Когда "Мерло" теряет вкус

Мы с Наташей сидели в обшарпанном коридоре больницы на какой-то старой кушетке. Наташа полулежала на моих коленях, и, возможно, спала. Что-то решалось в эти минуты. Что-то глобальное, выходящее за пределы ежедневного болтания между предметами знакомого и привычного мира. «Алиби-то есть?» — вертелся в голове дурацкий вопрос таксиста. Вне зависимости от того, как и чем закончится то, что происходит прямо сейчас в нескольких метрах от меня, за этими обшарпанными стенами, моя жизнь изменится.

По коридору мимо нас прошел человек, чье лицо мне было подозрительно знакомо. Я определенно его где-то видел, но не мог вспомнить ни обстоятельств, ни степени моего знакомства с ним. Он прошел мимо быстрым шагом, не замечая, или не желая меня замечать. Я смотрел ему вслед, пока хлопнувшая входная дверь не скрыла от меня его внушительную спину.

— Вы не Мусаева ждете? – Подошла к нам быстрая, деловая и нервная медсестра. Наташа даже не шелохнулась.

— Кого? – Откуда я знаю, какая у него фамилия.

— Профессора Мусаева.

— А, нет.

Медсестра очень хотела сказать что-то еще, но я посмотрел на нее спокойным ясным взглядом, которым обычно смотрю на людей, когда хочу, чтобы меня оставили в покое. На женщин этот взгляд обычно действует. На мужчин, к сожалению, гораздо реже. Медсестра ушла.

«Почему именно в этой больнице?». Калкаманская больница всегда славилась бедным материальным обеспечением, хамством персонала, да и просто убогостью. Впрочем, и хорошими специалистами в области нейрохирургии тоже. Значит, черепно-мозговая травма.

«Алиби-то есть?» Скорее всего, я действительно видел его последним. И наверняка его последний, или один из последних звонков был на мой мобильный. Мы снимали видео в трех местах, и в каждом сделали по три дубля. Распрощались в девять вечера на углу улиц Гоголя и Байтурсынова. Он как-то нехорошо усмехнулся, когда махнул мне рукой. Интересно, как он меня называет про себя? «Московский петух», «крендель», «старичок», или все-таки более уважительно — «чувак»?

Мы не можем прожить, не принося зла и боли другим. Мы можем только стремиться к искуплению творимого нами зла и вызванной боли. Время ничего не простит и не исправит. Оно только забудет про тебя, как забывает про каждого. У него столько ежеминутных забот… Трава растет. Река течет. Птицы летят на Юг. Если быть откровенным перед самим собой, смерть лежащего за этими стенами парня действительно была бы мне выгодна. Возможно, мне одному на нашей планете. Во всяком случае, мне так кажется.

По больничному коридору провезли труп, накрытый простыней. Второй труп, который я видел за этот день.

Я ждал Пашу в небольшом кафе на Пятницкой. Пил «Мерло» и думал о том, что конец света начинается незаметно. Начинают изменяться маленькие вещи — мелочи, на которые мы никогда не обращаем внимания. Например, на днях я сидел на лавочке в парке. Потом вдруг встал, подошел к стоявшей рядом березе и сорвал с нее листок (который и сам бы устремился к земле уже через две-три недели). Я рассматривал листок и видел, что в нем что-то не так. Необычная форма: более острые и глубокие зазубрины, больше прожилок. Я встал с лавочки и сорвал с березы еще несколько листьев. Все они были, как первый. Березовые листья изменили свою форму. Можно было назвать это мутацией, а можно было никак не называть. Просто осознать: нечто изменилось в этом мире. Закон этого мира таков, что любое изменение какого-либо предмета тем или иным способом всегда способствует прекращению его существования. Аксиома. Я встал со скамейки и с силой бросил вверх все березовые листья.

А теперь я пил «Мерло» от Жан Поль Шене и чувствовал, что его вкус изменился. Последние несколько лет я пью только этот сорт вина этого производителя. Сегодня он изменился. И значит… Не много ли для одной недели: две частицы этого мира, способствующих прекращению собственного существования, а, значит, и мира в целом?

На стул передо мной опустился Паша. Я даже не заметил, как он вошел в кафе.

— Здорово, — он протянул мне руку. На белом манжете рукава — пятна крови.

— Здорово, — я пожал большую пятерню (почему пожимание ладони, которая больше моей по размеру, вызывает во мне психологический дискомфорт?).

— Что это? – Я неприлично ткнул указательным пальцем в пятна крови.

— А, фигня. Один чувак денег задолжал, извинялся.

Паша – мой бывший одноклассник и мелкий (согласно моей — хотя, вполне возможно, и неверной — иерархии преступного мира) бандит. Он зарабатывает тем, что дает деньги в долг, а потом выбивает долги с просрочивших должников. И то (давать в долг), и другое (выбивать долги) он делает с одинаковым удовольствием. Так что можно сказать, что Паша живет самодостаточной и счастливой жизнью.

— Официант! — у Паши громкий голос. Он заказывает пиво и эскалоп. Смотрит на меня радостным взглядом. Почему его взгляд радостен? Черт его знает. Почему я дружу с бандитом? Скажу вам по большому секрету: мы все живем в бандитском государстве, и дружить с бандитом вполне естественно. Паша работает в частном охранном предприятии, и ему не чуждо ничто человеческое. Он любит искусство и регулярно ходит на мои выставки.

У Паши звонит мобильный телефон. Он жмет на зеленую кнопочку:

— Алло. Да, Сеня, привет. Чем обрадуешь? Ну хорошо, сколько? До какого числа? Да, смогу.

Паша жмет на красную кнопочку и снова смотрит на меня радостным взглядом:

— Ну что, чем обрадуешь?

— Паша, сегодня не я тебя, а ты меня радовать должен.

Паша громко и заливисто смеется:

— Сейчас она подъедет.

Официант приносит пиво. Паша делает небольшой глоток, потом жадно пьет и выпивает половину пол-литрового бокала:

— Кстати, на днях Леха звонил, помнишь, Звонарев. Двадцать штук енотов просил. Под бизнес. Невероятно срочно под хороший процент.

— Он же в Алма-Ате… — Вина в моем бокале осталось на один глоток. Леша Звонарев. В восьмом классе мы с ним классно играли в одной команде. Втроем – Паша, Леша, я – хорошо сыгрались, мячи закидывали в корзину один за другим, против кого бы ни играли…

— Ага. А еще в десятом классе он перед выпускным у меня двести баксов занял, да так и не отдал… С-сука…

В кафе входит красивая и ухоженная женщина лет сорока пяти, направляется к нашему столу. Паша церемонно поднимается ей навстречу:

— Здравствуйте, Людмила Юрьевна.

— Здравствуйте, Павел, — она протягивает ему маленькую костлявую ладонь, потом протягивает эту же ладонь мне. Я встаю со стула и жму ее. Паша обходит вокруг Людмилы Юрьевны и отодвигает для нее стул от стола.

— Вот копии всех документов. План квартиры, договор, документы хозяина. Мы предварительно навели все справки – с документами все в порядке. Теперь, как я говорила, нужно внести аванс в размере тридцати тысяч долларов.

Документы разложены передо мной на столе, между моим бокалом вина и Пашиным эскалопом.

— Наконец-то у тебя своя хата появится, — Паша допивает пиво.

Людмила Юрьевна водит костлявым пальцем по документам:

— План квартиры, договор, документы хозяина… Мы навели справки – все в порядке…

Я молча киваю головой, наклоняюсь к своему рюкзачку, спрятанному за моим стулом и достаю из него пакет с тремя пачками стодолларовых купюр. Людмила Юрьевна испуганно поднимает ладони:

— Как, здесь?

Паша переводит взгляд с меня на Людмилу Юрьевну, потом – с Людмилы Юрьевны на меня…

— Ну ты что… Переводом можно было… Или завтра в офисе, — наконец говорит он.

Людмила Юрьевна оглядывается по сторонам. В маленьком кафе немноголюдно.

— Ну хорошо, — говорит она, — сейчас, минутку.

Людмила Юрьевна звонит по мобильному телефону:

— Алло. Ираклий, можешь зайти за мной? Ну да, прямо внутрь зайти, прямо и налево.

Людмила Юрьевна отключает телефон и улыбается мне:

— Ничего, все в порядке. Оформим расписку здесь.

Мы едем с Пашей по ночной Москве. Звучит красивая музыка – наверное, из старых американских фильмов. Во всяком случае, после двух бокалов «Мерло» мне представляются бескрайние прерии – несмотря на то, что мы едем по Садовому Кольцу.

— Ты что-то не выглядишь радостным… — Вмешивается в картины прерий громкий Пашин голос.

Я пожимаю плечами:

— Куплю квартиру, а потом не буду знать, к чему стремиться дальше…

— До этого ты же к чему-то стремился, кроме квартиры?

Я задумываюсь и снова пожимаю плечами:

— По-моему, нет.

— А твое искусство… У тебя ведь всегда в нем был и смысл, и желания…

Я в третий раз жму плечами. Паша молчит, потом прерывает паузу:

— Деньги с брюссельской выставки?

— Выставка провалилась, — как можно более обыденным голосом отвечаю я.

— Да ты что… Не поняли твое искусство?

Прерии, вернитесь ко мне… Заклинаю…

— Искусства больше нет. Есть только его интерпретации. То, что провалилась моя выставка – недоработка интерпретаторов.

— Суки… — Сочувствует Паша, — подай на них в суд.

Fucking great idea, — как сказали бы американцы. Судебный иск, как минимум, на миллион долларов. Но я возвращаюсь к нашему с Пашей разговору:

— Дело даже не в них… Когда искусства стало слишком много, оно умерло. Возможно, то же происходит теперь с интерпретациями: их становится слишком много.

Глубокая пауза. Мы проезжаем один светофор, другой…

— Так что же делать? – В голосе Паши чувствуется волнительное сопереживание.

Я тоже держу паузу, которую, пожалуй, можно назвать художественной, потом прочувственным голосом отвечаю:

— Интерпретировать интерпретации.

Я попросил Пашу высадить меня около «Копейки»; решил купить домой продуктов и потом немного прогуляться.

Несмотря на поздний час людей в магазине было еще много. Лица, эмоции, взгляды, мимика; такие разные… Красивые и усталые, глупые и добрые, обиженные и безразличные. Среди бродящих между рядами покупателей несколько миловидных девушек. Сложив нужные продукты в тележку, я направляюсь к кассам. Передо мной симпатичная кассирша (везет на красивых девушек сегодня), и даже можно обойтись без глупого «Девушка, как вас зовут?» — бейджик с надписью «Света» сразу раскрывает карты.

— Здравствуйте, Света, — людям ведь обычно приятно, когда звучит их имя; я подаю ей хлебный батон и с улыбкой смотрю на опущенное над кассовым аппаратом лицо.

Она поднимает на меня глаза, равнодушно смотрит и снова опускает. Я тем временем замечаю обручальное кольцо на ее руке.

— Света, а можно пакетик? – Не унимаюсь я.

— Какой? По пять или по полтора? – Грубым, почти мужским голосом недовольно спрашивает кассирша, и у меня пропадает всякое желание продолжать какой-либо разговор. Вдруг становится грустно. Я расплачиваюсь за продукты и иду к выходу.

Я бреду домой по сумрачной аллее. Скоро станет темнеть совсем рано, и с каждым днем все раньше и раньше. Скоро зима и серость… Навстречу силуэты редких прохожих. Каждый сам в себе, в своих заботах. Мир пустеет, становится разряженным, как воздух на Эвересте. А ведь в каждом человеке – Вселенная. Так, по крайней мере, кажется… Хотя в другой раз кажется, что эти Вселенные в людях мертвы, и что сами люди их убили… Иногда так хочется хоть кому-нибудь крикнуть: «прости меня, что не видел тебя раньше! А ты такая классная и удивительная! Прости, что думал только о себе… Будь со мной рядом. Чувствуй меня, а я буду чувствовать тебя. И – главное – будь со мной рядом». Но не знаешь, кому крикнуть. Не знаешь, как. Не веришь, что тебя услышат…

Я вернулся домой – в свою маленькую уютную квартирку. Это может показаться странным, но мне любое место, где я живу дольше одного дня, кажется невероятно уютным. Какая разница… Это мой дом. Хотя сейчас я мечтал о том, чтобы мое место было действительно моим, а не съемным. Чтобы в своей квартире я мог раскрасить стены и потолок в те цвета, которые хочу, на белой кухонной стене изобразить иероглиф «Ом», а на дверях и окнах писать примитивистские картины. Почему-то именно примитивистские и именно на дверях, и особенно – на окнах.

Я бросил ключи на пол около входной двери (как обычно – чтобы потом не искать их долго), прошел в комнату и включил телевизор. Что бы по нему ни показывали – пусть идет. Пусть вещает. Ему ведь это нравится… Повалившись на диван, я уставился в окно. Нужно работать. Прикрой глаза – и уснешь. Оставишь глаза открытыми — будешь работать, что-то сделаешь. Произведешь что-то новое для этого мира. Я встал с дивана, прошел на кухню, достал из холодильника пакет сока, сделал несколько глотков прямо из пластикового горлышка.

Неожиданно мне в голову пришла мысль, что голая попа – это символ всего в этом мире. В ней и красота, и дерьмо. И округлость, и прямая линия – в зависимости от угла зрения. «Нужно изобразить Вселенную попу», — сказал я про себя, — и вообще хочу быть окружен голыми женскими попами…»

Вернувшись в комнату, застал захватывающий криминальный репортаж по НТВ:

— В Москве задержаны двое граждан Украины, хранивших килограмм марихуаны в розовом плюшевом слоне. +

Розовый плюшевый слоник занимает чуть ли не все пространство голубого экрана, но ему на смену – к моему сожалению – дают крупный план двух несчастных, худых и небритых, украинцев. Один из них неуверенно говорит в большой, явно контрастирующий с его худобой, микрофон:

— Мы всегда травку в розовых слониках держим. В них удобнее, чем в голубых зайчиках. Можно еще в мишках, конечно, но они коричневые, то ж неэстетично… —

Я медленно опустился на пол. Из этого сюжета, прямо из экрана в комнату, проникла запредельность и обхватила меня своими абсурдными, одновременно реальными и нереальными, терпкими на вкус, пространствами. Аве… В такие секунды ко мне приходят самые гениальные идеи и образы, и нужно срочно брать в руки кисти и смешивать краски. Что я и сделал через несколько секунд. Но в голове вертелось: «езжай на рынок за дешевыми китайскими мягкими игрушками! Езжай на рынок за дешевыми китайскими мягкими игрушками!»

— Почем эти зайчики?

— Девяносто.

— А эти мишки?

— Сто.

— А слоники есть?

— Сто десять.

— Если десять слоников и десять зайчиков буду брать, скидку сделаете за опт?

— Зайчиков по восемьдесят отдам, а слоников по сто.

— Давайте…

Я внес в квартиру три больших мешка с мягкими игрушками, пронес их в комнату и повалил около дивана. Бросил ключи на пол у входной двери и разулся. Половина дела сделана. Прошел на кухню к холодильнику, достал сок, сделал несколько глотков. Нужно включить плиту и поставить на горелку суп. Не хочу. Позже. Я прошел из кухни в комнату, глянул на вчерашний эскиз, снял его с мольберта и порвал. Звонок в дверь прозвенел одновременно со звуком разрываемого ватмана.

Мой дверной звонок звонит со средней частотой один раз в четыре месяца. Наверное, поэтому я удивлен.

На пороге женщина-почтальон – словно из советского детства:

— Здравствуйте. Вам телеграмма. Распишитесь пожалуйста, — она протянула мне лист бумаги. Я нашел свою фамилию:

— Какое сегодня число?

— Шестнадцатое сентября.

Я расписался и поставил число. Почтальонша вручила мне телеграмму:

— До свидания.

— До свидания, — я закрыл за ней дверь и развернул листок телеграммы.

«Егор зпт сильно заболела тчк пожалуйста приезжай тчк мама».

Почему телеграмма?

Я подошел к телефону и набрал мамин номер в Алма-Ате. Долгие гудки без ответа.

В турагентстве каким-то чудом оказалась снятая бронь на вечерний рейс того же дня. Я позвонил Паше:

— Привет. Мама заболела. Я сегодня вылетаю в Алма-Ату.

— Ты сейчас где?

— На «Профсоюзной».

— Да ты что… А я рядом на «Университете». Сейчас подъеду за тобой.

Паша подъехал к перекрестку на своей «восьмерке». Темно-вишневая «восьмерка» — вторая машина Паши. Первая – Рено Меган. Однажды я спросил Пашу, зачем ему две машины.

— Рено Меган – для работы. «Восьмерка» — для мечты.

— Странный расклад. Я бы подумал, что наоборот.

— О «восьмерке» я столько лет мечтал – с последних классов школы. А после того, как Леха купил себе «восьмеру» в институте — особенно. Мечты должны рано или поздно сбываться…

Паша предложил отвезти меня в аэропорт, чему я весьма обрадовался. Мы заехали ко мне домой и я быстро собрал рюкзак в дорогу. Потом, для того, чтобы выехать на Каширское шоссе, долго кружили по каким-то улицам, объезжая пробки.

— Кого из наших встретишь – передавай привет, — убавив звук радио, сказал Паша.

— И Лехе?

— И Лехе. Он классный пацан был. Деньги его испортили. А кого бабки не портят?

— Тебя, наверное, — усмехнулся я.

— Да-а… — Протянул Паша, — мне бы лимонов десять, и я стану к ним абсолютно равнодушен…

Мы остановились на светофоре в крайнем левом ряду. Впереди стоял красный «Опель» выпуска года девяносто шестого, а, может, и более раннего. За рулем сидел лысоватый сухонький мужчина лет пятидесяти. Рядом – женщина лет тридцати. Женщина что-то говорила мужчине, повернув к нему голову и позволяя нам любоваться ее красивым профилем. Включился зеленый свет. «Опель» чуть тронулся вперед, но вдруг на нем замигал левый поворотник и он остановился, едва выехав на перекресток.

— Ну мудак! Что ж ты раньше поворотник не врубал?! – Выругался Паша. Стоящие за нами машины начали нам сигналить. Паша со злостью обернулся к ним назад, но ничего не сказал. Зато заметил рукоятку бейсбольной биты, выглядывавшую из-под переднего сиденья…

Бейсбол – любимая игра русского бандита. Судя по тому, как часто можно видеть в его машине биту, создается впечатление, что весь день у него состоит из сплошных тренировок на разных бейсбольных полях и спорткомплексах города, в перерывах между которыми он переезжает с одного поля на другое.

Паша достал биту из-под сиденья и вышел из машины. Сигналы сзади прекратились. Паша подошел к красному «Опелю» и одним резким ударом разбил левый поворотник. Сидящие в машине мужчина и женщина резко обернулись назад.

— Тебе этот поворотник на хрен не нужен. Ты им все равно не пользуешься, — крикнул Паша и картинно развел в стороны руки. Водитель «Опеля» хотел вылезти из машины, но женщина его остановила. Паша вернулся в машину, кинул на заднее сиденье бейсбольную биту и включил правый поворотник.

— Разве не справедливо? – Спросил он меня и, не дожидаясь ответа, посмотрел назад, — ну пропустите, суки, объехать, — обратился он практически в никуда — несущимся по правым от нас рядам машинам. Оглядываясь назад, Паша не заметил, как впереди на перекресток откуда-то вывернула милицейская патрулька, встала перед «Опелем», и из нее вылезли два похожих друг на друга милиционера.

В аэропорт я доехал на такси.

Горы и холмы розовых облаков под крылом самолета восхищали. Я летел на Восток. Прочь от солнца, катящегося на Запад. И потому день закончился быстрее обычного. Быстрее обычного потемнели розовые облака, быстрее обычного сгустился сумрак вокруг. В этом сумраке самолет казался невероятно маленьким – детской моделькой, а движение его бессмысленным.

Что-то подозрительно много весточек в последнее время… Вчера утром я был на «Октябрьской», чтобы встретиться там с каким-то американцем, привезшим мне подарок от Ильи, моего хорошего приятеля, жившего теперь в Сан-Франциско. Высокий, плотного телосложения мужчина с рыжими и невероятно кучерявыми волосами передал мне небольшую, но увесистую коробку, дежурно улыбнулся и махнул рукой, не желая вступать в какие бы то ни было разговоры. Я развернул упаковку и достал некий гибрид фотоальбома с рамкой. Две солидных – из цельных деревянных дощечек с металлическими окладами – обложки. В передней вырезан большой овал, служащий рамкой для фотографии, к задней — прикреплена складывающаяся подставка. Внутри между деревянными обложками – несколько прозрачных конвертиков для фото. Листаешь их – и на обложке, в овале каждый раз новая фотокарточка. Получается такая многозарядная фоторамка… Вверху на ней надпись «Friends». Действительно, friends… Илья всегда был с причудами – передавать из Сан-Франциско в Москву, через какого-то неприветливого американца, фотоальбом… Или хотя бы свои фотографии туда вставил…

В связи с этим нелепым подарком от Ильи я вдруг вспомнил его рассказ о дяде-еврее, эмигрировавшем в Израиль и открывшем там прибыльный бизнес. Он шил недорогие флаги Израильского государства и продавал палестинцам, использовавшим их для сжигания во время анти-израильских митингов и выступлений. Благодаря дешевизне его флаги пользовались большим спросом у палестинских демонстрантов и боевиков. Дядя исправно платил налоги, так что благодаря ему государство зарабатывало на фанатизме и пиромании своих врагов…

После встречи с американцем я направился к ЦДХ, куда решил зайти, раз уж оказался рядом. Здесь на втором этаже располагалась галерея, с которой я сотрудничал.

Есть люди, смысл существования которых — добавлять несуразности в окружающую жизнь, и если вы находитесь среди их окружения, то вам время от времени будут гарантированы недоразумения и мелкие неприятности. Такова Юля. Естественно, она разведена, и у нее есть ребенок. Она очень боится мышей, хотя ни разу в жизни не видела их вживую. У нее все получается, но только «почти». Она добрый человек, но ее доброте иногда хочется предпочесть зло. Однажды я сдуру переспал с Юлей, и она сразу решила, что ее сын – от меня, хотя ему на тот момент уже стукнуло четыре года. Возможно, она имела в виду некую обобщенную ментальную связь поколений отцов и детей… Хотя ее Олежка был чудным ребенком, мило белобрысым, с огромными голубыми глазами, в которых всегда читались удивление и жажда познания огромного мира.

Юля работала администратором-искусствоведом в ЦДХ-шной галерее, где я постоянно выставлялся. Так что виделись мы с регулярной периодичностью. Надо сказать, что ее предрасположенность ко мне часто помогала во многих профессиональных вопросах. Я не отвергал такую помощь, но и не злоупотреблял ею.

Когда я вошел в галерею, первым увидел Олежку. Он слонялся по залу с сучковатой палкой в руке, и во всей его фигурке читалось «я поиграл во все игры, какие только знает пятилетний ребенок, позанимался всем, чем только может позаниматься пятилетний ребенок, и я не знаю, что еще интересного теперь мне можно сделать в этом мире…». Юля сидела за столом в углу зала и разговаривала по телефону.

— Привет! – Я махнул Олежке рукой.

— Привет! – Тихо проговорил он, поднял свою палку и провертел ею в воздухе. Стоявшая рядом высокая и тонкая деревянная скульптура обнаженной девушки повалилась на пол, и от нее отлетела рука. Юля вскочила со стула и, положив трубку на стол, подбежала к скульптуре:

— Олег!!!

Мальчик бросил палку и разревелся.

— Эта скульптура стоит восемь тысяч долларов! – Юля тоже была готова расплакаться. Она схватила отвалившуюся руку и прижала ее к груди.

— Ничего страшного. Все хорошо. Главное – все живы, — я поднял деревянную девушку и вернул ее на постамент.

Ребенок продолжал реветь так, что закладывало уши.

— Олежка, тихо! — Не выдержав, повернулся я к нему, — че ревешь? Не ударился же. И палки свои нечего раскидывать… Иди отнеси ее к маме в офис и положи где-нибудь на пол.

Мальчик послушно поднял палку. Деловые указания от старшего дяди и порученное задание отвлекли его, и рыдания стихли. Он направился со своим маленьким, но разрушительным орудием в небольшой кабинет администратора.

— Он и там сейчас что-нибудь сломает… — Юля пошла за ним. Я видел, что она еле сдерживалась, чтобы не надавать сыну тумаков.

Десять минут спустя мы все втроем сидели в офисе. Юля с Олежкой на коленях заняли маленький диванчик. Я примостился на неудобном старом стуле и рассматривал отломанную руку. Она откололась ровно по направлению волокон древесины.

— У тебя суперклей есть? Или «Момент»? – Спросил я.

— Сейчас посмотрю, — Юля усадила Олежку на диван и открыла антикварный сундучок, выполнявший роль хранилища инструментов и всякой всячины.

— Посмотри, это подойдет? – Она достала две маленьких упаковки старого китайского суперклея.

— Классно. Лишь бы не высохший был, — я разорвал картонно-пластиковую упаковку, открыл тюбик и выдавил немного желтовато-прозрачной жидкости на бумажку – судя по виду, вполне годного.

Я принес в кабинет деревянную статую, примерил руку к светло-желтому округлому шраму – прикладывалась отлично, волокно к волокну, и даже шов был почти незаметен.

— Значит, ты считаешь, что моя выставка не провалилась? – Взяв тюбик клея, я начал аккуратно (лишь бы не выдавить лишнего!) покрывать им место откола.

— Я не знаю, с чего ты вообще взял, что она провалилась, — Юля подвинула Олежкины ноги и села рядом с ним на диван.

— Никаких продаж и договоренностей… Мало публики. Слабое освещение в СМИ. Как это еще назвать? – Закончив смазывать клеем древесные волокна, я вернул статуе руку.

— Ты забываешь, что одновременно с выставкой в городе проходило еще до фига всего. К сожалению, так получилось… И мы ничего не могли сделать с датами. И с пиаром были проколы. Но это совсем не значит, что выставка провалилась. Учитывая все факторы, посещаемость можно назвать очень хорошей.

— Я понимаю. И не виню ни тебя, ни… Как его… Все время забываю, как зовут вашего нового директора.

— Леонид Анатольевич.

— Да, Леонида Анатольевича. Просто жалко упущенный шанс, — я отпустил деревянную руку, которую уже больше минуты прижимал в месте откола к туловищу скульптуры.

— Ты гений! – Юля радостно вскочила с дивана и пригляделась к склеенному месту, — а будет держаться?

— Должно держаться, — пожал я плечами, — только если снова не ронять.

— Совсем не видно! Ты меня спас, Егорка… — Юля обняла меня и поцеловала в щеку. Олежка подбежал к маме и обнял ее ноги.

Я отнес скульптуру в зал и поставил на место. Как будто ничего и не было. Вышедшие из кабинета Юля с Олежкой обошли скульптуру.

— Классно, — снова улыбнулась Юля.

— Больше никаких палок в зале! — С наигранной строгостью погрозил я Олежке пальцем и повернулся к Юле, — кстати, как новый директор себя ведет?

— Ну-у-у, — протянула она, и улыбка сошла с ее губ, — странноватый он. Иногда кажется, что какой-то недобрый. А иногда – наоборот… Вроде нормальный, даже смешной какой-то.

— Кого смешит – тебя или посетителей?

— По-разному, — усмехнулась Юля, — непредсказуемый часто. Честно говоря, твои работы ему не очень нравятся, — Юля обняла виснущего на ней Олежку.

— Какая разница… Ему-то главное — их продавать.

— По-моему, потому и не нравятся, что плохо продаются в последнее время… Может, я зря сказала… — она вопросительно подняла брови и наморщила носик, — но я просто предупредить хотела…

— Неважно… — Махнул я рукой, хотя на душе почему-то стало тревожно.

— Федоров две новых работы принес – хочешь посмотреть?

— Хочу.

Мы вернулись в кабинет, и Юля достала картины:

— Он пока просил их не выставлять, обещал через неделю еще две принести, и чтобы мы тогда сразу все вместе вывесили.

Я поставил картины на пол у стеллажей и отошел на максимально возможное расстояние к противоположной стене. Юля с Олежкой сели на диван.

Живопись Федорова мне всегда нравилась. Обычный, в принципе, примитивизм, но что-то особенное, притягивающее взгляд, в оттенках, в мазках…

— Мама, ты хочешь, чтобы дядя Егор стал моим папой? – Услышал я шепот Олежки.

— Что за глупости?! С чего ты решил? – Ответный, с наигранным возмущением, шепот Юли.

— Когда он приходит, ты все время вертишь головой.

— Я верчу головой?

— Мне он тоже нравится. А вообще-то, мам, я могу и без папы обойтись. Так что на этот счет ты не беспокойся…

Юля тихо рассмеялась.

В Алма-Ате было тепло, даже, можно сказать, жарко. Середина сентября здесь вполне еще может сойти за лето – за август или даже за июль… Из аэропорта я направился прямо к маме домой. Если ее увезли в больницу, соседи, с которыми мама (и я – пока жил в Алма-Ате) всегда поддерживала дружеские отношения, должны знать, куда и когда…

Ангелы бродили по улицам. Ангелы и беременные женщины… Я видел только ангелов и беременных женщин. И не было никаких сомнений, что эти женщины разродятся только ангелами, и новый род придет на Землю и заполонит собою поля, леса и урбанизированные кубические пространства городов. И их кубы расцветут яблонями и цветами. Нити радости и благоденствия распустятся из их почек и свяжут между собой все живые существа, объединив их в один совершенный организм, осознавший и понявший все, услышавший ритм и слово Вселенной, поклонившийся ей – ее бесконечности, полноте, вечности и незыблемости. И будет он покоиться в волнах Вселенной вечно, насыщать ее и насыщаться от нее.

Я ехал в такси. Смотрел на улицы, по которым шли ангелы и беременные женщины. Трудно сказать, кем я больше хотел быть: ангелом или беременной женщиной.

Ничего не получалось. Я вдруг понял, что не могу стать ни ангелом, ни беременной женщиной. Не могу…

Старый двор – двор моего детства, «сталинский» трехэтажный дом. Ностальгия накатывает волнами; одно воспоминание за другим. Восстановление связи между видимым забором, старой детской площадкой и ощущением целого мира, целой жизни, которая когда-то незримо, но так прочно была к ним привязана…

Я поднялся на второй этаж и уже собирался было позвонить в дверь маминой квартиры, но вдруг услышал доносящуюся оттуда музыку, смех, громкие веселые разговоры. Я замер в недоумении, и палец мой завис в пяти сантиметрах от звонка. «Сильно заболела». Уже выздоровела или веселится кто-то другой? Еще более встревоженный, я резко и нервно надавил на кнопку звонка.

Дверь мне открыла мама. Нетрезвая, веселая, с накрашенными губами и подведенными тушью глазами:

— Егорушка, сынок! Откуда? — Она бросилась мне на шею, и мы крепко обнялись, — Глазам не верю! Звонок — думаю, кто бы это мог быть? Вроде все уже здесь, больше никого не жду. А тут – мой Егорушка!

— Мам, подожди, а телеграмма?

Мы продолжаем обниматься, и мама не слышит:

— Да проходи скорее, что же мы на пороге все… У меня ведь как раз гости сегодня.

Мне тепло и хорошо, я пьянею от маминых объятий, от запаха дома, от вида таких знакомых стен и мебели, но внутри острый холодок «а телеграмма?».

Все повторяя «Это Егорушка. Мой Егорушка неожиданно приехал», Мама провела меня в прихожую, где меня обступили две маминых подруги и невысокого роста мужчина с широкой улыбкой и хитроватыми глазами. Он энергично протянул мне руку:

— Ну здравствуй. Рад, очень рад познакомиться. Вот ты какой оказывается…

Я пожал протянутую руку:

— Здравствуйте.

— А это Евгений Иванович, о котором я тебе писала, — мама положила руку на плечо мужчины.

Ну да, конечно… Мамин «друг» и ухажер.

— Пойдем скорее за стол. Ты наверное голодный с дороги. Иди мой руки. Или, может, в душ хочешь?

— Мам, на минутку, — я увожу ее на кухню, — мам, ты же телеграмму мне прислала, что болеешь?

— Телеграмму? – Наконец пришло время удивиться маме, — какую телеграмму? Зачем?

— Что заболела.

— Мой гастрит, что ли? Так сейчас ничего, нормально. Но телеграмма? Я ничего не посылала. Может, ошибка какая-нибудь? Ну ладно, это сейчас неважно. Главное, что ты приехал. Иди мой руки, и пойдем скорее за стол.

Жюльен, холодец, маринованные огурчики, карбонат, колбаска, сырное ассорти, оливье, сельдь под шубой, греческий салат. Все это так… Ерунда… Разминка, служащая только для того, чтобы «нагулять аппетит» перед основным блюдом – отбивными в сметанном соусе с картошкой. Мама любила готовить, и готовила необыкновенно вкусно. Ко всему этому великолепию я налил себе холодной водки. Широко улыбаясь, Евгений Иванович протянул мне навстречу свою стопку с тем же напитком.

Гостей было семь человек. Две подруги с маминой старой работы, которых я хорошо знал: Жанна Абулхаировна и Сауле Нурболатовна. Евгений Иванович. Соседка Ирина Владимировна. Еще двух мужчин и одну женщину я не знал. Судя по их разговорам, это были мамины коллеги по новой работе.

Полтора года назад мама ушла с государственной службы и устроилась в частную фирму. Более того, в фирму иностранную – в представительство американской фармацевтической компании, впрочем, на должность невысокую – офис-менеджера. В любом случае, зарплата ее, по сравнению с прежним местом работы в мэрии, выросла более чем в три раза. Кроме того, на госслужбе ей, как русской, работать становилось все труднее. Постоянные слухи о переводе делопроизводства на казахский язык (маме, кроме выученного еще в студенчестве английского, языки давались с трудом). К тому же в последнее время казахи из начальства особенно активно проталкивали на все – и важные, и неважные – должности своих многочисленных родственников, и из Алма-Аты, и из провинции. Мама решила не ждать, когда ее начнут подсиживать или намекать на предпенсионный возраст и необходимость давать дорогу молодым… Перейдя же на новую работу, мама только выиграла.

— Еще оливье? – Ухаживала за мной Жанна Абулхаировна, — так вырос, я бы тебя и не узнала. Мужчина уже, не мальчик.

— Нет, спасибо, Жанна Абулхаировна, объелся уже, с непривычки.

— В Москве-то так не кормят… — Рассмеялась она, — а мои ведь тоже все разъехались. Дамир в Астану уехал работать. Асия в Америке учится по болашаковской программе. Только Ербол в Алма-Ате остался, слава Богу. Ты ведь Ербола помнишь?

Странным он был мальчиком – на десять лет младше меня. Очень любил на воду смотреть.

— Да, конечно. Хорошо его помню.

— Ну ладно, ты кушай, а я пойду потанцую, — Жанна Абулхаировна не смогла устоять, услышав мелодии итальянской эстрады восьмидесятых годов. В другом углу комнаты уже танцевали мама с Евгением Ивановичем и мамины новые коллеги.

Я сунул в рот кусок отбивного, закусил маринованным огурцом и незаметно вышел из комнаты.

— Алло, Паша, — я стоял на лестничной площадке и пытался дозвониться до Паши. Линия обрывалась во второй раз.

— Да, Егор, слушаю, — наконец невозмутимый и обыденный голос.

— Здорово. Как дела? Тебя не забрали?

— Кто? А, те мудаки… Смеешься, что ли. Все нормально. Андрей Филиппович все развел. Ну пришлось немного отстегнуть, конечно. А так фигня, забудь.

В трубке раздался хлесткий смачный звук.

— Алло, Паш, что такое?

— Да это я таракана пришлепнул. Сука, разгулялся…

— Ты дома что ли?

— Ага. Как у тебя все? Как долетел?

— Долетел нормально. Одна проблема: мама не посылала ту телеграмму.

— В смысле?

— Так – не посылала.

— А кто послал?

— Не знаю.

— Может, ошибка какая-то?

— Но там все правильно стояло – и мой адрес, и фамилия. Такое ощущение, что кому-то нужно было, чтобы я уехал из Москвы. Я боюсь, не из-за квартиры ли это какая-то подстава? Эта Людмила Юрьевна – надежный человек?

— Хм… Надежный… Насколько я знаю…

— У меня к тебе просьба: ты можешь через свои контакты пробить, откуда и от кого на самом деле пришла телеграмма: из Алма-Аты или Москвы?

— Ну… Можно попробовать… Да, думаю, для меня пробьют.

— Спасибо, Паш. Я буду ждать от тебя информации. Ну а сам постараюсь как можно скорее в Москву вернуться. Хотя мы с мамой почти три года не виделись. Я не могу так сразу уехать…

— Ну… Конечно, понимаю. Я позвоню.

— Спасибо. Пока, — я отключил телефон и вернулся в квартиру. Мама продолжала танцевать с Евгением Ивановичем под «Рикки и Повери».

После танцев Евгений Иванович подошел ко мне:

— Ну как, хорошо дома? – Широко улыбнулся он, и казалось, что улыбались не только губы, глаза, лицо, но даже и округлая лысина. Вообще, если играть в ассоциации и выбирать геометрическую фигуру, максимально соответствующую внешности Евгения Ивановича, то это несомненно будет круг. Говорил он негромким, очень мягким голосом.

— Конечно, хорошо, — ответно улыбнулся я.

— Ну вот, я тоже так думаю… Тебе, как художнику, важно видеть мир по-новому — каждый раз в новых цветах… — Судя по всему, пьяненький и добродушный Евгений Иванович был настроен на приятно-философскую беседу. — Находить новые ответы на, по сути, один и тот же вопрос: а зачем все? Все это? – Он обвел руками окружающее. – Задаешь ведь себе такой вопрос?

— Ну, бывает конечно, — согласился я.

— Многих почему-то этот вопрос повергает в депрессию, — продолжал Евгений Иванович, — начинают жаловаться, что все бессмысленно, и зачем вообще тогда жить, и не лучше ли сразу повеситься или утопиться… А мне, наоборот, хорошо. Ну да, бессмысленно все, и пускай… — Махнул он своей небольшой полной ручкой. — Может, если существовал бы смысл, то вдруг бы он оказался каким-нибудь отвратительным и страшным… Так пусть уж лучше его не будет. Почему бы и не жить без смысла? Сидишь, бывало, вечером в своей комнате, пьешь чай, музыку слушаешь. Хорошо. Подумаешь: а зачем все это? К чему эта хорошесть? Да просто так. Хорошо, и все. Почему бы и нет? Все равно ведь все проходит… И хорошесть эта пройдет, так почему бы не порадоваться ей сейчас?

— Да вы эпикуреец… — улыбнулся я.

— Да, наверное, — Евгений Иванович погладил лысину и вдруг в одно мгновение погрустнел, то ли задумавшись, то ли вспомнив что-то.

К одиннадцати часам вечера гости разошлись. Мама принялась за мытье посуды, я встал рядом с ней помогать – протирать полотенцем мытые тарелки и стаканы, и складывать их в буфет.

— Не знаю, что это за история с телеграммой… Но тебя ко мне Божья воля прислала, это точно, — мама протянула мне хрустальные фужеры, с которых крупными каплями стекала вода.

— Какая «Божья воля», мам… — Через усмешку проговорил я.

— Я же молилась об этом все время. По два раза на день. — Мама замолчала, потом после паузы продолжила, — я так счастлива была последнее время… И только тебя мне не хватало.

Поставив сухие фужеры на стол, я обнял маму за плечи и поцеловал в щеку. Она пожала мою руку:

— Знаешь, мне только сейчас по-настоящему захотелось жить…

— Да, Евгений Иванович мне показался хорошим человеком.

— Не только это… С возрастом исчезли глупые несбыточные желания, какие-то навязчивые мысли. Стала яснее понимать, чего действительно хочется в жизни. Что уже в ней сделано, что еще можно и нужно сделать, а чего уже в любом случае не успеть… Знаю, без чего вполне могу обойтись в жизни, и что можно без сожаления отбросить… Кстати, — мама резко обернулась ко мне и радостно улыбнулась, — я же тебе не показала самое главное! — Она взяла меня за руку и повела в спальню.

— Нет, подожди, — остановилась она перед дверью, — войдешь, когда я скажу.

Наверное, я ожидал все, что угодно, но только не это…

Войдя в спальню после маминого «можешь входить», я увидел ее стоящей в центре комнаты в блестящем – то ли из парчи, то ли из какого-то шелка – белом свадебном платье и белых же перчатках до локтя.

— Мы будем венчаться с Евгением Ивановичем, — мама улыбалась смущенной улыбкой невинной восемнадцатилетней девы… — Нравится? – Она развела в стороны руки, повернулась налево, потом — направо.

— Ну… Да, конечно, — я придал своим словам максимально возможную в данной ситуации уверенность.

— Правда, мы еще не решили, когда. Но обязательно венчаться. — Мама поправила у локтя перчатку, — может, если мы с твоим отцом были в свое время повенчаны, он не ушел бы от нас тогда…

Постель для меня была разложена на диване в гостиной. Я собирался раздеться и лечь спать, но мама входила и выходила из комнаты, убирая в шкаф хрустальную посуду.

— Ты стесняешься меня, что ли? – Вдруг усмехнулась она. Я смущенно улыбнулся. Мама подошла ко мне и обняла:

— Вот дурачок. Такой большой вырос, такой статный, а ума не прибавилось…

Рассмеявшись, я тоже обнял ее.

— Все, я закончила. Больше не буду тебя смущать, — с мнимой серьезностью, пряча улыбку, проговорила она, — тоже пойду спать.

Поцеловав меня в щеку, она ушла в спальню. Я разделся и лег в постель. Спать не хотелось. Я то закрывал, то снова открывал глаза, смотрел на блики уличных фонарей и тени на стенах комнаты. Из спальни послышался тихий шепот, в котором можно было разобрать только повторяющееся «Господи» — мама молилась.

Я еще долго ворочался в постели, но потом наконец заснул. И как только я погрузился в параллельную реальность сна, что-то тревожное и страшное поднялось с глубины, разрушая все окружающее.

— Ты слышишь? Егор? – Испуганный шепот мамы, — Егор?

Я проснулся. Рядом с диваном стояла мама:

— Какой-то свист на улице. Не прекращается. Я что-то боюсь… Послушай.

Действительно, слышался какой-то неуверенный, прерывистый свист. Я встал с постели и вышел на балкон. Кроме свиста доносились еще как будто отдаленные хлопки в ладоши, но откуда происходили эти звуки, различить было невозможно. Балкон выходил во двор, который сейчас казался пустынным, как никогда.

— Мам, ну чего ты испугалась, — обернулся я к ней, — это может быть что угодно… Сколько сейчас времени?

— Пол-четвертого.

— Пьяные где-нибудь дурью маются. Или птица какая-то. Чего бояться-то?

— Сама не знаю… Но тревожно почему-то. И почему так долго? Почему не прекращается? Я хочу заснуть, а они все свистят и свистят…

И словно в ответ ей свист оборвался.

— Видишь — прекратили, — улыбнулся я, — давай спать…

— Хорошо… Спокойной ночи, — мама ушла в спальню. Я лег в постель и теперь снова не мог заснуть. Прислушивался к звукам за окном, скрипу мебели в комнате. В груди появился какой-то давящий на сердце холодок.

Утром мама решила, что мы должны сходить в церковь — сразу после завтрака («а на работу я утром позвонила и отгулы взяла»). Я надел майку и джинсы (на градуснике за окном – тридцать два!), натянул кроссовки и открыл входную дверь:

— Мам, я на улице подожду.

Мама вошла в прихожую:

— Подожди здесь. Куда торопишься? Ты что, в этой майке пойдешь? Это же неприлично. В церковь все-таки идем, а не на пляж…

— Да здесь тесно вдвоем. Я рубашку еще сверху накину, — я взял с вешалки легкую клетчатую рубаху и вышел на лестничную площадку.

Спустившись во двор, я достал телефон и набрал Пашин номер. Длинные гудки, какой-то «клац», потом опять длинные гудки, и наконец хриплый Пашин голос:

— Алло.

— Паша, привет! Как дела?

— Здорово. Сплю еще.

— Ну извини. Новостей насчет телеграммы нет?

— Когда бы я тебе пробивал? Здесь еще девяти нет. Я же сказал: как узнаю что-нибудь — сам позвоню.

— Хорошо. Спасибо. Извини, что разбудил. Пока.

— Пока.

«Клац-клац».

Я оглядел двор. Он изменился за время моего отсутствия. Новая, вся цветастая и яркая, детская площадка – из металла и пластика. За ней у забора – остатки старой детской площадки, деревянной. Ее установили, когда мне было лет десять, так что я еще успел покататься на ее качелях и полазить по горкам и лестницам. Сейчас от нее остались только два резных столба, да развалины песочницы.

Я подошел к столбам, погладил шероховатую поверхность и резные узоры одного из них. Какое-то тепло и энергия возникли между старой, но крепкой и сухой, древесиной и моей ладонью. Хотелось держать и гладить это дерево долго, очень долго. Я вдруг подумал о том, что человек способен на нечто огромное, на нечто несоизмеримо большее, чем то, что он делает, видит, чувствует каждый день. Только он сам не знает, на что именно. Поэтому человек представляет себе Бога – как именно это нечто огромное, которое больше, прекраснее и светлее, чем он сам, и в Боге находит свое стремление и способность к большему.

— Егор!

Я обернулся. Мама шла к выходу со двора и махала мне рукой:

— Пойдем, хоть к концу службы успеем.

Мы подъехали к церковному двору на такси. Мама быстрыми уверенными движениями раздала нищим приготовленную заранее мелочь, и мы вошли в церковь. Мама три раза перекрестилась перед входом в церковь и три раза после того, как вошла внутрь. Я шел за ней, не крестясь: я не верующий и даже не крещен.

Служба подходила к концу. Я остановился недалеко от входа и разглядывал иконы и роспись на стенах. Мама прошла вперед, ближе к батюшке, потом вернулась ко мне:

— Иди посмотри, на прошлой неделе привезли мощи Святого Серафима, — она потянула меня за руку к северным воротам. Около них в нише стены стоял ковчег со стеклянной крышей.

— Посмотри, кожа совсем не истлела, потемнела только, и даже волосы на коже видно, — тихо умилялась мама, разглядывая через стекло мощи. Потом перекрестилась и поцеловала стекло, — посмотри…

— Мам, я не хочу, — в моем голосе нотки раздражения.

— Ну как хочешь. Его красноармейцы расстреляли в горах в двадцатом вместе с Феогностом.

Отдаленно послышалось классическое бодренькое «Sehnsucht» в исполнении Rammstein. Я невольно повернул голову. В церковь вошел не то металлист, не то панк – парень лет двадцати в рваных джинсах с металлическими заклепками, рваной майке и ботинках «милитари». Длинные волосы до плеч, в левом ухе — три сережки. Из наушников, спущенных на шею, неслось ритмичное «Sehnsucht!» и гитарные запилы. Мама, увидев рокера, испуганно попятилась ко мне. Зло зашипели бабушки, но парень, не обращая ни на кого внимания, прошел к образу Спаса Нерукотворного, помолился, перекрестился, потом, продолжая креститься, подошел ближе к аналою. Священник посмотрел на рокера, потом как-то виновато опустил глаза и отвернулся.

— А ты еще говоришь, что я неприлично оделся, — с улыбкой шепнул я маме.

— Ну это вообще срам, прости Господи. Как таких только в церковь пускают… Я поговорю с батюшкой. Что за непорядок.

Служба закончилась, и священник, не глядя, и словно прячась от взгляда рокера, торопливо скрылся в ризнице. Возмутитель всеобщего спокойствия вышел из церкви, и вслед за ним – мы с мамой. За оградой церковного двора парень сел на мотоцикл и уехал.

Яркое алма-атинское солнце… Я невольно прикрыл глаза рукой.

— Почему ты не хочешь покреститься? – Вдруг резко повернула ко мне голову мама.

— Мам, давай только не будем начинать эту тему…

Конечно, я ожидал этого разговора, но все равно застигнут врасплох…

— Ну почему… Помнишь, ты однажды подростком вдруг сам захотел пойти в церковь. Это ведь было еще когда я сама некрещеная была, и даже не думала ни о чем таком. А ты сам, по какому-то своему внутреннему позыву, пошел в церковь, и тебя там все так впечатлило, что ты раздал нищим все деньги, которые я тебе на новые джинсы дала…

Да, эта история имела место быть. Девятый класс школы. В моем кармане семьдесят советских рублей – большая по тем временам сумма! Лик Христа на потолке храма. Лики святых. Голубой и белый цвета росписи. Картины страдания и умиления. Картины смирения. Я хожу по храму, смотрю, не могу насмотреться, и пытаюсь впитать в себя все. Выйдя через час из церкви, я вижу нищих на паперти. «Господи, я живу, не думая и не заботясь ни о чем, а людям не хватает денег на хлеб», — в секунду проносится в моем мозгу. Я достаю из кармана деньги – пятерки, десятки, одну двадцатипятирублевку – и раздаю все. Двоим нищим не остается денег. «Почему у меня такие крупные купюры!..» — давит досадливая мысль. Благообразный бородатый старичок, которому не досталось денег (хороших денег – не мелочи, а бумажных купюр), со вздохом отворачивается. Нагловатая женщина лет пятидесяти оглядывает меня с ног до головы и тоже отворачивается. «Почему у меня нет больше денег?!» — внутренний вопль, обращенный к небесам. Пристыженный, я выхожу из церковного двора – того же церковного двора, из которого мы сейчас выходим с мамой.

— Да, мам, но я уже давно не подаю нищим.

— Я не об этом. Просто в тебе всегда было какое-то особое чувство… — Мама берет меня под локоть.

— А теперь нет. Мне жаль Иисуса. Но мне точно так же жаль всех остальных мучеников, погибших за свои идеалы… Не более того.

— Посмотри, как хорошо в церкви. Свечи горят. Ладан. Исповедуешься, причастишься – словно заново родишься. Ну а как не умиляться и не радоваться, если знаешь, что теперь душа твоя спасена.

— Я не хочу спасать себя. Это эгоистично.

— Что за глупости. С тобой нельзя нормально поговорить. Все в какую-то софистику уводишь, — сердится мама.

Почему так быстро проходит детство? Юность? Молодость?

Черт возьми, почему так быстро?! So fucking fast?! Так невероятно быстро?!

Я сидел перед открытым ящиком письменного стола. Школьные и студенческие фотографии. Старые кассеты «Кино» и «Наутилуса» (интересно, играют они еще или уже нет…), перочинный ножик, брелоки (каждый из которых когда-то имел свое определенное символическое значение), серебряный портсигар, в котором когда-то много чего пряталось – от анаши до подпольных копий чьего-то репортажа о декабрьском восстании восемьдесят шестого года. Старый кассетный плеер. Значки «Биттлз». Тетрадь с рисунками, сделанными простым карандашом. Этот мир кажется невероятно гармоничным и полным в своей законченности. Только я ему уже не принадлежу. Сейчас я – особое, отдельное от него существо.

— Слушай… Пока еще не забыла… — В комнату вошла мама, — на днях Алексей звонил, твой школьный друг, помнишь?

Леха.

— Милый такой мальчик, — продолжала мама, — меня до сих пор по имени-отчеству помнит.

— Помню конечно. Позвоню ему сегодня.

Мама развернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг остановилась:

— Слушай, тебе действительно Евгений Иванович понравился?

— Да, конечно. По-моему, хороший человек. Расскажи мне о нем подробнее.

— Ну… — Вдруг замялась мама, — это долгий разговор. Давай вечером. Но я очень рада, что он тебе понравился.

Паша не звонил. Мамин будильник с большими холодными электронными цифрами показывал «14:45».

Хорошо, нужно уметь терпеть. Нужно учиться терпеть…

Я набрал номер Алексея Федорова. Как и многое другое в последние два дня, цифры номера всплывали откуда-то из глубин памяти уверенно, резко и непредсказуемо.

— Алло, — размеренный голос на том конце линии.

— Леша, привет! Это Егор Харламов. Я вчера с Москвы приехал.

— О, здорово, не может быть… Вспомнил, значит, старых друзей… — Лешин голос потек самоуверенным сладким медом.

— Как жизнь? Что нового?

— Нормально все, потихоньку. Да что по телефону говорить… Приезжай в гости.

— Когда, прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Что резину тянуть…

Я вошел в подъезд пятиэтажного дома, где жил Леша, и остановился. Две лестницы с бетонными ступеньками. Одна — вверх, ведущая к квартирам. Другая – вниз, ведущая в подвалы. На этой лестнице, ведущей вниз в подвалы, когда-то убили человека. Мы с Пашей прибежали к Лешкиному подъезду посмотреть на труп еще до того, как приехала милиция. Мужчина лет сорока полулежал – полусидел на ступеньках, а кровь стекала вниз, и собиралась в большую лужу около подвальной двери. Крови было невероятно много – не верилось, что столько крови может вытечь из одного человека. Потом говорили, что это убийство так и не смогли раскрыть. Еще ходили слухи, что убитый был другом Белого Бека, известного вора в законе, с которым они не поделили какие-то деньги.

В подъезд заскочила молодая девушка и пробежала мимо меня, оставив за собой млечный путь прекрасного аромата. Легкую смесь апельсина, яблока, ландыша, табака, чего-то и чего-то еще. Я не успел ее разглядеть. Только повернул вслед голову и двумя тревожными вдохами вобрал в себя сладкие молекулы парфюмерных паров. Где-то вверху хлопнула дверь.

Я поднялся до Лешиной квартиры и нажал кнопку звонка. Никто не открыл. Я оглянулся на лестничной площадке (уж не перепутал ли я квартиру или этаж после стольких лет?), зачем-то посмотрел вниз на лестничные пролеты. Протянул руку к звонку снова, но за секунду до того, как мой палец опустился на коричневую кнопку, дверь открылась. Меня встретило все то же сладкое облако аромата и раммштайновское «Ich will» на заднем фоне (Алма-Ата превратилась в город германофилов-металлистов?).

— Вам кого?

Мне приходится вынырнуть из эйфории запаха к его обладательнице. Передо мной тоненькая девушка лет восемнадцати со светлыми волосами. Красивая? Да, несомненно. Чтобы начать говорить, мне требуется усилие:

— Здравствуйте.

— Привет. Так кого?

— Алексей здесь живет?

Девушка широко распахнула дверь:

— Проходи… — и после паузы, — …те.

В прихожую из своей комнаты вышел Леха, бодрым шагом подошел ко мне:

— Здравствуй-здравствуй! – и несколько церемонно обнял.

— Привет! – Я ответно похлопал его по плечу.

— Как говорится, не ждали… Ты че не проходишь? Наташка в дверях держит?

Он обернулся к девушке:

— Это Егор, мой одноклассник.

Наташа пожала плечами.

— Наташа — моя двоюродная сестра, — ответно представил мне девушку Леха, — учиться приехала… Из деревни, — рассмеялся он.

— Вот дурак… — Вздохнула Наташа и направилась в свою комнату.

— Не хами старшим… И сделай свой музон потише. Сколько раз говорить!

«Rammstein» из-за захлопнувшейся за Наташей двери заиграл еще громче. Мы с Лехой прошли в его комнату.

Я достал из сумки коньяк, два лимона и большую бутылку «Колы».

— Ого… Солидно… А я в завязке, — отреагировал Леха.

— С чего это?

— Дела, работа, машина… А я же если начну, то останавливаться не умею… Так что завязал полностью. Уже полгода как.

— Круто, — пожал я плечами, — ну я тогда тоже не буду.

Леха принес чайник, разлил по чашкам чай:

— Ну рассказывай…

— Ты рассказывай… — Усмехнулся я. Мы чокнулись чашками с чаем.

— Да, давно не виделись, — улыбался Леха, — ну что, раскрутился в Москве?

— Да я особо и не раскручивался.

— Ладно скромничать-то… Как всегда, самый скромный в классе, — Леха отломил кусочек шоколадки и отправил его себе в рот.

— Да нет, на самом деле, — я тоже потянулся к плитке темного шоколада.

— Чем занимаешься-то?

— Картины пишу.

— Какие картины? – удивился Леха.

— Я художник.

— Да брось ты… Мне твоя мама говорила, что ты там коммерцией занялся, преуспевающий бизнесмен теперь.

Я рассмеялся. Родительское тщеславие…

— Ну мама… А ты ей про себя что сказал?

— Сказал как есть – что бизнесом занимаюсь.

— Ну все понятно тогда…

— Так художник, значит?! – Леха явно разочарованно выдохнул, глотнул чаю, но тут же с некоторой натянутостью рассмеялся, — ну уморил… Художник… Теперь я знаю, кто у нас в школе все туалеты похабными картинками разрисовывал…

Я рассмеялся. Алексей вздохнул:

— Да… А мне сейчас как раз позарез бабки нужны. Слушай, можешь по старой дружбе занять тысяч двадцать из гонораров художника? На полгода. Через полгода с процентами отдам.

— Были бы — и без процентов тебе занял. Но сейчас нет.

— Ну, понимаю… — Разочарованно протянул Леха, — а хотя бы десять? Под хороший процент… Тем более ты меня знаешь – все надежно, никакого кидалова.

— У меня и десяти нет, Леха. Извини. Были бы – говорю же – и без процентов бы дал.

— Ну, понимаю, — Леха отпил чай из чашки, — да… А мы вот тут крутимся, выживаем. Баха сейчас на виноводочном работает, представляешь? – Усмехнулся он, — Серик в министерство финансов подался. Я, правда, все в основном по мелочам пока.

— Слушай, а математические головоломки свои до сих пор разгадываешь? – Вдруг спросил я.

— Да, — настороженно посмотрел на меня Леха, — откуда знаешь?

— Да просто спросил… — Улыбнулся я.

— А… Ну да, — настороженность неожиданно сменилась на самодовольство, — занимаюсь, решаю. Правда, сейчас вот над одной бьюсь, и пока не получается. Слушай: мужик приходит в магазин, спрашивает: «Сколько просите за один?». Продавец отвечает: «Двадцать рублей.» «А за двенадцать?» «Сорок рублей.» «Ну дайте сто двадцать…» «С вас шестьдесят рублей.» Какой товар продавали в магазине?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Ты же помнишь, у меня с математикой всегда плохо было.

— Ну да, — согласился Леха, — я со своим Ай Кю сто шестьдесят – и то не могу разгадать…

Он отпил чая. Я тоже поднес свою чашку к губам. Мне казалось, что наш разговор превращался в обезвоженную пустыню; чай каким-то парадоксальным образом хотя бы на мгновение утолял жажду и спасал его от полного омертвения.

Через полчаса мы вышли из комнаты.

— Ну ты заходи, — хлопнул меня по плечу Леха, — посидим, чай попьем. Я Бахе с Сериком позвоню, может, они подтянутся.

— Ага, созвонимся, — согласился я.

Я натянул на ноги кроссовки и оправил джинсы:

— Ну давай, счастливо! – Протянул руку Алексею. Неожиданно открылась дверь Наташиной комнаты, и ее хозяйка показалась на пороге – в розовом топике с надписью «Fcuk Galmour» и голубых рваных джинсах.

— Ты куда собралась? – Резко спросил ее Леха.

— У меня еще одна пара сегодня.

— Ну ладно, — Леха с извиняющимся видом повернулся ко мне, — разболталась тут без родителей…

Наташа бросила на него презрительный взгляд, не удостоив ответом.

— Можно тебя, — Леха взял Наташу за локоть и потянул в ее комнату, — Егор, извини, подожди секунду.

Из-за закрытой двери были слышны тихие злые пререкания. Я безразлично прислонился к стене. Через минуту брат с сестрой вышли из комнаты, оба раздраженные.

— Ладно, счастливо, звони, — протянул мне руку Леха, — извини, если что не так.

— Давай, пока, — я пожал руку и вышел из квартиры.

Наташа вышла вслед за мной и, не сказав ни слова, засеменила вниз по ступенькам; снова оставляя за собой длинное легкое облако аромата, для которого у меня находилось только одно название «нежность». Я хотел ее окликнуть, но она уже проскочила два лестничных пролета. Как быстро умеют нынче передвигаться в пространстве молодые девушки… Я ускорил шаги, перепрыгивая через ступеньки. Если успею догнать ее до выхода из подъезда – заговорю и приглашу в кафе… Внизу хлопнула подъездная дверь. Что такое? – Или эта девушка невероятно быстра, или я невероятно медленен. Может быть, я просто уже стал слишком стар, и это всего лишь иллюстрация разрыва между поколениями? Я остановился, сел на ступеньки лестницы. Хотелось курить. Два месяца назад я бросил эту вредную привычку.

Ладно. Я видел и слышал ее, я вдохнул в себя ее аромат. Значит, она уже принадлежит мне – хотя бы немного.

Неожиданно поддавшись какому-то импульсу, я встал со ступеньки и пошел вниз. Открыл дверь подъезда и вышел на улицу.

— Я уж подумала, что ты там упал на лестнице и раскроил себе череп, — на скамейке перед подъездом сидела Наташа и курила тонкие дамские сигареты – по-моему, «Вог».

— Не упал. Сам сел на ступеньки и на них посидел…

— Да, на лестнице прикольно сидеть, — мечтательно протянула Наташа, — будешь? – В ее руке пачка «Вог».

— Спасибо, — я вытянул тоненькую сигаретку и сел на скамейку. Наташа достала из рюкзачка зажигалку. «Чирк-чирк».

— Что-то не складываются у вас отношения с братом… — Затянувшись слабой сигаретой, то ли спросил, то ли охарактеризовал ситуацию я.

— Какие могут быть отношения с таким придурком… А вы с ним друзья?

Я пожал плечами:

— Одноклассники…

— Мы с ним раньше тоже дружнее были, — Наташа затушила сигарету и откинулась на спинку скамейки, — это в последнее время у него крыша куда-то едет.

Ни я, ни Наташа не знали, что в тот момент Леха чистил свой «Макаров» — просто, для удовольствия.

— Соврала ему, что нужно еще на одну пару ехать?

— Нет. Сейчас поеду. Просто захотелось посидеть на скамеечке и покурить.

— Где ты учишься?

— В архитектурно-строительном на дизайнера.

— Прикольно. А я художник.

— Знаю. Лешка мне сказал. Где выставляешься?

— В московских галереях, в Питере есть. Сейчас в Брюсселе выставка закончилась.

— Круто… А можно твои работы посмотреть? А я тебе в ответ свои покажу. Если тебе интересно, конечно…

— Поехали в Москву – посмотришь… — Улыбнулся я.

— Ага, на пару схожу – и полетели, — поддержала шутку Наташа.

— А твои мне будет очень интересно посмотреть, — я затушил быстро скуренную сигарету.

— Ну договоримся как-нибудь. Ладно, мне уже на пару пора, — Наташа поднялась со скамейки.

Я бродил по городу своего детства и вспоминал, как он выглядит. А выглядел он совсем не как город моего детства. Новые сверкающие высотки, новые сверкающие магазины – там, где, казалось, раньше их невозможно было себе представить. Бесчисленные и бесконечные оградительные заборы строек. Машины, машины, машины – в количестве, которое тоже когда-то невозможно было вообразить. По-моему, на квадратный километр и даже на квадратный метр здесь их ехало, стояло в пробке, сигналило и было припарковано гораздо больше, чем в Москве…

Между машинами ходили мужчины и женщины, дети и старики. Людей здесь все-таки было меньше, чем в Москве, но каждый точно так же нес куда-то свою заботу, дело, настроение. Возрадуйтесь, ангелы, которые вдруг почему-то потеряли свое бессмертие. Некоторые из них уже умерли тихой и незаметной смертью, но другие жили новой для них жизнью. Неоднозначной и непредсказуемой. Необратимой и неуловимой. Они хотели почувствовать и узнать больше, но не могли. Они осознавали и чувствовали только намеки, только полутона и глубину пространства, в котором таилось нечто необъяснимое и притягательное. В конце концов они сдавались и доживали свою жизнь, так и не открыв для себя другую сторону.

Я спрятался от всех новостроек, нововведений и транспорта в небольшой сквер за старым домом правительства, в котором теперь располагался Казахстанско-Британский Технический Университет. По этой причине в сквере было много студентов – сидевших на лавочках и на траве небольшими группками, уединившихся парами среди деревьев и кустарника. Опять хотелось курить – зачем я взял ту сигарету у Наташи?!

Раздался звонок моего мобильного телефона. На экране – неизвестный московский номер. Я нажал на зеленую кнопку и поднес трубку к уху:

— Алло.

Напряженная тишина пространств.

— Алло! Вас не слышно. Говорите громче.

Тишина.

Я прервал звонок и набрал Пашин номер. На том конце – его невозмутимый голос.

— Да, Егор, здорово.

— Паша, привет. Не звонил мне сейчас?

— Не-а.

— Ну ладно. А есть что-нибудь насчет телеграммы?

— Занимаюсь вопросом, Егор, занимаюсь. Позвоню сразу, как что-нибудь будет.

На том конце линии у Паши что-то попискивало, трещало и вроде как хихикало. Как именно он занимается вопросом — представить было трудно.

— Ага, спасибо, Паш. Извини, что беспокою тебя все время с этим. Просто волнуюсь.

— Ничего, не волнуйся.

— Ну пока.

— Пока.

Прошло два с половиной часа с того времени, как я проводил Наташу до маршрутки. Теоретически она уже должна была вернуться домой. «Вот идиот, почему сразу не взял номер ее мобильного…» Я набрал домашний номер Лешки.

— Алло, — Лехин голос.

Я почему-то не хотел ничего говорить.

— Алло, Виталик? Виталик, хватит мне мозги трахать. Я все отдам, сказал уже. Хватит давить на меня, — он бросил трубку.

Судя по всему, не возвращать долги было для Леши традицией…

Я вернулся домой к ужину. Мама пожарила картошку – мое любимое блюдо. Так вкусно, как она, картошку никто не умел жарить. Кроме картошки добавить небольшое количество моркови, чуть больше лука и немного – совсем немного – сала.

Мы сидели за старым небольшим кухонным столом, под который я когда-то наверняка еще пешком ходил. Только не помню этого.

— Мам, расскажи мне о Евгении Ивановиче.

— Да что о нем рассказывать? – Несколько потерялась мама.

— Ну кто он, чем занимается, какие у вас планы на будущее? Почему у него семьи нет? – Вдыхая неповторимый аромат жареной картошки – аромат, лучше всего выражающий ощущение уюта – я наколол на вилку соленый огурец.

— Ну так уж судьба распорядилась, что семьи нет…

— Он Алма-Атинец?

— Сейчас да.

— В смысле? А раньше?

— Раньше куда его только не закидывала судьба, — мама задумчиво ковыряла вилкой картошку.

— Ну а в Алма-Ату откуда приехал?

— Из Таджикистана. Как война там началась…

— А гражданство-то у него какое? По паспорту? – Я поглощал пищу все задумчивее, и амплитуда движений моей вилки постепенно снижалась.

— Да нет у него паспорта…

— Как это? – У меня появились нехорошие предчувствия, — потерял, что ли?

— Нет, почему «потерял»?.. С тех пор, как в тюрьме сдал, так и нету.

— В тюрьме?! – Я положил вилку на край тарелки.

— Ну да, в Таджикистане. Он там в тюрьме сидел, пока война не началась. А как война началась, тюрьму взорвали и из нее все разбежались. Вот и он убежал, сначала в Узбекистан, потом сюда.

— И что, до сих пор не получил никакого документа? Война же там была лет десять назад? И как он дальше без паспорта? Как вы поженитесь?

— Да зачем ему паспорт? Ему сейчас шестьдесят. Жить осталось еще лет двадцать. Что уж, не проживет без паспорта, что ли…

Да, действительно… Мамин ответ меня несколько обескуражил.

— Ну а жениться вам как, например?

— А расписываться мы и не будем. Это ж не главное. Только обвенчаемся. Это ведь гораздо важнее.

— А за что он в тюрьме сидел? – Я взял вилку и вернулся к позабытой за таким разговором картошке.

— Милиционера убил.

— Милиционера? – кусок картошки полез из моего горла обратно.

— Да. Говорит, милиционеры на улице кого-то били, он заступился, да неудачно ударил одного, камнем.

— Мама, это любимая байка всех зеков! – Я снова отложил вилку, — а ты мне так спокойно рассказываешь?! И готова пустить его к себе под крышу! Где он сейчас-то живет?

— Нигде не живет. На работе живет, в подсобке какой-то.

— А поженитесь, где будете жить?

— Здесь, конечно.

Я глубоко вдохнул воздух.

— Мама, тебе ничто не кажется странным в твоем рассказе о Евгении Ивановиче? Он, кстати, действительно Евгений Иванович? Честно говоря, он больше похож на узбека или таджика.

— Конечно, Евгений Иванович, раз так назвался. И что тут странного? – Мама невинными глазами смотрела на меня.

— Человек без паспорта, без места жительства, судимый – за убийство…

— Но он же хороший человек. Ты сам сказал, что он тебе понравился… — Мама продолжала ковыряться в тарелке, — что же, если его судьба когда-то побила, не вычеркивать же теперь человека из жизни? Наоборот, нужно руку помощи подать. А человек он прекрасный — верующий, работящий, порядочный.

— Пусть он хотя бы паспорт себе сделает… — С чего я привел этот аргумент, сам не знаю — словно уже согласился со всем остальным.

— Зачем?

— Чтобы хоть как-то подтвердилось, что это приличный человек.

— Вон чиновники все воруют, так у них не просто паспорта, а еще и дипломатические, так что же, они после этого приличные люди?

Убийственная логика…

— Мам, ты жутко асоциальный человек. Как тебя еще законопослушные американцы терпят?

— Они меня не терпят, они меня боятся, — махнула она рукой и рассмеялась.

— Ничего, мам, я сам поговорю с Евгением Ивановичем и разберусь во всем.

— Конечно, поговори. Ты сам все увидишь. Давай я его завтра к нам на ужин приглашу.

— Действительно, слава Богу, что я приехал, — провел я рукой по лицу.

Позже вечером мы сидели перед телевизором. Мама смотрела любимый телесериал, я, вроде, тоже, хотя мои мысли находились сразу в нескольких местах. В какой-то момент (даже весьма драматичный для происходящего на экране действия) я встал с дивана, взял трубку радиотелефона и вышел в другую комнату. Набрал номер Лехиного телефона. «Хоть бы трубку подняла Наташа…» — тихое моление.

— Алло, привет, — веселый голос Наташи, — тебе Лешку?

— Нет, я с тобой хотел поговорить.

— А, хорошо, — она чему-то рассмеялась, — ты вовремя меня поймал. Я уже собиралась уходить.

— Я тебя отвлекаю? Давай перезвоню позже.

— Да нет, ерунда. Спасибо за редкое качество души типа вежливости. Хочешь – пойдем с нами. Мы сегодня на дискотеку собрались, и пока нас тут только три сестрицы под окном, — снова взрыв смеха, Наташиного и не только — судя по всему, ее подружек.

— Классно. Спасибо.

— Встретимся на Абая – Космонавтов в одиннадцать.

Мы шли по улице – я с Наташей впереди, а двое ее подружек, Жанна и Катя — в нескольких шагах за нами.

— У Лешки сейчас две темы для разговора: какой у него высокий Ай Кю, и как он благодаря этому скоро невероятно разбогатеет, — жаловалась Наташа.

— Ну этот вывод не лишен некой логики, — улыбнулся я.

— Терпеть не могу логические выводы… Они убивают жизнь.

— Громко сказано…

— Ну… Жизнь в самом широком ее смысле — все классное, живое, нестандартное.

— Опять тоскою к людям ведомый, иду в кинематографы, в трактиры, в кафе.

— Это к чему? – Удивление в лучезарных голубых глазах вперилось в мое лицо.

Я пожал плечами:

— Маяковский к классному, живому, нестандартному…

— А, точно. Все понятно.

Мы продолжили путь в молчании.

— А последнее время Лешка меня задолбал уже на другую тему, — прервала паузу Наташа, — ревнует меня к моему парню, будто я ему не сестра, а жена или невеста…

— Так у тебя есть парень? – Холодная ртуть через все мое тело…

— Его зовут Дэн. Он ди-джей.

Он оказался не просто ди-джеем, а тем экстравагантным прихожанином в рваных джинсах и с музыкой «Раммштайн» из наушников, которого мы с мамой видели в церкви.

— Антонина Сергеевна, это со мной, — поцеловав Наташу в губы, махнул он в нашу сторону рукой.

— Сколько человек? – Недовольно переспросила странного вида женщина лет пятидесяти в халате уборщицы и с изысканным макияжем.

Дэн обернулся и пересчитал нас по головам:

— Четверо, — уверенно, но с некоторым удивлением, словно точно угадал, ответил он.

— И вот каждый так… — Ища сочувствия и поддержки, женщина грустно посмотрела мне в глаза. Я быстро прошел вперед и скрылся за дверью.

— Это наш арт-директор, — бросил мне на ходу Дэн, — классная тетка, только занудная немного.

— Только ни в коем случае не угощай его спиртным, — шепнула мне на ухо Наташа, — а то он становится бешеным.

Я пожал плечами. Хорошо. Я не буду угощать его спиртным.

— Мои сеты с двенадцати до часу и с двух до трех. Остальное время я в вашем распоряжении, — войдя в зал, прокричал Дэн и устремился на танцпол.

Было без пятнадцати двенадцать. Формально дискотека еще не началась, и играла нейтральная разогревающая музыка, под которую особо не потанцуешь, но Дэн весело и задорно запрыгал в невообразимом танце. К нему присоединилась Наташа, а за ней и ее подруги. Я прошел к барной стойке и заказал джин-тоник.

Жизнь полна иллюзий, она состоит из них. Два-три часа назад я выстроил целый иллюзорный мир вокруг будущего наших с Наташей отношений. Я представил, что все будет очень красиво, романтично и исполнено счастья. Я представил страстный роман. Я представил нас целующимися. Я представил ее красивое молодое тело. И, конечно же, ее запах нежности… Который станет моим запахом.

Бокал джин-тоника оказался пустым. Я попросил повторить.

Жизнь полна иллюзий. Иллюзий, на которые мы тратим столько сил и энергии, для достижения которых мы прикладываем столько усилий…

Но иллюзия в то же время — часть духовной жизни и духовной работы человека. Оперируя с иллюзией, мы оперируем с метафизическим и потусторонним. Где заканчивается иллюзия и начинается нечто более высокое? Человеку, не имеющему иллюзий, духовное недоступно. Определить же границу, где кончаются иллюзии и открываются высшие миры, очень трудно. Мне кажется, что есть только один способ прорваться через иллюзию в те высшие миры — наполниться иллюзией сполна, научиться в полной мере пропускать ее через себя, пользоваться и управлять ею, и в момент, когда максимально наполнишься ею, полностью от нее отказаться и очиститься от нее. Это невероятный трюк, доступный немногим. Возможно, те, кто умеют его делать, и есть так называемые просветленные, мистики – или как их там еще называют… Люди с тончайшим духовным чувством, сказал бы я. Почему бы тебе не попробовать?

— Почему бы тебе не попробовать? – Я не заметил подошедшую ко мне Наташу. Она протянула мне какой-то сумасшедший коктейль с плавающими в нем зелеными листьями, — это за счет заведения. Бармен – Дэновский друг.

— Спасибо, солнце.

— На здоровье. Сейчас уже Дэновский сет начнется. Он обычно начинает неторопливо, но потом такой кач устраивает – мало не покажется.

— Ты любишь грибы?

— Галлюциногенные, что ли? Не знаю, никогда не пробовала, — Наташа расслабленно откинулась на барную стойку, — в Алма-Ате их, по-моему, и нет…

— Нет, я про жареные. Маслята в сметане, или лисички жареные с картошкой. Невероятно вкусно.

Наташа громко рассмеялась.

Дэн действительно своим сетом устроил невероятный кач. Когда он вышел из ди-джейской кабинки и присоединился к нам, я уважительно пожал его руку.

— А как иначе? — Пренебрежительно махнул он рукой, — разве есть что-то в мире прекрасней музыки и танца?

«А Наташа?», — хотел спросить я с издевкой, но промолчал.

Мы вышли на улицу – Наташа первой, я за ней, и позади нас Дэн. Наташины подружки где-то потерялись. Наташа сошла с тротуара на улицу, остановилась на проезжей части и радостно подняла к небу руки. Я подошел к ней и оглянулся. Дэна нигде не было.

— Где Дэн? – С удивлением спросил я.

Наташа ничего не ответила, но где-то в притротуарных кустах взревел мотор и оттуда на мотоцикле выехал Дэн. Проехав мимо меня, он вырулил на проезжую часть к Наташе. Крикнув мне «пока!», она запрыгнула на заднее сиденье мотоцикла. Дэн молча махнул мне рукой, и они понеслись прочь по пустынной улице.

Я побрел в сторону дома. Вытащил из кармана свой мобильный. «Одиннадцать пропущенных звонков». Проверил номер – «Паша». Черт! И звонить уже поздно…

Я шел домой пешком по вакууму гулких ночных переулков. Смотрел в редкие квадраты теплого света на зданиях. Мой мобильный телефон показывал «02:30». Московское время. В Алма-Ате – полпятого утра.

Осторожно открыв дверь, стараясь не шуметь, я вошел в прихожую, снял кроссовки. Из комнаты выскочила мама:

— Ну как тебе не стыдно?! Я все это время не спала, беспокоилась. Только приехал, а ни одного дня не можешь со мной посидеть. Сразу по каким-то гулянкам, как будто не ко мне приехал…

Я подошел к ней и обнял:

— Мам, ну что ты придумываешь… Конечно, к тебе приехал. Просто задержались немного с друзьями. Извини…

— Всего здоровья меня так лишишь, — обнимая меня в ответ, жаловалась мама.

— Извини. А почему ты не спала?

— Я легла, хотела заснуть. Даже заснула ненадолго, потом вдруг проснулась, потому что опять кто-то свистел. И так тревожно сразу стало… А потом уже не смогла заснуть.

— Ну извини. Пойдем спать, — обняв маму за плечо, я проводил ее в спальню, — я только в душ еще схожу, и тоже в кровать.

— Хорошо, — мама тяжело вздохнула и легла в постель.

Я достал из шкафа полотенце. Послышался тихий прерывистый свист. Пытаясь разобрать, откуда он доносится, я вышел на балкон. Свист прекратился. Подождав пару минут, я направился в ванную комнату.

— Егор, Егор, тебя там к телефону. Говорят, срочно…

Я вывалился из сна в реальность, как мешок с песком из проходящего мимо товарняка – быстро и безвозвратно. Мама протягивала мне радиотелефон.

— Алло. Да, слушаю, — хрипел я в трубку и не узнавал свой голос.

— Привет. Спишь еще, что ли? – Звонкий голос Наташи.

— А, это ты…

— А ты ждал звонка от английской королевы? – Было хорошо слышно, как на том конце линии она смачно надкусила яблоко.

— Да нет, со сна просто… Очень рад тебя слышать.

— Мне что-то стыдно стало, что мы вчера тебя одного бросили. Решила позвонить узнать, как ты добрался?

— Добрался без проблем. А вы как?

— Тоже нормально – что с нами случится… Что собираешься сегодня делать?

— Хочу сходить по галереям.

— Куда? – Снова хруст яблока.

— В картинные галереи. Посмотреть работы местных художников.

— А… А у меня сегодня занятий нет. Можем вместе пойти…

Выйдя из душа, я натянул майку и джинсы, взял с полочки мобильный телефон и вышел из квартиры на лестничную площадку. Набрал Пашин номер.

— Блин, ну ты даешь, — без приветствия обрушился на меня он, — то, блин, волновался, названивал, то теперь, когда я тебе звоню, решил меня в полный игнор послать.

— Ладно, хорош из себя угнетенного строить… Извини, был в ночном клубе, не услышал.

— В ночном клубе? Молодец, не теряешься. Короче, пробили насчет твоей телеграммы. Отправлена из Алма-Аты. Имя отправителя – Ирина Харламова.

— Мамино имя…

— Ну а кто на самом деле отправил – выяснить невозможно.

— Понятно. Хорошо, спасибо. Может, действительно, моя мама ее отправила, чтобы я в гости приехал, а теперь стесняется признаться…

— Ну… Что я могу сказать… Ты свою маму лучше знаешь.

Я соврал Паше. Я действительно хорошо знал свою маму, и знал, что она не могла отправить эту телеграмму. Тогда кто? И – еще более важный вопрос – зачем?

Пар клубился над чаем, красиво клубился. Я намазывал масло на хлеб.

— Кто тебе звонил так срочно и настойчиво?

— Сестра Алексея.

— Что случилось?

— Да ничего. Просто в компании вчера одно недоразумение произошло. Она извинялась… — Приврав совсем чуть-чуть, ответил я.

— Какая порядочная девушка. Ну и Алексей воспитанный мальчик. Сразу видно – порядочная семья.

Мы встретились с Наташей около центрального выставочного зала. Она была вся в черном, плюс подведенные темно-синим глаза и брови, и пепельного цвета губная помада. Она протянула мне тоненький «вог»:

— Будешь?

— Больше меня не искушай. Я, между прочим, бросил два месяца назад.

— Ну извините, — раскланялась она в реверансе.

— Что-то случилось, что ты в трауре? – Спросил я.

— Не-а. Все нормально. Просто выбрала на сегодня такой стиль. Я вообще черный цвет люблю.

— Да, тебе идет.

— Спасибо.

Не докурив сигарету, она бросила ее в урну:

— Ну что, пойдем… Мне тоже пора бросать.

В центральном выставочном зале картин было немного. Преобладали горно-степные пейзажи, сюрреализм и кубизм в желто-коричневых тонах.

— Почему здесь все так любят грязноватую гамму? Одни желто-коричневые цвета… — Вслух удивлялся я.

— Цвет степи, пустыни, скал — цвет Азии, — пожала плечами Наташа, — но мне тоже не нравится.

— Да нет, своеобразно. Можно говорить об определенной стилистике…

Кроме нас по залу бродил сморщенный мужичок лет пятидесяти, наполовину лысый, наполовину седой.

— Видишь? — Кивнула на него головой Наташа и продолжала шепотом, — Омурзаков, известный сейчас художник. Четверть выставленных здесь картин — его. Сам ходит и на них смотрит, — рассмеялась она. Я тоже усмехнулся.

— Поехали дальше? – Глянула она на меня невинными голубыми глазами из под темно-синих – почти черных – век.

— Поехали. Куда?

Мы посетили три частных галереи. Наташа весело вышагивала впереди, прилежно и вдохновенно исполняя роль гида, водящего иностранного туриста по местным достопримечательностям.

— Как тебе? – Выйдя из последней галереи и спрятав глаза от яркого солнца за солнцезащитными очками, спросила она.

— Некоторые вещи понравились… — Пожал я плечами, — а в остальном – фигня.

— А что ты после Москвы ожидал?

— Не в этом дело… Мне кажется, что в искусстве нельзя лгать…

— Ну да, конечно… Ты заявил… — Рассмеялась Наташа, — все искусство – сплошная правда.

— Нет, я не это имел в виду, конечно, — усмехнулся я, — просто в искусстве нужно очень верить в то, что делаешь. Иначе получается фигня. А здесь такое странное впечатление, что многие совершенно не верят в то, что делают… И это сразу бросается в глаза.

— А ты веришь?

— Ну… По крайней мере, когда не верю – тогда не делаю…

— А я не делаю, когда мне за это не платят… — Усмехнулась Наташа, — но я и не претендую на то, чтобы считать себя человеком искусства.

— Классно, что ты откровенна сама с собой…

Мы шли от Дома Ученых по аллее улицы Красина, переименованной сейчас в улицу Валиханова. Наташа подбежала к груде листьев на газоне у тротуара и пнула ее ногой. Листья вспорхнули в воздух и потом медленно планировали вниз маленькими дельтапланами. Березовые листья.

— Хочу в Москву… — Мечтательно проговорила она.

— Дэн тоже в Москву хочет?

— Он в Германию хочет, на фестиваль электронной музыки. Парад любви называется.

Я когда-то видел телепередачу об этом фестивале. Тысячи радостных людей идут по улицам города. Все замечательно и прекрасно. Только почему-то когда я смотрю на большие скопления людей, я перестаю верить в божественное предназначение человека. Не знаю, почему…

Алексей сидел на стуле перед большим грязноватым столом. Из-за стола на него равнодушно смотрел Дмитрий Васильевич – маленького роста, коренастый и крепко сбитый кореец лет пятидесяти с густым ежиком волос. Он был небрит и одет в неряшливый спортивный костюм, но на столе перед ним лежал мобильный телефон дорогой модели, а рядом – маленький и, судя по виду, тоже дорогой ноутбук. Алексей словно в противоположность хозяину кабинета был одет с иголочки: черный костюм, белая рубашка, модный галстук, черные начищенные ботинки. Все недорогое, купленное на «барахолке», но подобранное так, что выглядело солиднее, чем было на самом деле. Только в такой одежде – костюме делового человека — он чувствовал себя уверенно, словно не он сам, а кто-то другой внутри него произносил четкие и хлесткие фразы, кто-то другой двигался уверенно и элегантно – совсем как в бизнес-новостях.

При всем этом Алексей давно чувствовал: что-то в его жизни складывалось не так. Словно он стоит один в раздевалке перед тренировкой, на нем — только в плавки. Он смотрит на грязную голубую стену и понимает, что кроме него никого нет – ни в раздевалке, ни в душевой, ни в спортивном зале. Вот-вот должна начаться тренировка, но все комнаты пусты – ни тренера, ни спортсменов. Только он один стоит полуголый в раздевалке. Тренировки не будет? Или она уже идет — где-то в другом месте, в другом спортзале? Так и жизнь проходит где-то далеко по другому пути, там, где его нет. Он же бегает в каком-то замкнутом пространстве с разряженным воздухом. Хочется хотя бы однажды глубоко вдохнуть воздуха – всей грудью, всем телом, капиллярами, но не получается, как бы он ни раздувал свои легкие.

— Я приношу свои извинения, — уверенно и звонко отчеканил Алексей, — у нас произошла небольшая заминка с финансированием. Но через неделю мы получаем денежный транш, и полная сумма будет вам выплачена.

Дмитрий Васильевич молча покачал головой.

— Я еще раз прошу прощения за задержку… — С наклоном головы, призванным показать раскаяние и смирение, повторил Алексей.

Кореец кивнул и положил руки на стол, словно собирался встать. Алексей поднялся со стула:

— Да, спасибо. Благодарю вас за понимание и сотрудничество, — он хотел протянуть руку Дмитрию Васильевичу, но в конце концов не решился, будучи неуверенным, что его руку пожмут, — до свидания.

— До свидания, — равнодушно ответил Дмитрий Васильевич.

Алексей вышел из кабинета. Yes! Yes! И «Yes!» плавно переходило в «есть!» — «есть отсрочка!» Он радостно сжал кулаки, — «теперь только найти деньги…»

Ничего, это нормально. Отсрочил здесь, занял там, вернул третьим – просто финансовый менеджмент. Все банки действуют точно так же. В конце концов, постоянное балансирование на десятках канатов и веревок, по которым идешь – естественное состояние человека в этой жизни. Алексей даже вспомнил то ли буддийскую, то ли индуистскую брошюру, прочитанную им лет пять назад. Человеческая жизнь – это танец на тонкой нити; чтобы удержаться, нужно все время двигаться. Окружающий мир – постоянный процесс, и человек – постоянный процесс. Тронь там, тронь здесь, шаг на один канат, потом на другую веревку, зацепись там, зацепись здесь – только в таком постоянном перемещении можно найти путь хотя бы немного схожий с движением Вселенной, и обрести с ней некое единство и гармонию.

Алексей прошелся пешком до кафе «Ирбис», где он договорился пообедать со своим приятелем и бывшим однокурсником Андреем. Андрей, щуплый и большеголовый парень, уже ждал его внутри. Как и Алексей, он был одет в деловой костюм.

Они поздоровались, пожали друг другу руки.

— Ну че, водяры? – Рассмеялся Андрей.

— Не, я завязал же… — Погруженный в свои мысли Алексей не отреагировал на шутку.

— Да шучу же я… Ну ладно, чаю — так чаю. Как жизнь? Ты каким-то озабоченным выглядишь.

— Ты денег не даешь, вот я и озабочен, — наконец улыбнулся Алексей.

— Пятьсот тенге готов дать – хоть сейчас, — снова рассмеялся Андрей.

— Иди ты со своими тугриками…

Официантка принесла комплексный обед – рассольник и котлеты с картофельным пюре.

— Ты здесь часто ешь? Не траванемся? – Андрей с подозрением понюхал котлеты.

— Нормально, не боись, — Алексей вытер салфеткой ложку и принялся за рассольник, — вполне прилично, и всего триста тенге. Где ты еще за такие деньги сейчас найдешь?

— Цена приемлемая, согласен.

— «Приемлемая»… — С усмешкой передразнил Алексей.

Некоторое время они ели молча, потом Андрей спросил:

— Опять деньги нужны?

— Почему «опять»? Они всегда нужны, — улыбнулся Алексей.

— Бросил бы ты уже, раз не получается… — Андрей отодвинул от себя тарелки с остатками еды и придвинул чай, — пошел бы к нам в контору, например. С твоими мозгами полторы штуки в месяц получал бы – и никаких проблем. В шесть — домой, и голова ни о чем не болит…

Алексей помешал ложечкой чай:

— Нет. Сейчас такое время — нужно ловить момент. История дает нам шанс, и второго уже не будет. Еще два–три года — и будет поздно.

— Что будет поздно?

— Лотерея закончится. Эпоха первоначального накопления капитала закончится. Все разберут… Мне бы только денег сейчас немного, чтобы раскрутиться…

— В том-то и дело — чтобы что-то получить, нужно сначала вложить… — Улыбнулся Андрей, — А откуда у нас, простых пацанов, бабки?

— Ничего, Абрамович тоже с резиновых уточек начинал… — со злой усмешкой ответил Алексей.

В кафе вошла красивая, эффектно одетая девушка. Оценивающий взгляд Андрея проследил, как она прошла к столику в глубине кафе и подсела к подружке.

— Смотри какая цыпа… — Вытер он салфеткой губы.

Алексей даже не обернулся в сторону девушки. Допив чай, он встал из-за стола:

— Ничего, я еще получу свое. Буду на Багамах в своей вилле загорать, а вы мне письма писать будете… Из своего говна, — он достал из кармана мелочь, отсчитал триста тенге и положил монеты на стол.

— Я тебя на улице подожду, — Алексей направился к выходу.

После вполне приятной прогулки мы с Наташей оказались около театра оперы и балета – величественного здания со своеобразным архитектурным стилем, в котором совмещался советский классицизм и псевдосреднеазиатские мотивы. Стиль этот характерен для всех среднеазиатских республик, и подобные здания (иногда похожие, как близнецы-братья), построенные обычно в 30-50-х годах XX-го века, можно встретить и в Душанбе, и в Бишкеке, и в Алма-Ате, и в Самарканде. Театр был окружен небольшим, но уютным сквером с фонтанами.

— Люблю этот скверик, — улыбнулась Наташа.

— Я тоже. И помню его с еще совершенно младенческих лет.

— Младенцы не помнят.

— И даже не только младенцы… — задумчиво проговорил я. — У тебя никогда не было ощущения, что мы все время что-то забываем, что наша память отключена от чего-то самого главного?

— Я все время забываю домашнюю работу сделать, — усмехнулась Наташа.

— Не издевайся… — Улыбнулся я в ответ, — мне часто кажется, что нам было дано что-то очень важное, то ли в детстве, то ли в прошлой жизни, но потом вся память об этом стерлась.

— Скорее всего, в прошлой жизни. Я удивительно хорошо помню свое детство, но в нем ничего такого не было.

— А еще из-за этого всегда тянет вернуться в те места, где когда-то был, в места детства – почему-то кажется, что, вернувшись в них, все вспомнишь и поймешь что-то новое, чего не понял тогда…

— Да, такое у меня иногда бывает…

— А еще сейчас мне кажется, что ты тоже находилась в том чем-то очень важном, и теперь я постепенно начинаю вспоминать.

— А полностью вспомнить у нас не получается, потому что мы все время куда-то спешим, и на воспоминания не хватает времени, да?

— Да. Хотя, может быть, для того, чтобы вспомнить, нужно всего лишь остановиться, замереть и начать вспоминать…

Мы вышли из сквера и замерли. Замерев, смотрели на забор очередной стройки в нескольких метрах от нас. Неожиданно Наташа сбросила с плеч рюкзачок, вытащила из него небольшой баллончик краски и бросила мне. Я поймал. Второй баллончик она достала для себя. Мы одновременно подбежали к забору и нажали на клапаны.

Я рисовал граффити всего несколько раз в жизни. Обычно я немного терялся в масштабах и пропорциях на больших пространствах заборов и стен, но сейчас все получалось довольно гармонично. Я не думал о том, что и как хочу нарисовать. Рука и линия сами вели туда, куда хотели, и их направление в результате оказывалось верным. У Наташи в рюкзачке нашлись баллончики нескольких цветов, и скоро на моей половине забора-полотна появились зеленая лужайка, река и березы на переднем плане. Наташа на своей стороне нарисовала другой берег реки. Там на поляне приземлился космический корабль инопланетян, из которого выбегали отвратительные инопланетяне-насекомые – словно из «Звездного десанта» — и пускали ракеты в лес на моей стороне.

— Что у тебя за агрессивный настрой такой?! И вообще не залазь на мою территорию! — Возмутился я, увидев, как ракеты инопланетян уже летят над моей лужайкой.

— Это не у меня, а у терраплюкан. Уничтожение всего окружающего является их единственным животным инстинктом, — Наташа шутя оттолкнула меня и прочертила в воздухе траекторию ракеты, летящей по направлению к моим березам, — этим пользуются их высокотехнологичные и алчные соседи аярмиды, засылающие их на те планеты, которые они хотят завоевать. Вот и Земле кердык…

— А я хочу нарисовать танцующего Христа, — вернув Наташе баллончик, я прислонился к забору, — как он танцевал на свадьбе, например… Но у меня получается не Христос, а просто какой-то танцующий дядька.

— Наверное, он и выглядел, как танцующий дядька, когда танцевал… Скажи, ты считаешь себя гением? – Наташа пристально посмотрела мне в глаза.

Я усмехнулся и пожал плечами.

— В глубине души, конечно, считаешь, — продолжила она, не дожидаясь моего ответа, — но для гения ты, по моему, слишком во всем сомневаешься. К сожалению…

К вечеру мы оказались на площади Республики. Здесь шло какое-то народное гуляние. «Сегодня «Сникерс» рекламную акцию проводит», — объяснила Наташа. На сцене выступала местная рок-группа, перед ней прыгали, танцевали и подпевали подростки. В стороне тусовались скейтбордисты и роллеры. Еще дальше за ними – байкеры. На полянах между площадью и Домом Правительства сидели влюбленные парочки и компании друзей. Я взял Наташу за руку и повел туда. Она послушно шла за мной, успевая одновременно проверять почту в мобильном телефоне. Рассмеялась:

— Слушай, анекдот прислали: «в женщине все должно быть прекрасно; не суйте в нее что попало».

Я усмехнулся.

— Пошло, но жизненно, — добавила она.

Мы сели на бордюр перед поляной. Я продолжал держать Наташину руку в своей. Наверное, по поведению ладони, по ее малейшим движениям, по тому, как она держит или сжимает твою руку, можно определить человека. Наташина рука жила очень активной жизнью. Казалось, она реагировала на каждую мысль, каждую смену настроения в голове своей хозяйки. Легкие пожатия, дрожание пальцев, замирание и расслабление кисти, отстранение и погружение в себя, когда даже кожа вдруг меняет температуру и структуру своей поверхности, становясь грубее. Я подумал, что ее рука похожа на бабочку, и что сейчас я держу бабочку в своих ладонях.

— Мне иногда кажется, что люди – это цветы, — проговорила Наташа после нескольких минут нашего молчания и общения только через пожатия рук, — они прекрасны в момент созревания и распускания бутонов, но потом они увядают и умирают.

«Наташина рука–бабочка на мне-цветке…» — Улыбнулся я странному совпадению наших мыслеобразов, и волна тепла прошла по моему телу.

— И все это очень быстротечно… — Добавил я вслух, наклонился к Наташе и поцеловал ее в губы. Она ответила на поцелуй – сначала неуверенно и словно задумчиво, потом порывисто и жадно.

Тем временем вокруг нас происходило что-то нехорошее. Мы резко обернулись на приближающийся рев мотора и увидели падающий мотоцикл и отпрыгивающего в сторону подростка на скейтборде.

— Дэн! – Наташа вскочила и побежала к мотоциклисту. Это действительно был он. Поднявшись с асфальта, он вернул мотоцикл в вертикальное положение, развернул его и оседлал. В последнюю секунду перед тем, как мотоцикл тронулся, на заднее сиденье запрыгнула Наташа. Обняв Дэна, она быстро обернулась и махнула мне рукой.

— Сумасшедшие какие-то! Нельзя этих мотоциклистов сюда пускать! — Возмущалась женщина в компании мам, чьи дети играли на поляне.

— А что случилось-то? – Спросила другая, пропустившая произошедшее.

— Да летел на полной скорости – прямо сюда. Чуть мальчишку скейтбордиста не сбил. Хорошо, свалился перед ним…

Я встал с бордюра и пошел домой.

Евгений Иванович на ужин опаздывал. Обещал быть к половине восьмого, но часы показывали уже восемь, а его все не было.

— Может, случилось что… — с напускным беспокойством повторяла мама.

— Ну позвони ему на мобильный… Наверное заподозрил неладное и испугался, — усмехнулся я.

— Не говори так… — Неуверенно ответила мама, но звонить Евгению Ивановичу все же не стала.

В восемь десять мы сели за стол, но не успела мама разложить по тарелкам гуляш, как раздался звонок в дверь.

— Извините, извините, — с виноватой улыбкой, как-то бочком, Евгений Иванович вошел на кухню и вручил маме три чахлых астры, — Кайрат после работы попросил ему ноутбук настроить. А у него там и вирусы, и в БИОСе бардак, пришлось повозиться…

— Спасибо, — мама с улыбкой взяла цветы и поставила их в вазу, — сделал хоть все?

— Да, все закончил, все настроил… — Приглаживая редкие волосы на голове, удовлетворенно сказал Евгений Иванович, — Кайрат довольный, пивом хотел угостить, но я, конечно, сразу к вам…

Мама усадила его во главе стола, поставила на подставку казан и принялась раскладывать гуляш. Сначала взяла тарелку у своего жениха – словно он уже был главой семьи — и, выбирая куски мяса получше и побольше, положила ему с большой горкой. Стекавший по этой горке соус – как будто лава из вулкана на необитаемом острове — грозил выйти за пределы тарелки. Мне достались куски мяса поменьше и похуже – с прожилками и нелюбимым мною жиром. Да и порция моя оказалась в два раза меньше.

Евгений Иванович заметил мой взгляд:

— Ира, что ты мне так много-то…

— Да как обычно… — Мама выложила остатки гуляша из казана в свою тарелку и села за стол, но вдруг спохватилась, — ой, я совсем забыла… Может, вина?

— Ну не знаю… — Улыбнулся Евгений Иванович, — как, Егор?

— Я что-то не хочу.

— Ну да, я тоже как-то не настроился, — с готовностью согласился он.

Я откусил хлеб и отправил в рот ложку с подостывшим гуляшом. Некоторое время мы все молча ели, потом я спросил Евгения Ивановича:

— Кто вы по профессии?

— Программист я, — обмакивая хлебом соус по краям тарелки, ответил он.

— Скажите, вы узбек?

— Программист я, — задумчиво повторил он.

— Нет, в смысле национальности. Или таджик?

— А-а, национальность, — натянуто рассмеялся Евгений Иванович, — нет, русский я.

Мы молча продолжали трапезу.

— Мама сказала, вы милиционера убили? – Снова спросил я.

— Егор! – Мама бросила на меня возмущенный взгляд.

Евгений Иванович в одну секунду сник и побледнел:

— Да, наказал меня Бог…

— Егор, давай о чем-нибудь другом, — мама сверлила меня глазами, — что ты пристал к человеку, когда мы кушаем. Найди более приятную тему для разговора.

— Что, я теперь еще и темы для разговора должен искать? – Я встал и вышел из-за стола. Евгений Иванович отложил вилку и взял маму за руку:

— Я лучше пойду, наверное.

— Нет, с какой стати? Ты ко мне в гости пришел… Не обращай внимания. Я поговорю с ним.

Но Евгений Иванович уже поднялся из-за стола:

— Нет, я все-таки пойду. Извини.

Из комнаты мне было слышно, как в прихожей Евгений Иванович обулся, попрощался с мамой и вышел из квартиры.

— Ну что ты наделал?! – Мама вошла в комнату, у нее подрагивал подбородок. Я встал с дивана, подошел к ней и обнял:

— Да, мам, извини. Я виноват. Что-то накатило, сам не знаю, почему… Я выйду проветрюсь немного…

— Тебе точно твою паранойю выветрить нужно…

— Скоро вернусь, — я накинул рубашку, натянул кроссовки, вышел из квартиры и побежал вниз по лестнице. Я не знал, в какую сторону пойдет Евгений Иванович, поэтому нужно было торопиться.

Он шел по тротуару в сторону старой площади. Шел вразвалочку, не спеша. Скрываясь за многочисленными прохожими, я держал расстояние в десять – пятнадцать метров до него. Поздние сумерки – почти стемнело. Уже зажглись уличные фонари, но людей и машин на улицах все еще было много. Автомобильные пробки на дорогах в Алма-Ате теперь рассасывались только после девяти, а то и после десяти вечера. Можно сказать, густонаселенный азиатский город… Не такой большой (думаю, с нынешним уровнем миграции, и в страну, и из страны, и внутри нее, вряд ли кто-то мог точно назвать количество жителей Алма-Аты, но около двух миллионов здесь, наверное, насчитывалось), но густонаселенный.

Что я хочу выяснить? В чем я его подозреваю? На что надеюсь? Допустим, прослежу я сейчас за ним до дома, и что дальше? Или просто хочется поиграть в шпионов? Но уж слишком правильно ведет себя Евгений Иванович. Слишком положительный образ себе создает. В нем трудно продержаться долго. Или же нужно отдыхать от играемой роли, расслабляться – тогда, когда тебя никто не видит. Поэтому мне остается смотреть. Иди и смотри.

Евгений Иванович зашел в круглосуточный продуктовый ларек. Через стекло я видел, как он купил батон белого хлеба, китайскую лапшу быстрого приготовления и тетрапакет кефира.

Выйдя из магазина, он продолжает свой путь в ту же сторону. По моему телу пробегает холодок – то ли я начинаю мерзнуть от вечерней осенней свежести, то ли волнуюсь. Мы переходим дороги – один перекресток, второй, сворачиваем на улицу Богенбай Батыра. Здесь темнее (свет фонарей заслоняют широкие кроны дубов и карагачей), меньше людей. Евгений Иванович идет все так же не торопясь, своей характерной походкой, смахивающей на медвежью. Неожиданно громко трезвонит мой мобильный телефон. Я молниеносно прыгаю в арку старого дома, достаю предательскую трубку и жму на кнопку приема звонка.

— Алло? Алло? – Наташин голос.

— Да, алло, — тихо говорю я.

— Привет! Как ты там, нормально? – ее жизнерадостность бьет ключом, настолько, что ответ «нет, плохо» просто невозможен.

— Да, все в порядке. У тебя как?

— Ну ладно тогда… Я просто узнать хотела. Пока, будь здоров, — она вешает трубку.

«Черт!» — Ругаюсь я и отключаю телефон.

Выйдя из арки, я вижу, что Евгений Иванович исчез. В той стороне, куда он направлялся, только две девушки, идущие навстречу мне, и бездомная дворняга, трусящая от дерева к дереву. Я быстрым шагом иду вперед, оглядываясь по сторонам. Он никак не мог успеть дойти до следующего перекрестка. Значит, либо вошел в какой-то двор, либо… Не знаю…

У меня уже не просто холодок по телу, а настоящий озноб. Стучат зубы, дрожат руки, на предплечьях гусиная кожа. «Раз — и кулаком по кумполу! Раз – и кулаком по кумполу!» — Завертелась в голове задорная фраза – то ли из какого-то старого советского фильма, то ли из школьных лет. Потом вспомнил – даже не из школьных, а из детсадовских лет. Крупный, с большой головой и кулаками, мальчишка лет четырех — из младшей группы – бегал за мной по детской площадке и громко кричал «А хочешь? Хочешь? Раз – и кулаком по кумполу! Раз – и кулаком по кумполу!» Мне в то время уже исполнилось шесть лет, и я был в старшей группе, но почему-то вместо того, чтобы поставить этого агрессивного карапуза на место и восстановить детсадовскую иерархию, я со смехом убегал от него. Мой беззаботный смех и бегство все больше и больше раззадоривали маленького хулигана. В конце концов из шуточной игры все постепенно превратилось в выплеск каких-то агрессивных инстинктов. Когда я остановился и повернулся к преследователю, он действительно со всей силы ударил меня кулаком по кумполу, потом еще раз. Но и этого ему показалось мало. Он схватил лежащую рядом на земле деревянную лопатку и принялся лупить ею меня по голове. После этого я все-таки дал ему сдачи, и закончилось все обоюдными обильными слезами и рыданиями, и разбирательством с воспитательницей.

Вдруг я вижу тень за металлическими прутьями забора и, отпрянув назад, прячусь за углом дома. В сизом воздухе огражденного забором двора силуэт наклонившегося над чем-то мужчины. Мои глаза постепенно привыкают к темноте и различают Евгения Ивановича, гладящего лежащую на асфальте собаку. Неожиданно порывистыми и угловатыми движениями он подбирает полы своего пиджака и садится на землю рядом с ней. Достав из сумки батон, отламывает кусок дворняге. Пес, судя по всему, не особо голоден. Он меланхолично берет в пасть хлеб и лениво его жует. Евгений Иванович задумчиво кусает оставшийся у него в руке батон, потом достает из сумки тетрапакет и сворачивает крышку.

Где-то я уже видел подобный обед из белого батона и кефира… Честные и нарочито серьезные глаза студента за толстыми линзами очков. На строительной площадке перерыв на обед. «Операция «Ы» и другие приключения Шурика», эпизод с перевоспитанием хулигана Феди.

Прислонившись к стене дома, я сел на корточки. «Я ведь тоже есть хочу», — возмущенно пронеслось в голове.

Сжевав больше половины батона, Евгений Иванович убрал оставшуюся часть вместе с кефиром в сумку и поднялся с земли. Я перебежал за дерево. Он вышел из двора и продолжил свой путь; я – за ним. Скоро мы пришли к зданию консерватории, за которым Евгений Иванович свернул в подворотню и вошел в калитку старого невысокого забора. Деревянный забор огораживал небольшую территорию, примыкавшую к четырехэтажному серому зданию, на крыше которого горели синие буквы «ПОЧТА». Лязгнул замок закрываемой изнутри калитки.

По телевизору шла реклама. Только что закончился вечерний выпуск новостей. Я сидел перед экраном в кресле и чистил апельсин. Мама изучала программу телепередач.

— Мам, ты мне, кстати, не сказала, где Евгений Иванович работает.

Она оторвалась от газеты и сняла очки:

— На почте он работает.

Апельсиновая шкурка поддавалась легко и срезалась ровной красивой лентой. Я мог бы так весь апельсин очистить, сняв только одну длинную полоску кожуры. Хотелось нарисовать все ее изгибы и линии. Хотелось нарисовать очищаемый старческой рукой апельсин и ниспадающую с него кожуру.

— Точнее, не на почте, — продолжила мама, — а на телеграфе. Правда, их отдел скоро сокращать собираются. Телеграммы-то сейчас никто не шлет.

Я перестал чистить апельсин.

— Ты что? – Мама снова одела очки.

— Значит, это он мне телеграмму отправил… — Равнодушно проговорил я.

— С чего ты взял? Он бы мне сказал.

— Может, сюрприз хотел тебе сделать? Или для чего-нибудь еще… — в моем голосе появились угрожающие нотки.

— Что ты разумом своим все что-то ищешь, высчитываешь да рассуждаешь… — Рассердилась мама, — самое главное только сердцем можно увидеть, а не головой. Слушать нужно сердце, а не голову… И верить людям нужно…

— А как он в госучреждении без паспорта работает?

— Умные головы и без паспорта везде ценятся… Все, прекрати свою паранойю. Ты приехал, чтобы счастье мое разрушить?

Я ничего не ответил. Протянул маме очищенный апельсин, и начал очищать новый.

Ночью, сидя за столом на кухне, я снова рисовал эскиз «Танцующего Христа», используя контуры счищенной апельсиновой кожуры. Мне очень нравились эти линии, которые теперь превращались в складки Его рубахи. Но часом позже я разорвал эскиз, почистил зубы и пошел спать. Мама уже давно спала, а электронные часы в гостиной показывали два часа. Я сел на постель, снял рубашку и услышал прерывистый свист. Выйдя на балкон, я увидел мужчину, сидевшего на скамейке около детской площадки. Его недвижимый силуэт находился в тени, и разобрать черты лица было невозможно. Я присел – так, чтобы балконные перила скрыли меня от его глаз. Свист же тем временем прекратился, и вместо него послышалось какое-то то ли шипение, то ли чей-то отдаленный, но возбужденный шепот. Я выглянул из-за перил. Мужчина сидел все так же неподвижно.

Не люблю загадки. Я вернулся в комнату, накинул рубашку, прошел в прихожую и обулся. Тихо, чтобы не слышала мама, приоткрыл входную дверь и выскользнул в коридор. На секунду мелькнула мысль взять какое-нибудь подобие оружия – палку или кухонный нож, но я сразу же отмел эту идею. Во-первых, она казалась мне какой-то малодушной – т. е. беря в руки оружие, я сознаюсь в собственной трусости. Во-вторых, оружие в руках само по себе добавляет ситуации драматизма и тревоги, чего мне вовсе не хотелось. Я ведь выхожу на улицу просто подышать свежим воздухом, ну и заодно глянуть, что там за мужчина на скамейке, и не свистит ли он, не шепчет ли что-нибудь…

Я вышел из подъезда. Приятный ночной бриз. Ночь нежна… Силуэт на скамейке за это время не изменился. Мужчина сидел сгорбившись, спиной ко мне. Я неторопливым шагом, тихо ступая, направился к нему. Метров с пяти я уже мог разглядеть, что это просто спящий пьяный мужик, и загадкой оставалось только почему он спит сидя, а не лежа на скамейке, как ему наверняка было бы гораздо удобнее. Ни свиста, ни шепота с детской площадки слышно не было. Я развернулся и пошел домой.

Дэн сидел на краю постели в одних трусах и оглядывал свою комнату. Бардак. Или творческий беспорядок? В любом случае ему нравилось. В упорядоченности нет ни стиля, ни энергии. Гениальное тоже никогда не вмещается в границы упорядоченного мира.

Джинсы валялись на кресле. Точнее, на горе другой одежды, набросанной туда за последние недели две. Наташины черные джинсы вместе с черной толстовкой лежали рядом с креслом на полу. Дэн подумал, что Наташа, видимо, побрезговала класть свою одежду на двухнедельный склад его несвежего белья и предпочла для нее паркетное половое покрытие.

Кроме Наташиных вещей на полу там и сям лежали компакт-диски с музыкой и ДВД-диски с фильмами, футбольный мяч, мотоциклетный шлем и перчатки, пустые бутылки из-под пива и книга.

Дэн встал, подошел к стоящему в самом центре комнаты синтезатору, отключил от него провода, ведущие к аудиосистеме и к компьютеру, и взамен них подключил наушники, которые тут же водрузил себе на голову. Сел на стул, нажал POWER, выбрал программу ритм-секции и опустил пальцы на клавиши. Простые мелодии возникали из заданного ритма, повторялись, проигрывались им в разных октавах (обычно всего-то последовательность четырех-шести нот), разными инструментами, потом усложнялись, развивались дальше и превращались в бесконечную и непредсказуемую импровизацию, часто с нарочитым нарушением ритма и тональности.

Дэн погрузился в музыку. Он закрыл глаза, кивал головой и качался всем туловищем вперед и назад. По лицу одна за другой проходили то блаженные, то беспокойные, доходящие до нервных, волны мимики. Босые ноги его были согнуты в коленях; одна — напряжена, вторая – импульсивно отбивала ритм.

Наташа проснулась, приятно потянулась. Дэн продолжал играть, не замечая ее. Глядя на него, пританцовывающего за синтезатором под слышимую только им музыку, Наташа потянулась за сигаретой:

— Бля-я, вот мне попадет сегодня от Лешки…

Дэн не слышал. Пальцы его бегали по клавишам. Наташа высвободила из простыни ногу и пнула его в спину. От пинка Дэн чуть не повалился на пол вместе с синтезатором, но в последнюю минуту удержал равновесие.

— Ой, извини, — хихикнула Наташа.

Дэн обернулся к ней, снял наушники и улыбнулся:

— Доброе утро.

— Доброе. Говорю, попадет мне сегодня от Лешки – мало не покажется.

— Фигня, не попадет, — махнул рукой Дэн, — ты же взрослая девочка. Ну или погуляй до вечера, а там он и забудет, — он встал со стула, подошел к ней и наклонился, чтобы поцеловать в губы, но Наташа отстранилась, предпочтя поцелую затяжку сигаретой.

— Блин, ты с постели еще не встала – уже начинаешь курить… — Дэн снова сел на стул.

Наташа затушила сигарету в пепельнице на полу:

— Это я так бросаю – постепенно… — Она поднялась на постели и натянула на ноги джинсы, — а ты, по-моему, не о здоровье моем беспокоишься, а чтобы я твою постель не прожгла…

Дэн взял из пепельницы не затушенный до конца окурок, поднял край простыни и прожег ткань.

— Блин, вот дурак, — усмехнулась Наташа, наклонилась к нему и поцеловала в шею, — все равно… Тебя, по-моему, абсолютно не волнует, что со мной происходит…

— Я пожарил тебе яичницу, — неожиданно для себя самого соврал Дэн.

— Я уже не успею, — Наташа встала, надела толстовку, — мне сейчас на пару. Потом на разборки с Лешкой…

Она взяла свой рюкзачок, обняла и поцеловала Дэна и вышла из комнаты. В прихожей хлопнула входная дверь.

Дэн выдернул из синтезатора штекер наушников и подключил вместо них музыкальный центр. Сел на стул, включил ритм-секцию и опустил руки на клавиши. Десятки децибел – барабаны, басы, квакающие гитары и резко-пищащие клавишные наполнили комнату.

Спустя полчаса Дэн встал из-за синтезатора. «Ну что ж, теперь и яичницу пора пожарить», — тихо проговорил он с улыбкой, помолился образам в углу и пошел на кухню.

Позавтракав, он посмотрел на часы. Половина двенадцатого. Дэн взял трубку радиотелефона и сел на стул. Разглядывая кнопки с цифрами, незаметно для себя начал пожевывать нижнюю губу. Включил телефон и принялся медленно набирать номер, размеренно, с паузами, нажимая кнопки одну за другой. Длинный гудок. Еще гудок. Дэн отключил телефон и бросил его на одежду на кресле. Взяв с пола пачку сигарет, закурил. Включил синтезатор и сел играть. Докурив сигарету, затушил ее в пепельнице и снова подошел к телефону, который в этот момент зазвонил сам. Дэн поднял трубку.

— Алло. Ты помнишь, что сегодня? – Тонкий девичий голос.

— Да, конечно. Я как раз к телефону шел, чтобы позвонить.

— Ну хорошо. Удачи. Пока, — раздались короткие гудки.

Дэн сунул трубку телефона в карман и вышел на кухню. Достал из холодильника бутылку пива, открыл и сделал несколько глотков. Вынул из кармана трубку, набрал пять цифр и снова отключил телефон.

Допив пиво, он вернулся в комнату и вдруг решил сделать уборку. Освободил от окурков пепельницу, отнес несвежую одежду в ванную комнату и сунул в корзину для белья. Собрал с пола диски с музыкой и фильмами. Дэн даже уже собрался намочить тряпку и помыть пол, но снова зазвонил телефон. Он не стал отвечать. Вместо этого взял мотоциклетный шлем и краги и вышел из квартиры.

Поездки на мотоцикле уже не доставляли Дэну столько удовольствия, как раньше. Особенно днем, в часы пик. Машины жались друг к другу так близко, что он часто не мог между ними проехать. Стоял, зажатый со всех сторон, дышал угарным газом. Между светофорами не мог толком разогнаться.

Подъехать к ЦУМу вообще оказалось сложно. С улицы Гоголя он свернул на Панфилова и, миновав длинные ряды машин на парковке, выехал на местный Арбат – пешеходную улицу Жибек Жолы. По тротуару доехал до следующего проулка и припарковал мотоцикл там.

Мягкие игрушке в Алма-Ате оказались значительно дешевле, чем в Москве. Я поехал на самый большой рынок города – так называемую «барахолку», где торговые ряды выполняли в том числе и функцию классификации товаров по качеству и цене. С одной стороны дороги, и на определенном километре – все самое дешевое из Урумчи и других подобных китайских районов, по самым бросовым ценам. За сто-двести долларов шмоток можно было набрать чуть ли не на вес, баулами. Правда, гордые этикетки и нашитые на спортивные костюмы, куртки и шорты символы «Адидас», «Пума», «Рибок», «Найк» («Нике, Нике, осень хоросая фирма, знаменитая фирма» — лопотал китаец с висюльками усов, поглаживая стопки маек) могли отвалиться еще до того, как ты покидал территорию рынка. С другой стороны трассы – одежда подороже и покачественнее, но тоже из Китая. Ближе к городу – ряды турецких, таиландских, российских и казахстанских товаров. Для каждого ряда – свой ценовой коридор.

Я купил самых дешевых розовых слоников, голубых зайчиков и коричневых медвежат. То, что они могли быстро потерять свой товарный вид, меня совсем не смущало. Наоборот, это даже могло определенным образом вписаться в концепцию.

Две больших сумки с игрушками я сложил в подвале. Теперь нужны были длинные толстые брусья. Вдруг гениальная идея пришла мне в голову. Для зрителя ее эффект, скорее всего, будет минимален, если не равен нулю, но ее символическое значение лично для меня и моего прошлого – огромно. Такое придание всему неожиданной и незаметной для всех интимности, возникновение невидимой для других духовной связи между создаваемым мною произведением и моим глубинным «я», скрытым практически от всех, неожиданно взволновало меня.

Я дождался позднего вечера, взял в подвале лопату и вышел во двор. Теперь я мог представить себе, что чувствуют воры. Более того, воры, на которых направлены лучи фонарей — в моем случае, свет вечерних окон — и людские взгляды. «Главное – делать все уверенно и быстро» — глубоко вздохнув, сказал я себе и направился к детской площадке.

Столбы оказалось не так легко откопать и вытащить из земли; они уходили в грунт значительно глубже, чем я предполагал. Только вкопавшись в землю почти на метр, мне удалось почувствовать податливость столба. Я начал его раскачивать взад и вперед, пинать ногами, и уже минут через десять вытащил из образовавшейся ямы и повалил на землю. Когда я начал возиться со вторым столбом, на моих ладонях наметились мозоли. Неожиданно в одном из светящихся окон на втором этаже появилась темная фигура. Мужчина лет сорока – незнакомый мне – высунул голову на улицу и громко закричал:

— Эй, ты что там делаешь?!

— Столбы убираю. Детям мешают… — Сходу придумал я объяснение.

— А-а, ну ладно. На дачу, наверное, решил отвезти?

— Да, наверное.

— На дрова они хороши… Я сам прицеливался их вытащить, да лень возиться было… — Мужчина огляделся по сторонам, сплюнул и скрылся в комнате.

Еще через двадцать минут второй столб упал в траву. Я по очереди перетащил их в подвал и поставил там к стене около пакетов с игрушками.

Поднявшись в квартиру, я с приятным чувством от сделанной тяжелой (и физически, и морально) работы, искупался под душем и вышел в комнату к маме. Она разговаривала по телефону, но, как только я вошел, быстро и стушевано прекратила разговор. «С Евгением Ивановичем», — догадался я, подсел к ней на диван и взял ее руку в свою:

— Мам, может переедешь ко мне в Москву?

— В Москву? Нет, в Москву я не хочу. Большой шумный город. А здесь у меня столько друзей, подруг. И Евгений Иванович не захочет… Одна же я не поеду…

— Не одна – со мной.

— У тебя свои дела, заботы… А мне там и в гости сходить не к кому. Нет-нет. Я прожила здесь сорок лет и не хочу никуда уезжать… — Она хотела добавить что-то еще, но передумала. Раздалась трель телефонного звонка, заставившая меня почему-то вздрогнуть. Мама подняла трубку, а я выжидательно следил за ее лицом.

— Алло. Жанна, привет! Все хорошо, спасибо! Как у тебя дела?

Я сразу теряю интерес, отворачиваюсь, беру пульт дистанционного управления и включаю телевизор. Переключаю каналы… Новости – идут войны, люди сжигают людей. Журналистское расследование. Криминальная хроника. Бытовое убийство. Никогда еще за всю историю цивилизации на голову обычного человека, обывателя, не обрушивали столько чужого горя. Никогда не приносили его вам в дом, в любое время дня и ночи. Никогда не подавали его вам с такой услужливостью и в таком количестве, с ежедневным постоянством, в ваше самое интимное пространство — прямо в спальню, когда вы стелете постель и ложитесь спать. Естественная реакция на это человеческого организма – блокирование рецепторов восприятия. Чужое горе больше не имеет значения. Это только новости. Раньше трагедия – ее предчувствие, ощущение и осознание — всегда находились где-то рядом с нами, в настоящей жизни. Теперь же это нечто, происходящее ежесекундно где-то далеко — может быть, в реальности, или, может быть, на монтажном столе талантливого видеоинженера в телестудии. Телевидение убило жанр трагедии. Гамлету сейчас было бы некогда вдаваться в рассуждения, и весь репортаж из Датского королевства о серии убийств на бытовой почве занял бы не более тридцати секунд в криминальной хронике.

Сопереживать больше нельзя. Если начать сопереживать всему, что ты теперь видишь каждый день, никаких человеческих сил не хватит…

«Почему бы нет?» Ярко светило солнце. Я смотрел на свой старый кассетный магнитофон. Потом взял в кладовке набор отверток и приступил к делу. Винтики отвинчивались легко, крышка сзади снялась быстро, за ней и передняя панель. Причину неисправности я увидел практически сразу: сорвавшийся с диска резиновый тросик. Мне не верилось, что решение задачи окажется таким простым; даже особо не было надежды, что мне вообще удастся исправить этот агрегат, провалявшийся в кладовке чуть ли не пятнадцать лет. Маленькой отверткой я поддел тросик и попытался натянуть его на блестящий диск. Отнюдь. То ли резина за годы огрубела и потеряла свои эластичные свойства, то ли этот тросик с самого начала предполагался таким тугим. Оказалось легче полностью вытащить его наружу, чем надеть на диск. Я несколько раз растянул его пальцами, потом снова протолкнул внутрь, и повторил попытку, помогая второй отверткой. Так вроде получалось лучше. Эллипс растягивался шире, с одного края черная резинка уже вошла в желобок диска. Телефонный звонок. Я отпустил тросик, аккуратно положил магнитофон на стол и подошел к трубке.

— Привет. Ты на роллах катаешься? – Бодрый Наташин голос.

— На чем? – Не сразу понял я.

— На роликовых коньках. «Роллерблэйд», «Саломон» — что-нибудь говорит?

— Что-то слышал…

— Но роллов у тебя, конечно, с собой нету…

— Представь себе, нет. Забыл в последний момент в чемодан впихнуть… — Меня понесло в сарказм.

— Ладно, у Ленкиного брата такой же размер должен быть, как у тебя…

— Наташ, я не понимаю. Ты меня приглашаешь на роликах кататься?

— Ну видишь – понял же.

— Я не понимаю другого… Ладно, увидимся и поговорим…

Мы договорились встретиться на летней площадке кафе недалеко от старой площади.

Я вернулся к магнитофону. Странные эмоции распирали меня. Радость, волнение, и — в то же время — досада и злость. На губы просилась усмешка; горькая усмешка. Я взял в обе руки отвертки, сунул их внутрь магнитофона, поддел тросик, сильно и резко, с какой-то злостью, его натянул, и он лег точно в желобок диска. Я вздохнул и тихо рассмеялся.

На летней площадке когда-то очень популярного кафе «Солянка» нас было двое. Мы сидели за столиком у стены старого сталинского дома. Наташа пила кока-колу, я – сок.

— Так что ты не понимаешь? – Смотрела она на меня невинными голубыми глазами.

— Ну, например, почему ты с Дэном не катаешься?

— Потому что он на мотоцикле катается, — рассмеялась она. – Да и при чем тут это? Дэн уже получил свое за тот вечер. С тобой мы — друзья. А я вообще свободная девушка… Классно я все по полочкам расставила? — Казалось, она была весьма довольна собой, хотя некоторое волнение в ее поведении все-таки замечалось.

— Меня бесит, когда девушки говорят «давай останемся друзьями», — с нарочитым холодком ответил я.

Наташа достала из рюкзачка пачку сигарет, закурила:

— Значит, не останемся?

Я молчал.

— Ну ладно… Давай тогда покатаемся, раз уж собрались, ну а потом и разбежимся, — она затушила сигарету и растянула губы в улыбке.

И мы пошли кататься.

На роликовые коньки я встал первый раз в жизни. Мне действительно подошли «Саломоны» брата Лены – Наташиной школьной подруги. Я совершенно не ожидал, что упругие колесики будут так легко крутиться, и сами коньки от этого будут такими подвижными и быстрыми. Они реагировали на малейшее движение моего тела, малейшее смещение центра тяжести, и все время норовили выехать из-под меня, оставив мой зад наедине с твердым асфальтом.

— Ты тело всегда чуть впереди держи! — Кричала мне Наташа. Сама она, как и Лена, держалась на роликах очень уверенно. Носилась на невообразимой для меня скорости и даже выделывала какие-то пируэты.

Через час мы сели на высокий бордюр.

— А про Дэна забудь, — Наташа равнодушно смотрела на поток машин на проезжей части площади. — Он классный парень. Я думаю, вы даже с ним еще подружитесь. Просто он шизанутый немного. Зато тоже верующий — как ты.

— Я не верующий, — бросил я на нее удивленный взгляд.

— Да? Значит, мне показалось…

— А его я видел в церкви… — Мои губы скривились в усмешке.

— Произвело впечатление? – Рассмеялась Наташа, — говорит: «Я верую, потому что абсурдно. Вера абсурдна, и даже сама троица абсурдна». И всем своим видом пытается доказать этот абсурд, в том числе и в церкви.

— Прикольно…

— Он даже в семинарии учился, но только… — она вдруг сделала паузу, словно испугавшись сказать лишнее, — только недоучился почему-то… Ладно, пошли дальше кататься. Тебе сейчас главное – больше практики…

Мы въехали на роликах во двор Лешкиного дома. Я уже еле держался на ногах, и, дотянув до приподъездной скамейки, бессильно на нее повалился:

— Вот я устал…

— Блин, ну классно же! – Весело улыбнулась Наташа, — увидишь еще, что с твоими ногами завтра будет…

— Издеваешься, значит… Но главное – теперь я понял, что тело всегда впереди держать нужно…

— Это правильно, — Наташа села на скамейку рядом со мной.

Из-за угла дома показался Алексей. Одетый в строгий черный костюм, с портфелем в руке, он бодрым шагом шел по направлению к подъезду, не замечая нас. Впрочем, скорее делал вид, что не замечал. За несколько шагов от скамейки он поднял к нам голову и изобразил удивленную физиономию.

— Здорово! – Приветствовал я его, безуспешно пытаясь встать со скамейки на роликовые коньки.

— Привет. Времени не теряешь, я смотрю… Детство решил вспомнить? Но на роликах глупо смотришься, честно говоря, — не ожидая ответа и почти не сбавляя скорости, он прошел мимо нас в подъезд. Наташа показала ему вслед вытянутый средний палец:

— Не уродец ли?

Я вопросительно посмотрел на нее.

— То он меня к Дэну ревновал, а теперь и к тебе, — объяснила она, — мне, по-моему, съезжать нужно с этой квартиры.

— Пристает?

— Надеюсь, до этого не дойдет. Но и так уже достало… Вчера в его комнате свои трусы нашла. Что он с ними делал, неизвестно…

Вернувшись домой, я вышел на балкон и замер. Сел на пол и прислонился к стене. Это казалось впадением в какую-то сладостную кому, когда мозг почти не работал, все мышцы отдыхали, и только какая-то легкая приятность проходила по телу. Чуть-чуть нирвана?

Дэн ходил по ЦУМу и злился на себя за то, что сюда приехал. Все, что ему попадалось, было либо дорого и гламурно, либо плохого качества, но при этом тоже с претензией на гламурность. Трижды звонил его мобильный телефон, но Дэн, видя высвечивающийся каждый раз один и тот же номер, не отвечал. Чтобы поехать куда-либо еще времени не оставалось. Наконец он остановился около витрины Tissot. Соотношение между ценой и качеством здесь показалось Дэну наиболее приемлемым, хотя в других местах те же модели можно было найти процентов на пять-десять дешевле. Он показал продавщице на часы с темно-серым циферблатом и светлыми стрелками — наиболее классического вида среди всех, что здесь были представлены. Продавщица, блеклая женщина лет сорока с отсутствующим взглядом, достала из-под стекла указанную модель.

— Три года гарантии, — равнодушно проговорила она.

Дэн вытащил бумажник, посчитал деньги. Не хватало триста тенге. «Черт…» — выругался он про себя.

— Извините, у меня не хватает, — он убрал деньги в бумажник.

— Ну посмотрите другие модели, — женщина медленно провела рукой над витриной.

— Нет, другие не подходят, — Дэн хотел было уже пойти дальше, но продавщица его остановила:

— А сколько не хватает?

— Триста тенге.

— Ну я вам сделаю скидку на эту модель, на четыреста тенге.

— Даже не триста, а четыреста? – Улыбнулся Дэн.

— Ну чтобы вам еще за парковку заплатить осталось…

— Спасибо, — он раскрыл бумажник и достал деньги.

Выйдя на улицу, Дэн выбрал «пропущенные звонки» в своем мобильном телефоне и нажал «позвонить».

— Ну куда ты пропал? Я звоню-звоню… И еще трубку не берешь… — обиженно затараторил тонкий девичий голос.

— Слушай, Катюх, ты поздравь папу от меня. Я тебе завезу…

— Нет!

— Я подъеду через полчаса.

— Нет, ну пожалуйста… Неужели тебе так трудно?

— Катюш, ты же все понимаешь… Через полчаса я тебе привезу подарок. — Дэн отключил телефон и направился к мотоциклу.

Пятнадцатилетняя Катя не хотела открывать, и Дэн оставил коробку с часами на лестничной ступеньке рядом с дверью.

— Все, Катюх, я пошел. Извини! — Крикнул он ей и быстро пошел по лестнице вниз.

В обед Дэна ждал у себя в офисе его старый приятель Анвар. Пять лет назад они вместе играли в рок-группе «Корд’Он». Для Дэна это был его первый музыкальный опыт, для Анвара – последний. После ухода из «Корд’Он» Анвар «обмажорился», устроился на работу в финансово-инвестиционную компанию, где корпел над бумагами по десять-двенадцать часов в день, а любимых «Nirvana» и «Pearl Jam» слушал теперь только в недавно купленной машине по дороге в офис и обратно. Впрочем, со временем он все реже включал гранж, и все чаще радио. Зато он никогда не отказывался дать в долг приятелям – бедным музыкантам. Покупка Дэном мотоцикла тоже вряд ли состоялась бы без своевременного кредита от Анвара.

Дэн поднялся на седьмой этаж недавно построенного, урбанистичного вида, бизнес-центра «Нурлы-Тау».

— Салам! – Встретил его у дверей лифта Анвар.

— Алейкум! — С улыбкой пожал протянутую руку Дэн.

— Пошли хавать. Я тебе бесплатный обед выбил…

— Здорово…

В небольшом кафетерии, обслуживавшем несколько компаний, обитавших на трех соседних этажах бизнес-центра, кормили отлично — вкусно и сытно. Взяв с прилавка на поднос блюда, друзья сели за ближайший свободный столик.

— Я не привез тебе бабки, Анвар, — сразу начал с главного Дэн, — извини.

— Че так?

— Непредвиденные расходы в последние две недели. Я попытался перезанять, чтобы тебе отдать — как обещал, но не смог…

— Понятно, — разочарованно протянул Анвар, выдавливая лимон на жареную рыбу.

— Я тебе штуку уже отдал, сейчас остаюсь должен полторы. Мы договаривались, что я буду отдавать тебе по пятьсот в месяц. Давай в этот месяц я пропущу выплату, зато потом за два месяца все отдам — по семьсот пятьдесят?

— Как ты семьсот пятьдесят будешь наскребать, если сейчас пятьсот не можешь набрать? – Безразлично спросил Анвар, — дай соль.

Дэн подал ему солонку:

— На корпоративках буду больше работать. К тому же сейчас два новых клуба открываются. Там подработаю…

Анвар пожал плечами:

— Ну давай так…

— Вообще деньги – дерьмо, — вдруг с какой-то злостью сказал Дэн, — Нужны только для того, чтобы жрать, пить и надеть что-нибудь от холода, ну и еще чтобы было где спать. А люди на них молятся… Я бы с удовольствием вместо денег вернул натуральный обмен…

— Да, конечно, — усмехнулся Анвар, — и шкуры вернуть, и пещеры…

— Зато так честнее… Я понимаю, что должен тебе денег, и поэтому глупо, что я тебе сейчас все это говорю, но просто знаю, что ты поймешь… Меня бесит, что люди пресмыкаются перед деньгами, перед теми, кто богаче их. Я за то, чтобы деньги были общими. За то, в конце концов, чтобы отбирать их у богатых и отдавать бедным…

— Иди в Робин Гуды… — Усмехнулся Анвар, — только внеси меня в списочек бедных, пожалуйста…

Дэн ничего не ответил.

После обеда у Анвара Дэн заехал в торговый центр «Рамстор», поднялся в «Граммофон» посмотреть новые поступления. Два диска заинтересовали его, но денег все равно не было. Он послушал несколько композиций в кабинке для прослушивания, потом положил диски на место и вышел из бутика. Побродил по этажам торгового центра, убивая время до начала занятий в танцевальной школе. Понаблюдал за фигуристами, тренирующимися на катке. Шести-, семилетние дети почему-то катались вместе с двенадцати-, тринадцатилетними. При этом малыши иногда демонстрировали лучшее умение и более сложные фигуры, чем старшие спортсмены.

На первом этаже торгового центра Дэн заметил бутик Tissot и ради любопытства подошел к витрине. Те же часы, которые он купил в ЦУМе, здесь стоили еще дороже. Он удовлетворенно усмехнулся и направился к выходу из торгового центра – пора было ехать на занятия.

Курсы современного танца вел Рустем Габдулин — парень на семь лет старше Дэна, учившийся когда-то в ГИТИСе (правда, так его и не закончивший). Он обладал отличной техникой, определенной харизмой, но в его танце не хватало какой-то изюминки, или душевности. Во всяком случае, так казалось Дэну. Но это его не слишком заботило; он просто старался по максимуму брать от занятий с Рустемом то, что ему самому требовалось больше всего – технику исполнения.

— Бэнг-бэнг-бэнг-бэнг, — быстро и громко говорил Рустем, — неужели непонятно? Здесь главное – резкость и уверенность движений. Энергия идет от пола, пружинистые ноги, тело наливается энергией и потом выброс ее через руки. Четыре раза – бэнг-бэнг-бэнг-бэнг. Лево, право, на бедро и скрещенные руки вниз. Четыре раза одинаковыми порциями выбрасываешь энергию через ладони.

— Я так и делаю, — с досадой, не выдержав, буркнул Дэн.

— Не вижу. Четкости и энергии – ноль. Медленно делаешь.

— Я набираю энергию, пока двигаюсь. Ты же сам так учил… И стараюсь делать движения более округлыми.

— Все это быстрее нужно делать.

— Тогда движение получается безличным – лишь бы сделать, и быстрее. Красота ведь в самом движении.

— Красота в общей композиции. Все, давай без слов… Только молча делаем. Вместе. Бэнг-бэнг-бэнг-бэнг.

После занятия Рустем собрал учеников:

— Ребята, хозяева со следующего месяца поднимают арендную плату, так что и стоимость занятий поднимется. Это не от меня зависит – сами понимаете. В общем, теперь месячный абонемент будет стоить шестнадцать тысяч.

Кто-то присвистнул.

— Сразу на пять штук? – Спросил Абзал, худощавый четырнадцатилетний мальчишка – самый молодой в группе.

— Да, сразу видно – у тебя в школе по математике «пятерка». — Попытался отшутиться Рустем, — в любом случае – поймите, я ничего не могу сделать… Просто хочу заранее предупредить и составить список на следующий месяц. Кто будет ходить на таких условиях, кто – нет. Запишитесь здесь, кто будет, — он положил на скамейку листок бумаги и ручку.

Абзал записался первым. Остальные медлили, тихо переговаривались, кто-то звонил по мобильному телефону. Дэн мрачно придвинул к себе листок, вписал имя и фамилию. Положив ручку, взял свои вещи и пошел к выходу, но на пол пути его окликнул Рустем:

— Дэн, на самом деле у тебя хороший прогресс. Не обижайся, что я сегодня на тебя давил. В целом у тебя все идет классно.

— Я не обижаюсь. Пока! — Махнул рукой Дэн и вышел из зала. «Продать, что ли, на фиг этот мотоцикл, и не думать о бабках…» — вертелось в голове, но только до тех пор, пока он не вышел на парковку и не оседлал свой желтый Kawasaki.

В последнее время Алексей часто задавался вопросом, почему в детстве и в юношестве у него все получалось гораздо легче, чем теперь. Спортивная секция, быстрые успехи, его замечает тренер. То, что другим дается с таким трудом, через усилия – ему легко. Но после двух лет занятий он теряет интерес к баскетболу. Увлекается математикой. Опять быстрые успехи. Участие в районной олимпиаде. Второе место. Городская олимпиада. Снова второе место. Возможность участвовать в республиканской олимпиаде. Но Алексей уже неуверен, хочет он этого или нет. Его записывают для участия, но за день до начала олимпиады он подхватывает простуду.

Потом – шахматный клуб. Соревнования, победы, разряды (слишком быстро). Снова все идет в руки… Но, позанимавшись полгода, он расстается с миром шахмат. После этого очередного фиаско у Алексея происходит долгая беседа с отцом – наверное, единственная с ним беседа «по душам», которая осталась в памяти. Отец пытался разбудить в нем честолюбие и стремление к высшим идеалам, которые, впрочем, ограничивались четырехкомнатной квартирой, «Волгой», дачей и положением в обществе. Отец говорил многословно, часто отвлекаясь на различные примеры и даже цитаты, и, в то же время, нервно. Наверное потому, что сам был еще весьма далек от достижения своих высших идеалов. В тот момент беседа с отцом никак не повлияла на Алексея. Слушал он равнодушно, почти ежеминутно подавляя зевоту. Но через два года честолюбие в Алексее все-таки проснулось, неожиданно и всепоглощающе. Он невероятно злился на себя прежнего – за то, что оставил шахматы, разлюбил баскетбол. Теперь время ушло, и догнать упущенное было невозможно.

Зато начиналась эра коммерции и «безграничных возможностей» — эра кооперативов и «челночников», слухов о невероятных контрактах и перепродажах, сделавших кого-то в несколько дней богачами. Четырехкомнатная квартира, «Волга» и дача звучали теперь архаично и смешно. Дом на Кипре – другое дело… И казалось, что получить его можно за месяц – два. Во всяком случае, в этом году – уж точно…

Алексей закончил школу, поступил в институт. Фантастические сделки совершались где-то рядом. Открылась биржа. Нужно было только выйти на нужных людей, свести их с другими нужными людьми. Знакомства и сделки намечались, потом незаметно растворялись в небытии. Получались только какие-то мелкие предприятия, на которые Алексей занимал деньги у знакомых. Перепродажа грампластинок. Перепродажа ручек. Перепродажа маек. Дом на Кипре продолжал маячить невдалеке, но никак не приближался. Зато Алексей купил подержанную «восьмерку». Это приобретение перевернуло его жизнь. Личных машин ни у кого из его однокурсников и знакомых сверстников не было. Отец по выходным возился со стареньким «москвичком»…

Бордовая «восьмерка». Громкая музыка из магнитолы. Статус. Расслабляющая уверенность. Девушки. Быстрый – с пробуксовыванием и визгом колес – старт с перекрестка. Но главное – статус и уверенность. Теперь все могло быть только так, как надо. Начиналась правильная жизнь… Правда, почему-то в этой правильной жизни получалось все сложнее, чем раньше…

Никто не давал денег в долг. У каждого, к кому Алексей обращался с просьбой, находились причины – уважительные или не очень — по которым они не могли ему ссудить. Лабиринт, по которому он бежал от одного пункта к другому, от одной возможности найти деньги к другой, сужался и превращался в замкнутый круг. Он в это время бежал все быстрее и быстрее, тем самым все сильнее сужая круг.

Ее звали Алла. Она была на пять лет старше Алексея и занимала высокую должность в большой нефтяной компании. Два года назад у них с Алексеем был странный роман, закончившийся ничем. Возможно, Алла хотела, чтобы Алексей сделал ей предложение. Возможно, нет. Алла казалась очень независимой женщиной. Спокойной, добродушной и немного скрытной. Расстались они с Алексеем друзьями, потом изредка созванивались, поздравляли друг друга с днем рождения, новым годом, двадцать третьим февраля и восьмым марта. В первый год – по телефону, во второй – открытками по электронной почте. Только сейчас Алексею пришла гениальная, по его мнению, идея – занять деньги в долг у Аллы. Найти десять-двадцать-тридцать тысяч долларов под проценты для нее не должно было составить труда. Он пригласил ее на обед в популярную кофейню.

Алла немного опоздала, но опоздала с достоинством – не спеша вошла внутрь кофейни, встала с гордой осанкой и оглядывала столики с посетителями. Алексей помахал ей рукой и двинулся навстречу. Они обменялись то ли дружескими, то ли церемониальными поцелуями в щечку и сели за столик.

После дежурных расспросов о делах и новостях, послуживших аккомпанементом к легкой закуске, Алексей перешел к главному:

— У меня к тебе дело.

— Обсуждение дел за обедом в модной кофейне? Рационально и гламурно… Ты меняешься в лучшую сторону.

— Ты была хорошим учителем… В общем, мне нужно контракт закрыть, а сейчас такой период…

Алла остановила Алексея, нежно положив свою руку на его запястье. Потом достала из сумочки ручку, листок бумаги и протянула ему:

— Так тебе будет легче.

Усмехнувшись, Алексей благодарно посмотрел в ее улыбающиеся зелено-карие глаза. Ничего не говоря, он взял ручку, написал на листке «$25,000, 1 месяц, 2 %» и пододвинул его к ухоженной руке бывшей любовницы. Алла, даже не взглянув на то, что он написал, скомкала листок:

— И мне так будет легче… — Не допив коктейль, она встала из-за стола и взяла свою сумочку, — несмотря на хорошего учителя, ты остался дурачком…

Алла бросила скомканную бумажку в ближайшую урну и пошла к выходу из кофейни.

Алексей с усмешкой покачал головой, стиснул зубы и вдруг сильно и резко ударил ладонью по столу:

— Блядь! – Громко вырвалось у него.

В кофейне сразу стало тихо, и только барный миксер в наступившей тишине продолжал гудеть, словно дрель. Посетители оглядывались на возмутителя спокойствия. Алла, не оборачиваясь, спокойно вышла из кофейни и закрыла за собой дверь. Алексей встал, оставил на столе несколько купюр и направился в сторону туалетов.

Солнце заливало светом комнату. Я поднялся с постели. В Алма-Ате я невероятно разленился. Просыпался обычно не раньше одиннадцати утра. Впрочем, и ложился спать довольно поздно.

Первым делом я нажал тугую кнопку на исправленном магнитофоне. «Белый снег, серый лед на потрескавшейся земле…» — неповторимый, немного скрипучий, голос Виктора Цоя в песнях, которые, наверное, никогда не постареют… Затем прохладный душ, плотный завтрак. Пожалуй, я начинаю походить на какого-нибудь барина в своем загородном поместье. Еще бы тридцать грамм хорошей водки для аппетита… Телефонный звонок немного разрушает благостную атмосферу позднего утра, но я не выхожу из роли, и поднимаю трубку теми же неторопливыми барскими движениями:

— Алло.

— Привет, — Наташа говорит бодро, по-деловому, — слушай, я знаю – мы не останемся друзьями, но можешь мне помочь в одном деле, ну а потом уже мы не останемся, а?

— В каком деле? – Мой голос все еще вальяжен.

— Ну… Это не телефонный разговор. Давай встретимся часа в три? Может быть, получится все сразу сделать.

— Хорошо. Где?

— Давай на Кабанбай-батыра — Байтурсынова.

— Это где?

— Ну около Никольской церкви. Улицы, которые раньше были Калинина и Космонавтов.

Тоже один из районов моего детства и юности, который по названию я теперь не могу опознать…

Встретившись у Никольской церкви, мы пошли по Космонавтов–Байтурсынова вниз, мимо Никольского рынка.

— Спасибо тебе большое, что согласился помочь. Короче, тебе нужно будет сыграть роль моего мужа, — Наташа объяснила мне суть дела.

— В смысле? Перед кем?

— Я от Лешки решила наконец съехать и снять квартиру. По объявлению уже договорилась с одной женщиной, но она хочет молодой семье сдать. А меня одну явно за какую-нибудь проститутку примет. Слушай, тебе это не в напряг? – Она вдруг неожиданно остановилась и повернулась ко мне.

— Нет. – Пожал я плечами, — а почему ты Дэна не попросила?

Наташа только усмехнулась:

— Дэн похож на мужа?

— Ну… – Улыбнулся я в ответ, и мы продолжили путь.

— Вот и я так думаю… Уже здесь.

На пороге квартиры нас встретила полная женщина лет пятидесяти пяти с пепельными волосами:

— Здравствуйте-здравствуйте. Проходите пожалуйста. Я и есть Вера Александровна.

— Здравствуйте, — мы вошли в узкую прихожую.

— Проходите, смотрите, спрашивайте, — хозяйка суетливо повела нас по квартире, — здесь кухня, направо – комната. Здесь туалет и ванная, совмещенные. Из комнаты – выход на балкон, — она обернулась к нам, — молодожены? Сразу видно.

— Ну да, — Наташа осмотрела трубы и батарею отопления в комнате.

— Да, сразу видно. Даже похожи друг на друга. Это самая хорошая пара, когда муж и жена похожи друг на друга. Хороший знак.

Наташа мило улыбнулась.

— А то нынче все: сбежались – разбежались. Вот и весь брак, и вся семья… — Скороговоркой продолжала Вера Александровна, потом вдруг резко обернулась ко мне, — а как долго вы планируете квартиру снимать?

— На полгода пока, а дальше посмотрим, — быстро ответила за меня Наташа.

— А дальше, может, вам и побольше квартира понадобится, — улыбнулась хозяйка.

— Может быть, — улыбнулась моя псевдожена.

— Ну, смотрите все, что хотите, спрашивайте, что хотите…

Мы с Наташей вышли на балкон.

— Ничего квартира… — Я оглядел зеленый, заросший деревьями и кустарниками, двор, — вид из окон тоже вполне симпатичный.

— Да, мне очень нравится, но дороговато, блин…

— Сколько просит?

— Шестьсот. А если за полгода вперед заплачу – то пятьсот пятьдесят. Но где мне сразу такие бабки взять… — Наташа прикусила губу.

— А ты сколько можешь?

— Блин… Даже не знаю. Ну наверное максимум четыреста пятьдесят, и то, если только ежемесячно платить…

— Как она сказала, ее зовут?

— Вера Александровна.

Я прошел в комнату:

— Вера Александровна, в целом нам понравилось, аванс можем завтра заплатить, а въехать со следующих выходных, но максимум, что мы можем платить – четыреста пятьдесят помесячно.

— Ну вы что… Вы газеты смотрели?

— Мы не газеты смотрели, а квартиры… — Возразил я, — у вас нет бытовой техники – ни стиралки, ни микроволновки, ни музыкального центра. Телевизор старый. Нам придется свое покупать. А это дополнительно больше тысячи…

— У меня уже несколько человек смотрело, и все соглашаются, что шестьсот – справедливая цена, — Вера Александровна сбавила тон.

— Но сами ведь они не сняли… И я тоже соглашусь, что действительно, — я скрестил на груди руки, — когда-нибудь кто-нибудь у вас снимет и за шестьсот. Но такого арендатора вы будете искать еще минимум один-два месяца, а это вам минус тысяча двести долларов. А если через риэлтера – то вам еще минус шестьсот. Плюс вам еще раз пятнадцать — двадцать приезжать сюда, чтобы показать квартиру. И опять же неизвестно, какие жильцы попадутся. А нам можете абсолютно доверять…

— Я даже не знаю… — Вера Александровна принялась задумчиво перебирать пояс своего платья.

— Блин, ну ты даешь! – Восторженно говорила Наташа, когда мы шли обратно, — классно! Мне бы так. Считай, на двадцать процентов цену сбавил…

— Если бы ты знала, сколько квартир я снимал в своей жизни, — усмехнулся я.

— Здорово. Спасибо тебе большое! — Она взяла меня за руку и рассмеялась, — вот, опять же жалко, что мы не останемся друзьями — ты бы мне помогал квартиры снимать… И вообще торговаться…

Я улыбнулся и промолчал. Мы шли по маленькой и симпатичной, похожей на аллею, улице Джамбула, и ничего не говорили. Впереди показалась идущая навстречу нам пара. Пожилая женщина вела за собой парня, страдающего олигофренией — наверное, сына. Он смотрел открытым невинным взглядом по сторонам, потом глянул на Наташу. Их взгляды встретились, после чего они оба не отводили друг от друга глаз. Парень, как мне показалось, начал немного беспокоиться. Он поднял руку к лицу, потер щеку, потом вроде что-то промычал и чихнул. Наташа прижалась к моему плечу и убыстрила шаг. Я заметил слезы в ее глазах. Как только мы миновали женщину с сыном, она тихо проговорила:

— Блин, я не могу… У них всегда такой взгляд…

Я обнял ее за плечо, продолжая идти вперед.

— Знаешь, у меня уже давно есть странная мечта, — продолжила Наташа, — написать книгу об олигофренах. О том, как они воспринимают мир, и что видят вокруг. Ты можешь представить их мир? По-моему, он гораздо симпатичнее нашего.

— Не знаю…

Михаил Земсков

Когда «Мерло» теряет вкус

События

Архивы