“Трики или Хроника злобы дней” — новый роман Леонида Бородина
Его имя звучит победительно — Леонид Бородин. Любое новое его произведение — это литературное событие, хотя и нынешняя критика к нему явно невнимательна. И объясняется это, я думаю, не только тем, что критики ленивы, привыкли “откликаться” на литературу короткими телеграфными статьями, в которых много от “позиции” и пристрастий самого критика и не видно, собственно, автора и его произведения.
Чтобы говорить о Бородине, нужно отбросить все свои критические “подходы”, любимые штампы и любимые мысли, и вступить на его, бородинское поле, на котором уже свои “правила игры”, требующие усилий понимания. На этом “поле” неуютно и некомфортно типичному критику современности — либералу, привыкшему жить в литературе отражениями чужих идей, ничего не считающему “своим”, не имеющим ценностной иерархии и пищущего без разбора о ком угодно, лишь бы чуть попахивало душком оригинальности и присутствовали либеральные маски. Но и в другом критике вряд ли вызовет исследовательский пыл, например, новое произведение Бородина “Трики или Хроника злобы дней” — не даст искомого результата “наложение” на роман жесткой патриотической вертикали “оправдания действительности”, ибо Бородин ничего”не оправдывает”, ни о чем “не тоскует”, а перетекание советского бытия (занимающее основное пространство романа) в несоветское (роман завершает 1993 год) не вызывает у него патриотического отчаяния.
Роман выглядит “неправильным”, и это “неправильное объяснение” жизни, несмотря на глубокое и безбоязненое ее изображение, кажется, раздражает всех. Так раздражали бунинские “Суходол” и “Деревня”. Право же художника не обманывать ни ради “красного” словца, ни ради “белого” само по себе ценно — ведь бородинские герои не во френчи наряжены, и не в парчу. Его правда одета в истертый интеллигентский пиджачок — так что не сразу и разглядишь ее особую “стать”. А она есть.
Бородин пишет прозу, в которой всегда много идей, но ни одна из них не мертвая, не выдуманная — ни одна не заслоняет собой легкого гения жизни. Жизни саморазвертывающейся и в полноте своей щедрой и глубокой. Идейное пространство его нового сочинения ничуть не больше пространства психологического, а факты и события реальности не способны ни фаталистически, ни тотально раздавить человека.
Три судьбы (как три кита) держат мир “Хроники”. Жизни друзей (Витьки Крутова, Олега Климова и Сеньки Крапивина — отсюда трики, так как с трех К начинаются их фамилии, как и общий у них корень жизни — провинциальное детство) накрепко стиснут обстоятельства, но все же не об обстоятельствах советской действительности идет речь, а о возможности человека сделать (или не сделать) выбор, так как человек для Бородина существо внутренне свободное, и в советское время в нем оставался отпечаток первообраза.
Современная проза, подернутая как плесенью экзистенциальными вопросами бытия, поставила своего героя перед лицом неразрешимых обстоятельств, абсурда жизни и истории. И вроде бы всюду и сплошь идет речь о личности и свободе (или несвободе), но как мала и придавлена эта личность в осознании себя. Парадоксально, но либеральные свободы очень умалили человека, стерли его сознание. Вот и бегают из романа в роман тощие идейки на кривых ножках — фигуранты и статисты.
Бородин же пишет характеры и, право, в его Семке Крапивине (кэгэбешнике, “опричнике”, запроданце структуры) больше личности и характера чем, например, в Петровиче Маканина (“Андерграунд…”), или “Старой девочке” Вере Радостиной В. Шарова. Характер для писателя Бородина — это много, очень много. Он — словно “инструмент” со множеством разносиловых токов, который связывает человека и реальность. Идея и характер — именно тут стержень всякого из героев “Хроники”.
Советские идеологи крепко знали свое дело. А потому трики, безусловно, были заражены магией Большого числа. Они знали, как и все мы, что живут в самой большой стране, в большом народе, совершающим большие подвиги. Однако детская эта тяга, сколь естественная, столь и воспитанная, — тяга прислоненности к Большому, оформилась по-разному в их судьбах. Все трое оказались в Москве. Семка “прислонился” к органам и Конторе; Олег — к солидной и обеспеченной семье крупного советского литературоведа-классика (женился на его дочке), всякая статья которого решала судьбы человеков пишущих; а Витька Крутов, учительствуя, “прислонился” к русской литературе и философии. В какой-то момент (у каждого свой) Климов и Крутов отпали и обособились от”немыслимо могучего целого”; их двойное существование (“бытие нарастяжку”), началось, возможно, с чтения Достоевского и Леонтьева, Бердяева, Федотова, Флоренского… Сенька же Крапивин — везунчик, красавец, “рожденный с мощной животной силой в старорусском смысле слова”, — азартно и рискованно делающий ставку на “интересную жизнь” (“не как у всех”), отпадет позже, в 1993-м, “перейдя” на сторону Верховного Совета (а для Бородина — на сторону народа, мнения общего).
Все три героя “тянут” за собой большие идейные сферы романа. Мир Олега Климова — “славянофильствующие официалы”. И Климов, и Крутов — оба погружаются в диссиденствующую стихию Москвы 60-х-70-х годов. Это взлет их жизни, набирание высоты и еще далеко до перемены, поворота судьбы на “теневую сторону жизни”.
Любая литературная формула будет слаба перед способностью Бородина организовывать мир романа “по образу и подобию” правды. И хотя именно в Крутове силен автобиографический замес (знакомство с диссидентсокй средой, издание славянофильского журнала, тюрьма, освобождение с началом “реформ”), он совсем не является только “рупором” писательских идей, подминающим всех остальных “под себя”. Бородин не нуждается в громогласном провозглашении принципов и взглядов какой-либо одной стороны. Не о партийных узких правдах речь, но об обществе, в коем с 60-х годов началось брожение идей и идеек немарксистского содержания.
Воссоздавая образ мира официального славянофильства и неофициального (впрочем, разрешенного органами) диссиденства, налагая узоры судеб друг на друга, Бородин делает акцент не только на определяющем значении внешнего факта. Творческую писательскую активность тоже не спрячешь. Но именно она и способна раздражать сегодня самых разных оценщиков. Субъективности Бородина совсем не свойственно какое-либо ожесточение и злость. Казалось бы, уж он-то имеет право “уничтожить” советскую реальность, испепелить ее ненавистью — он же без всякой писательской желчности представляет Семку-опричника, который запросто и походя сдаст друга Крутова, а позже сам запылает ненавистью к новым временам, в коих “обезличена , обесценена инициатива и фактор душевного порыва”. И не кому-нибудь, а именно Семке отдаст писатель самое сильное чувство критицизма “перемен” , с их “унизительной инерцией скольжения вниз”, и поздним прозрением, что “надо было высокопартийных пасти нещадно”, а не писателей, да прочих ручных интеллигентов.
Казалось бы, Бородин должен был воздержаться и от столь явной откровености в адрес славянофилов официального толка, а тем более диссидентов. Нет — не воздержался. Он и тут предпочел прямой взор, настроенность глаза на жесткую и четкую “графику жизни”, избежав при этом всякой мелкой насмешливости и злобной тенденциозности. Он умеет быть свидетелем, а не судьей с прищуром. Выдумкой не компрометируя реальность, не ставя обличительной цели, он, вместе с тем, сказал много горького, претворив идеи в характеры осязательные, перелив их в образы.
У порога современного хаоса идей (называемого ныне “движением за обновление”) стояли не только те, кто из диссидентов успешно перекочевал в официалы. Собственно диссиденсткий мир описан в современной литературе не раз: от кухонного бунта, подполья культурного до солженицынского признания: “Я переоценил самиздат как и диссидентство: переклонился счесть его коренным руслом общественной мысли и деятельности , — а это оказался поверхностный отток, не связанный с глубинной жизнью страны…”. В это “малогабаритное и прокуренное пространство возрождения” России Бородин отправит Крутова и Климова.
Диссидентский мир Моквы дан писателем многоликим. Тут и мастерская художника-авангардиста (по совместительству стукача) Гредина, вскрывшего “суть двойственности человеческой экзистенции”, имя которому (“гонимого”) сделала все та же Контора. Уже собственно с этой первой встречи на страницах романа с диссидентским миром возникает подозрение: не о силе сопротивления диссидентов стоит говорить, но о степени разрешенности их оппозиционности все той же “системой”. Другая точка — квартира на Пятницкой — представляет читателю философский бомонд столицы, естественно, философии неофициальной, но с любым “вывихом и уклоном” (там сходились и популяризатор Флоренского, и бердяеведы, и главные специалисты по дзен-буддизму). Третий круг Москвы-диссидентской — “сходняки” у Антона Скупника, занимающегося проблемами еврейской эмиграции и собирающего бодрых докладчиков, убеждающих публику в том, например, что и экономика Союза стоит на грани катастрофы. Однако ни Климов, ни Крутов нигде не стали своими, не совместили чужих взглядов с собственной душевной привязанностью. Для Олега было невыносимо “ставить себя перед выбором”, а Крутов (упрямец) обрел смысл в кругу “просто русских” (а “не антисоветсчиков”, — по его словам), издающих славянофильский журнал.
Исключительно симпатичным и общительным представил писатель Валерия Константиновича — тестя Олега Климова. Правда его “навязчивая русопятость” отвращала Крутова: на языке “сплошная народность”, а на официальных приемах французский пиджак, американская зажигалка и нормальный советский жаргон. Эта “гремучая смесь” трибунной партийности и домашней народности сильно задевала Витьку Крутова, — в этой среде не хотели осознавать, что патриотизм может быть фальшивым, а русская идея удивительным образом искажается от компромисса. Бородин тут и до крайности доходит, полагая, что аккуратные разговоры и осторожные “самоосмысления” за несколько десятилетий (с 60-х по 90-е) привели русскую мысль к самопагубству: требуется жертва и подвиг для ее очищения. Устами Крутова Бородин зафиксировал страх этой среды перед необходимостью додумать до конца и необходимостью сделать “черно-белый вывод”. Вы, официально признанные, награжденные и обласканные, считаете, что власть уничтожает деревню? уничтожает крестьянство как “определительное сословие”, а значит подрывает корни и национальной культуры? Почему же не сделать вывод, что “власть антинародна и антикультурна”? Крутов же сделал вывод и был осужден как “политический”. Позицию “воспитания власти”, “работы с властью”, расчет на “своих людей наверху” герой Бородина не разделяет, как и не может оценить положительно усилия официалов, направленные на соединение (запихивание) социализма с Большой исторической традицией. Крутова не волновали ни патриотические стишки Олега, ни ульрарусские бабуси, лопотавшие по-вологодски о колхозных проблемах в пьесе модного драматурга (“типичного совхалтурщика”), ни славянофильствующие писатели, ибо они половинчаты во всем: “перехватывают очевидную социальную проблематику, кастрируют и превращают в объект литературы”. Сомнение в их народности и “занародном сюсюканье” основывается у бородинского героя очень на простом — слишком быстро крестьянские сынки превращаются в бар. Постепенного, одна за другой, возвращения традиций путем официальным, увы, не произошло — реальная история не оставила в запасе лишнего десятилетия. Злоба дня на то и злоба, чтобы навязывать другие темпы. Увы, но и славянофилы, как и диссиденты, были только разрешены все той же системой и никакой власти воспитать не успели — стоило лишь против тестя Олега написать “тормозящую” статью, как тут же оказался порушен весь их порядок, достаток и благополучие.
Злобы дня не выдержали ни лихой опричник Сенька, ни Олег Климов, в своей тихой заводи превращенный в стукача и предавший Крутова. Выдержал только Крутов, с его упрямым течением по курсу своей судьбы.
Москва, с ее официальным и неофициальным миром, для героев-провинциалов город-монстр, город-вампир. Не случайно в зачине романа она “горит синим пламенем”: “То ли горела, то ли купалась в нем, то ли очищалась…выгорало в ней нечто нематериальное, исключительно синему пламени подсудное…” Синее пламя — словно кара Господня за накопленные городом грехи и погубленные им души. Завершит роман другое пламя — пожар Москвы. Только этот пожар не от неприятеля и не по своей воле произошел: Москва горела в пожаре политических страстей. Москву, за обладание ею, расстреливали.
Провинциала же Москва как правило встречает соблазном, хотят и едут они в Москву, как Маша (русоголовая красавица из Великого Устюга) с твердой уверенностью, что столица — город чистых, первозданных истин. Бородин, пронзая свой роман “историей Маши”, словно утверждает особый тип красоты, находит и ей место среди “идейной жизни” своих героев. Ни сложность и тонкость натуры, ни рефлексии и оттенки, а прирожденную простоту и чистоту души, чудесную нежность сердца полагает он русским типом красоты. Она — в достоинстве простоты.
Соблазненая опричником-Сенькой, Маша станет любимой женой Крутова. Трижды судьба сведет Машу и Семена, но романтизм первой встречи обернется пошлостью, ибо Семен-лихач только так, в сущности, и умеет относиться к женщине. Но из этой удручающей пошлости выводится писателем некая упрямая чистота героини, не умеющей эту пошлость замечать и воспринимать, а потому ее взор и облик были так безмятежны и чисты, “будто еще вовсе не было жизни, способной оставлять следы в душе”.
“Хроника” Бородина — это и роман о любви. О любви к русскому делу и России, о любви семейной и любви к женщине. Крутов, вышедший из тюрьмы и попавший в мир, где похоть комфорта все активнее разливалась в жизни, а сама жизнь в ее злобе попросту перечеркивала смысл всех его жертв, все же любовью выправится, все же с надеждой жить будет. С надеждой на рождение нового типа русского романтика, “для которого вообще нет понятия истины в ее метафизическом смысле и каковой будет вооружен умной, но необъективной любовью к тому историческому пространству, что именовалось Россией, и при этом не единой провокационной мыслью, ни единой рефлексией не будет отделено его собственное “я” от объекта любви и заботы…” В основании этой пристрастной, необъективной любви, этого устранения посредников между мгновением жизни и переживанием ее, лежит подлинный мыслительный и жизненный опыт автора. Его главный творческий принцип традиционен для русской литературы: идти от материи жизни, опаленной идеей. У него сходится разное, сближается далекое и отталкивается кажущееся родственным — и все для того, чтобы увидеть за хроникой событий, их переменчивостью и слепым бегом нечто более неподвижное: молчаливое “тело” исторического бытия. Между этой враждой повседневности и высоким идеализмом, между вниманием ко всему ложному, темному и близкому (тесному) приближению к человеку и проходит творчество Бородина.
И все же горит, горит его “чистая звезда”. И свет ее нежен и силен, незапятнан человеческой подлостью, хотя автор и опускает нас в мир тесноты и пороков. Его небрезгливое отношение к человеку словно охраняет и нас от скорби обыденности. Талант не может лгать — победительный дух любви слетает к нам со страниц “Хроники”. Так было, есть и будет.
1999
Капитолина Кокшенева