Задумал как-то Яйцеклетов умные мысли в тетрадь выписывать. Начал почему-то с поэтов. Пришел в библиотеку, попросил самого умного поэта у библиотекаря. Ему принесли томик Бродского. Открыл страницу наугад и начал читать строфу под № 4: «Я вообще отношусь с недоверьем к ближним. / Оскорбляю кухню желудком лишним. / В довершенье всего досаждаю личным / взглядом на роль человека в жизни. / Они считают меня бандитом / издеваются над моим аппетитом. / Я не пользуюсь у них кредитом. / «Наливайте ему пожиже!» Волнуясь, он открыл начало стихотворения и прочитал название: «Речь о пролитом молоке». Его будто пронзило: этим он утром он тоже пролил молоко из стакана, гоняясь за мухой. И даже записал это в свой утренний (у него был еще вечерний) дневник. Получилось тоже, как в стихотворении: пролитое молоко он выводил из недоверия ближних, сделавшее его одиночкой, часто страдающим желудком — органом совершенно лишним для всякого умного человека («Ем что пожиже!»). Убив муху, он почувствовал себя бандитом, лишившим жизни безобидное существо из-за какого-то стакана молока. И вот умный Бродский напомнил Яйцеклетову о его утренней трагедии. Он захлопнул книгу и ушел домой. Литература показалась ему делом вздорным, а ум — самоубийственным. Перед своим самоубийством он долго читал Есенина и немножко Маяковского.
***
По другой версии, Яйцеклетов решил перед самоубийством почитать М. Гаспарова «Записи и выписки». Найдя нужное слово и соответствующую ему запись раздела V, он удивился тому, насколько Лермонтов, Чехов, Блок, Цветаева, при всей их гениальности, были несовместимы с жизнью, посвящая себя «смертостроительству». Оказывается, самоубийство «в рассрочку встречается чаще, чем кажется». Успокоившись, Яйцеклетов стал жить дальше: он ведь не гений словесности, чтобы сочинять себе смерть размером в жизнь. Да и за ТВ, который он взял в рассрочку, еще платить и платить.
***
Когда Яйцеклетову было худо на душе, он открыл книгу «Скоморошины» и наткнулся на «народный анекдот» (так был назван в книге один из прозаических разделов): «Одна баба, ставя по праздникам свечу перед образом Георгия Победоносца, завсегда показывала змию кукиш: Вот тебе, Егорий, свечка; а тебе шиш, окаянному!» Этим она так рассердила нечистого, что он не вытерпел; явился к ней во сне и стал стращать: «Ну уж попадись ты только ко мне в ад, натерпишься муки!» После того баба ставила по свечке и Егорию, и змию. Люди и спрашивают, зачем она это делает? «Да как же, родимые! Ведь не знамо еще куда попадешь: либо в рай, либо в ад!». А потому как в оставшееся до самоубийства время он много чего начитался, то решил, что это притча о литературе, которая своими текстами ставит свечки сразу «и Егорию, и змию». В рай-то понятно, что хорошо. А вдруг во ад? А поскольку нашей современной литературе третьего пути нет, так пусть заранее ставит свечку и змию. Авось, поможет.
***
Но тот мало знает Яйцеклетова, если подумает, что он и на этом успокоился. Раздобыл он книгу «Суфии», так как услышал об их потрясающей мудрости. Больше всего ему понравилась притча «Едок и еда» великого Руми: «Птица нашла червяка и схватила его своим клювом, не замечая, что за нею исподтишка наблюдает кот. И в тот момент, когда она проглатывала червяка, кот поймал ее и съел. Так птица одновременно стала едой и едоком. Бейт: «Кто отличит еду от едока — / Их разница не слишком велика»». Вернее, сначала не понравилась, так как он все примерял на себя, и ему почему-то показалось, что он червяк, в лучшем случае, птица. А потом понравилась, потому что быть съеденным чем-то большим и великим, как русская литература, значит, принести ей пользу. А вдруг она потом родит знаменитость. С тех пор мой друг и взял псевдоним «Яйцеклетов». А коли взял псевдоним, надо писать. И он сочинил несколько рассказов, которые отдал мне, как литератору. Первый был, разумеется, про кота.
1.
Однажды кот сказал своему хозяину: «Ваня, не корми меня больше этой колбасой. В ней слишком много сои». Хозяин его был слишком занят, чтобы ответить на просьбу кота. Он мастерил себе одежду маньяка — маску с щелками для глаз, плащ с петлями для ножей, крючков, кусачек и прочими аксессуарами, между ними, маньяками, принятых. Но вот пробило полночь, и надо идти на промысел. «Да, надо покормить кота», — вспомнил маньяк и достал из холодильника колбасу. И тут он встретился взглядом с котом, и в нем что-то заговорило. Может, просьба кота, а может, совесть. А может, срез докторской колбасы, который чем-то напоминал освежеванное тело жертвы. «Маньяк я начинающий, неопытный. Может, еще бросить, пока не вошел во вкус», — подумал он с благодарностью коту. И он оставил свое кровавое ремесло и устроился на мясокомбинат обвальщиком мяса. И потом, глядя криминальные новости по ТВ, внутренне ликовал: «Одни из мясников идут в маньяки, а я наоборот!» Доволен и кот, который давно уже забыл вкус колбасы с соей, лакомясь вкусной свеженинкой с мясокомбината. В его котовьем мозгу созревали сладкие маньячные мысли.
Второй рассказ Яйцеклетова был вообще, про зверей.
2.
Однажды жена и дети Владлена ушли в зоопарк. Без него. Почему? Да потому что Владлен вдруг ни с того ни с сего заявил, что ему жалко бедных зверей, томящихся в клетках. «Это все равно, что устраивать экскурсии в тюрьму», — заключил он, радуясь удачному сравнению. «Ну и сиди дома, сыч», — в сердцах сказала жена, не выносившая его мудрствований. И вот теперь Владлен сидел, отшвырнув от себя свежие номера газет «Вчера», «Сегодня» и «Завтра», и в голове его было пусто, как в кухонной кастрюле. «Это все оттого, — думал он, — что меня назвали Владленом, то есть «Владимир Ленин». Ленина из меня не вышло, Владимира, «Владеющего миром» — тоже… Надо сменить имя, — озарило его. — Правда, одно имя не сменишь, Загс не позволит. Тогда сразу и фамилию… А еще лучше — жизнь… И совсем хорошо, — распалился Владлен, — свою человеческую суть. На звериную. Сиди себе в клетке, получай мясо или бананы, печенье и конфеты от добрых прихожан (почему ему вспомнилось именно это церковное слово, он не знал). Чем не жизнь!» Так Владлен стал обитателем зоопарка, на которого приходили смотреть зеваки со всего города, а потом и страны. И его жена, которая работала теперь в зоопарке, гордо показывая на мохнатого зверя — то ли медведя, то ли гориллу, то ли сильно заросшего шерстью одного известного политика, говорила: «Это Владлен, который был моим мужем!» И все понимающе улыбались этой незлой шутке. Действительно, шутить надо умеючи, иначе в зоопарке окажешься. По ту сторону клетки.
Потом Яйцеклетов задумался о человеке, случайности и вздорности его жизни. Вспомнил несколько историй про себя и своих знакомых.
3.
Смирившись, кассир магазина «Спорттовары» Евгений, неудавшийся боксер, позволил себе быть таким, каким его видели другие. То есть коллеги по работе, продававшие гири, штанги, гантели, лыжи, мячи и другие, утяжелявшие жизнь спортивные штучки. Подпольный мистик, он думал, что это (т.е. мнение коллег о нем) особая форма сглаза — коллективное бессознательное, действующее на его одинокое бессознательное. Но всякий раз, отходя ко сну, под теплым одеялом, он грелся куда более простой, почти фольклорной мыслью, что кассиры спорттоваров из бывших боксеров — товар редкий: «Чай, не гири, на дороге не валяются».
4.
Один человек, назовем его Валентин, болел-болел и выздоровел. Утро. Надо ехать на работу. Умытый, побритый, напевая, он подходит к одежному шкафу. И вдруг понимает, что не сможет одеться. В этой рубашке он впервые почувствовал боль здесь, где нагрудный карман. А в этом пиджаке он был, когда его волокли к «скорой помощи» случайные прохожие. И в этих брюках. А идти уже надо, даже бежать. И тогда он надел платье жены: всего-то, открыть соседнее отделение шкафа. Так он стал женщиной, Валентиной. Одну болезнь сменил на другую. Зато не надо уже носить рубашки, пиджаки и брюки, в которых он всегда чувствовал себя плебеем. Так вот и проходит жизнь, в сплошных переодеваниях. А здоровье придумали врачи, чтобы поскорее освобождать больничные койки.
5.
Бывший банщик Георгий, который был когда-то преподавателем физики, а до этого — хлеборобом из пригородного совхоза, смотрел футбол по ТВ и возмущался: «Что это они постоянно плюются? Пробегут метров 10-20 и ну харкаться по сторонам! Мало того, что траву сквернят плевками, так еще потом сами падают и валяются в своих и чужих слюнях. Тьфу!» И он стал вспоминать свою первую работу, запах скошенной пшеницы, разгоряченных солнцем и трудом «железных коней», заставивших вспомнить вторую работу и «железные» формулы и законы всемирного тяготения, магнетизма, Бойля-Мариотта, «крутящего момента». И еще одну студентку, которая смотрела на него преданными, совсем не «физическими» глазами. Так что хотелось исповедаться ей как Богородице, само существование которой отрицало все законы вообще. О третьей и последней работе банщика уже не вспоминалось. Потому что он заснул сном футболиста, набегавшегося в ответственном матче до отупения. Да он и сам был туп, как сибирский валенок, этот Георгий. Вечный неудачник, которому Бог судил стать центром нападения московского «Спартака». А он об этом так и не узнал.
Но вскоре Яйцеклетов сбился на откровенные анекдоты как мне показалось поначалу, без всякого смысла.
6.
Виктора ограбили хулиганы. Глумясь и ерничая, сняли часы и дорогую куртку с немалой суммой в карманах, вяло, почти добродушно попинали на прощанье и не спеша удалились. Виктор вспомнил, что накануне у него порвался кошелек, и он распихал свою получку по карманам куртки. Еще удивился, что неожиданно поровну все разделилось: ровно по 6.660 рублей на три кармана. И вдруг он похолодел: «Три сатанинских шестерки! Да еще трижды, по трем карманам! Как меня еще не добили из-за этих дьявольских денег, в ад не унесли!» А виновна была вороватая бухгалтерша, которая так хитро посчитала работникам автомойки зарплату, что с каждого из шестерых мойщиков урвала по 120 рублей из зарплаты 20.100 и унесла домой приварок в 720 рублей. Именно столько не хватало ей на одну замечательную вещицу из дорогого бутика, на которую она давно облизывалась. Но все равно не хватило: цены в бутике вдруг повысили, и она не досчиталась целых полтысячи. «Надо было брать не по 120, а по 200», — прикинула в уме жадная бухгалтерша. Тогда и Виктора бы не ограбили, и бухгалтерша щеголяла бы в новом французском белье, и ее сладострастный любовник, директор автомойки, был бы вполне доволен.
7.
Говорил дед своему капризному внуку: «Я тоже был маленьким, как ты. А подстригаться очень любил». «Врешь, — отвечает ему внук, — вон ты какой старый, и борода у тебя не сострижена. Вырастет у меня борода, тогда и пойду в парикмахерскую, состригу и опять буду мальчиком». Если бы можно было, внутренне улыбаясь, рассуждал дед, вернуться в детство, выбрившись до синевы! Но парикмахерская — не машина времени, а борода — не признак старости. Да и кто из них больше ребенок, дед или внук, не мог бы сказать даже милиционер, которому все равно, кому выписывать штраф у тех, кто переходит дорогу в неположенном месте.
8.
В субботу это было. Приехал из аэропорта старый школьный друг Генка и, храбрясь, рассказал, как они все чуть не разбились. Сначала в самолете задымило — стюардессы зашторились, забегали, забрякали чем-то. Потом в грозовые облака попали, самолет закачало так, что все решили: сейчас в штопор сорвется. А когда на посадку пошли, шасси не могли выпустить, два круга над аэродромом сделали. «Я потом даже рубашку сменил, прямо в аэропорту, так вспотел», — сообщил он, будто в доказательство происшедшего. Не успел я заохать-заахать, как подошла Люська, подруга моей сестры и влепила Генке по морде. Он так и полетел с катушек, прямо в грязь. А она повернулась и пошла восвояси. Потом, когда мы с Генкой пили уже третью рюмку коньяка, сестра рассказала: «У нее муж погиб в авиакатастрофе. Выжили трое, они и рассказали потом и о пожаре, и о грозе и о шасси. Одна газета напечатала, и теперь все вокруг эту историю треплют. И вот твой Генка…». «Так он журналист», — радостно вскрикнул я и осекся. Мой друг сидел белый от злости, ужаса или плохого коньяка. Потом встал, одел недосохшую рубашку (он застирал ее после падения) и ушел. А газету эту «Люськину» я так и не нашел. Все номера за два года просмотрел — нету.
9.
С недавних пор сосед с первого этажа, здороваясь со мной, стал задорно подмигивать мне. Оставалось гадать: «сообразить» он со мной хочет по сто грамм или намекает, что знает обо мне что-то этакое, интимное, пикантное. А может, просто у него тик. После того, как от него в прошлом году со скандалом ушла жена, которой он в былые годы каждую пятницу приносил букет в узорчатом целлофановом коконе. И тут ко мне подходит сосед с пятого этажа, у которого вдруг появилась дорогая черная иномарка, отчего он стал не в меру разговорчивым (хотя я всегда думал, что разбогатевшие зазнаются и посматривают на бедняков свысока): «Саня (так зовут первого соседа) думает, что его жена ушла от него к тебе. На сохранение», — добавил он, хихикая, точь-в-точь, как Саня. На самом деле она ушла к нему, догадался я каким-то сверхъестественным чутьем. Вот и скажите, где тут хитрость, подлость или любовный треугольник, а где завязка лит. произведения. Которые на самом деле придумывает не писатель Василий Егорович с третьего этажа, а кто-то невидимый, который всем нам хитро подмигивает из-за того вон кучевого облака.
10.
Кондукторы бывают разные. Но какими бы они ни были, от прыщавого подростка с ломающимся голосом до грузной одышливой тетки, они всегда подают билеты одинаково. Так, чтобы пассажир, беря билет, не накрывал своим пальцем палец кондукторский. Представьте, за смену — сотни обилеченных, и сотни пальцевых пожатий (прикосновений, давлений и т.д.). А потом этой, запальцованной кондукторше приснится такой, например, ночной кошмар. Лежит она на дороге, раскинув руки, а по ее пальцам едет трактор (бронетранспортер). Медленно так, давя каждый пальчик аккуратными наездами своих траков. В ужасе она просыпается, а это пьяный муж, в приступе нежности, целует ее рабочие руки пьяными засосами. Пальчик за пальчиком. «Хорошо, завтра не на работу», — думает кондукторша, и незаметно для себя засыпает. У ней с мужем-филологом платоническая любовь. Как между кондуктором и пассажиром.
И только за два рассказа до окончания этого своеобразного «патерика» я увидел, насколько намерения Яйцеклетова были серьезны.
11.
Давний лит. штамп: «Смотрел на него (нее) невидящим взглядом» — Алексею всегда хотелось прочитать «ненавидящим». Тот, кто не видит, рассуждалось ему, тот и ненавидит. «А что (или кого) не видит этот, из штампа?» — продолжал он испытывать себя на философию. Наверное, свою смерть. Только она умеет завораживать, выкидывать из жизни, на время или на всегда, пробовать «на зуб». «Прицениваться». Так что и в чувствах определиться не можешь. И все-таки выбираешь ненависть как разновидность слепоты. Уход из жизни, думал 19-летний Алексей, устраиваясь на работу в похоронное агентство, — это встреча двух слепых: человека-без-взгляда и человека-смерти, который на своих клиентов насмотрелся до сыта. До незрячести.
12.
Герасим купил пистолет. Настоящий, с патронами. У мужика-кавказца. Зачем купил, и сам не знает. Принес домой, начал его вертеть, куда-то нажимать. Он возьми, да щелкни. «Осечка», — решил Герасим и успокоился. Сунул куда-то в сервант, где лежали старые бритвы, будильники и заводные игрушки с незапамятных детских лет. И забыл. А потом к нему пришла дочь с сыном, т.е. внуком Герасима. Мальчишка был шустрый: быстро разведал недра серванта, обнаружил пистолет и стал его деловито исследовать. Тут вошел Герасим и в испуге закричал: «Не тронь!» Внук тоже испугался и застрелил деда. Нечаянно, конечно. А вы что, подумали, нарочно? Такого быть не могло. Ему ведь еще расти и расти. А как можно расти, если на душе такой камень? Можно и пигмеем остаться. Кстати, Вадим — так звали внука, так большим и не вырос. Работает сейчас расклейщиком объявлений. Жалуется, что высоко эти доски объявочные находятся. На цыпочки вставать надо. А чего жаловаться — вся наша жизнь такая — на цыпочках.
И когда додумался Яйцеклетов про эти «цыпочки», понял я, то и писать ему сразу расхотелось. Перед тем, как закрыть свою «писательскую» тетрадь, он записал на прощание такую вот нелепость.
13.
Когда я слышу «иномарка», то вспоминаю, как в детстве собирал марки. И еще про инопланетян. Все вместе получается «инопланетяне, собирающие марки». Это я о детстве, которое уж точно было где-то на другой, лучшей планете. Нынешняя же планета «иная». Спросите любого инопланетянина. Ну, хотя бы того, что роется в той вон помойке. Разве это человек, землянин? Он и сам уже забыл, с какой он планеты.
А мы с какой планеты, додумал я за Яйцеклетова, с той или этой? Без литературы здесь все-таки не разберешься. Настоящей, не подобранной на свалке. Где брал он свои мини-истории, я так и не понял. И начал о нем подзабывать.
И вот недавно, к своему удивлению, я увидел Яйцеклетова на улице. Он выходил из библиотеки с задумчивым видом, держа под мышкой знакомую мне «писательскую» тетрадь. На мой немой вопрос он ответил взглядом честного ренегата, признавшего свое поражение в борьбе с графоманством. Молча он протянул мне тетрадь и удалился так быстро, что мне осталось сделать то же самое. Дома, развернув яйцеклетовскую скрижаль, я обнаружил в ней новые рассказы. Они были чуть длиннее и казались заготовками для повестей или даже романов, а может, их конспектами. Несколько из них мне показались хоть и мрачноватыми, но любопытными. И я продолжил список.
14.
Сергеев даже присел от страха. Темневшие невдалеке густые заросли кустов источали непонятную угрозу, даже агрессию. Казалось, что кусты заколдованы и по чьей-нибудь команде могут в одно мгновение обернуться великаном — огромным, нелепым, нездешним. Это вот голова, это рыхлое туловище, это руки, особым образом сложенные на груди. Сергеев лег на землю, еще теплую после солнечного дня, и пополз. В соседние кусты, где третий день кряду разлагался труп бездомной собаки и валялись пакеты, бутылки, пластиковые стаканчики — ужин кочевых бомжей. Все это безобразие вдруг согрело Сергеева, дало ему спасительный уют. Он даже постепенно принюхался к трупной вони, растворив ее в атмосфере нежданно обретенного покоя. И он полюбил свой страх, который дарит нам иногда незабываемые минуты подлинного счастья.
15.
Медаль была заманчиво красива. И даже профиль великого полководца, одержавшего в свое время немало побед, призывал: приди, покори меня, владей мной. Онисим бредил наяву о том, как эта героическая медаль, пристегнутая к его скромному пиджаку, будет блистать в потемках его подвальной комнаты. Особенно если встать туда, поближе к окну, миновав скрипучий колченогий стол и притулившись между влажной стеной и старомодной облупленной кроватью. Тогда можно поймать тот прощальный закатный луч солнца, который навевал на Онисима с недавних пор смутную тревогу. Призрак близящихся неудач, хронической болезни и неопрятной старости. Тогда-то он подставит этому лучу смерти эту мужественную медаль, и его жалкая жизнь преобразится.
Онисим пошевелил в кармане сложенные пополам мятые купюры низкого достоинства, бренькнул потной мелочью и отвернулся от торговца наградной бижутерией. Мечта требовала финансовых жертв, к которым этот завзятый тунеядец и алиментщик не был готов. Хоть убей, хоть тресни. Хоть провались сквозь гнилой пол его убогого жилища. Где, кстати, лежит клад, зарытый купцом, владельцем этого дома, сто лет назад. И где таких «медалей»-монет с профилем последнего царя — добрая сотня. Здесь-то и зарыта ирония нашей двухэтажной жизни, расселяющей своих «жильцов», кого на солнечной стороне жизни, а кого в подслеповатом подвале.
16.
Маргарита завернула деньги в газету — первое, что попалось под руку — и вышла на улицу. К ней тут же, будто давно поджидал ее, подлетел молодой, франтовато одетый человек и спросил: «Который час?» Маргарита вздрогнула от неожиданности и выронила сверток. Деньги запрыгали по асфальту, так как были упакованы по пять тысяч сотнями, тугими, как мячики пачками (следствие крайней спешки). Пробегавший мимо мальчишка-школьник весело пнул одну из них, раз, другой — она рассыпалась на купюры. Ветер, как нарочно, задувший сильнее именно в этот роковой момент, поднял в воздух и закружил их, щедро одаряя ими балконы и форточки, приземистые клены и тополя-великаны, раскинувшие свои тысячелистные кроны, будто ладони для подаяния. Несколько соток вознеслись даже на крышу одной «хрущевки», пред очи мечтателя-самоубийцы Никольского. Он привычно глянул вниз, ибо делал это в последнее время весьма часто, рисуя в воображении картину своей будущей смерти. Там металась девушка, собирая рассыпанные по асфальту деньги-фантики. «Да это же Маргарита!» — тихо воскликнул он. Когда-то он любил эту взбалмошную девицу, продавшую душу дьяволу и имевшую с этого неплохие дивиденды. Теперь дьявол, расположившийся на соседней крыше, зло подшутил над своей марионеткой, подстроив прохожего, мальчишку и ветер. Он даже озорно подмигнул Никольскому, приглашая его посмеяться над рыжей (Маргарита была неестественно рыжей) растяпой. Никольский же только грустно улыбнулся. «До скорой встречи, рогатый», — сказал он про себя, жалея всех, кем можно так беспардонно помыкать с невзрачных городских крыш.
Нижеследующую новеллу, как я сразу определил ее для себя, воспринял лирическим отступлением. А потом подражанием. Неизвестно, кому.
17.
Кран, оставленный незакрытым одним рассеянным жильцом, щедро и весело лил воду. Он давно мечтал об этом празднике непослушания, и вот теперь мечта сбылась. Он не видел, как вода, уже испортившая дорогой напольный ковер и все, что было на нем — газеты, книги, рукописи (жилец был академическим ученым), готовившая короткое замыкание ТВ и компьютеру (не выключенным также по рассеянности), уже подбиралась к двери, за которой настоящая свобода: по ступенькам подъезда — на улицу! Он и не хотел видеть все это несчастие, боясь разочароваться. Он мнил себя горным родником, источником большой реки, дарующим жизнь всему живому, он булькал от восторга, звенел брызгами, журчал. Он был поэтом, романтиком, гением. Еще немного, и он возомнил бы себя демиургом, властелином Вселенной.
Но в это время взломавшая дверь компания людей во главе с рассерженным соседом и не очень трезвым сантехником, ворвалась на кухню. Злобно ругаясь, они, чуть ли не в четыре руки, закрыли, завинтили, заглушили, задушили этот дерзкий кран, столь варварски нарушивший их обывательский покой и уют. Они нисколько, даже ни на вот столечки, даже совсем ни чуточки не подозревали, что этот невзрачный кран (который хозяин давно уже мечтал заменить на лучший, импортный) был совсем недавно самым вдохновенным поэтом в мире.
18.
Михаилу давно уже пора идти домой. А он заигрался. Просто сегодня футбольный мяч был особо покладистым, так удачно, прямо на ногу, отскакивая от стены панельного дома. Такой вот он прыгучий, молодой, славный. Как живой, как друг. Больше, чем друг: он его жизнь, его судьба, он сам. «Вот сейчас подпрыгну до пятого этажа, и еще, и еще…», — раззадорился Михаил.
Родители, прождав сына ровно два часа, вышли в вечерний двор. За углом раздавался стук мяча, удары о стену. Отец, по праву главы семьи, — хоть и был он изрядным лентяем и диванным лежебокой — выдвинулся вперед. Пять метров, три, один. Вот сейчас он дойдет до угла, свернет и увидит заигравшегося сына, прикрикнет на него, прогонит домой.
Жена, с годами, заметно утратившая инстинкты супружества и материнства, благоразумно притормозила, в ожидании мужа и сына. Одна минута, три, пять. Она не заметила, как оказалась на скамейке в глубине двора, погруженная в сладкое безумие. Извините, бездумие. Вечерний холодок приятно щекотил ее полуодетое тело, добираясь до самых его сокровенных мест. Только он, охочий до интимных тайн, знал, что Михаил — дитя греха и блуда, нечаянный плод добрачной связи, мячом вздыбившей ее девичий живот. Она не знала, что отец и сын уже пять минут ищут ее окрест дома. Сердце ее стучало ровно и ритмично. Как мячик, отскакивающий от стены.
Удивительные эти кусты-великаны, крыши-дьяволы и особенно «сладкое безумие / бездумие» обнаружили во мне желание немедленно разыскать Яйцеклетова, доискаться до корней его страннописания. Я нашел номер телефона его единственного, помимо меня, друга, скорее, знакомого. Не сразу сообразив, кого и чего мне нужно (время уже перевалило за полночь), он, наконец, мне ответил, что «этот ненормальный собрал чемодан книг и отбыл на деревню к дедушке». А потом добавил для ясности: «Кроме шуток. Там один бывший олигарх-очкарик свиную ферму развел (он так и сказал «развел»). Захотел познакомиться и вообще, пожить». «Он ничего не просил мне передать?» — спросил я, вдруг взволновавшись. «Вроде ничего… Ах да, сказал, если кто его спросит, то передать, что он уже другой человек. Еще повторил: «Так и скажите: другой человек».
Через неделю, смотря невидящим (или ненавидящим, как сказал бы Яйцеклетов) взглядом в экран ТВ, я увидел его. Рассказывали о чудаках из бывших звезд шоу- и просто бизнеса, решивших круто поменять свою жизнь. Тут-то и мелькнул в кадре Яйцеклетов, проносящий вилы с огромной кучей навоза прямо перед камерой. На один только миг он бросил взгляд мне, телезрителю. Это был взгляд действительно другого человека. Который, как его Герасим, был застрелен свои внуком или, как его же Никольский, прыгнул таки с крыши «хрущевки». Да так, что оставил все это за рамками своей настоящей жизни. Догадавшись об этой невероятной вещи, он и пошел искать себя, настоящего. Найдет ли? Пока я не знал. Зато узнал другое — адрес этой деревни. Собираясь туда, я сунул в дорожный саквояж «писательскую тетрадь» Яйцеклетова. Я знал, что она ему скоро понадобится.
Владимир Яранцев