Вот придумали еще: налоговую декларацию заполнять. «А с каких доходов?» – нервно, в который уже раз, вслух спросил Кирилл Иванович. Государство мудро определило, что на все про все ему хватит основной работы. Все то немногое, что он зарабатывал еще по совместительству неожиданно оборачивалось сверхдоходами.
Снег сходил на нет: теплая дымка курилась между деревьями. Обещали дальнейшее потепление. К Новому Году плюс пять вроде бы. В парке медведь стоял с отбитой лапой: обломок сказки, Машенька, Серый волк. «Колобок-колобок, я тебя съем». Не съели, а попросту умыкнули и сдали в эти чертовы цветные металлы. У Кости-художника вон лифт постоянно не работает, а телефон так неделю молчал. Пришел к нему Кирилл Иванович в гости, на самый двенадцатый этаж-то, по лестнице насквозь продуваемой поднявшись, а Костя с вопросом к нему: «Ну, как там? На большой-то земле? Что творится?» И надежда в глазах, и интонации вроде бы и игривые, но неподдельные. «Неужели так серьезно?» – спросил Кирилл Иванович, а Костя ему: «И с телевизором тоже нелады. Антен-на…» В дочкиной комнате окно выходило на перекресток у «Трех пескарей», а там слоеный, гвардейский, серебристый памятник-самолет все стремился куда-то ввысь. «Как же его-то не сдали?..»
Неприятно желтые вдоль улицы елки валялись. Это о них вчера в новостях сказали: «тысячи лесных красавиц будут ждать на новогодних базарах наших горожан». То есть сосны, конечно. Настроение создавали не новогоднее, а похоронное. Люди обходили и их и подозрительных продавцов в мохнатых шапках с траурными повязками на рукавах. Словно вот-вот должна была машина подъехать, куда бы покидали мертвецов и отвезли их в морг. Но машина что-то не ехала, а мужики-продавцы топтались на месте.
Впрочем, и похороны настоящие были. Хохлушка Василина, соседка-пенсионерка, у двенадцатиэтажного дома, где пограничники жили и банк «Петр Первый» прятался, ковыляла, опираясь на палку, ну, совсем как черепаха: какой-то синий, послевоенный зипун с трудом обтягивал литое, почти чугунное тело, пуговицы наискось лопались, глаза такие же – цепкие, внимательные пуговки, ярко-красный рот, на голове высокая шапка, обвязанная цветастым платком, как горшок с дымящимися пирожками, на ногах – нелепые чоботы, украденные у какого-то сказочного персонажа, перевязанные тесемками. «Так ноги ж болят!» Интересно ей очень: «А каво эта харонють?» Сама-то живая! Поскрипывая свежим снежком (тут его почему-то много было – специально что ли насыпали?) в автобус садились полковые музыканты. «Начальника, бабушка!» Рассеялись в скользком воздухе последние звуки, из подъезда вышел генерал в папахе. Грянула очередь в небо из «калашниковых». И всё – уехала процессия, рассосавшись в грязном облаке. Только истаяла – приехала милиция: те, кто не видели, что было, а только слышали, правильно поняли это дело и подняли тревогу.
Тело, однако, у Василины не совсем чугунное было, а скорее похожее на замерзший студень. И именно этим-то и неприятное. Однажды Кириллу Ивановичу пришлось в этом прегадко убедиться. Это еще до выборов мэра было и подлой налоговой декларации. Работал Кирилл Иванович в газете. Писал на различные культурные темы: юбилей там какой у актера, вернисаж, премьера фильма или новая театральная постановка. Несколько строк в колонке, иногда даже статью большую закажут. Платили, конечно, мало. А потому приходилось ему подрабатывать в других изданиях. И даже в тех, которые просто в руки брать не хотелось, не то чтобы еще и заходить в них. Одна такая смешная газета с обязывающим названием «Губернская честь» должна была выплатить ему гонорар. Особых сюрпризов Кирилл Иванович не ждал, однако итогу был неприятно поражен. «Десять рублей, – сказал ему какой-то подслеповатый, но довольно шустрый паренек-компьютерщик, вперив свои толстенные окуляры в мятый тетрадный листочек с расчетами. – Я сейчас налог вычту». «Да этой новой гордой газете и жить-то недолго осталось!» – сообразил Кирилл Иванович; ему вдруг захотел придавить лохматую голову шустрика монитором, экран которого полоскался флагом, однако он пожалел умника. «Парень не виноват». И себя пожалел тоже. За десять рублей с вычетом налога можно было купить бутылку нехорошего пива. (А дома-то: «Папа! Папа!» Галчата-кукушата лезут наверх, выпихивая друг друга из гнезда. «А что нам папа в клюве принес?») Газете было месяц от роду. За этим гонораром (слово-то какое громкое) Кирилл Иванович ходил целых три недели. Редактор – лицо круглое, купеческое, борода окладистая, мятый пиджак, свитер под горло, всегда под хмельком – обещал чуть ли не дивиденды: «Только пишите нам! Пишите!» Говорил на ходу, в коридоре, все спешил куда-то: курить, обедать, в туалет пописать… Туалетом в тот день все и закончилось. Сгорбившийся от унижения Кирилл Иванович проходил мимо двери, из-за которой нескладно пели про «пусть бегут неуклюже», там день рождения чей-то честь по чести справляли, всей редакцией. «На мои же пьют, сволочи!» – вытолкнулись из горла Кирилла Ивановича слова обиды. И уже минут через пять, едва он только осилил спуск на два лестничных марша, сверху раздалось душераздирающее: «Ай-яй-яй!!» И потом: «Пустите гады!!» В распахнутую пинком дверь. В коридор. Возня, сопенье. И снова: «Ай-яй-яй!!» Что-то проехалось по полу, покатилось. «За волосы, наверное», – решил Кирилл Иванович. Потом оказалось, что это купца-редактора его же сотрудники били – за поруганную честь, за обманутые надежды. Мордой об унитаз. Так он честь им отдавал. И Кирилл Иванович сразу вздохнул с облегчением: «Честь имею!» – и больше уже не беспокоил несчастную газету. Принялся еще писать чуть ли не про все на свете с невероятной живостью и даже упоением: и про политику, и городские проблемы, и отдых на Кипре и в Турции, и всякую белиберду про «звезд». И до сельского хозяйства уже добрался: посевная, искусственное осеменение, уборочная. Хотя ни разу на село так и не выехал, не говоря уже о почти мифических, неподвластных его копейкам Турциям и Кипрам. Вот даже и просто в Москве десять лет уже как не был. И теперь бы даже билет до столицы не осилил (еще и обратный ведь нужен), не рискуя попасть на вопросы дома: «А что мы завтра есть будем?»
Да и что там делать, в Москве? Вон один член политбюро съездил в прошлом году, так с проломленной головой обратно вернулся. Выиграл, несчастный, в моментальную лотерею. Какая-то зараза на улице заставила отставника-бедолагу стереть так называемый защитный слой и всё тут – оказался он полностью беззащитен. Гоголем потом ходил целую неделю, всё показывал яркий лоскуток, который скорее бы выбросить куда или растоптать, так нет же, совал его, придурок, всем соседям в лицо и ликующе приказывал: «Читайте: ав-то-мо-биль!» Такой крупный выигрыш (вот только не помнил Кирилл Иванович – то ли «Тойота», то ли «Вольво») получать, конечно же, надо было в Москве. Ну, и поехал туда горемыка-счастливец. Адрес был больно сложный: 16-й Зачатьевский переулок, дом 189/12, корпус «Б», строение 11. Однако нашел на свою беду, проплутав в тех каменных джунглях несколько дней, изголодавшись, пообтеревшись в толпе, и таких дрынов получил, так ему портрет разрисовали, с такими словами обидными «вали отсюда, старый пень, пока жив!» спустили с небес на землю, что он потом два месяца в больнице провалялся, потом еще два – дома, затем два месяца молчал, еще два только кивком головы отвечал на «здравствуйте!», потом два месяца учился спрашивать: «Который час?», и вот совсем недавно начал даже улыбаться и узнавать остальных членов политбюро в лицо.
Политбюро в полном составе собиралось у подъезда Кирилла Ивановича часам к одиннадцати утра. Спешить им было некуда. Подтягивались, позавтракав, посмотрев новости, отставники-пенсионеры, почти все сплошь бывшие военные. Устраивали свою политинформацию: «Игнатьич, ты слышал, что в Думе вчера решили?» – «А что такое?» – «Ну ты даешь? А бюджет как принимали?» – «Да я прикорнул маленько и вот…» Америка по-прежнему вынашивала свои планы, думский комитет по санаторно-курортному питанию был озабочен ситуацией на Кавказе, промышленное лобби накладывало вето. Ни один жизненно важный для государства вопрос не оставался без внимания членов местного политбюро. Так окрестила эту сходку жена Кирилла Ивановича, учительница по литературе.
Она в школе, что рядом с домом, преподавала. Зарплата была, конечно, нищенская да еще и задерживали месяцами. От жены-учительницы у Кирилла Ивановича была дочка-галчонок, а у нее еще от первого брака сын-кукушонок имелся. Жили, однако, дружно. Учительница была слаба здоровьем, постоянно сдавала какие-то анализы в поликлинике и даже летом зябла, кутаясь в шерстяную шаль. Она просто помешана была на Пушкине, чуть что: «Александр Сергеевич да Александр Сергеевич!» – раз десять-двадцать за короткий разговор скажет, других поэтов для нее просто не существовало. А в школе и вовсе из солнца русской поэзии соорудила самый настоящий диктат. С первых уроков литературы и по последних, вплоть до выпуска, через годы, вдалбливала она в головы своих учеников любовь к пушкинской поэзии. Тоненьким, дрожащим голоском читала про «памятник нерукотворный» и «души прекрасные порывы». Несколько лет изучали «Повести Белкина», никаких иных авторов не тревожа, даже мельком не упоминая, ставили в школе спектакли, писали сочинения. Свободная тема была тоже по Пушкину: «Александр Сергеевич – наш современник».
В юбилейный год ее страсть получила законное обоснование и подтверждение. Во всех школах города проводились конкурсы на лучшие сочинения, а их итогом должна была стать главная награда победителю – поездка в священное Михайловское. Тут даже и Кириллу Ивановичу, со скрытой иронией к любви жены относящемуся, пришлось поучаствовать. Его в это дело вовлекло известие о том, что соседский мальчик Женя, паренек с блаженной улыбкой, проживавший этажом выше и прежде никакими успехами не отмеченный, в усердии не замеченный, словом, довольно посредственный ученик, если не сказать откровенно слабый и попросту ленивый, вдруг эту поездку и выиграл. По крайней мере, так сообщила Кириллу Ивановичу его жена-учительница. Она была ошеломлена не сколько успехом своего нерадивого ученика, хотя неожиданность тут объявилась великая, а странным, почти забытым словом, имевшим вес скорее в те времена, когда сам Кирилл Иванович был учеником, но никак не сейчас. Произнесено было: те-ле-фо-но-грам-ма. Слово загадочное и таинственное. Почему-то обязывающее к чему-то. Спущенное кем-то сверху. Его и произносить-то надо было, вероятно, с оглядкой. На всякий случай.
В общем, позвонили в школу из облоно, примите, дескать, телефонограмму, и сказали: «Ваш ученик весьма преуспел в понимании Пушкина, а потому за четкий и ясный стиль, сопряженный с высокой поэзией, и награжден от такой-то газеты поездкой в святое для каждого сердца место». Прозвучало торжественно. Победно. Фанфарно. Вскоре сверху прибежала Наташхен, маман неожиданного триумфатора, подруга жены-учительницы, сияющая, конечно, но и смущенная, не ожидала, мол, от своего балбеса. «И ведь как написал, как придумал! – широко раскрывая глаза и прикладывая к груди руку, рассказывала на кухне, уже под водочку. – Я просто в шоке была, когда узнала! И откуда что взялось? Вот в кого он такой, а? Говорит мне: мама, я писателем буду, ведь это так просто!» Сочинение-сон: Женек вроде бы ночью, на улице, совсем один, чего-то испугался, пятно какое-то темное по дороге движется, приближается, ну что, бежать? а это карета настоящая, а из нее сам Пушкин Александр Сергеевич собственной персоной выходит, легко так спрыгивает, тросточкой поигрывает и заводит с простым школьником задушевную беседу, как живешь-можешь, поколение младое, незнакомое. Дальше не совсем прояснено, туманно, но уже совсем поэтично.
Кирилл Иванович на все это согласно кивал головой, приходилось, а жена-учительница Наташхен водочку подливала и подливала.
Восхищались так долго и неумеренно восторженно, что Кириллу Ивановичу вконец стало неловко. Неделю, другую, уже и месяц, уже и в Михайловское пора ехать, парад принимать, и вдруг: «Не поехал он, – сокрушенно заявила Наташхен, – заболел» – «Да что ты? Какая жалость! У него же талант! – искренне расстраивалась учительница-жена. – Ведь такое только раз в жизни бывает! Ну ты представляешь, Кирюш?»
Он даже разозлился с чего-то. Решил разузнать, как на самом деле обстоит дело в той газете, что установила приз, тем более, что когда-то там печатался. И выяснилось, что ни о каком Михайловском в редакции и слыхом не слыхали, конкурс однако был, давно уже, но итоги еще не подведены, потому как сочинений всего десять-пятнадцать поступило, без энтузиазма, а награждать кого-то путевкой газете не под силу, средств таких нету, «разоримся… мы иной раз в район выехать не можем, когда надо сельский репортаж делать», сообщили Кириллу Ивановичу.
Он передал это своей жене. Слово в слово. Скандала ждать пришлось недолго. Недоверчивость учительницы к сообщению Кирилла Ивановича была сломлена жестокой правдой. Наташхен яростно оправдывалась, говорила «это не я», учительница в каком-то отупении повторяла теперь уже окончательно непонятное ей слово «телефонограмма», а потом «ну как же так?» Наташхен, нервничая, продолжала защищаться: «не я это». Один Женек продолжал жить как ни в чем не бывало: все так же с ребятами шатался по улицам от безделья, а потом осенью, на уроках, начисто утратив было возникшую лучезарность взгляда (странно, что совсем недавно учительница ее видела, словно околдованная ореолом такого оглушительного успеха, по крайней мере так ей казалось из-за магической «телефонограммы»), то невпопад улыбался, то пусто глядел прямо перед собой, нисколько не смущаясь. Был чист, как насухо протертая классная доска. Ну, не мстить же ему теперь было за обман?
В поликлинику, в поликлинику…
И жена-учительница на Кирилла Ивановича обиделась. Словно он был виноват в том, что газета разыгрывала липовую поездку, Наташхен так неудачно придумала историю с пугающим словом «телефонограмма», а непутевый, ничем не пробиваемый Женек-писатель едва (во сне? в карете?) не оказался в Михайловском. Вот так… Кирилл Иванович понимал, что он своим расследованием многому навредил: отношениям жены с подругой, тайне литературного творчества, вере в вышестоящие инстанции и, наконец, Пушкину. Неприятная, словом, вышла история.
А вот следующая, буквально тут же, приключилась и вовсе прегадкая. Захотелось вдруг Кириллу Ивановичу еще раз радость отцовства испытать. Невзирая на возраст под сорок, на то, что есть уже двое гавриков, и финансы конечно же не позволяют. Еще раз, с самого начала, приподнять себя, омолодиться, ощутить жизнь во всем ее многообразии. Глотнуть как бы свежего воздуха. Вынырнуть на поверхность. Махнуть на все рукой и придать биенью сердца новый ритм. Однако действительность желаниям не подчинялась. То ли ставший неожиданно безрассудным Кирилл Иванович выполнил уже свою норму, то ли озябшая жена слишком часто посещала поликлинику, а дело не ладилось. Тут и Кирилл Иванович добрался до анализов. Идти ведь совсем рядом.
Черная дверь с нервной надписью: «Не убивай меня мама!» Служба семьи. Врач со странной фамилией Свинячкин. Явно оправдывал ее всем своим поведением и действиями. «Доктор, знаете, я хотел…» «Говорить буду я, а когда можно будет вам, я скажу». Немного нервно, даже с обидой какой-то. Словно Кирилл Иванович когда-то сделал ему подлость и вот забыл какую, а Свинячкин этот самый не забыл и теперь отыгрывается. Сейчас вот пишет что-то у себя. А как бы узнать? «Доктор, а…» И снова резко: «Так, до свидания!» – и талон на стол. «А когда?..» «Там все написано». Может быть, потому что бесплатно? Отрезал напрочь. Ну как тут вылечиться?
Вот и расстроился, и перестал больше интересоваться своим скрытым потенциалом. Дома засел за телевизор, чтобы не убить в себе самое лучшее, а только время. Между делом сообразил, что пытается понять, чем вызван у населения такой живой интерес к «мыльным операм». Уже начало доходить, и вдруг звонок. В дверь. Вставать лень, но учительница-жена на цыпочках скачет и болезненным шепотом: «Это хохлушка, Василина. Выйди, скажи ей, что меня нет, а то она меня уже достала». Легкая гримаска на лице, мольба. Чем достала? Когда же успела? Взялся с недовольным вздохом. Когда открыл, то сразу понял, что лучше бы и ему кого-нибудь надо было попросить: «Выйди, открой ей, а то она меня уже достала». Неизвестно с чего пьяненькая, разве что день рождения. И так очень общественно оживленная, а тут уже и через. Глаза ползают по лицу, рот борется с щеками. Однако сумела все же спросить, едва не шагнув внутрь мимо Кирилла Ивановича: «А жена ваша дома?» «Нет», – твердо ответил он. «Какая жалость!» – выдохнула Василина и все же отодвинула своим телом напрасно каменеющего Кирилла Ивановича в сторону. Проковыляла до дивана к телевизору (жена пряталась на кухне) и с размаху на него опрокинулась. Теперь вопрос к обомлевшему Кириллу Ивановичу: «Чего тут показывают? Интересно?» Впрочем, ответ ей и не нужен был, да Кирилл Иванович и не знал, что ей сказать. Стоял рядом, держась за тонкие ниточки времени, и ждал, чем все это кончится. «Ну, я пошла тогда…» Встала с трудом, как айсберг, который неожиданно переворачивается и показывает всем сомневающимся свою подлинную мощь. Кирилл Иванович: уф! ох! наконец-то кончилось!
Кончилось – и началось. Уже у дверей вдруг покачнулась и тихо сказала: «Проводите меня, пожалуйста», а Кирилл Иванович в какой-то дикой, неуместной почтительности и с врожденным чувством уважения к возрасту еще прежде этих слов подхватил ее, чтобы не грохнулась на пол, и стал направлять к лифту. Вернее, ухватился за бок огромного, сваренного невесть когда студня, подрагивающего при каждом движении. В гукнувшей кабине лифта Василина сказала: «Почухай мне спину» – и указала на другой бок. Уже как приказ, повеление. Кирилл Иванович совсем растерялся. Через три этажа наверх вышли, а мысль одна: как бы кто не увидел, позорно очень, скорей бы ее запихнуть в квартиру. Думы спешные, дела ленивые. Долго ворочала в замке ключом (Кирилл Иванович при этом словно тяжелый таз со студнем удерживал), потом протискивалась в дверь, нашаривала непослушными ногами тапки… «Ну я пошел?» Нет, миссия не окончена: снова диван, теперь ее (успел заметить, что обстановка в квартире аккуратная), хваткая рука… «Подожди!» Тянет вниз. Это еще что? «Садись!» Обняла его… Что придумала? Уже устал держать, соображать что-либо: этот студень ему отогревать явно не хотелось. Не по возрасту. Не поймешь, глядя на нее: то ли Баба-Яга, то ли антикварная красавица. Возможно, для кого-то шикарная женщина под семьдесят. И вот она прошептала: «Люблю тебя, люблю!» – и принялась целовать, целовать Кирилла Ивановича прямо в губы, в губы, в губы… Он рванулся в сторону, задохнулся, сердце забилось: «Попал в историю!» Она сама же, на миг оторвавшись, руками всплеснула: «Ой! Что я делаю?» К ней слова самые верные в этом варианте, достойные: «Успокойся, успокойся…» Так мать поглаживает ребенка по голове, напевая ему колыбельную, врач успокаивает пациента переоценившего опасность болезни. Но и подловатая мыслишка вдруг скользнула, находя в Кирилле Ивановиче ту темную сторону, которой он никак не ожидал: «А что если?..»
От бреда спасла жена-учительница. Она позвонила в квартиру, и Кирилл Иванович вырвался из объятий больного ребенка, шептавшего: «Не ходи! Сиди тихо!», а потом обернувшегося старой женщиной, съехавшей с дивана и упорно ползущей за ним в коридор – вот-вот настигнет… Она же и дверь, теперь уже безо всякой надежды, а с досады, оставшись лежать на полу, громко пинком захлопнула. За спиной у Кирилла Ивановича зияла пропасть, а впереди, внизу, на ступеньках лестницы, стояла жена-учительница, уже собравшаяся уходить. «Где ты есть? Я тебя ищу. Подумала, вдруг с ней что случилось?» – «Жива…»
Все лето ее потом не видел. Жена-учительница как-то поинтересовалась: «Куда это Василина подевалась?», и все знающее политбюро выдало ей бюллетень о состоянии здоровья: дома лежит, хворает, потому и не выходит. И уже только в самом конце августа Кирилл Иванович столкнулся с ней у подъезда. Конечно, смущение. Конечно, опешил, но взгляда не отвел. Толком ничего не сообразив, тихо поздоровался, успев подумать, что выглядит достаточно строго для того, чтобы не оказаться смешным. Взгляд у нее был совсем потухший, смиренный. Еще тепло было, а она оделась уже по-зимнему. Все та же непонятная пирамида на голове под свежий выпавший снег, криво перетянувшее туловище пальто с воротником под трескучие морозы, сапоги, еще рукавицы, кажется. В руках неизменная палка. Все стало на свои места. Шутки кончились. Отрезвление. Старость. Кириллу Ивановичу даже неловко стало за свою майку и джинсы. Как-то несолидно было.
Осень прошла как раненый поезд с выбитыми стеклами. С насморком, с проливными дождями. Жена-учительница исправно посещала поликлинику, жаловалась на низкий гемоглобин. Зябла. Кирилл Иванович все подкладывал ей шоколадки, но они что-то не помогали. Наконец и совсем холодно стало, а отопление по-прежнему шло в щадящем режиме. Отставник-истопник с первого этажа разводил руками, говорил, что какое-то «сопло» виновато, узкое, мол, а потому и холодно. Политбюро в полном составе обещало принять меры, куда-то звонило с жалобой, но толку все равно не было.
Один Федул не унывал, отец Наташхен и дедушка Женька. Все ходил, ковыляя, на больных ногах в магазин. Возвращался как обычно с двумя сумками в руках. Уже и соседи перестали возмущаться: что же он, бедный так ходит, больной весь, у него же дочь есть! Привыкли. А ему это, судя по всему, как-то и не в тягость было. Пройдет несколько шагов, остановится, подышит тяжело, подумает о чем-то, глядя в асфальт, нагруженных сумок из рук не выпуская, и снова в путь. Душа нараспашку, легкий плащик только на нем, и голова часто босиком, по-молодежному. Жарко ему, в пот бросает. Возраст все же, болезни, конечно, да и комплекция будь здоров. Наташхен же возвращалась с работы налегке, в руках ничего лишнего. Она нисколько не волновалась по поводу своего папаши – что он там носит? тяжело ли ему? Холодильник никогда не пустовал – это было главное. Однажды летом вездесущая хохлушка Василина сообщила Наташхен – та неспешно шла домой в обычном, мечтательном настроении, теребя в руках скромный букетик цветов, купленный себе же на трамвайной остановке, – что папаша ее рухнул у магазина, пьяный, после того как пива в киоске выпил, и лежит там, в кустах, с сумками. Сообщила с такими подробностями и нехорошим оживлением опытной провокаторши, что видно было: надеется на скорую реакцию, всплеск рук, возмущение, быстрый бег на помощь и скандал со свидетелями. Однако Наташхен ничем нельзя было уязвить. Она молча, с чувством собственного достоинства удалилась. Естественно, домой, а не к месту происшествия. И потом еще возмущалась на кухне у Кирилла Ивановича, рассказывая жене-учительнице: «какие же у нас люди противные, только дай им посплетничать!.. он ведь просто прилег отдохнуть».
Прилегший отдохнуть, кстати, для всех именовался Феликсом, – так самому ему казалось намного благороднее, чем какой-то затрапезный и старорежимный Федул: наградил, дескать, отец имечком в свое время! Он уже и когда дом только заселялся, явился для всех Феликсом и был вполне уверен, что все его как Феликса только и знают. И думать забыл про свое настоящее имя, навсегда похоронив неудобного Федула, которого почему-то стеснялся. Однако кто-то ушлый дознался, что в паспорте он записан совсем иначе и до вельможного Феликса ему ой как далеко. С тех пор в каждом, кто знал Федула-Феликса, засел тайный смешок, никогда, впрочем, наружу не выскакивающий. В итоге похороненный Федул думал, что для всех он Феликс, а все, в лицо называя его Феликсом, нисколько не сомневались, что на самом деле никакой он не Феликс, а самый обыкновенный Федул. Вот и Кирилл Иванович про себя всегда называл его только Федулом и никак иначе.
Если папаша Наташхен стеснялся своего подлинного имени, то сама она стеснялась своего мужа-ракетчика, от полной безысходности продолжавшего ходить на свой механический завод. Оживлялся муж-ракетчик лишь когда выпивал. Еще два-три года назад Наташхен вместе с ним исправно спускалась в квартиру Кирилла Ивановича, к жене-учительнице, чтобы отмечать в компании праздники. Уже после второй рюмки веселый муж Наташхен начинал «лечить» Кирилла Ивановича ракетами: и в армии он служил в ракетных войсках, и вот теперь, на заводе, работает на оборонную промышленность. «Мы сейчас новую ракету делаем, американцы ахнут!..» И глаза огнем неземным горят, и речь сразу становится сбивчивой, как у его тестя Федула, всего одно слово на пять других понимаешь. При этом небогатую его зарплату ему, как водится, выплачивали скудными порциями, а ахать большей частью, от безденежья, приходилось его жене Наташхен. Каждая такая встреча неизменно ставила Кирилла Ивановича перед тягостной необходимостью выслушивать, покуда женщины болтали о своем, крепко выпившего мужа-ракетчика с его поистине наполеоновскими планами по разработке новой ракетной техники. Очень скоро эти никчемные посиделки стали его утомлять. Женщины тоже заметили неладное: ракеты да ракеты, одну только запустили, вторая уже летит, а третью готовят… Наташхен прямо побледнела вся – так стал раздражать ее муж-ракетчик. «А ведь какой умный был. С красным дипломом институт окончил, – жаловалась она втайне жене-учительнице. – Потому и вышла за него замуж». И под каким-то предлогом убрали его насовсем, стали втроем собираться, но уже пореже. Кирилл Иванович иногда встречал его на улице. Ракетчик бодро вышагивал на чуть кривоватых ногах, протягивал навстречу широкую ладонь. Кирилл Иванович осторожно и дежурно интересовался: «как жизнь?» и слышал в ответ веселое, поддержанное искренней улыбкой: «нормально». Говорить им было не о чем, каждый спешил по своим делам.
Хуже мужа-неудачника для Наташхен были только сифилитики, жившие на седьмом этаже. Сколько их там в квартире копошилось, неизвестно. Маленькие, похожие на гномов, без возраста и пола, вечно сопливые, в непонятной, то короткой, то излишне длинной, с подозрением на воровство, одежде, они шастали туда-сюда целый день. Днем как бы и незаметно, а ночью уже бывало и вовсе невыносимо. Дверью в подъезде – хлоп да хлоп. Вдруг лифт загудит, со скрежетом наворачивая трос. И так почти до утра. Гости к ним: кто выпить, кто еще за чем. Словом, притон. Больше всего страдали соседи под ними. Сифилитиками их прозвали несколько лет назад, когда выяснилось, что они заразили несколько десятков гостей, попавших к ним на огонек. Отлавливали их потом, доставляли на принудительное лечение. Главный сифилитик – старый, матерый, насквозь пропитой, сроков пять отсидевший. Взгляд больной, гнойный. Баба его – сухая, сморщенная, прокуренная. Главный однажды зимой чуть не замерз насмерть. Кирилл Иванович, торопясь на работу, в отступавшей утренней темноте видел, как его привезли к подъезду на санках. Гуськом, друг за другом, по льдистой земле сбежались остальные сифилитики. Стертые лица, резкие, испорченные голоса. «Он же себе лапы отморозил!» – радостно доложила Кириллу Ивановичу неизвестно откуда возникшая Василина.
Так и засел главный с тех пор в своей помойной квартире. Во двор его не выносили. А летом, в одну из ночей, случилось нечто. Едва только Кирилл Иванович засыпать начал, удобно приладив голову к подушке, как раздался сначала нарастающий откуда-то сверху свист и потом треск сучьев росшей под окном березы. Грохот был такой, что, казалось, бомбу сбросили. Бедная жена-учительница вздрогнула всем телом, словно в нее попали, и испуганно подбежала к окну. Снова свист (Кирилл Иванович жене: «Куда? Отойди от окна!») и раскалывающий удар об асфальт. Что такое? Наконец и Кирилл Иванович вскочил, чтобы разобраться. В свете уличного фонаря на тротуаре виднелись разломанные стенки и створки шкафа. Тут догадаться не сложно было, чьих рук это дело. Только вот непонятно – зачем? Кирилл Иванович подумал, что это сифилитики так семейные отношения выясняли, тем более что за несколько минут до этого падения какой-то слабый шум и возня сверху до него доносились. Но утром один из членов политбюро сказал, что это они от краденого освобождались, потому что к ним милиция то ли нагрянула, то ли должна была нагрянуть. Вот только при чем тут шкаф, Кирилл Иванович так и не смог понять.
А под осень главный сифилитик помер. Правда, узнали об этом соседи через неделю, когда из злополучного притона потянуло нехорошим запахом. Гулянка там так и не прекращалась. Теперь уже пили с горя, еще не похоронив. Да и на какие шиши хоронить? Кто вынесет на улицу? Гости что ли, залетные? «У меня ни копейки денег нет!» – кричала в истерике его баба. И потому, не долго думая, скинули главного с балкона. Как шкаф. Снова под березу, которой не привыкать было к бомбежкам. Скандал, конечно, состоялся великий. Милиция потом к ним все же приходила, хотела разобраться да вони не выдержала. И оказалось, что все остальные там, в той несчастной, погибающей, протухшей квартире, были бабы – маленькие, непромытые, непонятные гномы-сифилитики в попрошаечной одежде. Бабы одни в той семейке остались. Старуха-мать, жена главного, две дочки их. Одна даже вроде бы в школе неплохо училась, к математике способности были. Так и закончилось все отвратительно и бесславно.
Когда приболела жена, Кирилл Иванович приуныл. Задумался вдруг, оторвавшись от суеты, – а зачем живет? Настроение усугубило неожиданное письмо из налоговой инспекции, доставленное под расписку лично в руки. «В соответствии с законом и статьей…» Чем больше читал Кирилл Иванович, тем больше не понимал. Ему предлагалось явиться и отчитаться о нарушении, допущенном год назад. Декларацию он о своих доходах не представил. «Разве мало того, что с меня высчитывают в бухгалтерии?» – с недоумением подумал он, но как законопослушный гражданин отправился на встречу, чтобы выяснить в чем там дело. Разговора не получилось. По пути Кирилл Иванович встретил своих бывших институтских приятелей. Мужики были навеселе, Новый год все же на носу. Один из них, Юрик, тащился с елкой. Зеленой, как ни странно. Другой, которого и двадцать лет назад уже звали Алексеем Федоровичем, обрадовался Кириллу Ивановичу несказанно. Поведал ему, что со многими бывшими однокурсниками видится постоянно, а они с Юриком и еще Костяном, Бабиным и Кобелевым в августе ходили на «Спартак». «Как обычно, – широко улыбнулся Алексей Федорович, – «Соки-воды» на проспекте. И на стадион!» Кирилл Иванович вспомнил про побоище, устроенное спартаковскими фанатами в центре, и спросил, улыбаясь еще шире: «Что ж вы ни одного спартача не завалили?» «Да вот же, – развел руками слегка чумазый Юрик. – Не довелось обмыть лицо спартаковской кровью». Постояли еще немного, обмениваясь шутками, и Кириллу Ивановичу вроде бы и светлей на душе стало. «Молодцы, ребята, – признался он себе, – не унывают. Продолжают встречаться, ходят куда-то вместе. А я как в клетке…»
Как подумал, так и оказалось. Женщина-инспектор сразу же взялась за дело. Утерла крошки от пирожного со рта, отставила в сторону чашку с кофе. «Так… Будем разбираться» «Будем» – как бы в тон, но весело, сказал ей Кирилл Иванович. И не попал. Баба без чувства юмора оказалась. Ну так понятно, работа такая. А Кирилла Ивановича вдруг понесло: «Я понимаю, вы бы мне письмо прислали: Уважаемый Кирилл Иванович! В связи с Новым годом поздравляем Вас и Вашу жену, а также детей, и хотим вручить Вам деньги на подарки. Купите какие хотите». Зашелестела сразу бумагами, пальцы на клавиатуру и в компьютер. «Вы не заплатили налог по совокупному доходу». «Какому совокупному доходу? – удивился Кирилл Иванович. – С меня же на работе высчитывают!» «Да, но вот вы еще работаете в…» «Так там тоже высчитывают, – начал горячиться Кирилл Иванович. – Я же не в каких-то подпольных газетах работаю. Таких и нет. И еще мечтаю себя несколько редакций найти!» «Да ради бога», – сказала инспекторша и спросила: «Будете платить?» «Разве я предприниматель?» – не отступал Кирилл Иванович и вдруг вспомнил старуху-сифилитичку: «Да у меня денег нет!» И хотя он хлопнул дверью, крикнув на прощание: «Это просто издевательство какое-то!», он понимал, что причина его внезапной раздражительности лежит в чем-то другом. Никому же не интересно послушать, что иной раз у него такая бывает проблема: то ли ему ехать куда надо на маршрутке за три пятьдесят, то ли на трамвае за два рубля в плотном окружении бывших членов политбюро, пользующихся льготами, и потом еще идти две остановки. Это же смешно. И все равно сэкономить не получается. Это его проблемы и никого больше.
Так и не узнал, сколько же ему платить надо. «Граждане ютятся под крылом стального, зоркого орла-государства», – повторял про себя Кирилл Иванович неизвестно откуда выскочившие слова. В подъезде как обычно было темно. Соседка-еврейка настойчиво гасила свет днем, тоже экономила, хотя, чтобы выйти на улицу, или наоборот, добраться с улицы до лестницы, надо было двигаться почти на ощупь, во тьме.
Он рассказал жене-учительнице про посещение налоговой. «Так ты и не научился жить!» – вздохнула она. Костя-художник, например, продавал свои картины как дрова. Так они, по крайней мере, числились в отчетности. И никаких проблем у него не было. А еще умные люди дробят деньги на остальных членов семьи, заметила она, кутаясь в шаль. «Что верно, то верно», – подумал Кирилл Иванович. Он устал ото всего, ему хотелось спать. Так и уснул у телевизора на передаче об итогах выборов городского главы.
Выбирали нового мэра, а выбрали старого. Того, что лет десять назад, в другой должности, разговаривал в какой-то программе на совершенно диком языке: «А за своего железного коня автолюбителям придется заплатить…» Того, что пять лет назад чуть ли не каждую неделю потрясал на экране перед зрителями дорогими очками в золотой оправе, рассказывая, сколько будут стоит хлеб да молоко. Очки сняты, выражение лица уверенное, с напором: «Я никого не пугаю… Ни в коем случае!.. Но давайте рассуждать логически… (Надел очки.) Теперь по хлебу – «дарницкий подовый»… Хлеб мы в этом месяце удержим. (Снова снял.) И чтобы там потом не говорили, дескать, я не принимаю меры… Принимаю! Уверяю вас! (Очки в руках отблескивают, мешают слушать.) С «дарницким подовым» разобрались. Теперь по молоку… (Снова надел.) С молоком в этом году из-за недопоставок ситуация сложная… (Снял очки, теперь окончательно.) Но молоко мы тоже удержим!» Однако ничего на прежнем уровне цен удержать не удавалось, а молоко так сразу убежало из городской кастрюли.
Но это все в прошлом. Теперь же Кирилл Иванович спит. И ничего ему не снится. Потому что он уже и снов никаких видеть не хочет. В соседней комнате посапывают дочка-галчонок и сын-кукушонок. Галчонку снится новая кукла, а кукушонку гоночный автомобиль. Наташхен, что этажом выше, видит во сне роскошный букет цветов, уютный столик в кафе на двоих, зажженную свечу, новогоднюю елку и приятного молодого человека. Женьку снится охота в чистом поле. Он с ружьем, настроение прекрасное. Где-то лошади скачут. И вдруг из ближайшего леса, прямо в поле, выходит Федул с двумя зайцами в руках. Идет неожиданно скоро, переваливаясь на больных ногах. Женек испугался. Именно зайцев этих с приподнятыми лапками и длинными ушами. Тут один заяц дернулся в руках Федула и скакнул к лесу, только его и видели. А Федул уже совсем близко подходит к Женьку и говорит, задыхаясь: «Дареному зайцу в зубы не смотрят, этот у меня не скакнет». Не выдержал Женек и бежать. Куда? Сел на кровати с бьющимся сердцем.
На улице относительно тепло, дома холодно: батареи отключили, морозов-то нет. За окном ветер поднимается, начинает протяжно выть в трубу: у-у-у… Жена-учительница тоже спит: рубашка, кофточка, шаль и два одеяла сверху. У нее жар начался. И представилось ей, что учительница она совсем по другому предмету. И играет на трубе тоскливо и проникновенно. А в темноте зала ее кто-то слушает. «Труба нашей учительнице!» – вздыхают те, в темноте.
Лежит учительница-труба в постели, зябнет, кутается. Похожа на оброненную кем-то перчатку. У нее гемоглобин шестьдесят. Она между жизнью и смертью. Муж соседки-еврейки лежит уже в больнице: у него пятьдесят пять. А она лежит дома, в холодной квартире, упирается слабыми ножками и протяжно гудит: у-у… Ей снится сон: ее зовут красиво и важно – Отопление, и оттого сколько она нагудит, зависит температура в квартирах дома. Она – одна большая труба. И вот пошло. Гудит труба: у-у… Становится теплее. Главное – не сдаваться.
Виктор Никитин