Сергей Боровиков. Двадцать два. – Саратов: ООО “Издательство “Научная книга”, 2011. – 592 с.
Объявленный издательством тираж в 300 экземпляров даже коллекционным сложно назвать – шестисотстраничный фолиант, натурально, разойдется по друзьям и поклонникам писателя, а оба эти круга не пересекаются, но совпадают. Другое дело, что Саратовом география распространения уникального издания явно не ограничится. Ибо друзья и поклонники Сергея Григорьевича зафиксированы по всему миру, и не только русскоговорящему.
У меня относительно названия – собственная версия: в книгу вошли тексты, писавшиеся с 1989 года, ну и, соответственно, публиковавшиеся в два последних десятилетия. 1989 – 2011, получается как раз 22, по Мандельштаму, “звуков стакнутых прелестные двойчатки”.
Красиво. А ежели я в своем предположении заблуждаюсь, и уважаемый автор поднимет меня на смех, имеется хлипкая подпорка для сей арифметики: Сергей Григорьевич до сих пор не замечен в переиздании своих произведений, написанных тогда, когда Боровиков был членом Союза писателей СССР, советским же критиком и редактором.
А коли начал – договорю: отношение Сергея Григорьевича к литературе, как, в известной степени, ремеслу, всегда мне импонировало, да и феноменология советского писательства – один из его магистральных сюжетов. Отношения человека со временем – у него и вовсе сюжет сюжетов… Тем не менее, настоящим, образующим автора и его окрестности, он, не сомневаюсь, полагает собственное писательство отчетного периода – одиннадцать лет до миллениума, и одиннадцать – после.
Как-то совпало, что тогда, в 89-м, кончилась советская власть, а писателю стало за сорок. Последнее важнее: “спустя сколько-то лет, а именно, в конце 80-х, я утвердился в печальном выводе, что критика из меня так и не вышло. С омерзением окинув прожитой мной путь, я почти перестал писать, но вновь, как в юные годы, сделался читателем. Был крайне всем недоволен и незаметно поумнел” (“Крюк. Ненаписанный филологический роман”).
Кстати, главная вещь Сергея Боровикова – “В русском жанре” – имеет аналогичную датировку.
Я сделался счастливым обладателем этой красивой, двадцатидвухлетней книги и сразу понял: рецензии у меня не получится. Какая к черту, объективность, если речь идет о Боровикове, которому я обязан в жизни чрезвычайно многим, и, как выяснилось, кое-какие обязательства отбил: многие тексты книги появились не без косвенного моего участия, что наполняет меня радостью довольно щенячьего свойства.
“Хронос” – ценный не столько фактурой, сколько литературой, – задолго до появления “Календаря” Дмитрия Быкова и концепта “год – книга” Александра Архангельского, – был придуман как рубрика “Общественного мнения”, специально под Боровикова. Там же появился рассказ “СССР на стройке”, куча рецензий – книжных, киношных, телевизионных… “Рассказы старого книжника”, с их неподражаемой интонацией, писались для газеты “Гек”, которую редактировала моя жена Наташа, пока не забеременела. У “Гека” был короткий и яркий век, узнаваемый логотип – карапуз в башлыке (меня и Наташу с Сергеем Григорьевичем, помимо прочего, сближала и любовь к Аркадию Гайдару).
Но фишка не только в почетной, хотя и второстепенной роли публикатора – практически все тексты, попавшие в “Двадцать два”, мне знакомы, и задолго до прочтения. Или параллельно с ним.
Как говорят музыканты – спасибо за ансамбль.
О процитированном “Крюке”, его замысле-исполнении, Сергей Григорьевич, помню, говорил за рюмкой. Редкий для него случай: рассказ оказался скучнее текста. Наверное, потому, что в “Крюке”, с его штрихпунктирами, непрерывен только вневременной саратовский ландшафт, а все мы, хоть с рюмкой, хоть без – только часть его, целого. Вроде фотографии в семейном альбоме без конца и начала.
Опять же, за рюмкой, вернее – за целым столом с цельным гусем (Боровиков праздновал окончание книги “Русский алкоголь”, на которую возлагал тогда определенные надежды), Сергей Григорьевич прочно и надолго подсадил нас на ретро-шансон. Мы, конечно, знали и любили Александра Вертинского, а вот Юрий Морфесси и Петр Лещенко с тех пор вошли почти в ежедневный, не только застольный, обиход.
Все трое – герои книги, Боровиков мониторит литературу о них, как правило, слабую, но метод его таков, что певец проходит через очередную биографическую поделку в обновленном, очищенном от словесной шелухи виде. “Менее смертном”, как говорил Анатолий Мариенгоф.
То Сергей Григорьевич, в своей сварливой манере, жалуется, будто Арбитман пристает с ножом к горлу “сделать рецензию на Гурского” (и рецензия появляется, да какая!). То заинтересованно рассуждает со мной о писательском феномене Слаповского (“настоящая беллетристика должна быть, прости Господи, глуповата”) – и текстов об Алексее Ивановиче в книге едва ли не больше, чем о других литераторах из ныне живущих…
Кстати, со многими ныне живущими персонажами книги автор меня и познакомил: с Евгением Поповым, Владимиром Войновичем, Андреем Немзером…
Словом, прохожу как соучастник, и если автор готов брать всё на себя, восторги останутся при мне.
…Хоть у меня и не рецензия, скажу пару слов о навигации: в книге три раздела – условно критический (“Струна”), условно прозаический (“Опыты”) и условно публицистический (“Саратов”; триаду название-подборка-содержание я оценил). Однако особо заинтересовали меня “Опыты” – и потому, что там нашлись незнакомые прежде рассказы и даже сказка, и потому, что Сергей Григорьевич всегда и многословно настаивал на несерьезности своих занятий подобного рода, а вот поди ж ты… Казалось бы, прекрасно известный мне рассказ “СССР на стройке”: привычное дело, знакомая география. Но вот как заиграло:
“Сушёная рыбка местного улова – от крошечной баклешки до леща – расстилалась серобокой дрянью везде, где торговали, но вобла, астраханская вобла, а только астраханской она и бывает, вся на подбор, одинакового, словно на машине деланного, размера, с приятной твёрдой припухлостью брюшка, содержащего двойные сомкнутые, наподобие моллюска, оранжевые, ладошки икры, легко отделяющиеся от подсушенных внутренностей (тогда как в вяленой рыбе самодельной местной засолки, один желчный пузырь способен отравить своей едучей болотной слизью не только икру, но и всё удовольствие от поедания её), а если поднять к солнышку, то светящаяся не как полусырой лещ его мутным непрозрачным мясом, не как невесомая, без жиринки баклешка своим серым стёклышком, но полновесным янтарным светом ровно провяленного тельца, чуть темнея к позвоночнику…”
А?
Знающие Боровикова поймут, с какой интонацией я произношу это “А?”.
Надписи на книгах, которые мне дарит Боровиков, всегда имеют схожий мотив учительства-ученичества. “Дорогому Алексею Юрьевичу Колобродову – победителю-ученику от непобеждённого учителя”.
Объясню, в чем тут дело. Объясню, быть может, и самому непобеждённому.
Основной урок Сергея Григорьевича: литература – это главное, живое, на глазах и руками совершающееся дело, но дело всегда личное. Претендовать на некие бонусы только потому, что сочиняешь, пытаешься печататься и издаваться – глупо, несерьезно и пошло. Обуздать в себе похоть кукарекать вне литературного контекста, исключить соблазн стадности, отправить в игнор псевдоцеховую не то солидарность, не то грызню… Открыто Боровиков всего этого не проговаривал, тем паче, не постулировал, но само его присутствие делало данную модель постыдной, да и невозможной.
Мои товарищи, плотно или краями соприкоснувшиеся с “Волгой” Боровикова – Олег Рогов, Алексей Голицын, Алексей Александров, Сергей Трунев – вынесли достоинство, такт и самоиронию из своих отношений с литературой.
Урок оказался востребован с годами, именно сейчас, когда литература (не только в Саратове) сузилась до трехсот экземпляров и размеров дружеского застолья.
Впрочем, нам хватает.
Алексей Колобродов