Таинственная Тайна
Если Ничто не имеет смысла, то это не значит, что смысла не имеет Все.
Ничто может пониматься совершенно различным образом. И как «ничто не вечно под луной»; это значит, что власть времени абсолютна. «Ничто не вечно», все подвергается его истребляющей сути; по крайней мере в «подлунном», то есть эмпирическом мире. Абсолютного смысла стало быть не может быть в нем в силу уничтожающего характера времени. И поэтому Ничто не имеет смысла даже не только потому, что оно когда-то окончится, но и потому, что оно уже оканчивается. Не только мертвое, но и конечное не имеет смысла, ибо власть времени во временном бытии действительно абсолютна.
Ничто еще можно понимать как то ничто (или небытие, или смерть), в котором исчезает вякая достоверность, в котором просто-напросто исчезает все. Здесь Ничто есть бесконечная беспредметность, в которой предметам желать нечего, их там нет, и никогда не будет. Ничто как смерть истребляет внутренний смысл любого предмета и действия, ибо полаганием границы существованию, полагается граница и ее смысла. Смысл имеет то, что существует, не-существующее не имеет смысла. Истина в том, что смысл связан с существованием; не-живое имеет один-единственный смысл – быть не-живым и все. Но это не тот смысл, которого ждут и желают, с ним не связаны никакие надежды, тем более надежды тех, кого называют смертными.
Ничто может еще выступать в качестве самодовлеющей сущности. Как то, что само по себе не имеет и не может иметь никакого смысла. Ничто есть полнейшее отсутствие смысла. Это абсолютный топос бес-смыслия. «Онтологическое» Ничто и есть радикальный смысловой вакуум, тот блуждающий монстр в семантическом пространстве универсума, который охотится за смыслами и уничтожает их мгновенно. Ничто как таковое стерильно от всякого смыслового наполнения, оно выполняет функцию смыслового сброса в универсуме. Ничто есть Ничто именно потому, что оно застраховано от всяких смыслов. Как абсолютная онтологическая смерть сущего (которая, кстати, не уничтожает все сущее целиком), Ничто и есть вечная невозможность никаких смыслов.
Но любое такое Ничто неизбежно вступает в конфликт и противостояние со Всем. Есть ведь еще и Все. Пусть Ничто и «существует» одному ему ведомым образом, пусть оно и властно и самовластно, пусть его нигилирующая и деструктирующая сила велика и в определенных пределах абсолютна (когда речь идет о времени). Время – слуга Ничто. Но пусть оно и остается только его слугой. Помимо Ничто есть еще и Все. И Все не подвластно Ничто, ибо оно располагается на иных территориях, которые однако не могут быть территориями даже Смысла и Бытия. Смысл и Бытие не дом Всего, хотя именно их более всего полагают Всем, называя это Смыслом Бытия. Все коренится в таинственной тайне сущего! Вот что делает Ничто ничтожным ничтожеством – таинственная Тайна!
Пусть Ничто и не имеет смысла, но это не значит, что Все не имеет смысла, причем Смысла высшего и абсолютного. Бесконечное приближение к Тайне без какой-либо возможности войти в ее сокровенные глубины и составляет реальную смысловую основу существованию. Главное осознавать, что есть Тайна, вечная, абсолютная Тайна, таинственная Тайна. Нужно именно говорить о таинственной Тайне. Говорить просто о тайне мало. Мол, в мире есть какая-то тайна; что ж, многое еще неразгаданно, не разведано, не познано, со временем это будет устранено.
Но таинственная Тайна, таинственность самого мира, мира как абсолютной совокупности сущего, мира как такового, доводит степень его таинственности до крайней степени непостижимости. Непостижимости самой таинственной Тайны. И тайна в том, что таинственная Тайна остается совершенно непостижимой, к ее непостижимости никак нельзя подступиться, она окружена плотным кольцом непроглядываемости.
Хотя бы потому, что вообще что-то есть, что существует хоть что-то, говорит о том, что есть Тайна. Только Тайна в своей таинственности создает безусловную интригу существованию. «Принцип существования», лежащий в основании бытия мира не так уж естественен и очевиден. Достаточно попристальнее приглядеться к миру, как тут же его достоверность, неизбежность, необходимость и естественность исчезают.
Все в мире сияет тайной, все ее излучает, и каждая тайна раскрывается как бесконечное созвездие тайн. И нет в мире никого и ничего, что не несло бы на себе отпечаток тайны, таинственной Тайны. Но ничто в мире не тайна, кроме самой тайны, и только тайна делает тайной все. Если нет Тайны, тогда нет ничего таинственного, серая скука пошлого бытия уничтожает всякий свет и смысл. Только тайна, абсолютная тайна всего позволяет не-тайне как-то быть, и самой тайне быть не сразу узнанной и опознанной в качестве тайны.
Нет тайны, кроме самой тайны, и бесконечность не тайна и нет тайны бесконечности, а есть бесконечная тайна, чья таинственность есть ее бесконечность, а бесконечность и есть ее таинственность. Таинственная бесконечность и бесконечная таинственность, скажем мы. Но все же лучше сказать таинственная Тайна. И тогда мы попадем в самое существо дела, ибо попадем в самое существо мира.
Удивительно, что есть вообще таинственная Тайна, тайна всего мироздания, его начал и концов, его смысла и средоточия, его простого существования. Ведь могло бы и не быть Тайны, был бы мир, но не было бы тайны мира. Так было бы если бы не было таинственной Тайны. Но таинственная Тайна – единственное возможное условие существования вообще. Существующее и существует только благодаря Тайне. Только Тайна дает возможность быть. Она обладает абсолютной онтологической силой и могуществом.
Все таинственно, поэтому оно и есть в бытии. Бытие без Тайны не может существовать. Бытие только тогда и есть Бытие, когда есть его нескончаемая, вечно-бесконечная тайная Тайна. Вечная Тайна самого Бытия говорит о том, что возможно само Бытие и есть Бытие Тайны.
То, что таинственная Тайна обнаруживается во всем и повсюду на первый взгляд, совсем неочевидно. Очевидна естественность; естественное как бы есть, а значит оно само в себе содержит и корень, и основание своего бытия. Естественное самопребывает в своем самопребывании, и его самопребывании мертво: не зная своих истоков, оно не знает самого себя. А поскольку своих истоков знать нельзя, то «естественное» бесконечно себя не знает. Только признание Тайны, даже не столько признание, сколько узнание Тайны, опознание Тайны, прозрение Тайны, дает нам понять, что все «естественное» глубочайшим образом неестественно. Именно потому, что оно вообще есть (почему-то оно должно быть, а не наоборот; где ж причины необходимости существования, что вынуждает бытие быть), и во-вторых, что оно есть именно таким образом (почему таким, а не иным).
Бытие свободно в своих основаниях, но оно не свободно в своих проявлениях. Исток не предвиден до страшной жути несуществования, но ставшая форма о чем-то все же говорит.
Кто может разгадать определенную оформленность сущего?
Смешны претензии «рационального знания» на «истинное знание», на «правильное» понимание «сущности» и происхождения вещей. Только неземным озарением благодати тому, кто не дерзает знать, но может страдать, кто чувствует боль мира, кто благоговеет перед таинственной Тайной, тому даруется-раскрывается истина о мире, и о его «строении», и «происхождении», и предназначении. Но раскрывается она в философско-поэтической форме, то есть в форме живого участия в таинственной Тайне, а не в мертво-схоластическом гробу термина.
Таинственная Тайна уничтожает ужас Ничто. Ничто не властно над таинственной Тайной, ибо Ничто, хоть и таинственно, поскольку таинственно все, но его таинственность столь мала, что никак не может сравниться с таинственностью существующего. Именно потому, что есть таинственная Тайна, Все имеет смысл.
Уникальная таинственность самой тайны в том и состоит, что эта ее таинственность есть ее уникальность, и ее уникальность заключена в ее таинственности. Уникальная таинственность тайны своим неотступным зовом таинственной уникальности все более и более влечет в источные недра самой таинственности. Все начинается с опознания этой таинственности. Ничего не нужно знать, ничего не нужно исследовать, ничего не нужно постигать. Нужно только всмотреться незлобивым взглядом ребенка на утренний свет, на деревья и цветы, на вечернюю росу и дневную влагу. Нужно посмотреть в лицо человека и увидеть в нем полное отражение мира, всю его историю, историю свершений и страданий. Нужно попристальнее посмотреть на то, что близко и вокруг тебя. Нет нужны всматриваться в бездны макромира и галактическую чудовищность макрокосмоса.
Незаходимая тень тайны покрывает все сущее, ее радостно-лазурный и чистый налет на всем, буквально на всем. Дымчатая вуаль тайны накинута на дневную поверхность вещей, мир свернут в свиток нераскрытого послания, и его раскрытость – цветущая нежность мировой пыльцы – живоностного источника благоухающего цветенья.
Не сложно, стоя на краю великого водопада, вглядываясь в бурлящие бездны гигантских потоков воды, натолкнуться на мысль о чем-то необычном и необыкновенным. Экстраординарные ландшафты невольно влекут к рефлексии. В них легче всего появляется ощущение тайны. То это ощущение тайны во многом искусственное, натужное. Декоративная эстетика лесов и полей, океанов и морей, гор и водопадов – это для тех, кто не имеет мужества детского кроткого взора смотреть просто на мир и в очевидности видеть не «розу мира», а его простую таинственность.
Распахнутые просторы сущего – в них лазурь чистой свежести, первого дня мира, своей первозданной чистотой навсегда заворожившая и пленившая ум благодатным туманом нескончаемой тайны мира.
Такова тайна и такова благодать, благодатная тайна и таинственная благодать. Таинственная благодать тайны, легкое прикосновение которой пробуждает нас от вечного сна разлуки с миром, и тогда мы способны вновь обрести трезвость взора, обретя видение таинственной тайны.
Вавилоново проклятье
– I –
Ни человек, ни человечество не имеют Цели. «Телеология существования» остается неосуществимым проектом. Почему же нет Цели, почему до сих пор нет никакой Цели? Потому что есть много целей. Слишком много целей. Целей так много у человека, что он практически никогда не думает о смысле: ни смысле существования, ни о смысле своих целей.
Что значит думать о смысле цели, и можно ли вообще говорить о смысле цели, не есть ли цель смысл? Думать о смысле вообще не принято, не удобно, не нужно, потому что не понятно и страшно. Потому что тогда исчезают цели: цели гибнут как мираж в океане одинокого непонимания. И холод небытия начинает леденить души осмеливавшихся спрашивать о смысле цели.
Вообще смысл существования – тема табуированная, ни человек, ни культура не говорят об этом. Только философии позволено, на правах «сумасшедшей» задавать эти вопросы. И то, это вопросы, благоразумно называя «проклятыми», не советуют людям, стремящимся к «правильной» и «счастливой» жизни, задаваться ими.
Телеология является доказательством того, что нет Цели, Цели единственной и подлинной, той Цели ради которой стоило бы жить всему человечеству, если это человечество, если в основе рода человеческого – Человек, как «родовой бог», отличный на бесконечность от не-человека и не-человеческого. Такой Цели нет, значит нет и человека и человечества, значит нет не только «общечеловеческих ценностей», нет и человеческих ценностей, а есть лишь «слишком человеческие» ценности, то есть то, что ниже человека, не не достойно его же самого, его о себе самым лучшим и возвышенным представлениям.
Если бы Цель, абсолютная и абсолютно истинная существовала, она была бы очевидна, ее очевидность была бы столь пронзительна и жгуча, что захватывала бы существующих своей очевидностью, и тогда существование приобрело бы столь невероятные черты определенности и ясности, что это была бы совершенно другая культура, в основе которой был бы совершенно другой образ жизни, смерти, Бога, добра и зла.
Было бы совершенно другое мироздание, суть которого заключалась бы в бесконечном приближении к тому единственному, универсальному образу, Идеалу-Истине, который бы захватил всех существующих в едином восторге приближения к этому Идеалу Он уничтожил бы всякие «индивидуальные», «личные», «своекорыстные», «частные», «собственные», «аутентичные» и так далее, цели существования, как мешающие и препятствующие достижению высшего и единственно желаемого, так неумолимо очевидного, чья очевидность сияла бы из каждой поры бытия, очевидностью был бы пронизан весь мир, и только очевидность высшей Цели была бы единственной очевидностью, она была бы самим миром. И все существование бесконечно видоизменялось бы, стремительно прогрессируя по мере достижения этой очевидной цели. Менялось бы и видоизменялось все вокруг, менялся бы и видоизменялся сам человек. Вероятно была бы уничтожена сама смерть как главное препятствие к достижению всяких целей, и жизнь достигла бы невероятных размахов и могущества, и ничто бы не препятствовало достижению Цели, Мега-Цели человеческого существования, исходящего из его сущности.
Какие внешние (природные и социальные) обстоятельства могли бы этому воспрепятствовать? Воля не просто к существованию и власти, но воля к истине, то есть к истинной и высшей Цели. Никакие препятствия не могли бы помешать этому. Ибо эта Цель стала бы его родной Целью, и не о каком отчуждении уже давно нельзя было бы говорить. Цель уничтожила бы всякую рознь, непонимание, вражду, злобу, мстительность, подозрительность, сделала бы невозможными преступления, жестокость, коварство. Всякое отчуждение было бы устранено, отчуждения, ставшее корнем несправедливости, источником зла и вечной вражды между человеком и человеком, человеком и миром, человеком и Богом, человеком и природой, человеком и самим собой.
Человек, знай он свою высшую цель, смог бы создать невероятное существования для себя. Это было бы счастье, это был бы подлинный Рай Человечества. Ибо тогда человек смог бы осуществить свою родовую сущность. Его сущность стала бы его существованием, и ничто кроме осуществления своей сущности не было бы для человека сколь-нибудь значимой ценностью. Ничто не смогло бы отвлечь человека от самого главного и очевидного, от самого высшего и самого ценного.
Можно представить, каких невероятных (действительно реальных, не существующих ныне мнимых) свершений достиг бы человек на поприще науки и культуры. Каких бы моральных высот он достиг, какой социальный скачек он бы мог осуществить.
Можно было бы представить то общество, в котором бы существовал человек, знай он свою высшую Цель, и последовательно осуществляя ее достижение. Разве бы он стал воевать, развиваясь технически, разве он стал бы убивать, грабить, обманывать, развиваясь нравственно и культурно? Разве ему понадобились бы суды, тюрьмы, вообще юриспруденция, разве стал бы человек карать человека, если бы перестал человек мстить человеку. Прогресс техники вел бы к прогрессу нравственности, и все бы вело к прогрессу культуры.
Разве, имей высшую Цель, нужны были бы человеку все эти бесконечные, мелкие, ниже его собственного достоинства, удовольствия и наслаждения? Разве нужны были бы ему игра, спорт, различные зрелища и увеселения? Разве нужен был бы человеку алкоголь и наркотики, и всякие иные способы ухода от реальности, забвения, стремления уйти в иное, отойти от этой грубой бессмысленной и бесцельной реальности.
Разве, в конце концов, было бы возможным самоубийство, то, что не отпускает человека на протяжении всего его существования. Как бы мог убить себя тот, чья сущность была бы равна его существованию, и чье бытие было бы сплошным потоком радости и счастья?
Нужны ли были бы человеку тогда деньги, и те невероятные политические, экономические, социальные усилия и институты, которые служат тому, чтобы иметь возможность человеку делать деньги и чтобы деньги никогда не кончались. «Презренный метал» на поверку оказывается не таким уж и презренным, и те, кто брезгливо отрицают деньги и все это «накопительство», мещанство, богатство, на самом деле только всего этого и желают. И не имея возможности достичь его, испытывают страшное чувство злобы к богатым, которых проклинают и отрицают, проклиная и отрицая при этом только свою мелочность. Но если бы была высшая Цель, то какие бы деньги могли стать на пути к ней, а ведь деньги для большинства и есть высшая цель. И это просто факт, который не может преодолеть ни одна социологическая теория.
Разве возможна была бы тогда тоска, знай человек свою Цель и двигаясь к ней. Не только тоска, но сомнения, и вопрошания, да и сами размышления не нужны были бы человеку. Мысль превратилась бы в технику мышления. Зачем тогда нужна была бы философия, эта коварная предательница беззаботности и бездумного счастья; о чем бы тогда мыслить, о чем тосковать, о чем грустить и страдать, если все так очевидно и понятно, если Цель есть и есть пути ведущие к ней?
Стал бы тогда надеется на что-то человек, нужна была бы ему тогда надежда? И был бы тогда у человека страх? Что нужно было бы тогда человеку, разве нужна была бы ему тогда религия, этот «ужас» для мелкодушных смертных, разве нужен был бы тогда человеку Бог? Цель была бы Богом, и Бог был бы этой целью. Наличие какого-то «Бога» где-то там уничтожает Цель, делает ее неявной и неочевидной, делает ее потусторонней.
А здесь, здесь-то что остается человеку?
Радость и страдание, мысль и поиск, тоска и надежда, горе и смерть. Вот что остается человеку здесь, человеку, возможно некогда потерявшему свою цель как высший смысл, как рай своей души.
Так почему же человек не понимает своей цели, высшей цели своего существования, почему он не может смиряться с тем, что этой цели нет, и не может ничего сделать целью, не сделав ее при этом идолом, утопией, лже-богом, подчинив себя которой, он просто-напросто уничтожает свою свободу и достоинство.
Но отказаться от цели человек тоже не может, что-то мешает ему признать свое бытие абсолютно бессмысленным и бесцельным. А почему бы и нет? Если это так, если ни Бога, ни Вечности, ни Смысла нет, то к чему стремления, откуда такое стремление, почему бы не узаконить наличное (бессмысленное и бесцельное) существования в качестве единственно возможного существования и не объявить бессмыслицу основным принципом жизни, основной ценностью.
Но разве человек и его социальная организация, его культура согласятся на это? И не только страх перед социальным нигилизмом (закона всегда достаточно, чтобы укротить человека), и не только «честь и достоинство», что блюдет культура и не позволяет ему объявить свое существования радикально абсурдным и бессмысленным, но нечто, нечто, что лежит по ту сторону общества и культуры, по ту сторону природы, по ту сторону самого человека. Это не человек и не человеческое не позволяют объявить свое бытие принципиально абсурдным и бессмысленным, это что-то иное, или кто-то иной не позволят человеку сделать это.
В этом и есть суть проклятия. Не человек, а что-то внешнее ему не отпускают его на «вольные хлеба» бессмыслицы, на абсолютную всякость существования, на абсолютную свободу самоопределения. Эта сила держит человека в узде цели, не открывая ему это цель вполне. Потому что смысл всего сокрыт, а значит никакая цель не является абсолютной и истинной. Значит все цели относительные, притом что есть ощущение, даже знание того, что есть абсолютная цель. Но весь ужас в том, что эта цель скрыта, ибо скрыт ее смысл, но остается ощущение, становящееся то тоской, то невероятным энтузиазмом существования, в результате которого человек наделяет высшей целью какое-то конечное благо. Начинает ему «религиозно» служить, и в конечном счете, терпит полное поражение, разочарование, терпит полный крах все его существование.
Затем человек проклинает свои ошибки, «делает выводы из прошлого» и снова отдается служению псевдо-цели, снова начинает служить лже-идеалу, потому что не служить он не может. Истина человека в том, что человек не для самого себя, но проклятье в том, что во имя истины, он всегда вынужден служить лжи. И разве это не проклятие, хотеть одного, не иметь возможности это делать, и делать совершенно противоположное этому. «Знаю хорошее, но делаю плохое», говорит мудрость библейская и античная ей вторит. Но не только «делаю», но «не могу не делать».
Не мочь делать благо и истину (при знании этого), но делать ложь и зло – разве это не проклятие, возведенное в ранг проклятия рода человеческого, всех людей, живших когда-либо на земле. Ибо никому, ни одному смертному не удалось осуществить высшую цель не земле, цель истинную и благую, цель единственную и верную. Никому не удалось свою сущность сделать своим существованием и достичь абсолютного счастья, которое и лежит в достижение абсолютно истинной жизни.
Кто из смертных может дерзнуть сказать, что я прожил правильно и истинно, и желаю, чтобы все остальные люди жили также как я, что мой «образ жизни», «стиль жизни», «линия жизни» есть всеобщий образец? Кто может сказать, что я прожил достойно и умираю без страха со спокойной совестью? Святые и подвижники так никогда не говорили, перед смертью корив себя в самых страшных злодеяниях. Где найти такую «чистую» совесть в мире? Кто это, если он не глупец и не негодяй.
Святые, чья жизнь была сплошным подвигом, перед смертью говорили, что они сами недостойные. А смертные миряне, те смертные миряне, которые занимаются «культурой», «наукой», «жизнью», чья жизнь захлебнулась в нечистотах из «добродетелей», от которых последнему честному человеку уже нечем дышать, разве могут так говорить? Разве хотя бы один последний честный смертный может так о себе сказать, что он жил хорошо, и умер хорошо, и что жизнь ему была благом и смерть не злом.
Вот эта одержимость Целью, на деле оказывающаяся бесконечным количеством разных целей, не дает человеку никакого успокоения, удовлетворения. Он всегда чувствует себя обманутым и вынужден либо прикидываться глупцом, чтобы отдаться безмятежному счастью, либо циником, чтобы из нужды делать добродетель.
– II –
Так в чем же причина этого проклятья, смертной и свинцовой тенью надвинувшейся на человечество? И есть ли вообще причина этому, можно ли говорить, что бессмыслица и абсурд всеобщего человеческого существования имеют причину. Как раз отсутствие всяких причин (так как отсутствует цель и смысл) и делают существование неумолимо бессмысленным.
И все же «причина» есть, и кроется она в том, что называю «вавилонским столпотворением». Последствия его столь страшны, что люди уменьшили их, назвав это «смешением языков», приведшим к непониманию между людьми и взаимной розни и вражде. То есть вавилонское столпотворение объясняют как правило «лингвистически» и «социально», а нужно его понимать духовно и нравственно. Ибо вавилонское столпотворение сделало не только невозможным понимание между людьми, оно уничтожило Высшую Цель Существования Человека и Человечества, скрыв навсегда Смысл Бытия. Это насмешка над родом людским, но это и проклятие, проклятие, ставшее, поэтому вавилоновым проклятьем.
И здесь «насмешка» Господа, всегда срамящего «сильного», «доброго», «достойного» человека, и никогда не давая ему обладания всей Истиной. И эта насмешка и есть проклятие, проклятие, длящееся и длящееся до тех пор, пока не будет испита до дна богопротивная чаша человеческого «счастья» (хотящая «по своей, по глупой воле пожить»), что есть самая большая ложь, возведение которой в Цель, есть самое грубое и ничтожное идолопоклонство. Однако, эта «насмешка» Господа есть его Тайна, и крест Вавилоново проклятия, так до конца не познанный (ибо не преодоленный) есть одно из наиболее сильных проявлений апофатики в нравственной жизни человека.
Лицо
Лицо есть только у человека. Как впрочем, и голос. Но не совсем верно говорить: у каждого свое лицо, у каждого свой голос. Никакого своего лица, как и своего голоса – нет. Есть лицо, просто лицо, и только лицо. Этого вполне достаточно. Сказать свое лицо, значит умалить тайну лица, его неотмирный блеск и сумеречную суть.
Что значит вглядеться в лицо? Это значит вглядеться в ничто, в бездну, в кружащуюся мглу пустоты. Здесь все кончается, не успев начаться, и все начинается, не успев оформится в ту определенность, глядя на которую можно было бы сказать: «се человек». Лицо слишком бесстыже, чтобы быть носителем целомудрия; лицо слишком лицемерно, чтобы говорить правду; лицо слишком цинично, чтобы быть честным; лицо слишком странно, чтобы вообще что-либо понять по лицу.
Если хотите не узнать человека, то посмотрите в его лицо и удивитесь, удивитесь до бесконечности этому непонятному сочетанию духа и плоти, этой странной и причудливой игре кожи и выражения. Здесь возраст не равен мудрости, а ум – совести, и это очевидно; здесь красота достигается тем, что обычно прячут, а доброта вообще трудноуловима, и здесь бесконечная неуловимость тончайших колебаний души, которую никогда нельзя увидеть.
Никогда нельзя поймать саму сущность лица; глаза – не главное, не суть, они никогда не являются центром лица и личности. В лице вообще нет ничего главного, ибо главное все. Отнимите любую часть лица, и все кончено.
Более всего смущает и обманывает выражение лица. Особенно интересно лицо безумного и умершего. Здесь сущность, явленная в лице, максимально отдалена от содержания, а значит, нечто достигается. Обычно, выражение лица означает глупость, или подлость. Через выражения лица человек стремится реализовать свои цели, поэтому он «делает» свое лицо. Но поскольку настоящий актер – довольно редкая вещь, то, как правило, лица у большинства пошлые и вульгарные.
Наиболее недостоверная вещь – это прекрасное лицо, так называемое прекрасное лицо. Здесь видимо менее всего собственного присутствия. Как правило, другие назначают то или иное лицо прекрасным, а сам носитель этого прекрасного лица мучается в бесконечном страхе потерять это прекрасное и перестать быть интересным.
Лицо, в самом общем плане, это способ легального сокрытия своей сущности. Кто это понимает, тот наиболее честен. Тогда у него лицо спокойное и сосредоточенное. Оно выражает минимальное количество эмоций, страстей, то есть лжи и уродства. Нужно так углубиться в себя, чтобы потерять свое лицо, по крайней мере, всякое его выражение. Выражение ничего не выражает. Это мелкое сокрытие своего непонимания.
Лиц вообще много и можно только дивиться тому непостижимому искусству Творца, который так умело и причудливо умудрился не повторить ни одного лица, при том, что имеет место пошлое однообразие лиц, так что можно сказать «человек толпы» и не ошибиться.
Всегда неожиданно и страшно любое незнакомое лицо. В публичных местах это скопление мертвых голов невыносимо. Лицо другого человека, человека незнакомого, просто человека, таит столько равнодушия и безразличия, что можно умертвить целую планету. Чужое лицо как мертвое озеро, чьи темные воды отражают вселенский ужас одиночества. Ничто и никто так не вызывает такой ужас, не способен так огорчить человека, чем безразличие чужого лица. И нужно ждать улыбки, этого непостижимого цветка жизни, так непонятно появившимся в холодной и знойной пустыне человеческого отчуждения.
Когда человек задумался, или дремлет, то его лицо – это скала неприступного мира, который так властно и гордо разверзся перед тобой, что ты не в силах преодолеть это бесконечно чуждое пространство. Тайна другого, это неведомые потемки, которые другой всегда несет с собой, все это содержится в лице, в выражении его неприступности, которое так часто молнией непостижимого отчаяния полыхает на лицах людей.
Лицо умершего – не предел непостижимости, но предел невозможности. В определенном смысле мертвое лицо и противоречие и непротиворечие. В плане своей чуждости любое лицо – мертвое лицо, по крайней мере, содержит в себе мертвинку, но с другой стороны, лицо – это знак живого. У смерти нет лица, это черная дыра безликости, в которой тонут всякие очертания, привычные и непривычные, случайные и неслучайные. А вот мертвое лицо есть, и что это?
Здесь сталкиваются не просто противоречия, но какой-то, страшно сказать, промах Творца. Но в темном зазоре этого промаха, который есть асимметрия мира, асимметрия на всех уровнях, а значит источник трагедии мира, всего злого и случайного, всего невозможного и невыносимого, всего несчастья мира, которое несет сердце человека изначально, так вот, в зазоре этого промаха начинает сиять бесконечность той светлой гармонии и чистоты, которая наполняем мир свежими соками радости, смысла и красоты.
И все это есть в лице, и только в лице, а ни в каком тексте. Лицо – самый высший текст, это шифрограмма бытия, начертанная языком человеческой радости и страданий. Нет такого теста, который бы смог передать всю бездну бытия, раскрывающуюся в одном лишь взгляде или прищуре.
Но главнее в лице его тайна. Тайна лица в том, что его нельзя увидеть самому человеку, носителю лица. Зеркало, конечно, не в счет, тем более фотография или скрытая камера. Твое лицо – это то, что видит только другой. Другой и есть зеркало твоей души, а не твои собственные глаза. Своих глаз ты никогда не увидишь. Стоит только на миг посмотреть не себя со стороны, или в зеркало, то там ты уже совершенно не ты. Там ты, который знает, что смотрит на себя. А значит, его сущность меняется на бесконечность. Ты перестаешь сразу быть самим собой и становишься своим уродливым идеалом самого себя, который никогда не достижим. Вот почему как правило не получается хорошо сфотографироваться. И автопортрет – наиболее лукавый жанр в искусстве. Кто решается на автопортрет, у того плохи дела.
Когда ты сам с собою, когда ты наедине с собою, и не играешь и не лукавишь, то этого нельзя видеть, только другой свидетель твоего лица. И тайну своего лица ты уносишь в могилу, унося тайну своего я. Ты сам себе никогда некоим образом не открыт. Ты вечно нераскрывающийся ящик Пандоры, чей нарциссический экстаз всегда бьет мимо цели.
Поэтому мы знаем только чужие лица, только чужое лицо нам доступно. Но это чужое лицо чуждо нам вдвойне. Во-первых, в силу того, что оно не наше, просто поэтом чужое. А во-вторых, как мы уже знаем, обладатель этого лица сам от себя скрыт. Он не имеет собственного лица, так как его не видит и не знает. И вот я всегда вижу перед собой дважды чужие лица. Что ж я тогда вообще вижу? И другие видят меня дважды чужим для себя. Что они видят? В конце концов, что же мы видим, и что мы делаем, если лица вообще нет в мире. Лицо исчезло. У нас нет лица, ибо мы им не обладаем, а лица других дважды чужды для нас, и поэтому наименее пригодны для познания чего бы то ни было, а уж тем более истины.
Да, оказывается в мире вообще нет никакого лица. Что ж есть в мире? Конечно же, не маски, это слишком грубо. Надевать маску можно на себя лишь в том случае, если ты есть ты, если ты себя видишь и знаешь, и вполне уверен, что тебе нужно сокрытие в маске. Но поскольку ты совершенно отчужден от себя, то о какой маске может идти речь. И маска возможна лишь там, где есть лицо. А где нет лица, то какая тогда маска.
В конце концов, лица нельзя ни сделать, ни испортить. Можно только на время исказить. И само время посредством старости искажает лицо. Вот почему так боятся старости, старости как искажения некогда прекрасного лица, которое было подарено молодостью, но которое было фантомом, призраком похотливой недальновидности, так быстро обманувшей незадачливых красавиц. Мудрец понимает, что со старостью не столько прибавляется ума и доброты, сколько не исчезает красоты. И подлинно мудр тот, кто умеет явить свою красоту в старости.
Если лица нельзя ни сделать, ни испортить, то его нельзя и уничтожить. Лицо неуничтожимо, вернее, в лице – наше вечная неуничтожимость, наша вечность. Только лицо является хранителем нашей вечности, вот почему мы его не видим. Нельзя видеть своего лица, как нельзя видеть взгляда Горгоны, не потеряв при этом себя. Стоящий на страже вечности, разве может быть видимым, разве может быть обналичен перед невечным взором? И наше вечная неузнанность, скрытая в невозможности видеть свое лицо, есть единственный, но наиболее верный и надежный знак нашей вечности.
Владимир Варава