Одному было двадцать два, другому сорок восемь.
Их места в самолете случились рядом. Мужчина попросил газету, которую, пока он дремал, юноша взял у стюардессы и к этому времени пролистал.
— Вы журналист? – юноша отдал газету.
— Типа этого. Виталиком зовут, — тот блуждал зеленоватыми глазами сквозь узкие очки. – Би-Би-Си. – Рукопожатие вялое, как тесто.
— И я журналист. Журнал «Спецназ за нас». Калитин Петр.
— На спецназовца вы не особо смахиваете, – он подмигнул.
Самолет снижался.
— Я историк. Пишу в журнал обзоры.
— Как солидно! А я – враг народа, престола, армии, флота, чего там еще… Ты где остановился, родной?
— Это же война. Как Бог даст.
— Ну а вещи швырнуть, поссать, подмыться? Сам такой же был, молодой. Задрав штаны, искал приключений. Давай со мной увязывайся, Петруха, — Виталик засунул газету в сетку кресла, и недовольно обнажил иллюминатор.
В отличие от дождливой Москвы здесь было иссушающе-жарко, и они остались в легком – на Пете красная футболка, на Виталике белая клетчатая рубашка. Оба худы и долговязы, у Пети темнел ежик, у Виталика голо желтела голова в рыжих колючках.
— Надо к Цхинвалу прорываться, — строго сказал юноша, подбрасывая камуфляжный рюкзак на плечах.
— К Цхинвали? И чего нюхать? – Виталик катил черный чемодан, небрежно, но ловко зацепив указательным пальцем пластмассовую ручку. – Ты первый раз на войнушке?
— Ну, первый.
— А я бывал. И осетины с ингушами, и Беслан. Одно и то же. Слезы и кровь. И никакой любви. Я так не хотел в этот раз лететь! В кровь и слезы…
— Я вызвался сам, — чеканя слова, Петя покосился на него, и тотчас направил глаза вперед. – Еле отпустили. Это война необычная. Россия впервые действует так сильно и так свободно.
— Грубая сила лишает, — забормотал Виталик мечтательно. – Грубая сила лишает… человека… свободы и разума. Марк Аврелий Марциал.
Забросили сумки в гостиницу. Посредь зеленого дворика Петя радостно умыл рожу из фонтана, пока спутник принимал в номере душ. Рядом ждало такси. Петя говорил: ловить попутку, но Виталик задержал таксиста, пригнавшего их из аэропорта.
Ехали дальше.
— Жрать охота, — Радийщик длинно зевнул. — Может, в кафешку, а, Петро?
У Пети, сидевшего на переднем сиденье большой фотоаппарат закрывал грудь, у Виталика позади на поясе болтался зеленый мани-бэг с диктофоном.
— Пироги вкусны-ые! – агентом счастья вмешался водила, обнажив тройку золотых зубов. – С мясом, с сыром, с зеленью.
— Что за бред? – спросил Петя твердо. – Нам каждая минута дорога.
В машине повисла и закачалась тишина. Виталик насвистывал и крутил головой ритмично.
— Какие домики, — наконец сообщил он пискляво. – Двухэтажные. Старина. Вот это – житуха! Никакого пафоса подлого.
— А грозные сталинские башни? – Петя разглядывал его в зеркальце.
— Ой, не говори только «сталинские», — Виталик жмурился. – Не то я от страху обосрусь. Я на геолога учился, все не мог мерзенький трепет преодолеть, когда к высотке подходил. Мне казалось, что я в замок иду. К людоеду на обед…
— Ну-ну. Другое дело небоскребы…
— Ты про Нью-Йорк? Это город такой особенный, деловой, шебутной. – Голос Виталика мгновенно стал шепеляво-приглушенным, едва различимым. — Зато, как хорошо в каком-нибудь южном штате, в Калифорнии, кролики, белки, домики нежные… Никогда не был?
Горы надвигались, темно-синие, огромные и перезрелые. По дороге ползли танки, тягачи, бэтээры, бээмпэшки, грузовики. Сойдя на обочину, железо с виноватым упреком встречали коровы, потесненные в правах.
Петя высунулся по плечи в окно.
— Ой, коровки какие сладкие! – Виталик не желал замечать технику.
Лагерь беженцев был разбит в местечке Алагир.
Беженцы (беженки с детьми) лежали на раскладушках в палатках. Петя начал стрелять вспышками, Виталик выставил диктофон.
— Детей подманили, и зарезали, а матерей заставили есть… — закричала женщина, выскакивая на середину палатки. К ней бросился мальчик лет пяти, она притянула его к себе. – Куски есть кровавые… — Кто-то в палатке ухнул. — Я не боюсь, фотографируй меня давай! Так и передайте всему свету: грузины – это не люди, они звери бешеные.
— Откуда у вас такие данные? – голос Виталика вычурно округлился.
— Какие данные? – женщина отступила, растрепанно-чернявая, в ночной рубашке, молчаливый мальчик не моргал. – А почему вы, журналисты, такие бесстыжие?
— Да он на грузина похож, — неожиданно на Петю из сумрачного угла указала белоснежная старуха, и затряслась в кашле.
Петя смотрел на нее. Она кашляла и направляла на него палец.
— Они в Ахутагурово девчонок забрали, снасильничали, восьмерых в сарае пожгли, двоих с собой утащили… — насморочным голосом произнесла, спустив босые ноги с раскладушки, женщина в пергидрольных кудрях.
— Итого, десять девочек. Откуда цифра? – невозмутимо повернулся Виталик.
Женщина замычала, надувая щеки, будто копя слюну для плевка.
— В микрофон, пожалуйста…
Заголосила другая, сев на постели и раскачиваясь под простыней:
— Грузин соседку мою беременную схватил. Вспорол живот штыком, ковырялся и спрашивал: «Кто у тебя родился: мальчик-девочка?».
— Это она сама рассказала? – Виталик дернулся к голосящей, сложив домиком рыжеватые брови.
— А? А? — Раздалось отовсюду. Воинственный клич и погребальный вой. – А-а-а-а…
— Крепись, сестра! – Петя быстро шагнул к стоявшей черноволосой, обнял, и выдохнул, озирая палату: – С вами вся Россия!
— Стара для тебя тискаться… — она отпихнула его короткими пальцами с длинными ногтями.
Под футболкой, в районе плеча, вспыхнул костерок боли.
Ребенок не шевельнулся, вдавленный левой ее рукой в правую ее икру, и немигающий, как изваяние.
Ужинали в ресторане при гостинице. В деревянной открытой кабинке. На войну решили ехать завтра утром, рано. Дымились пироги, в три слоя. Мясо, сыр, и зелень.
— Женаты? – спросил Петя, разлив водку.
— Типа того.
— Дети?
— Есть лоботряс. От армии сейчас отмазываю. Еще одна цыпка вот-вот разбрюхатится.
— У меня сын. – Потер глаза, мысленно наведываясь домой. – Четыре месяца. За детей?
Звякнули.
— И понесло ж тебя сюда… — Виталик сокрушенно покачал черепом, похожим на большую тусклую лампу, висящую над ним. – Давно женат-то?
— Год. А вы?
— Двадцать лет. На ты давай…
— А что за цыпка… гм… если ловко это…
— Все ловко. Все проходит, и мы пройдем. Мой оболтус меня с одноклассницей познакомил. Дивная. Я в нее втюрился по самое не могу, ей пятнадцать тогда было, мне сорок пять. Песни ей посвящал. У меня на даче своя музыкальная студия, записываю диски, сам играю и пою. В основном блюз. Доморощенно все, но для меня это лучшее, что делаю в этой жизни. А потом… — Он отпил из стакана тархун, и поморщился. – В прошлом году подружка ее, из этого же класса, меня утешать взялась. До того она доутешалась, что теперь ждем-с. Неведому зверюшку…
Петя легонько крякнул.
— Извини, а зачем ты мне все это рассказал?
— Если честно, — Виталик наставил глаза, их зеленый цвет сгустился, так играло освещение, — Похвастать охота.
— Успехом у школьницы?
— Тем, что музыку сам делаю.
— Блюзом балуешься, значит?
— Ты, я понимаю, больше по маршам?
— Еще сибирский рок.
— А я Окуджаву люблю. Когда в Намибии работал, при посольстве, — на всех вечеринках отвечал за музон… — Затренькал телефон мелодией. Какого-то известного фильма. Голливудского. Виталик хлопнул себя по карману, извлек аппарат, поднес к носу, затем к уху. – Але! Приветики. Готов. Блин, рогатка затекла. – Он выбрался из-за стола, и на одной ноге запрыгал к фонтану, в этот час уже отключенному.
Зажурчала стремительная речь.
Петя разлил по рюмашкам, хлопнул один.
Виталик вернулся:
— Прямой эфир, прости. Так я хохму вспомнил… Однажды на Новый Год Окуджаву петь захотелось. Прям сил моих нет, желаю Окуджаву. «Тем более, что жизнь короткая такая…» — напел он. – Посол наш — гад на ножках, партюга конченый, заявляет: «Чего это за пессимизьм?». И знаешь, переделать пришлось. Все улыбаются, бокалы блестят, а я… – Он снова вывел напевную горечь. – Тем более, что жизнь хорошая такая…
— Круто, — Петя налил себе. – За Россию-мать шашки наголо?
— За мир миру, — вилка Виталика зацепила темный мешочек долмы.
— Ну, конечно, Россия – агрессор, — сказал Петя дразнящим звонким голосом.
— Ну, конечно, даешь танки на Тбилиси, — Виталик хмыкнул, и в этот момент муха слетев с лампы села ему на кумпол.
Чокнулись, муха вспорхнула, опрокинули, заткнулись каждый о своем. Под остатки алкоголя говорили про погоду: разницу между московской сыростью и осетинской жарой.
Завтра таксист перевез их через пыльный и гудящий Рокский тоннель, дальше везти не рискнул.
За пятьсот рублей сговорились с офицером, запустившим в БМП. Впечатались костями друг в дружку на ящиках со снарядами. Виталик обнаружил у себя между ног облезлые цифры 88, темный трафарет на дощечке ящика, и гыкнул:
— Снарядцы-то восемьдесят восьмого года, глянь. Пора бы и сдетонировать.
Солдат, залезавший в железное нутро, вольно хохотнул.
— Лезь, тормоз! – Сзади солдата зеленела солдатская очередь.
Бойцы вваливались, сжимались, давились, как огурцы, которые ревностный торгаш хочет по максимуму запихнуть в багажник машины.
Машина сорвалась с места, испуганно сотрясаясь и угрожающе рыча. Виталик — удивленное лицо под крупной, ползающей испариной — снял очки и спрятал в нагрудный кармашек рубашки. С утра на голую голову он заботливо нахлобучил голубую панаму, Петин же затылок уперся в горячее железо, спину жарил рюкзак. Бээмпэшка резко тормознула. Всех тряхнуло и смешало, как может тряхнуть и смешать огурцы в багажнике. Чемодан Виталика смешало с ящиками снарядов.
— Самолет! – закричали на броне.
– Грузин! – закричал солдат, прыгая внутрь.
— Грузинский самолет? – растерянно спросил Виталик с потной полуулыбкой.
«Твой любимый», — подумал Петя, и они посыпались…
Еще не бомбы, но все, сидевшие на броне. Они падали внутрь, пришибая сжатых внутри. Бээмпэшка мчала с новой скоростью.
— Гоним, чтобы бомба не попала, — булькнул кто-то.
Напряженно боролся Петя за жизнь. Мысленно боролся. «Господи, — просил, — лучше я погибну не сейчас, а через час, вечером, и в бою, но только не от удушья, не от бомбы, не от взрыва снарядов. Не от падения в ущелье. Лучше от пули, — так он жульничал сквозь липкий мрак, – от пули, Господи».
Виталик где-то под боком не подавал признаков человека. Огурец победил.
Прошло время. Минут десять, вероятно. Приехали в Цхинвал.
Петя сидел на рюкзаке среди битого стекла, гильз, осколков, мусора, и голова обвисла. Рокотала техника, кружилась пыль, каркнула ворона, где-то тяжело било орудие и чмокал снайпер.
— Что, орел, не летается? – Виталик пританцовывал и насвистывал.
— Весело? – Петя взглянул тоскливо, но и удивленно.
— Все терпимо. Главное, в таких ситуациях не париться. Тебя парят – а ты не парься. – Виталик опустился рядом. – Погуляем?
И вдруг он отдернулся. Вскочил.
Петя смотрел на него совсем удивленно. На желтых щеках Виталика, сырых, родились мокрые полосы. Это был не пот. Слезы катились и проскакивали по щекам. Прыткие блестящие линии. Как при быстрой съемке. Влажное на влажном.
— Что ты? – Петя встал.
— Война, — он сказал шепотом, — Война – это так… Петя, я так молюсь, чтобы… ты вернулся… Я молю, чтобы… ты понял что-то.
— Кого ждете? – спросил Петя резко, точно пароль.
— Мальчик, — Виталик понял мгновенно.
— Как назовете?
— Хочу Кириллом.
Радийщик вытер лицо, и они пошли гулять.
Они гуляли по городу, привыкая к стрельбищу на окраинах. Люди сами окликали и рассказывали про пальбу снарядами и танки в городе, про убитых соседей и разбитые дома, которые в подтверждение чернели вокруг. Виталик записывал, а Петя снимал. Заглянули в морг, подвал с кафелем, где их шаги хлюпали, как на том свете, забрели в больницу, где гулял ветер и сдвинутые школьные парты тонули под месивом бурого тряпья. Среди зеленого двора под обгрызенным наполовину домом жиденькая толпа прощалась с девушкой, ее закапывали в нелепом гробу, сколоченном из обугленных досок.
Заиграла телефонная музыка.
Виталик заворковал:
— Рассказы о том, что Цхинвали стер с лица земли зримого подтверждения не находят. Сомнения вызывает объявленное число жертв. Только что я побывал в морге, и обнаружил всего четыре трупа – из них двое в военной одежде. В госпитале МЧС, который развернул свои палатки, лежит сорок восемь раненых, это официально, сам же я видел не более двадцати. В центре города стоит три сожженных грузинских танка, на их фоне с удовольствием позируют сепаратисты.
— Зачем? – Спросил Петя, когда он отрубился. – Зачем ты так?
— А где разрушения хваленые? – Виталик примиренчески цокнул языком. — Ты представь, что сейчас в Грузии творится…
— Грузия начала первая.
— На войне никто первым не начал, на войне не бывает правых и виноватых. Какая разница – кто начал, читай Толстого о войне. Или Достоевского, его ты уважать должен. Мне вот эта слезка детская, неважно, чья – грузинская, осетинская — дороже всего нашего военно-промышленного комплекса вместе взятого.
— При чем здесь наш комплекс?
— При том, что от комплексов надо избавляться…
Они стояли на улице Сталина, избитой снарядами. Напротив зловонно тлел магазин — мрачная пещера, в глубине которой шуровал утомленный огонь.
И тут и появился джип.
— Эй! – В оконце просунулся праздничный заросший охотник вместе с автоматом. – Откуда?
— Россия! – крикнул Петя.
Охотник оскалился из шерстяного лица. Съехало другое оконце, с заднего сиденья выглянула, скалясь, вторая колючка физиономии:
— Давай сюда, мы тоже Россия…
Петя и Виталик подошли, и поплыли в джипе. На заднем сиденье. Охотничков было трое, третий немо рулил.
— Я – замминистра, — говорил главарь с переднего сиденья. – Замминистра безопасности. Когда к нам в министерство снаряд влетел, сразу гранатометы похватали. Журналисты? Журналисты всякое про нас плетут… Чо про войну скажете?
— Я журналист – но я за вас всей душой. Я сам попросился сюда к вам. Я считаю, надо наступать дальше!
— Мы только сегодня приехали, — Виталик мямлил. – Мы еще мало чего видели. Война – всегда дерьмо страшное.
Главарь развернулся всем телом:
— Правильно говоришь: мы! А то твой малый: я, я! Да, война – говно вонючее. Мужик. — Он обернулся и сжал Виталику руку. – Сослан, выдай мужику повязку.
Охотничек, сидевший рядом с Петей, лыбясь, извлек из камуфляжных штанов моток бинта, открутил, и протянул:
— Повяжешь, значит, осетин.
— А мне? – спросил Петя деревянно.
— Пока не заслужил. – Главарь отвернулся к дороге. — Много якал.
Виталик пожал плечами, обмотал марлей рукав светлой рубашки, завязал элегантный бантик:
— Окей. Сувенир на память будет.
Неожиданно для Пети мужики одобрительно заржали.
Главарь снова развернулся:
— Хотите дохлых грузинчиков смотреть?
— Хочу, — не удержался Петя.
— Весело, малыш? — только сейчас юноша почувствовал густой винный запах, который пер от главного. – Вчера шпиона поймали. Тоже орет: «Я за вас, я за победу нашу!». Чисто фуфлогон. Я, я… Танки грызунов свалили, этого оставили. Они все покидали, джипы, танки, трупаки свои, и этих запустили… как их… лазутчиков. «Какая газета?» — спрашиваю. «Аляска таймс». Епты. Чо ты гонишь? Мы его быстро за Аляску подвесили. На войне языком не чешут. Война – говно вонючее! – С выражением повторил он ценную мысль.
Проехали мимо рощицы, и попали на круг. Джип встал. Пластилиновые, вздутые, извивистые тела лежали. Лежали и смердели. У трупов чернели открытые рты.
— На, любуйся, — сказал Пете главный, — Пить будешь, мужик? – Сказал он Виталику.
Охотничек, сидевший рядом с Петей вытащил из пакета в ногах большой пластмассовый снаряд, венозно темневший вином.
— До дна пьем! Все чтоб пили! – Урчал главный. – За великого Бога и святого Георгия!
Запах трупов уже вселился в машину, Петя торопливо осушил пластиковый стаканчик, Виталик выцедил, и тихо сказал:
— Спасибо.
— А сейчас на войну поедем, бля. Посмотрим, а?..
Охотник, сидевший рядом с Петей, запрокинул голову в смехе. Его автомат давил бок, но что можно сделать?
— Извини, ты это… Калаш переложи. Парень, видишь, ерзает, — попросил Виталик почти нежно.
— Давит? – Сосед переложил автомат за другое колено. – Чо сам не сказал? – Он пихнул Петю локтем, и запрокинул голову снова, но уже сонно.
Это была Грузия.
— Ща затишье. Вчера здесь проехать нельзя было, — сказал сосед, не открывая глаз.
Закатное небо, слащавые аккуратные сады, коттеджи, футбольные площадки, и пожары. И чарующий аромат развратной, комфортабельной природы. Огонь рвался из домов, а мимо неслись автомобили, бибикая, то и дело из боковых окон автоматы палили сквозь розовый воздух.
Брошенное железо. Танк, облизанный взрывом, и от этого как бы ржавый, урывшийся носом точнехонько в клумбу с желтым ворохом цветов. Женщина в белом с зелеными кругами платье на краю дороги, ноги раздавлены в малиновую кашу. И этот ее рот – ямка рта…
Укачивало, подташнивало. Виталик вытащил телефон, не успевший даже заиграть, и дунул, баюкая:
— Перезвоню.
Вдруг главарь заорал на своем языке, и шофер заорал, а очнувшийся сосед тряхнулся, сжав автомат.
Затормозили так, что джип вынесло в профиль среди дороги.
Петя увидел танк. Один, второй, стадо танков. К машине подскочили. С оружием. Смуглые. Толпа. Один взвешивал, играючи, железную дубину гранатомета.
Их выволокли. Вокруг были военные, такие же, как те, кто вез в машине, небритые, колючие, но другие, другие, другие. Без повязок. В зелено-рыжем мареве резко проступил на танке белый грузинский флажок с ярко-алым иксом. Охотников толкнули к обочине. Крики, ругань. Очередь.
Петя схватился за сердце. Трое уже не стояли.
— Журналисты! Журналисты! Мы – жу… — рванулось из горла само собой.
— Повязка зачем, сука? – высокий исказился брезгливо, шлепнул Виталика по голове. Точно убил невидимую муху.
Краем глаза Петя увидел, что самый экзотичный военный, карлик с невероятным носом, нажимает крючок.
Виталик вскрикнул, глянул себе на живот, и рухнул со стуком манекена.
Петя повалился им под ноги.
На затылок наступили.
— Я… – Рыдал и кричал, но кричать было не во что.
Они заметили большую красную корочку, торчавшую из кармана джинсов. Извлекли. Но сапог надавил еще больнее, нос хрустнул. Вдруг голову отпустило. Петя поднял подбородок. Сапог вернулся – набатным ударом в ухо.
Нашел себя на боку. Облака пыли означали, что танки только уехали. Лежали мертвые. Стояли автомобили. Высоко, над всей этой землей, гром гремел. Петя поднял глаза, и самолет уронил первую бомбу.
Деревня ответила хохотом и вспышкой. Он прикрыл рукой ухо, нащупал сырое мясо, но боли отчего-то не было. Ударило впереди. Дорогу качнуло, как ковер. В багряные небеса взвилась ракета, ярко-белая, и растаяла, а сзади, далеко, громыхнуло.
И тут же ласково заиграла. Голливудская. Мобильная. Музыка. Музыка мертвого попутчика.
Не глядя больше на небо, Петя полз за кусты.
Всю ночь лежал в канаве.
Мир грохотал, изблевывая внутренности.
Куст был в красных ягодах. Сочных и кислых.
Сергей Шаргунов