в компанию, там, видимо, иссякли все анекдоты. Алка висела на плече у Барса, мешая ему крутить транзистор. Она по-кошачьи терлась об своего шефа, мурлыкала что-то на ухо, а он то фыркал и ржал, обнимая ее, то вдруг замирал и настороженно прислушивался. Сашка уже собирал бутылки, намереваясь палить по ним влет, Вадим продолжал разговор с Тоней. Моя жена была сегодня просто неузнаваема:
— А что вы о Джойсе скажете?
— Ну, Джойс, по сравнению с Кафкой, мальчишка,- Вадим достал из кармашка джинсов пачку «Кента».- А вы читали что-нибудь Джойса?
Сейчас вопрос был адресован мне. Я сказал, что ни Джойса, ни Кафку не читал, что у меня не было для этого ни желания, ни времени.
— Джойса и Кафки тоже не было,- очень к месту добавила Тоня.
Но я поторопился мысленно похвалить жену. В ее голосе прозвучали отдаленные, оскорбляю-щие меня нотки уничижения. Она как бы просила собеседника извинений за мою неосведомлен-ность. Ей даже не приходило в голову, что я не испытывал никаких сожалений по поводу того, что я не читал Джойса. То есть я пытался как-то читать этого самого Джойса. Несколько лет тому назад она «на два дня» приносила его домой. Джойс показался мне таким занудой, что я с трудом прочитал страниц двадцать и на другой день с облегчением забыл о нем. И вот теперь Тоня словно бы извинялась перед этими пижонами за мою интеллектуальную неполноценность…
Меня вновь разбирала обида на жену и злость на самого себя за то, что позволяю себе злиться и обижаться.
— Конечно, в магазинах нет ни Джойса, ни Кафки. Их не достанешь.- Я неожиданно для себя обернулся к Тоне.- А Пушкин есть? Лермонтов есть?
Она удивилась вначале, затем обиженно отвернулась и не ответила. Она всегда спешит поско-рее обидеться, чтобы не отвечать на вопрос или не продолжать неприятный для нее разговор. Я чувствовал, что завожусь, но не мог остановиться. Я знал, что был здесь одинок. Сашка меня не мог поддержать, ему хотелось стрелять по бутылкам, а жена, как и всегда, почему-то считала своим долгом не поддерживать, а бороться со мной.
— При чем здесь Пушкин? — произнес Вадим, а Тоня торжествующе хмыкнула.
— Вот именно, при чем.- Меня понесло.- Важно что в магазинах нет Кафки и Джойса. А то, что нет Лермонтова и Пушкина, на это начхать! Подумаешь, велика беда.
— В библиотеке Пушкина тоже нет? — спросил Вадим и, поправляя в костре головешку, как бы случайно взглянул на Тоню.
Она уловила его взгляд, я почувствовал это. Она еле заметно пошевелила одним плечом, она как бы выражала извинения за неотесанность своего мужа.
Кровь бросилась мне в голову.
Я был раздавлен одним этим презрительным движением плеча. Я хотел верить в свою ошиб-ку, ждал ее голоса, но я не ошибся. Все было так, как есть. Она не проронила ни слова. Обида и горечь сжимали мне горло, пальцы мелко дрожали. Я удивился тому, что мой голос прозвучал спокойно и даже буднично:
— В библиотеках много кое-чего есть. А вы попробуйте подписаться на Пушкина. Или хотя бы купить двухтомник.
Барс, который, видимо, как Цезарь, мог одновременно писать, читать и разговаривать, вдруг отстранил Алку и обратился ко мне:
— Знаете что?
— Что?
— Не будем.- Глаза его блеснули в темноте и впрямь как у барса.- Не надо, понимаете?
— Что не надо?
— Это самое… Хватит.
— Что хватит? — вне себя заорал я и вскочил.- Что?
Он словно бы только и ждал моего крика. Он сокрушенно развел руками, кротко улыбнулся, затем отвернулся и с демонстративным спокойствием заговорил с Алкой. Я посмотрел на всех по очереди. Сашка пьяно хмыкнул, подал мне бутылку пустую и, заикаясь от алкогольной отрыжки, сказал:
— С-с-старик, метни, а? Только в воздух.
Я взял бутылку и сильно швырнул ее вверх. Сашка вскинул ружье, раздался выстрел. Бутылка упала в траву целехонька.
Алка заверещала от восторга и запросила «бабахнуть», все оживились. Я затаил обиду куда-то далеко-далеко и попросил закурить. Вадим, подавая «Кент», посмотрел на меня, как мне пока-залось, с дружелюбным сочувствием. Он взял из палатки свою двустволку и предложил стрелять как можно дальше и пулями по недвижимой цели. Голубев пошел устанавливать мишень. Но в сумерках уже за двести шагов бутылка была невидна. Сашка подошел ближе, надел ее горлышком на ольховый сучок и вернулся к костру. Бутылка слабо мерцала от лунного света. Тут же решено было устроить соревнования по стрельбе.
— Куда вам столько жаканов? — удивился Голубев, когда Вадим принес свой патронташ.
— Мечтали сходить на медведя. Барс, ты будешь стрелять?
Барс кивнул.
— Тоня, а вы?
Моя жена выразила желание стрелять. Ночью, по недвижимой цели, из двустволки «Бюхард» пулей шестнадцатого калибра. Я улыбнулся: чего не сделаешь ради гостей!
Решили тянуть жребий, чтобы установить очередность стрельбы, а Барс громогласно объя-вил, что для победителя у него в рюкзаке найдется неплохой приз. Он выдрал из записной книжеч-ки шесть листочков, написал на них номера, скатал их в трубочки, бросил в берет и поднес мне:
— Тяните!
Я сказал ему, что колхозники, когда делят покос, тянут еще и второй жребий: кому «тянуть» первому.
— Да? — Это «да» было точь-в-точь как у моей жены.- Но ведь так можно тянуть и третий жребий, кому тянуть второй. И так можно без конца тянуть жребий.
— Конечно. По-моему, все мы только и делаем, что тянем жребий, кому первому тянуть предыдущий.
— Это интересная мысль,- заявил Барс.- Что ж, сделаем еще шесть номеров…
Я взял из берета бумажку и развернул: на ней красовалась жирная единица. Сашка зарядил и подал мне двустволку, я выстрелил и промазал. Мне не хотелось смотреть, как моя жена целится из ружья. Было почему-то и смешно, и горько, я вспомнил гоголевскую тетушку Ивана Федоро-вича Шпоньки. Ту самую тетушку, которая любила палить по уткам… Выстрелы, гремевшие один за другим, наконец смолкли. Барс торжественно вручил бутылку шотландского виски Сашке Голубеву, который, несмотря ни на что, оказался лучшим стрелком.
Костер запылал с новой силой.
— А сколько осталось патронов? — спросил Сашка после дегустации.
— Шесть штук,- ответил Вадим.- Медведю еще вполне хватит.
— Шесть? — Алка прервала разговор с Тоней.- Нас тоже шесть.
— Хочешь сказать, что можно сыграть в рулетку? — Вадим сходил в палатку и натянул свитер.
— А что такое рулетка?
— Это, Аллочка, такая офицерская игра.
— Ой! — Алка захлопала в ладоши.- Сыграем, Вадик, а? Ну, пожалуйста!
— Что ж… Я не прочь. Только в этой игре женщины не допускаются. И вообще, в ней могут участвовать только царские офицеры.
— Почему? — Теперь уже моя жена заинтересовалась рулеткой.- Как она проходит, эта игра?
— В барабане браунинга семь патронов. Он крутится, как и любой барабан. Так вот, где-нибудь после пирушки остаются семь человек. Выбрасывают из барабана патроны… Но не все семь, а шесть. И пускают браунинг по кругу…
Обе они глядели на него, как зачарованные. Я впервые наблюдал такое откровенное проявле-ние женского любопытства.
— И что дальше? — не поняла Алка.
— Ну, что,- Вадим отхлебнул из стакана.- Каждый по очереди приставляет дуло к виску и спускает курок. Кто-то из семи должен погибнуть.
— Ужас! — Алка передернула плечиками.
— Не все ли равно, где погибнуть,- сказал Барс,- сейчас, скажем, на вечеринке или завтра в атаке?
— Мальчики, а вот вы бы сыграли в рулетку? — Алка даже заподпрыгивала, сидя перед огнем на корточках.- Вот вы сейчас? Вот сейчас, сейчас?
Она обвела мужчин восторженным полусумасшедшим взглядом.
— Что ж…- Вадим прищурился и в упор посмотрел на меня.- Я бы, пожалуй, сыграл…
— А как, как, мальчики? У вас же нет ни барабана, ни браунинга!
— Очень просто,- Вадим взял берет с шестью заряженными патронами Барс! А ну разря-ди патроны!
— Как?
— Ну, так. Вытащи жаканы, а порох высыпь. У всех, кроме одного.
— Во-первых, Вадимчик, я не офицер… Во-вторых, не русский и тем более не царский. Я самый обыкновенный кандидат физико-математических наук с уклоном на кибернетику…
— Не хочешь помочь? — Вадим спокойно взял патроны.- Ну, что ж, я могу и сам.
Он достал из кармана складной комбинированный нож, шилом выковырял пулю и войлочный пыж. Затем выплеснул порох из гильзы в костер, вставил пулю в пыж обратно.
Короткие нешумные вспышки пять раз ярко освещали взволнованное личико Алки. Я посмот-рел на Тоню: лицо ее было в тени. Сашка с ехидным видом крутил транзистор.
— Пожалуйста! — Вадим посмотрел на меня.- Это шестой патрон. Я не разряжаю его. На вид он такой же, как все остальные. Но тяжелее на два грамма. Сможете вы отличить на ощупь разницу в два грамма?
— Нет.
— Я тоже не отношусь к таким феноменам.- Он бросил патрон в берет, где лежали осталь-ные.- Алка, тряси!
Алка несмело потрясла берет, патроны звякнули. Все молчали.
— Сделаем себе скидку, мы и впрямь не деникинцы,- продолжал Вадим.Женщины не допускаются к игре. Но остаются в игре их выстрелы. От этого вероятность сыграть в ящик значи-тельно уменьшается. Итак? Итак, что это? Реванш за двести пятьдесят тысяч? Я все еще не мог усечь, в шутку или всерьез говорил он все это! Его глаза, как мне показалось, блеснули насмешли-во. Он взял Сашкин «Бюхард» и дунул в левый чековый ствол.
— Бросьте, мальчики…- Алка положила подбородок на собственные колени,- вы же… Вы трусы! Вы же не мужчины. Вы? Да вы никогда, никогда не сможете!
Она вдруг истерически начала хохотать:
— Вы? Вы… и в рулетку?.. Боже мой, вы…
— Стоп, Алка! — Вадим встал.- Стоп…
— И ты можешь? Сыграть? Ты? — Она продолжала хохотать, катаясь на траве у палатки.
— Я не могу играть один! Понятно? — Он схватил ее за шиворот.- Для игры нужно иметь партнеров!
Напрягая скулы, он медленно обвел нас взглядом и… потянулся к берету. Я почувствовал, как легкий холодок рождается во мне где-то около солнечного сплетения.
— Пожалуйста! — Вадим протянул берет Барсу.
— Я — пас.- Борис Арсентьевич отвернулся и засвистел мелодию из «Кармен».
— А вы? — Вадим обратился теперь к Голубеву.
— Я еще не достроил канализационный коллектор,- сказал Сашка.- К тому же играю только в шахматы.
— Ну… а вы? — берет с торчащей вниз шишечкой качнулся и замер на уровне моих глаз.
Не поворачиваясь, я оглядел всех, кого можно было видеть.
Вадим смотрел на меня с высоты своего роста, Алка перестала смеяться. Барс, сдерживая улыбку, кусал губу, а Тоня, сидя на чурке и сцепив на коленях руки, не двигаясь, смотрела в огонь. Я молчал.
На какое-то время глаза ее изменились во мгле. Или это просто почудилось мне? Я медленно отвел берет с патронами в сторону от себя.
Вадим бросил берет в рюкзак и резко задернул шнурок. Потом повесил рюкзак на березу, сел, взял бутылку с виски и побулькал около своего уха:
— Выпьем? За современных мужчин…
Я посмотрел на Тоню. Опять, как и только что, мне почуялись странные изменения в ее глазах: то ли они сузились, то ли загорелись каким-то грустным, полным горечи и обиды огнем. Она посмотрела на часы, буднично вздохнула и встала:
— Уже первый час. Спокойной ночи.
— Тоня! — Я не узнал своего голоса. Но она даже не оглянулась…
Когда по кругу пошла бутылка с виски, я, не прощаясь, ушел к реке. Джек побежал со мной. Странное состояние владело сейчас мной: я как бы разглядывал себя со стороны, подсмеивался, жалел, издевался и предостерегал, разбирая себя по косточкам.
Что же произошло?
Вадим искренне предложил сыграть в эту дикую и нелепую игру, вернее, его спровоцировала эта восторженная дурочка. Я видел, как он вскочил, когда она начала хохотать, слышал, как взвол-нованно задрожал его голос: «Я не могу играть один! Для этого нужны партнеры». А может, он был просто уверен в том, что все равно никто из нас не будет играть? Может быть, он и тут тоже играл, рассчитывая на нашу трусость? Допустим, Барса-то он знал до этого и мог вполне рассчи-тывать на то, что тот наверняка откажется. А дальше? Неужели он такой точный психолог, что сразу раскусил, что за человек Сашка? Я медленно подбирался к себе. Почему я отказался играть? Ведь я не был трусом. По крайней мере, я не считал себя трусом. Я хорошо помнил, что отказался играть совершенно спокойно, будучи уверенным в том, что в других обстоятельствах я никогда бы не отказался.
В каких же это других? Может, это и есть как раз трусость, когда откладываешь проявление своего мужества до других, более подходящих для этого моментов? Скорее всего, так и есть. Значит, я самый обычный трус? И моя жена была права, когда с презрением, даже не оглянувшись, ушла от костра!
Я почувствовал, как вдруг вспыхнуло мое, охваченное жаром стыда, лицо. Шея и кисти рук тоже были словно ошпаренные. Я спустился к песчаному берегу, присел на корточки. Вода пока-залась мне по-летнему теплой. Туман уже нарождался над нею. Я ополоснул лицо и неожиданно почувствовал себя совершенно бодрым. Мысли мои стали ясны и определенны. Какая-то реши-мость, помимо меня, без ведома моего рассудка, заполняла меня. В груди и в животе, опять где-то около солнечного сплетения, вновь заныл жутковатый холодок, тот самый холодок, который испытываешь во время опасности. Я понял сейчас, что сделаю то, что решил, что я просто не буду уважать себя, если не сделаю. Нет, мне не придется до конца своих дней презирать себя, черта же с два! Я не трус и не боюсь даже сам себя, не только кого-либо или чего-либо.
Но если это действительно так, то для чего же проверять все это на практике?..
Я свистнул Джека. Он выбежал из кустов. Отряхнулся, обдавая меня свежестью и запахом псины. Ткнулся мне в ладонь своим холодным носом и снова исчез. Я сел на камень.
Было уже четыре часа, ночь кончалась. Костер у палатки потух, все, видимо, давно спали. Я бесшумно поднялся к потухшему костру. Все спали, и рюкзак Вадима висел на березе. Я оглянул-ся, постоял с минуту, так же бесшумно взял рюкзак, развязал шнурок и тихо, осторожно вытащил берет с патронами.
Луна давно переместилась далеко в сторону и исчезла. Светало. Я издевался над глупостью задуманного, но все так же уверенно продолжал воплощать эту глупость: осторожно отошел за кусты, прислушался. Все было тихо. Но где же двустволка? Ее не было. Сашка, видимо, убрал ее в палатку. Я снова быстро поднялся к палаткам. Услышав отрешенный голубевский храп, тихонько вытащил из палатки «Бюхард» и снова замер.
— Тонь,- громким шепотом, вовсе не ожидая этого от себя, позвал я.- А Тоня?
Сердце забилось часто и невпопад. Я ждал, но жена не отозвалась. Она либо спокойно спала, либо не захотела отозваться, и я почти бегом, но бесшумно, бросился снова к реке, в глухой и зябкий речной туман. Джек вновь выскочил из кустов. Виляя хвостом и, как мне показалось, удивленно он уставился на меня.
— Тише, Джек! Слышишь? Пошел вон! Слышишь, пошел!
Он не уходил. Я положил двустволку на траву, сел на камень и опустил руку в берет. Холод-ное прикосновение металла бросило меня в озноб. Патронов было точно шесть. Я ощупью изучил каждый, каждый был заряжен свинцом. Но в котором из них порох? Всего два грамма этого сухого серого порошка могут разнести череп и выпустить кровь из моего дурацкого тела. Один миг — и я исчезну, меня не будет. Не будет… Но куда же я денусь? Омерзение, брезгливость и страх подни-мались из моих ног, медленно охватывали все тело. Я весь содрогнулся и с отвращением отбросил берет. Патроны глухо брякнули. Один из них выкатился в траву. «Это мой патрон,- мелькнуло во мне.- Он, этот патрон мой… Но ты-то трус! Трус, вот в чем дело. И больше не рыпайся. Не ере-пенься. Заткнись и помалкивай. Эта игра не для тебя, ты дерьмо. Тонька права. Права? Неужели она права?»
Уже совсем рассвело. Я вспомнил свою жизнь, — годы, месяцы, недели и дни пронеслись сейчас передо мной, пронеслись хаотично, стремительно. Память выхватывала из прошлого почему-то совсем незначительные детали и случаи, оставляя во тьме все, что считал когда-то важным и что действительно было важным. Но что же действительно важно? Важно… Я хочу уважать самого себя, вот что важно. Но если я трус, я не смогу уважать самого себя! А почему ты должен уважать сам себя? Разве обязательно уважать самого себя? Ну, знаешь ли…
Я вновь вспомнил короткий блеск Тониных глаз, который отразил ее стихийную веру в меня и ожидание от меня чего-то. Вспомнил, как потух тот блеск, как она тоскливо погасила зевок и даже не оглянулась, не откликнулась на мой возглас, уходя от костра.
Значит, я трус…
«Распишись же, наконец, в этом! И довольно морочить себе голову» — «Да, но я же знаю, что я не трус».- «Откуда ты знаешь?» — «А вот откуда…»
Я схватил из-под ног «Бюхард» и выкатившийся из берета патрон. Вставил патрон в левый ствол, мысленно приговаривая: «Чокнечок-получок, чокнечок-получок». Что такое получок? Патрон вошел в ствол легко. Я выломал ольховый прут, очистил от веток, оставляя на конце рогатку. Затем взвел курок, положил в развилку березы ложу «Бюхарда»… И приставил стволы к правому виску. Озноб омерзения охватил меня. Тело мое хотело кричать в отчаянии, но в голове было ясно, я весь задрожал, но все же поймал рогаткой спусковой крючок и, раскаиваясь, сунул палку вперед. Странная, жуткая тяжесть мгновенно сдавила меня со всех сторон; в висок что-то коротко и туго ударило. И вдруг оглушающая тишина раздвинулась как-то широко и неопределен-но. Я медленно опустился на землю.
Недоуменная собачья морда глядела на меня откуда-то из пространства. Жив? Неужели я выиграл? Я вскочил, мгновенно вновь превращаясь в сгусток живой материи, в комок ликующей плоти. Эта плоть снова и, видимо, вопреки мне жила, заявляла свои права на это пространство, на это влажное осеннее утро и, далее, на день и на вечер!
Мне хотелось прыгать, хотелось бежать куда-нибудь в гору и кричать либо звать кого-то. Джек глядел на меня с удивлением.
Я взял берет с оставшимися патронами. Который из них грозил мне небытием? Я представил себя лежащим на берегу с пробитым черепом, в крови, и вздрогнул: ужас вновь на секунду коснул-ся меня. Я еле унял себя, чтобы не заорать от облегчения и животной, никогда раньше не испыты-ваемой радости. Вынув гильзу, вставил новый патрон и выстрелил в воздух. Раздался щелчок, но пуля не покинула чековый ствол. Значит, не этот тоже. Который же из них? Оставалось еще четы-ре патрона. Забыв о пулях, сидящих в стволах, подвергая Сашкин «Бюхард» опасности разорвать-ся в куски, я через нечоковый ствол выпалил вновь. Капсули «жевело» щелкали довольно сильно. Только выстрела все еще не было. Итак, значит, этот последний, шестой патрон. Я зарядил. Взвел курок, вскинул «Бюхард» к плечу и нажал на спуск.
Выстрела опять не последовало… Я медленно осмыслял то, что случилось. Собрал гильзы и пересчитал: мое сомнение окончательно исчезло. Разряжены были все шесть патронов.
«Что ж, эти друзья придумали недурное развлечение,- подумал я.- Может быть, это стало для них даже эдаким хобби. Ежегодно ездить на «охоту», ловить таких дураков, как я…» Но Алка? Неужели она тоже знала? Не может быть! Она хохотала над современными мужчинами так непритворно. К тому же эти кибернетики вовсе не из таких, чтобы каждый год ездить на охоту с одними и теми же «кадрами»…
Стыд, горечь и гнев по очереди душили меня. Все спали в своих палатках. Я сложил гильзы в тот же берет, упрятал его в рюкзак и повесил все это хозяйство на прежнее место. Затем поднялся на свою территорию и сунул «Бюхард» в палатку к Сашке.
Он храпел теперь не так сладко. Я подошел к своей палатке, слегка отогнул полу. Тоня спокойно посапывала в спальном мешке…
* * *
Мне было жаль будить ее так рано. Я долго сидел на траве, не зная, что делать. Вновь выво-лок «Бюхард», шомпол и долго выбивал из стволов пыжи и пули. Боже мой, как это все глупо! Часа через два лай Джека разбудил Тоню и Голубева, я, ничего не объясняя, сразу же начал сворачивать палатку. Сашке я пригрозил, что уеду один, и он не стал ничего расспрашивать. Втроем мы быстро собрали свои пожитки.
— Надо хотя бы попрощаться с ними,- не выдержала Тоня, когда все было готово.
— Ничего, авось переживут.
Она метнула на меня взгляд, полный ненависти, и вздохнула, демонстрируя вынужденную покорность. Я помог ей натянуть рюкзак.
Василий Белов