И я, и они, — все мы ее любим. Но любим по-разному: я ее жалею, они — берегут. При этом они не вполне доверяют мне, а я им. Они считают, что жалость – проявление слабости, я же – что их сила слишком часто становится объектом манипуляции со стороны тех, кто чужд и им, и мне. При этом допускаю, они считают меня запутавшимся в идеях неудачником, витией, соцерцателем-одиночкой, а я их – людьми, безусловно, серьезными, но самонадеянными и в общем интеллектуально зависимыми…
Дешифруем. Она – это Россия, они – это органы госбезопасности, и я – русский писатель, иногда сам по себе, иногда под псевдонимом.
Пристальное их внимание к себе я почувствовал десять лет тому назад, когда самиздатом опубликовал роман «Сволочи московские». Где-то решили, что автор – подвид литературного сепаратиста и, следовательно, оставлять его без присмотра не стоит. Поэтому и попросили парня, который был когда-то секретарем комитета ВЛКСМ на 1-м Часовом, где я в конце 80-х трудился не покладая слов в заводской многотиражке, связаться со мной этак по-приятельски и порасспросить о том, о сем.
Сверх-подозрительностью я не отличался, но тут и особой проницательности не надо было, с другой-то стороны. Приятелями мы никогда не были, сам он мне прежде не звонил, да я ему и не был интересен. И вдруг звонок – спустя столько лет. Как там жизнь, чем занимаешься, давай пивка по кружечке… От встречи я не отказался, и по некоторым прямым и косвенным вопросам и признакам понял, что меня что называется слегка «разрабатывают»…
Да и чему удивляться? Представьте себе человека, который, еще будучи редактором АПН, публиковал (за псевдонимом Герман Кантимир) статьи в прохановском «Дне», потом и в «Советской России». О чем писал? О разном. В дореволюционной заметке («День», 92-й) «Утро на панели» – о том, как стремится растлить юные души новое телевидение реванша. Поработав в пресс-службе Федеральной комиссии по ценным бумагам и фондовому рынку – о том, что там реально происходит и как нам реально выстраивает весь фондовый рынок агентура Штатов. Да мало ли тем и людей бедовых в постперестроечной России было…
Но, пожалуй, рефреном звучавшей темой была тема неприятия Мегаполиса, несущего метастазы неолиберализма, попытка призвать к борьбе с ним, попытка показать, что столицу давно пора вывести в какой-нибудь город-сателлит (и уж во всяком случае не в прежнюю столицу, северную, а в маленький такой городок, компактный, эффективный и прозрачный). Отсечь весь криминал, коррупцию и деструкцию лоббистов, двадцатиэтажно восседающих друг у дружке на шее. Как это сделал Назарбаев у себя в Казахстане. Вашингтон, столица США, был и остается строго чиновничьим городом. Да, столица американского образа жизни – Нью-Йорк, но не в нем все решается.
(Тему, впрочем, толком озвучить так и не удавалось, она всегда была табу. Да и журналистская братия в основной своей массе в общем-то «не догоняла» смысла. Стандартный ответ: «Брось, не выдумывай…» Каково же было мое удивление, когда идею переноса в своей воскресной программе на канале «Культура» недавно вбросил Виталий Третьяков – в компании звезд отечественной политологии. Большинство приглашенных высказалось «за». Скорее всего, это имело целью просканировать общественное мнение в электоральных целях, хотя не исключено и бескорыстное целеполагание.
Еще я писал о соцдарвинизме, а точнее, о том невообразимом рагу из мифов, что исповедуют те, кто в 93-м расстреливал будущее России или стыдливо отводил глаза от Белого дома – и с того времени всемерно стремится охранить свои приобретения. Писал, что разоблачать надо не преступления нового русского века, а его психологию. Потому что он самым проникновенным образом и всей мощью своей пропагандистской машины стремится убедить в чистоте своих помыслов и благородстве намерений. И повергает обывателя в дионисийское опьянение новыми благами и соблазнами.
Из всех силовых структур тайные – вещь в себе, некая сверх-каста, которой доверены великие секреты и специфические полномочия. Со времени Елизаветы Английской их всемерно укрепляли и наделяли максимальными ресурсами. Они спасали от гибели целые государства, однако и зла причинили немало. История советских спецслужб – притча во языцех. Это и обрекло их на шантаж со стороны перестроечного либерализма. Потом их сто раз переформировывали, «деидеологизировали», им активнейшим образом навязывали «комплекс вины». (Что, возможно, и побудило некогда Бакатина рассекретить «прослушку» в здании американского посольства). Но это же дало и обратный эффект: по «закону компенсации» у позднесоветских структур госбезопасности выработалась, можно предположить, и некая «мания превосходства», стремление преодолеть этот комплекс, словно бы выместить весь свой прежний «обскурантизм» вовне.
Да и во все века были престиж и романтика профессии. И ведь отбор был, смею думать, строжайший. Брали привлекательных, видных, волевых, физически крепких и спортивных. Или неприметных, но волевых, толковых и ловких. Таких как Путин, например. Да и в аналитические и прочие центры мозги далеко не последние подбирались. Каста. Со временем то, что было продуктом искусственного отбора, стало восприниматься как естественное. И люди думали: да, мы сильнее… да, мы информированней… да, мы смелей и динамичней… да, мы лучше — но почему в таком случае стоим на страже «равенства и застоя»?
Романтика романтикой, престиж престижем, но в народном мнении «особистов» в общем-то не жаловали. С одной стороны взглянуть – защитники, с другой – соглядатаи… Их недолюбливали, побаивались и в реальной армии, в строевых частях..
Тогда, в октябре 93-го, страну «сдали» и те, и другие. Одни прохлопали, другие предали. Было ли это предательством? Может быть, просто ошибкой неведения? Но солдат есть солдат, и высшая его доблесть – в том, чтобы следовать присяге. Он присягает высшему закону страны – ее конституции. А конституция, хотя и вверяет всю власть в стране народным избранникам, но контроль над силовыми структурами поручает высшему исполнительному лицу. А на законодательный орган с утра до вечера лили грязь по телевизору. Первыми предали верхи, средние же и рядовые эшелоны «силовиков» были либо одурманены опиумом либерал-реваншизма и национал-монархизма, бездонно лившимся с голубых экранов, либо были откровенно безразличны ко всему.
Увы. Многим участникам той беды 93-го из числа силовиков внушили, что альтернатива в лице Верховного Совета, особенно в лице Хасбулатова и Руцкого, вообще была неприемлема. Один, дескать, покрывал авизовщиков, а другой и того неадекватнее – послал народ чуть не с вилами на хорошо охраняемое Останкино. Либеральные СМИ, цену которым мы теперь знаем, в карман за враками не лезли.
Бывший секретарь комитета комсомола с 1-го Московского часового завода, сказал мне тогда: чего ты хочешь, та власть была слаба, она шаталась – ее тронь и развалится…
Развалился и сам Первый московский часовой завод – и руины уже не дымятся. Исчез и семитысячный коллектив, восемьдесят процентов продукции отправлявший на экспорт. Словно в подтверждение логики Леши П., бывшего первого комсомольца…
Потом я понял, что так, как Лешу П., научили думать многих «силовиков». Просто привили такой мифчик – чтоб не думалось боевому народу, чтоб совесть не терзала. Тронь – и развалится…Дескать отжил свое, не нужен был тот прежний миропорядок, потому что был нежизнеспособен…
Постойте, да этак ведь можно крепкому и абсолютно здоровому человеку сунуть нож в спину, а потом снять шляпу и сказать: смотрите, он же не смог защититься, он совершенно нежизнеспособен…
Но давайте обратимся к истории – разве не с мифа о могучем новом племени людей большевики пытались утвердить свою власть? Ведь и Ленин писал: «Сила доказывает себя только победой в борьбе».
Вспомним кустодиевского «Большевика». Исполин с сердитыми глазами шагает по городу, переступая через дома. Он так велик, что дома ему просто по колено. (Если этот образ преломить в нашу нынешнюю плоскость, то вышел бы «силовик» или «новый русский бизнесмен»). А взять Горького, Шаляпина, Маяковского… — все это фигуры знаковые в своей могучести, на них и взгромоздилась новая эпоха.
Вспомним строки А.Блока – про скифов с жадными глазами…
Сколько в этих словах пассионарного напора, динамизма, стремления отринуть своей несокрушимой жаждой жизни все стареющее и отживающее век. Вспомним – какими ничтожными пузырями Владимир Владимирович Маяковский рисовал в своих агитках «попов», «буржуев» и пр. А сколько силы и новаторства в поэтических образах этого «агитатора, горлана-главаря»? Да что там – половина пропагандистского обеспечения социализма строилась на культе сильного, дерзновенного и витального, на культе покорителя времени и пространства. Сплошные парады физкультурников. Никто не воспевал серости и безликости, которыми щедро наделяют прежнюю эпоху ее критики… Утопичная она или неутопичная – еще разбираться, но это была эпоха с невероятно захватывающей эстетикой…
И в этой связи исключительно важно понять, что сила и харизма не имеют абсолютного имманентного значения. Это – инструмент. Важно, в чьих руках он находится. Любая завоевавшая власть эпоха пытается убедить массы в том, что она самая динамичная и жизнеспособная – и только по этой причине она находится на авансцене истории. И нет никаких оснований полагать, что исключительно нынешняя лучше иных способна культивировать идеалы саморазвития.
Я не собираюсь клясться в любви к отечеству – ни тупо и громоздко, ни образно и красноречиво. Я знаю одно: что русскому счастье, иному – смерть. Для меня, например, сенокос – абсолютное счастье. Помахать литовкой с недельку по росной травке, послушать пение птиц, посмотреть, как заря золотит луга, – вот оно, наше все после Пушкина. Для меня как для писателя мыслить и писать – тоже радость, и тоже не вторичная. Хотя и не абсолютная. А есть немало людей мыслящих, которым меня не понять. Особенно в больших городах.
К «Белому дому», которому суждено было быть расстрелянным, я приходил трижды. Полемизировал с кем-то, слушал людей у костра, где грелись охранявшие, маршировал в колоннах протестантов по Калининскому (Новому Арбату). Но в самую заваруху уже все перекрыли – не подойти. Возможно, это и уберегло тогда меня самого (не уверен – что мою честь).
Понимал, что страна могла единственно обрести спасение в народной демократии, которую как мог и воплощал российский парламент – пусть и несовершенный. Только он мог приостановить процессы деструкции, запущенные медведем-шатуном в руководстве страны, только он мог установить подлинное народовластие без ущерба для экономики, без социальных бурь и культурных вакханалий. Только он, наконец, и был способен со временем поставить сложную механику земского самоуправления, о необходимости которой твердили самые упорные (и заслужившие поощрения у Запада) умы.
В первую неделю Ельцин пускал людей к осажденным почти свободно. Милицейские кордоны не препятствовали. Потом появились лица в камуфляже. Обложили людей, словно волков, оставив единственный проход, сообщавший их с внешним миром. Если бы на защиту высшей власти в стране пришел хотя бы один москвич из сотни, то там была бы сотня тысяч человек. Медведь-шатун, возможно, и поостерегся бы кидаться на этакую тьму народа, боясь потерять лицо в глазах внешних «демократий». Дрогнул бы кто-то из его «силовиков», немногочисленных, но прозелитски дерзких. А те, что оставались пассивными, напротив – поднялись бы. Да и та завидовская вечеря 2-го октября (с Лужковым, Куликовым, Ериным, Степашиным, Грачевым, Черномырдиным и проч.) не стала бы движений резких делать…
Но людей было меньше, много меньше. Вначале – раз в двадцать против сотни тысяч, потом – в пятьдесят. Москвичи в своей массе уже почуяли, что сидят в самом центре большого пирога, и в этом их колоссальное преимущество перед всеми прочими. И главное: СМИ (и прежде всего телевидение) к этому времени были крепко схвачены сплоченным либеральным меньшинством, убежденным, что в стране многие годы существовал государственный антисемитизм, за что и следует всей неразумной стране отомстить.
Захват происходил в последние годы перестройки. Сужу об этом не как лицо стороннее, а как человек, немного знавший телевидение изнутри. В 1989-92 гг. работал редактором в телевизионной структуре АПН – Главной редакции видеоинформации. «Новые телевизионщики» обливали тогдашних нардепов липкой телевизионной слизью – смесью лжи, вымыслов, недомолвок, полуправд, прямых оскорблений и простеньких мифов. Простеньких – но как раз по желудку отечественному плебсу.
В этих условиях (и по причине девственности массового сознания) лишь немногие адекватно воспринимали происходящее. И далеко не все из этих немногих были готовы проявить себя как граждане страны и вступиться за ее честь. Так оно и будет отныне: незначительные в своей численности элиты управляют процессами, чуть большее число людей осмысливает происходящее – и подавляющее большинство ни бельмеса ни в чем «не сечет» или от политических процессов самоустраняется.
После расстрела Белого дома пришло понимание, что Москва не должна более оставаться столицей России, не имеет морального права. Как не имеет его и Санкт-Петербург, потерявший Россию в 1917-м. Столицей должен быть город-сателлит, абсолютно прозрачный город-управленец, а не развратный многомиллионный мегаполис с хеопсовой пирамидой криминала, коррупции, лоббизма и т.п.
Так я бросился душой в глубинку России. Когда-то исколесив и искрылив в журналистских командировках весь Союз, решил, что лучшая часть России – это ее срединная оседлая Сибирь. И еще решил, что личное счастье искать надо там же. Кому-то все это покажется нелепым и утопичным, но вряд ли непоследовательным…
Просто чуял, что должен достучаться до нутра глубинки, где «вековая тишина» (пользуясь некрасовским слогом), истолковать людям зло столиц, правду происходящего в них – и не того, что они вещали о себе, а самую народную суть – до основ, до кантовской метафизики. Только там, во глубине России, среди людей, чей разум не замутнен московским мозгоблудием, и можно обрести твердую почву под ногами, выбраться из интеллектуальных фекалий столиц.
Середина 90-х. К этому времени я уже много раз побывал в Алтайском крае, месяцами жил, ходил, как на работу, в центральную библиотеку и представлял себе картину событий в крае. Возвращался в Москву, по собственному почину брал интервью у А.А.Сурикова, шедшего на губернаторство под лево-аграрными лозунгами, публиковал в «Советской России». Без корысти, без всякого пиара, просто за державу было обидно. Отдали б в худые руки еще на несколько лет (и после свирепствовавшего в крае чубайсовского ставленника Райфикешта оставалось чем поживиться). Да и верилось в Алтай, как же нет, ведь в 96-м он проголосовал против Ельцина…
А главное, сердце болело за край, за Сибирь-матушку да за Россию-бабушку.
В это время либеральные СМИ-концерны только-только запускали свои щупальца в провинции. Так пошла в регионы в газетных вкладышах и приложениях московская «местечковость большого стиля». К названиям новомодных столичных изданий прилагалось «…на Камчатке», «…в Новосибирске», «…на Алтае».
Я же, наивный, мечтал возбудить противодействие глубин. Потратил немало усилий на то, чтобы создать сибирскую газету для московской читательской аудитории. Будоражил людей в Совете федерации, в крае, в регионах МАСС, журналистов, бизнесменов, зачем-то — зятя Никиты Михалкова Альберта Бакова в Фонде культуры, которого газеты почитали «режиссерской мафией». Бесплодно, только время и силы потратил…
О центростремительном устройстве России, о пирамидальности ее административного и этнокультурного уклада, порождающего зависимость провинций, об аморфности гражданского сознания писано немало с незапамятных времен. И все ее беды и пороки, казалось бы, рассмотрены и разгаданы нашими религиозными мыслителями позапрошлого-прошлого веков. И были в эпохи, когда командно-административное устроение России несло ей благо. (Екатерина 2 вообще писала о невозможности иного). Славянофилы утверждали, что политическая зажатость населения, отсутствие западной протестности и жажды гражданских свобод вполне компенсировалось в России свободами внутренней жизни, что иногда вели и к разного рода ересям, а в общем-то порождали в народных массах поэтическое мировидение.
Вставая на эти позиции излишне твердо, можно впасть в риторику, которая любое закабаление и системное ужесточение оборачивает во благо. По странности исторических судеб, плодами державной идеи воспользовались новые российские «либерал-реформаторы» и «западники», в общем не имевшие никакого отношения к своим предшественникам. Чего ж не воспользоваться, когда эта риторика приносит баснословные барыши, а главное – когда того требует мировой капитал. В середине и конце 90-х шел интенсивный процесс выстраивания пирамиды подчинения в «четвертой власти». И было до боли обидно понимать, что системного противодействия этому не предвидится. Правда, грянуло третье тысячелетие, пугавшее сбоем и обнулением компьютеров, и чуть не обнулило либеральную идею, а с ней и либеральные СМИ во всем их множестве. Либеральная идея уже не так влиятельна, но она мимикрирует…
Нынешние строительный бум в Москве, миграционная и централизационная вакханалия демонстрируют динамизм метастазирования. Подобно Кутузову, оставив Москву, мы спасем Россию. Москва не будет врагом нашей новой исторической идентичности. Пусть живет и развивается.
Совершенно необходимо создавать новую столицу России. Конечно же, враги идеи переноса будут утверждать, что она несбыточна. И приведут тысячу веских аргументов «против». Еще бы, такой передел географии приведет к тому, что очень многие преступные элиты, политиканы и денежные мешки испытают сильнейший стресс и потеряют влияние. Устроят неслыханное кликушество по всей Российской Федерации – и дальше. Препоны будет колоссальнейшие. Ну, так и задача переноса столицы – вовсе не в том, чтобы потакать пороку.
Конечно же, есть огромное число разумных и патриотически настроенных коренных москвичей, людей достойных, которым эта идея также покажется нелепой. Они также испытают целую гамму фрустраций – от активной убежденности в «несостоятельности», «затратности» и «нереализуемости» проекта до элементарных детских обид. И здесь помимо государственной воли нужна будет гигантская разъяснительная работа.
Вместе с тем подавляющая часть населения воспримет эту идею «на ура». Москву не любят многие. А как прикажете относиться к тому, кому было доверено хранить семейный сундук и кто его единолично присвоил? Нет никаких сомнений в том, что население поддержит тех, кто возьмется за дело первым – подавляющим большинством поддержит. Что и подтвердит демократичность идеи переноса столицы. А решать это можно хоть всенародным референдумом, хоть «указным произволом».
Это и должно стать новой национальной идеей. Этого одного будет достаточно, чтобы Россия воспрянула, обрела второе дыхание, новую идентичность, новое эволюционное измерение. Столицу, конечно же, надо переносить на восток. Чуть поближе к Сибири, но не в Сибирь. Нет никакой нужды забредать слишком далеко. Отдаляться от Европы, безусловно, не стоит. Такая евразийская подвижка должна составить что-нибудь в пределах 300-400 км от Москвы, при этом важно и не наткнуться на город-миллионер вроде Нижнего. (Знаю этот город, прожил в нем шесть лет. Город неплохой, но не подойдет). Со времен ополчения Минина и Пожарского многое изменилась, ребро жесткости или «барьерный риф этнической упругости» сместился много дальше на восток…
В общем это должен быть современный город-сателлит с чистой душой, верой в будущее и благородными помыслами. И все это не просто мечта, а мечта во спасение.
Геннадий Старостенко