Повесть
Барские замашки
Соседка Грепа, хлопотливая бабка, не дает покоя Пал Иванычу, часто приходит к нему с разными пустяками. И часто в главные минуты его раздумий, направленных на смысл всей его жизни – освобождение человечества.
Вот и сегодня явилась с утра часов в семь, когда ветеран по своей пролетарской привычке еще спал, и говорит, не поздоровавшись:
– Возьми, Павлик, сабе котика, а то он издыхая.
– Зачем мне твой дохлый кот?
– Он не мой, от дачников осталси.
– Ну и хитра ты, Агреппина: хочешь, чтобы я на исходе своих революционных лет возился с кошками и прочими шерстяными тунеядцами? Тебе-то чем не хорош этот брошенный кот?
– Всем хорош, только болея, издыхая мой котик…
– Прочь с моих глаз, глупая старуха! Чтобы я, полный прогрессивных замыслов, а также читатель газет, занимался лечением каких-то деклассированных котов?
– Возьми яво, Пал Иванов, ведь ты у нас вечный дедушка, у тебя усё получаетца!
– Я не кошачий доктор, лечить животных не умею.
– Зато человек ученай, больших начальников вживую видал, от тебя вешшая сила исходить!
– Никакой нечистой силы во мне нет, ты, баба, в этом вопросе не заговаривайся, во мне есть один только материализьм! Ты бы, лучше, старуха, чекушечку для меня организовала, а то я со вчерашнего больной.
– А вот табе и чякушечькя, как же… тово самое… приготовила… – Грепа с загадочным выражением лица извлекла из фартука маленькую бутылку, наполненную мутной жидкостью, заткнутую пивной пробкой.
Пал Иваныч подтянул ремень на тощем гимнастерочном животе, взял мутноватую чекушку, откупорил ее о край стола. Разговор про кота переменился, теперь бабка была уверена, что старик “примя меры” и кот выздоровеет.
– Где существо? – осведомился старик, наливая себе порцию самогона в алюминиевую кружку.
– Тама, в сенцах, в кошелке ляжить. Он хоть и больной, но чижолый, насилу доташшила – ох и здоров!..
Грепа сходила в сени и, постанывая, причитая, принесла кошелку с котом.
Пал Иваныч тем временем выпил самогонки, крякнул и уже закусывал каким-то странным остаточным сухарем, похожим более на кусок засохшей глины, нежели на съедобное вещество.
Грепа, заметив это, вздохнула. Она поняла, что прокормить кота старику будет непросто, придется ему помогать. Не жалко ни творога, ни молока, ни покупной колбасы – лишь бы котик поправился в полуголодном режиме Пал Ивачевой хаты.
Кот – тощий, длинный, желтый – лежал на дне корзины и большими синими глазами вопрошающе смотрел на два морщинистых старческих лица, склонившихся над ним.
– Ну что, рыжая контра, худо тебе? – спросил старик.
Кот печально моргнул.
– Ты с им поласковей! – попросила старуха. – Я и табе и яму каши и молока принесу – обои покушаете!
– Тащи! – разрешил старик.
Но бабка Грепа уходить не торопилась, все рассказывала историю кота, с такими взмахами рук и улыбчивым интересом лица, как если бы это был человек. Ведь как всё необыкновенно получилось: к Грепе на лето приехала из Москвы племянница с детьми: две девочки и один мальчик, который очень шебутной, вот вырастет и будет таким же колготным, как и Пал Иваныч. А привезли они с собой толстенького, круглого, как мячик, рыжего “загранишного” котенка – вот этого самого, который вырос… Котенок не простой, на кошачьем базаре купленный, с паспортом и родословной.
– Получается так: дети уехали, и барские замашки кота кончились, стал он безымянным кошачьим пролетарием! – хохотнул Пал Иваныч, довольный тем, что хоть кто-то в этом обуржуазившемся мире разделил его полунищую судьбу.
Но он-то Пал Иваныч, жизнь пытался переделать на справедливых основах, а кот так и остался существом бесполезным даже в мышином отношении, потому что коты плохо ловят мышей, и вообще они ленивые паразиты на свете. Одна от них польза, но существенная – можно погладить по гладкой шерсти в минуту задумчивости, потеребить тонкие мягкие уши, почесать забавный кошачий подбородок, поднятый в позе минутной преданности хозяину (коты ведь они сами по себе!), помять круглый пуховый живот…
– Такой он был харошенькай, ну прямо светяшшийся котик, красивай, будто прынц! И пачпорт при ём с медалями нарисованными, до сих пор у шкапе ляжить!
– “С медалями”, “ляжить”… – вновь разгневался ветеран. – Ты мне еще про генеральские погоны расскажи… Все эти “прынцы” – контра и враги народа!
– Остынь, батюшка, не ругайси почем зря, послухай сюды-то… У котов другая жизня, не человеческая, а простая… – Теперь уже бабка на Пал Иваныча прикрикнула и даже притопнула ногой, обутой в широкую галошу на шерстяной носок.
Старик от такой смелой ее выходки притих и начал вновь усиленно жевать неподдающуюся хлебную корку.
– Дети баловали котика, кормили какими-то специяльными кубиками и шариками, на базаре колбасу дорогую покупали, и чем они яво толькя не потчевали…
– Ах, вот оно что! – Старик яростно топает старым хромовым сапогом по немытому полу. Медная проволочка, с помощью которой подметка крепилась к сапогу тихо дрынкнула, подметка опять отвалилась и стала хлябать по доскам пола при малейшем движении – вот сколько хлопот и раздражения из-за котовской хари! Даже дети обуржазились в процессе игры с дорогим рыночным животным под старинным дешевым названием “кот”! Ветеран припоминал: бродил по соседской крыше рыжий лохматый шар размером с собаку, поглядывал презрительно на бедно одетого старика, и такие высокомерные круглые глаза были у этого кота, будто он и был главным представителем мирового капитала…
Наклонившись над корзиной, старик добавил уже более миролюбиво:
– Что, хреново тебе, лохматая мордуленция?
– Ты, старый идол, не ворчи, слухай, что я тебе скажу!.. – опять приставала с разговором бабка. – Котик рос, бегал где попало, и от деревенской грязи завелися у ём глисты, племянница взялась яво лечить, накупила разных таблеткав, стала ими котика беспрестанно пичкать. И так залечила, что от етих таблеткав усё кошачье нутро задеревенело, кишки перестали работать. И ничего он, беднай, ни кушая, даже колбасу по сто пятьдесят рублей за килограмм, сметану домашнюю отвергая, ни разочку не лижа, и совсемочки не нюхая… Таперича гости уехали, а котика мине оставили, и даже не поплакали по ём, хоть он и помирая.
– Как это “помирая”? – хмыкнул старик, наливая себе в кружку вторую порцию. – Кто произнес это глупое слово – “помирая”? Коты – предметы живучие! И ты, товарищ бабка, должна вполне это знать.
– Коты живучие, но этот городской, загранишнай, считай прынц по пачпорту!.. – всхлипнула Грепа. – Ничаво не жрёть, хоть ты пропади совсем! Я ему из пипетки молоком в рот капаю – тем и живёть пока…
– А я что буду делать с ним? – Пал Иваныч морщился от выпитой самогонки, снова припоминая насчет закуски, которой в доме совершенно не было. – Неси, старая, кашу и молоко, а то я тоже начну умирать в качестве голодного субъекта.
Старуха принесла ему каши в алюминиевой небьющейся миске и молока в старинной глиняной махотке.
Ради пробы бабка налила молока в пустую консервную банку, валявшуюся на полу, но кот даже не пошевелился, и равнодушно моргая, лежал возле порога, собирая остатками пуха живота натоптанную домашнюю пыль.
Пал Иваныч взял кота за шкирку, потыкал мордой в молоко. Но кот даже не открыл пасть, а только фыркал.
Поохав, бабка собралась уходить по своим домашним делам, а ветеран решил вызвать на помощь своего друга, старого фельдшера Николая Августовича Келлера. Сама Грепа была с семейством Келлеров в неважнецких отношениях с тех пор, как поругалась с его женой из-за кур. Ради будущего приглашения Келлера Грепа вынула из большого кармана фартука еще одну чекушку – для угощения “дохтура”.
– Николай Августович не доктор, а фельдшер, он давно уже пенсионер, и, хотя животных он не лечит, я его уговорю! – пообещал старик.
– Пушшай хоть осмотрит котика и лекарству ему выпишет! – вздыхала Грепа. – Иди к яму быстрее!
Она ушла, а Пал Иваныч, разморенный чекушкой и закусивший хорошей, хотя и холодной рисовой кашей, а также съев коляску колбасы, принесенной Грепой специально для кота, прилег на топчан и проспал до обеда.
Кот в это время дрожал от болезни в кошелке, поставленной на лавку.
Келлер
Спустя два часа старик встал, подвязал отвалившуюся подошву на сапоге новой и очень даже красивой медной проволочкой, отпил немного молока, поморщился и пошел к фельдшеру.
Идет ветеран по тропинке, опирается на палочку, оглядывается по сторонам: в поселке всё по-старому, только вместо паровоза так же заунывно и протяжно гудит за лесом тепловоз. Вот мальчишки бегают с мобильными телефонами, которые на самом деле есть простые коробочки – эти коробочки кукарекают, в них надо говорить разную ерунду, как по настоящему телефону.
Дом бывшего фельдшера неподалеку, Николай Августович в тот день и сам болел, и, когда Пал Иваныч зашел в дом, то увидел, как хозяин растирает свои белые тощие бока какой-то вонючей дрянью.
Пал Иваныч приветствовал его с хмурым видом, для вежливости придержал козырек полувоенного тряпичного картуза:
– Ты, товарищ Келлер, оказывается, тоже хвораешь, чем роняешь свой авторитет советского целителя.
– Доктора имеют возможность также болеть, я более тем простой фельдшер! – обернулся из-под собственной процедуры Николай Августович. Он всегда говорил немного в нос и как бы с акцентом, переставляя в предложениях слова, хотя родился и всегда жил уже в России, а его отец был пленным обрусевшим австрийцем первой мировой. – Я учился быстро на курсах, людей в деревне лечил, почти самоучка.
– Не скромничай, Николай Августович, ты прекрасный доктор, к тебе до сих пор народ обращается!
Келлер, довольный похвалой, как-то забавно шамкнул ртом, надел на растертое блестящее тело синюю рубашку в складках, начал медленно, на ощупь, застегивать пуговицы. Затем взял с вешалки серый двубортный пиджак, медленно водрузил на голову фетровую шляпу и напомнил жене, что-то делавшей в чулане за занавеской, чтобы она покормила поросенка, потому как он уходит к больному.
Из-за печки вышла Келлерова старуха, как две капли воды похожая на Грепу, в таком же неряшливо повязанном платке, молча кивнула: ей хотелось расспросить Пал Иваныча, кто там у него заболел, но муж в течение долгой жизни отучил ее от лишних слов.
– Лечить будем кого? – спросил Келлер.
– На месте узнаешь… – загадочно ответил Пал Иваныч.
Оба старика не спеша идут домой к Пал Иванычу.
Келлер обходится пока без трости, ветеран опирается при ходьбе на самодельную ореховую палку. Он, как всегда, вышагивает с гордым видом, вскинув голову и оглядывая всё вокруг. Келлер задумчив, голова его по привычке наклонена, взгляд рассеян.
Пал Иваныч пытается разговорить Николая Августовича на мировые революционно-политические темы, но фельдшер угрюм, в его лице нет никаких мыслей.
Пришли в дом к Пал Иванычу, и фельдшер, сняв пиджак и закатав рукава рубашки, по привычке помыл руки под звякающим рукомойником, прибитым разболтанными ржавыми гвоздями к стене, хотел попросить полотенце, но, взглянув на Пал Иваныча, передумал и вытер руки о влажную тряпку, висящую возле рукомойника на ржавом гвозде.
Затем Николай Августович приступил к осмотру кота, которого Пал Иваныч вынул из корзины и разложил для удобства процедуры на расстеленную газету. Пощупав коту живот, Келлер вздохнул, обнаружив твердые комки неработающих внутренностей. Он открыл животному пасть, осмотрел слизистую оболочку – она была не розовая, но болезненно-фиолетовая, в белесых пятнах.
– М-да… – многозначительно произнес Келлер.
Пал Иваныч с выжидательным прищуром смотрел на него.
Фельдшер строгим голосом, чуть покачивая пальцем, округляя яркие синие глаза, произнес заключение:
– Животное совершенно отравлено лекарствами происхождения непонятного, в результате не представляется возможность лечения медикаментами… Обращайтесь к народным средствам, уважаемый!
– К каким же таким средствам? Я теперь ни во что “народное” не верю!
– Почему же такое?
– Да потому что народ перестал производить революционные действия после гражданской войны и впал в “идологическую” спячку.
– А-а-а… – дипломатично протянул Келлер, напуская на лицо вид человека, совсем не разбирающегося в отвлеченных проблемах. – Народного лечения смысл и вещества вам, дорогой Пал Иваныч, подскажут знахари, вы с ними поддерживаете, мне насколько известно, отношения дружеские.
Действительно, был еще в поселке знахарь – дядя Михай, но тот пользовал в основном пожилой народ, а тут кот – животное!..
В голосе фельдшера прозвучали ревнивые нотки. Пал Иваным между тем напряженно думал: кто сможет вылечить кота? Тем не менее, Келлер прописал настойку из трав – надо сходить в аптеку и заказать ее.
Появилась вечно хлопотливая Грепа, принесла старикам добавочную чекушку. А еще яичницу на горячей сковороде, придерживаемой фартуком, а также отварила кусок вчерашней колбасы, предназначенной для подкрепления кота.
Обед прошел скучно, потому что Келлер на политические темы разговаривать не любил, а все местные новости были озвучены Грепой, наблюдавшей с лавки за трапезой стариков.
Лечение
За лечебной микстурой в аптеку старик забыл сходить, к тому же деньги, выделенные Грепой на лечение, он потратил на пиво.
В этот и последующие дни он решил лечить кота голодом. Дает ему с утра пшенную кашу с кислым молоком:
– Не хочешь? А под трибунал за уклонение от пищи не желаешь ли пойти? – И вновь кладет животное в угол хаты на коврик.
– Ты его совсем заморил…– Грепа тихо плачет, присела на лавку. – Сходи что ли, к знахарю Михаю, он травками да приговорами лечит.
– Ну вот еще, буду я по лесам бродить, колдунов искать… Вдруг я уйду, а мне почтальонка пенсию принесет?
Довод резонный, Грепа молчит.
Пал Иваныч почесывает в тощем пуховом затылке удлиненной дынеобразной головы: кота все-таки лечить надо. И так уж за него магарыча выпито порядочно. Ворчит:
– Из-за тебя и твоего кота, бабка, я совсем забросил чтение газет…
Старик в прежние дни любил ходить в библиотеку, где читал все газеты подряд, и, начальственно щуря глаза за толстыми стеклами очков, ругал как мировую, так и современную российскую буржуазию. Оставшись без чтения и ощущая болезненную пустоту в голове, ветеран жалуется больному коту на разнообразные мировые проблемы.
Кот смотрит на старика печальными глазами, от голода и требовательных речей старика он начинает понемногу есть. Солидную роль в лечение кота играет валерьянка, за которой Грепа была специально командирована в аптеку. Животное постепенно выздоравливает, спустя неделю уже довольно резво прыгает на тощую грудь лежащего на топчане Пал Иваныча, заглядывает ему в глаза.
– Колбасы у меня, усатый товарищ, не получишь ее за отсутствием таковой!
Старик понемногу привыкает к коту, иногда гладит его темными, изломанными в давних пытках пальцами.
– Не подлизывайся ко мне, представитель домашней живности! Прынцем тебя все равно не назову из прынцыпа! – шутливым тоном произносит ветеран. – Но ты мне объясни: в чем же твоя кошачья ничтожность и одновременно незаменимость малого существа? Почему народ в целом любит и одобряет кошек?
Кот молчит.
– А назову-ка я тебя Марсом! – говорит задумчиво старик. – Ты такой же молчаливый, как эта загадочная планета!
Иногда Пал Иванычу казалось, что кот умнеет от простого сочувствия к старому человеку, особенно когда ласкается, скользя по дряблой стариковской коже пухом прислоненной шарообразной головы с мягкими ушами, его мурлыканье почти как слова.
“Обязую тебя организовать речь!”
– Коты все должны быть говорящие! – назидательно произносит Пал Иваныч и поднимает вверх кривой указательный палец – Как в сказке. Я ведь знаю, что при коммунизме все люди и животные будут равны в общественном положении!
Грепа сидит на лавочке, она раздобыла свежего творогу. И старуха, и Марс, сидящий на лавочке, настороженно смотрят на усохший командирский палец Пал Иваныча.
Старик с загадочным видом достает из шкафчика круглую коробку из-под дореволюционного монпансье, съеденного неизвестно кем. Коробочка почернела от ржавчины, но все еще хранит рисунок трактирных розочек и диковинных зверей, вставших на задние лапы.
– А вы знаете, что в этой коробочке? – спросил старик, поворачивая голову то Грепе, то к Марсу.
Те переглянулись: откуда им чего знать?
Ветеран объяснил, что этот “научный” порошок, хранящийся в коробке, приготовил по его заказу в 19-м году пленный питерский ученый, который занимался разными опытами в сарае под замком, там же он изготовил из подсобных материалов данный порошок, благодаря которому звери смогут понимать человеческий язык. Таким образом, еще в те времена Пал Иваныч собирался привлечь звериный и прочий окружающий мир на большевистскую сторону и отстоять в классовых битвах интересы российского, а затем уже и мирового пролетариата.
Старик осуждающе взглянул на кота:
– Ты, братец, выглядишь как шерстяной буржуй, я научу тебя с помощью порошка говорить политическим языком! Выпишу с пенсии нужные газеты, и ты будешь мне их вслух читать.
Зеркало
В похмельные минуты, когда нет сил сходить за самогонкой к Паучихе, в старом зеркале, если в него долго смотреть, возникает темное, в колючках серебристой щетины удлиненное морщинистое лицо. Это означает, что в данный момент количество зла в зеркале превышает норму, и оно, это таинственное зло, черпается из глубин зазеркалья.
Откуда же взялось желтое, в трещинах, зеркало в бедной и приземистой деревянной хате? Овальная резная рама с завитушками сделана старинным дорогим мастером. С рамы за минувшие десятилетия осыпалась чешуйками краска, на голой древесине обнажились крохотные, размером с маковое зернышко, ходы жучков-древоточцев.
Пал Иваныч помнит отчетливо: зеркало еще в позапрошлом веке висело в доме барина Тужилова, дворовый мальчик Павлушка каждый день протирал его замшевой тряпкой, разглядывая свое отражение, раскрывал от удивления рот. Он мог часами смотреть в это зеркало, как нынешние дети засматриваются на экраны компьютеров, но старший слуга метелкой прогонял Павлика на кухню.
Тогдашний ученый-самоучка по фамилии Очаяев, друг Тужилова, провел над зеркалом эксперимент: удалил прежнюю серебряную амальгаму и залил стекло с обратной стороны другим зеркальным составом, сваренным в реторте на медленном огне из сплава ртути и загадочных порошков, присланных ему из Германии алхимиком Стопариусом.
После этой операции зеркало самым утопическим образом стало выдавать пейзажи далекой справедливой жизни, показывать колонии счастливых поселенцев, занимающихся общественным трудом и поровну распределяющих прибыль. В зеркале стояли красивые ажурные башни, посредством которых люди зазеркального коммунизма обменивались правильными мыслями.
Усадьба барская в восемнадцатом году была сообща разгромлена здешними крестьянами, а зеркало неведомым образом очутилось в хате активиста Павла. Спустя десятилетия зеркало ему надоело, много раз Пал Иваныч собирался выкинуть его на помойку… Но не выкидывает, и по утрам, особенно с похмелья, он встает и по привычке заглядывает в зеркальную шевелящуюся пучину, потемневшую до штормовой синевы, как в сказке про золотую рыбку.
Кот Марс трется о подрагивающие босые ноги старика, торчащие из кальсон, словно желтые куриные лапы, затем вскакивает на табуретку и тоже смотрится в зеркало – отражение потолстевшего кота оживляет потусторонний хмурый пейзаж, радужным уголком зеркало захватывает башню связи, видную из окна хаты.
Вот опять старика овевает прохладный ветер, летящего из зеркала.
Марс топорщит шерсть, раздувает хвост, шипит, раскрывая алую пасть с белыми зубами.
Летят вместе с ветром холодные, колкие, как снежинки, невидимые частички зла. Оттуда то и дело высовываются острые акульи морды и откусывают своими желтыми зубами сочные куски материалистического мира, который не в силах сопротивляться им даже диалектически. И как ни колдуй, как ни проводи дрожащим пальцам по пыльным трещинам желтого стекла – возврата к прошлому нет. Кто же вернет зеркалу его коммунистические свойства? Жив ли за границей алхимик Стопариус?
Грепа заходит в хату, ругает Пал Иваныча, уставившегося в зеркало:
– Что же ты идол старорежимнай, никак не поймешь, что жизнь обратный поворот сделала? Мы люди простыя, нам надо жить сабе поживать, и про большие дела не рассуждать, а ты все чевой-то ворчишь. Заладил: “Башня, башня…” А што твоя башня? Она тоже, ведь, другая, не тогдашня, а сегодняшняя…
Кот спрыгивает с табурета, бежит, шлепая лапами, к Грепе.
– Ах ты, умный Марсик, я табе куриных косточкав принесла… – ласково приговаривает старушка, кладет в кошачью миску припасенный гостинец.
Старик отворачивается от зеркала и садится за стол. Он уверен, что Грепа принесла ему гузку от вареной курицы – самое мягкое мясо для его беззубого рта. А вот и мясо! И не только гузка, но и куриная шея, которую старик любит обсасывать, косточки он плюет прямо на пол – Марсу.
– В зеркале я оппортунистом выгляжу по сравнению с башней… – вздыхает он, после того как обглодана последняя косточка, теперь уже хрустящая в крепких зубах Марса. – Но я, товарищ Грепа, оппортунист вынужденный, по старости. И я вовсе не уклонист, потому что рассуждаю вполне общественно!
Грепа ушла, а старик сходил к Паучихе, купил на последние пенсионные поллитру, заткнутую газетной пробкой, поставил на стол, отдышался.
Зеркало зависло в простенке хаты неспокойным штормовым морем, ветеран торопливо наполнил толстостенную рюмку, сохранившееся также с барских времен. Рюмка похожа на лампадку, и это немного смущает материалистического старика, однако другой посудины под рукой нет, и он торопливо выпивает ее содержимое.
Затем не выдерживает и снова встает, подходит к болотистой желтизне зеркала. Там качается какой-то смысл, он постепенно становится светлее, на фоне каких-то зданий проступает отвратительное лицо, на котором Пал Иваныч угадывает философические оттенки зла. Пенсионера овевает зеркальный холодок противной истинности.
Время в зеркале то ускоряется, то замедляется. Радуга, рожденная в уголках зеркала, медленно ползет по бедной комнате.
“Откуда она берется, эта волшебная и вечная молодость зла?” – размышляет старик.
Доглядевшись до полностью самого себя после пяти стопок, старик малость свихивается с ума.
– Проклятая Паучиха, опять подсунула вместо хорошей самогонки какую-то “Максимку”! – ворчит старик, но, тем не менее выпивает еще одну стопку. – Зато дешево, как при социализме! Почему со мной в данный момент происходит невероятное? Или само по себе бывшее барское зеркало дурит?
Пал Иваныч будто поневоле разглядывает свое отражение, которое ему не нравится, он таким себя не признает.
Глубины зеркальности колышатся, темнея и густея вдали, будто волны из киселя.
Второе “Я” смотрит на Пал Иваныча и словно бы издевается над ним. Да это же он, дворовый мальчик Пашка, одетый в залатанный армячок и обутый в лапти.
“Нет, это не я, а бесенок какой-то… Ведь я уже в детстве учился социалистическим идеям у нашего учителя по фамилии Отчаев!”
Старику хотелось выковырнуть свое отражение и надавать ему тумаков.
– Не смейте называть меня оскорбительными словами! – запротестовало отражение. – Я требую, чтобы меня называли “господином”!
– Ишь ты какой!.. – злорадно хмыкнул старик. – Расплодились после перестройки типы, которые хотят, чтобы их называли “господами”!
– Дело не в слове “господин” а в том, что оно означает признак современной цивилизованности! – пискнуло отражение.
– Знай же, бесовская рожа, что, пока жив я, старый потомок русских крепостных крестьян, подобное обращение в корне недопустимо! Тени Бакунина и Отчаева еще долго будут бродить по России! Вот помру, тогда делитесь себе на рабов и господ, как хотите!
Рама скрипит, пучится, дышит деревянными цветами, тленным духом мельчайших насекомых, проточивших в ней едва заметные, с игольное ушко, ходы, умерших по окончании века в своих достигнутых пещерках.
Бес не один раз уговаривал старика войти в зеркало и таким образом вступить в партию зазеркальности, сделаться другим человеком.
– Ваше бесовское мнимое царство мне ни к чему? И ты мне призрачные идеалы не разводи, я в тебя, идола отраженного, не верю!
Легче войти в чужие сени, чем в собственное зеркало, к тому же ветерану надо идти на собрание ветеранов райцентра. Бес зеркала исчез, а само зеркало потемнело, в нем будто зеленая вода дрожит.
Кот Марс тоже смотрится в зеркало, трется о босые куринообразные ноги Пал Иваныча. Улыбающееся пуховое существо словно бы готово заговорить человеческим голосом.
Голод вернулся
– Дяхволт объявили, слыхал? – бабка Грепа опять объявилась, в хороший теплый денек без привычного “зрастья вам, суседушко” перевалилась через порог в своем мешковатом платье, трясущаяся и бледная, словно принесла весть о войне.
Старик в это время дремал на топчане, на груди его вздымалась раскрытая толстая книга Маркса – любимое чтение ветерана. В “Капитале” он не понимал ни строчки, но в доме его держал, точно так же как Грепа держала в своей хате Евангелие, которое она иногда нараспев читала, не вникая в смысл слов.
В ногах ветерана дремал кот, и тепло от накормленного животного шло к желтым ороговевшим пяткам старика. Было такое ощущение, что ветеран не дышит, и Грепа долго и с обычным испугом долго вглядывалась в его морщинистое, как у мумии, лицо: неужто преставился?
Кот шевельнулся первым, открыл светящиеся круглые глаза, уставился на Грепу. Старик вслед за котом вопросительно взглянул на старуху.
– Дяхволт объявили! – повторила Грепа. – Уставай…
– Пошла ты к энтой матери со своим “хволтом”? – осерчал ветеран. – Не мешай обдумывать крушенье матерьялизьма.
– Дурак ты, Пал Иваныч, хоть и толстые книжки читаешь.
– Какой еще “хволт”, чего ты опять выдумала?
– Вот табе и чаво… – старуха горестно села на лавку у двери. – Голод будя, аль конец света. Вот табе чаво – башка твоя упёртая, жалезная!..
Кот продолжал лежать в ногах Пал Иваныча, зевал.
Грепа приветливо кивнула Марсу, она все еще по привычке считала его своим. В доме старухи теперь жили две кошки, Даня и Маня, из-за которых Марс воевал с другими котами. Когда Марс с воплями гнал чужих котов, Пал Иваныч одобрительно кричал снизу: “Гони, марсианин, кошачью анархию! Долой рыжих и лохматых оппортунистов! Да здравствует Марс – кот космического масштаба, животное революционных кровей!”
Однако кот как был индивидуалистом, так и остался! Только бы ему лопать пищу да спать на коврике.
– Ну я пошла, что ли?.. – Грепа, держась ладонью за спину, встала с лавки, огорченная тем, что весть о “дяхволте” на ветерана никоим образом не подействовала. Да и что мелочные “дяхволты” человеку, участвовавшему в конных сабельных боях с классовым врагом!
Грепа подошла к топчану, наклонилась над пахучими ногами старика, взяла кота на руки, с трудом разгибаясь от тяжести, перенесла животное на сундук.
– Посиди тут, милок, а я твой коврик вытрясу.
Коврик был очень пыльный, в рыжей шерсти, бабка с удовольствием вышла из затхлой непроветриваемой хаты во двор, вытрясла кошачью подстилку. Такие самодельные коврики, сплетенные из разноцветных лоскутков, клали в старину в крестьянских хатах на земляные полы, эти коврики называли в народе “махрятками”. Бабка трясла коврик, а сама думала про Пал Иваныча: “Пенсию старый дурачок пропил, на чево ему таперя жить, – вот и уся политика такейная! Картошка, слава богу, подросла, огурцов на грядках вдоволь, помидоры краснеют. Удобное для дехволта время выбрали, без картошек было бы совсем голодно”.
Вернувшись в дом, Грепа постелила коврик на место, переложила на него тяжелого Марса, разглядывающего ее своими сонными глазами.
К вечеру ветеран решил перекусить. Взял ржавую лопату, пошел на огород, начал копать картошку.
Прицелившись под куст лопатой, надавил на вихляющуюся рукоятку, пожелтевшая картофельная ботва качнулась, завалилась набок, на почве, как на черном бархате, лежали белые молодые картофелины. Старик наклонялся и, задерживая дыхание, собирал клубни в ведро. К концу работы лезвие лопаты заблестело, в ней появилась зеркальность, и этот факт старика почему-то обрадовал.
Коту было скучно сидеть дома, и он вслед за хозяином приплелся на огород, большие лапы утопали в во вскопанном черноземе. Марсу нравилось лежать на свежей подсыхающей земле, которая чистила ему шерсть. Кот молча смотрел на Пал Иваныча, копающегося в земле.
– Не любишь ты, Марс картошку! – с упреком произнес Пал Иваныч. – Да и кто ее сухую любит – без мяса и подливки?.. Не горюй, лохматый товарищ, если пенсию не будут приносить, Грепа тебя чем-нибудь подкормит, у нее коза в наличии имеется. По старинным понятиям Грепа – подкулачница!
Пал Иванычу тоже доставался каждый вечер стакан козьего молока. Ему хватало. Однако Марс не наедался, похудел, шерсть на нем свалялась комками, он бродил по двору, озираясь на порхающих воробьев, прислушивался к писку мышей в сарае. К сожалению, ловить воробьев и мышей Марс не умел.
Теоретические будни
Сварив чугунок картошки, Пал Иваныч садится в свой “красный” угол – обычно в таких углах вешают иконы с лампадкой, а ветеран прибил к стенам портреты пролетарских вождей всех времен и народов, от теоретика Маркса до генсека Горбачева.
Старик накладывает вареные картофелины в мятую алюминиевую миску, толчет их обгрызенной деревянной ложкой, подливает молока для смягчения крахмальной жесткости пищи.
Тут и Грепа вовремя появляется: вот вам, ребята, хлеб – сама пекла!
Оказывается, у нее в запасе мешок белой муки! Хлеб рыхлый, пресный, прилипает к голым деснам.
Посмотрев на ходики, Пал Иваныч ахает, встает с лавки, едва не опрокидывая картошку, кидается к тумбочке, втыкает дрожащими руками шнур в розетку – начинает гудеть старинный ламповый телевизор – сейчас будут передавать новости. Аппарат гудит, медленно прогревается, внутри его щелкают искры. Спустя минуту на стеклянном заляпанном экране начинает плавать тусклое изображение. Фигурки людей дергаются, складываются пополам, говорят правильные общенациональные слова. Показывают очереди в банках, старушек, которые не смогли получить пенсии, и прочие безобразия. Повторяется страшное слово: дефолт! В старину с таким же страхом народ произносил более привычное слово – голод!
– Поморють они людей!.. – Грепа подслеповато вглядывалась в экран.
– Хрен нас возьмешь! – Пал Иваныч стучит ложкой по столу, крупинки картофеля разлетаются во все стороны.
Кот, лакающий молоко из миски вздрагивает, с испугом смотрит на людей.
А еще Марс, как ни странно, начал есть вареную красную свеклу, и мог наперегонки с Пал Иванычем съесть два куска подряд. Старик же любил бурак не только за сладкую мякоть, но и за алый цвет справедливости!
Башня
Воздвиглась вдруг на окраине поселка, в ста метрах от дома старика башня сотовой связи. Оставшиеся на всю улицу три коровы с удивлением поглядывали на это невесть откуда взявшееся сооружение.
Бабке Грепе хоть бы что: не удивляется! Ее ничего на свете не касается!
Старика это русское безразличие ко всему на свете до предела возмущает, потому что он сам интересуется, и в этом видит свою прогрессивность.
– Чудо техники! – объясняет он Грепе, показывая на башню костылем.
– Нам-то какая забота? – вздыхает старушка, ведущая козу привязывать к колышку. – Стоит башня сабе в сторонке, никому до ей дела нетути.
– Глупая ты бабка! – негодует старик. И рассказывает ей, что есть на свете еще и такой город Париж, столица мировой буржуазии, о котором он читал в петроградской газете в восемнадцатом году. В той газете была нарисована такая же башня.
– Мужики говорят, что в нашей башне семьдесят метров роста, она огромная для сельского масштаба! – Ветеран задирает голову, чтобы взглянуть еще разок на башню, которая ночью светилась красными завлекательными огоньками, становясь совсем загадочной, растворяясь железными ребрами в сизой полутьме.
Старику иногда мерещилось, что это марсиане спустились на луг возле бывшего свиноводческого комплекса. Вот было бы славно познакомиться с передовым марсианским учением о благоденствии и процветании всех народов космоса!
Башня светит во тьме огоньками, словно украшенная елка. Огоньки не мерцают, но все равно как бы живые, будто хотят что-то сказать. Сквозь дремоту Пал Иванычу мерещится, как башня подходит к нему, и обнимает его своими ажурными руками.
Александр Титов