Прогулка по литераторским мосткам
Побывать на Волковом кладбище я решил неожиданно – в этом мае поехал с женой Лизой в Питер; в вагоне метро разглядывал схему и заметил, что появилась станция «Волковская».
И сразу потянуло съездить на могилу Майка Науменко, увидеть те, почти мифические Литераторские мостки, где лежат Белинский, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Гончаров…
Предложил жене. Поначалу она запротестовала: приехали всего на два дня, нужно побывать в Михайловском дворце, в Мраморном, в Эрмитаже, погулять по центру, по Васильевскому острову, а вечером – поэтические чтения на фестивале «Петербургские мосты». Но быстро сдалась, и мы отправились.
Утро было холодным и хмурым – по небу бродили свинцовые (иначе не скажешь) тучи, казалось, вот-вот хлынет дождь. Мы торопливо искали могилу Майка Науменко, но поняли, что без посторонней помощи не обойтись. Подошли к молодой служительнице, очищающей какую-то формочку, спросили.
– Вот по той дорожке, – указала она, – и слева будет белая скамейка. Она как раз возле могилы Майка.
Поблагодарили, направились по дорожке. Я слабо верил, что в такой тесноте памятников мы увидим скамейку. Нет, ошибся: скамейку – длинную скамью из реек, с выгнутой спинкой, какие раньше стояли в парках – не заметить было нельзя. На ней вполне уместятся с десяток подростков… А рядом гранитный памятник с не очень уже отчётливым портретом музыканта, обнимающего гитару, фамилия-имя-отчество, годы жизни, и – золотом – роспись «Майк»… К памятнику прислонены две плашки с фотографиями и надписями. Как я понял, здесь же лежат его отец и сестра…
Лиза смела с надгробия листья и семена клёна. Я про себя пел майковскую песню «Выстрелы». Почему-то на ум приходила только она, и лишь один из неё куплет:
|
Ты задаёшь себе старый вопрос: «Ну и как будем дальше жить?» И ты сам себе отвечаешь: «Всё это глупости, их нужно забыть».
|
В голове, не как воспоминание, а как какое-то чужое кино, прокручивалось: улица Рубинштейна, осень 89-го, кафешка, которую в народе называли «Гастрит», откуда мы с приятелем только что вышли, выпив по стакану вкусного и дешёвого кофе с молоком; и – фигурка невысокого плотного человека в куртке-варёнке, с большими тёмными очками на пол-лица. Мы сразу узнали его и долго шли позади, не решаясь заговорить. Но потом заговорили, признались в любви, сказали, что ждём его новых песен – «тем», как тогда их называли. И он улыбнулся как-то измученно и устало, и тоже нам пожелал – пожелал жить не напрасно…
Тогда Майку было лет тридцать пять, не больше, но он казался нам – семнадцатилетним – почти стариком. Теперь мне тридцать восемь, но, вспоминая Майка, Цоя, Кинчева, Башлачёва, Борзыкина, всех тех рокеров 80-х, которых видел тогда в Питере, я по-прежнему чувствую, что я такой же глуповатый и мало что знающий подросток, а они словно из другого времени, точнее – другого какого-то племени.
…Постояли у могилы Науменко, пошли искать Литераторские мостки.
Оказывается, они отделены от Волкова кладбища оградой. Вход отдельный, на калитке табличка: «Музей». Открывается в 11 часов.
– Сейчас без пятнадцати, – сказал я жене. – Что, подождём или поедем?
– Давай подождём. Погуляем по окрестностям.
На стене ближайшего к кладбищу дома я прочитал – Расстанная. Знакомое название, где-то читал об этой улице. Или название настолько символическое, что возникает уверенность, что знакомо тебе…
Дома на Расстанной колоритные и жуткие – такие каменные полуособняки, полубараки на несколько квартир. Лиза стала шутливо мечтать:
– Приобрести здесь квартиру. Тихое место – сидеть и писать. Тем более классики рядышком.
Позабавила табличка на колышке, воткнутом в клумбу: «Ты интеллигентный человек, поэтому ты не бросаешь мусор под ноги. Но если ты всё-таки бросаешь мусор, то ты немного Элтон Джон»…
Около 11-ти вернулись к калитке. Она была открыта. Вошли. Справа – стенд с текстом об истории Литераторских мостков, перечисление некоторых известных покойников.
Прямо напротив входа стоит церковь. Дверь была распахнута. Из неё вышел милиционер без фуражки, но с ведром и куда-то быстро направился.
– Давай заглянем, – предложила жена.
– Может быть, сначала побродим.
– Лучше купить путеводитель, и с ним уже…
Я усмехнулся:
– Логично.
Только вошли – вернулся милиционер. Строго спросил:
– Что вы хотели?
– Путеводитель купить, посмотреть музей…
– Музея нет уже двадцать пять лет. Советскую власть разрушили, а теперь музей подавай!
Меня этот напор покоробил – на кладбище возмущённые вскрики особенно неприятны. Я вышел на улицу, стал там поджидать жену.
– А церковь открыта? – слышал её голос.
– Закрыта, – категоричный ответ милиционера. – Церковь работает два раза в неделю. Вон на вывеске всё указано.
– А нам кто-то может показать могилы известных людей?
– Никто. Никого нет, всё разрушили.
– Ну как никто, – новый голос, пожилой женщины. – Такая-то такая-то может…
– Это мэнээс эта? Её же уволили!
– Кто уволил?! Ты, что ли, уволил?!
Я побрёл по дорожке, а из здания бухали, как залпы, возбуждённые голоса.
Навстречу проходила ещё одна пожилая женщина. Я спросил:
– Не подскажете, где здесь могилы Белинского, Тургенева?
Она как-то размыто посмотрела налево, направо и ответила:
– Походите, они здесь везде.
– Спасибо…
Меня догнала жена. С весёлым испугом стала пересказывать сцену в церкви.
– Да я слышал, – перебил. – Давай просто походим. Может, и хорошо, что нет путеводителей, экскурсоводов…
И мы стали ходить. Одним из первых нам встретился изобретатель Попов. Жена тут же вытащила из сумки свой ай-пэд, приложила к памятнику и стала благодарить, а каменная голова Попова смотрела на неё сверху, как мне показалось, с раскаянием за своё радио, от которого всё и произошло: телики, мобильники, эфэм-диапазоны, Интернет…
А потом пошли писатели. Сначала – Всеволод Гаршин. Перед его могилой мы задержались, но уже поглядывали по сторонам, понимая, что где-то рядом лежат и другие. Другие, но за каждым из которых дорогое наследие.
Шли и останавливались, и читали: «Глеб Успенский… Решетников… Всеволод Рождественский… Гарин-Михайловский…»
– Ой, Лесков, – с нежностью прошептала жена. – «На ножах».
– Отвратительный, лживый и слабый роман, – сказал я, и стал перечислять свои любимые вещи: – «Тупейный художник», «Леди Макбет…», «Железная воля», «Левша».
Жена отвечала мне своим набором…
Пошли дальше, и тут же одновременно повернули лица налево. На нас сердито смотрел Салтыков-Щедрин. Взглядом велел подойти. Вокруг могилы – площадь, по краям две скамейки… Глядя на бюст, вспоминались не сатиры, а публицистика, в которой Щедрин – пророк. А может, и не пророк, а просто Россия всё ходит по кругу…
Могила Плеханова (его скульптурный портрет напоминает уставшего композитора оперетт), а за ней островок тех, кого считаю великими… Нет, слово «великие» не подходит… Другие они, для них и определения не подобрать… Большой крест, под которым лежит Белинский, а рядом – высокое надгробие, под которым – Добролюбов. На другой стороне дорожки – маленькая, как колыбель, могилка самого, на мой взгляд, максималистского критика (а скорее, философ он был) Дмитрия Писарева. Могилку его укрывают густые ветви куста, словно бы прячут…
По-разному судят об этих людях. Для одних они – злая, разрушительная сила. Для других – предвестники созидания. Но что это сила, кажется, никто не сомневается. Один прожил 38 лет, другой – 26, третий – 28. И сколько успели сделать большого. Знак плюс или минус к этому большому каждый человек ставит сам.
Сегодня нам не нужно разбирать буковки в книгах при свете керосиновых ламп, не нужно месяцами искать необходимые книги – доступ к информации, к чужой изречённой мысли предельно облегчён, но в то же время мы спутаны всей этой информацией, оглушены и почти опустошены, и докопаться до некой сути, выстроить своё мировидение, выразить его нам почти невозможно. Мы скользим как-то по поверхности жизни, узнаём богатство чужих идей тоже поверхностно, скудно. Нас приковывает к себе телевизор, а если не телевизор, то радио, а если не радио и не телевизор, то Интернет. Мы пытаемся найти там что-то важное, стараемся «быть в курсе», а на самом деле разжижаем живое чувство жизни, гасим собственные мысли, укрываемся от реального мира.
И нам, каждому новому поколению, всё сложнее вчитаться в Чаадаева, скажем, или в Константина Аксакова, или в этих, лежащих рядом, молодых людей на Литераторских мостках…
Я выкурил у их могил сигарету (помянуть было нечем). А жена нашла памятник Аполлону Григорьеву и читала его стихотворение:
|
…И мир покидая Таинственным паром, Как дым фимиама, Всё дальше от взоров Восходим до хоров Громадного храма… – |
а на неё издали с тоской смотрел Семён Надсон.
Мне захотелось прочесть его стих, но я не помнил ни строки наизусть, хотя в юности стихи Надсона мне нравились, и я удивлялся, почему критики и его собратья по перу писали о его поэзии иронически. Не считали её поэзией… И вместо стихотворения вспомнились слова из очерка моего любимого Леонида Андреева. Примерно такое: Надсон был поэт – это ясно для людей с поэтической душой, ещё не разграфлённой на квадраты и не обременённой ненужными знаниями.
Вспомнив об Андрееве, я стал искать его могилу.
До недавнего времени я был уверен, что Андреев лежит на пустынном побережье Финского залива, где провел последние годы жизни. С Андреевым у меня острее всего связывалось слово «чужбина». Наверное, этому способствовали предисловия к изданиям его произведений в советское время. «Умер в нищете, на чужбине, всеми забытый»… Потом я узнал, что место смерти Андреева – территория нынешнего Петербурга, правда, с 1917 по 1940 год входившая в состав Финляндии. Это не разрушило ощущения, что он умер на чужбине, но всё-таки… всё-таки где-то неподалёку… А с год назад, когда я изучал биографию Андреева уже подробно (писал статью о нём для сборника «Матрица литературы»), обнаружил, что в 1957 году прах писателя был перенесён на Литераторские мостки.
И вот теперь искал его здесь.
– Посмотри наверх, – сказала жена.
Я посмотрел. Небо было чистым, высоким. Птицы пели, на незатенённых участках припекало.
– Да, – ответил, – природа не против нашей прогулки.
– Но нужно закругляться. Уже второй час… И есть хочется.
Просто так, бродя по дорожкам и тропинкам, искать могилу Андреева было почти бесполезно. Указателей, как на Новодевичьем или Ваганьковском, что там-то могила такого-то, здесь не было, да и захоронения располагаются островками – две-три могилы, один крестик на заросшей высокой травой лужайке, источенная дождями плита из песчаника возле дерева… Наверняка когда-то могилы находились близко друг к другу, располагались стройными рядами, но, видимо, затем лишние сровняли с землёй, оставив лишь выдающихся людей или те надгробия, что претендуют на статус произведения искусства… Перезахоронили на Литераторских мостках прах выдающихся с других, менее престижных или уничтожаемых кладбищ. Так попали сюда Григорьев, Гончаров, Блок…
Мы направились к церкви, надеясь узнать всё-таки, где лежит Леонид Андреев. Хоть и «везде они», но кто-то должен знать поконкретнее.
Задержались у могилы Тургенева. Я рассказал жене вычитанную, а скорее услышанную (прочитанное глазами запоминается точнее), не вполне, наверное, достоверную историю, что когда после смерти Тургенева решили выполнить его завещание, похоронив рядом с Белинским, то возникла идея перенести прах критика с Волкова, тогда считавшегося кладбищем для бедных, в Александро-Невскую лавру, где по всем заслугам нужно было только и похоронить Ивана Сергеевича. Но вдова Белинского возмутилась, сказала, что Белинского нужно было сразу хоронить как великого человека… В итоге Тургенева положили на Волковом…
Возле церкви торопливо курил молодой человек в очках. Явно не случайный здесь.
– Извините, вы не младший научный сотрудник? – полушутливо спросила моя жена.
Молодой человек строго посмотрел на неё.
– Я – директор. Младший научный сотрудник уволена с сегодняшнего числа. А что вы хотели?
– Мы ищем могилу Леонида Андреева. Он ведь здесь похоронен.
– Да, здесь, – молодой человек был явно чем-то расстроен, озабочен; судя по виду, он только что выяснял с кем-то отношения, и говорил хоть и сердито, но и с обидой, отчаянием даже. – Да, здесь. Но памятник неприметный…
– А где он? – спросил я.
– Гм… Сложно объяснить. У меня есть схема. Кто-нибудь один может пройти со мной.
Пошёл я…
В здании церкви находился кабинет. К стенке шкафа был приколот крошечный листок с полосками дорожек и точками захоронений. Директор указал на одну – это была могила Андреева.
С минуту я разглядывал схему, но так ничего и не понял, а наседать на молодого человека опасался – слишком уж он был сердитый. Уяснил только, что Андреев лежит в стороне от других замечательных людей – рядом с его точкой других точек не было.
Долго бродили с женой по заросшим травой полянкам, осматривали уединённые кресты и памятники. Потом разделились…
– Рома, – голос жены, – Ром, иди сюда. Нашла!
Памятник напоминает верстовой столб. Чёрный (гранитный или мраморный), метра два высотой. У самой земли вырезано «Леонид Николаевич Андреев. 1871–1919». Но надпись за травой не видна. Надгробия нет, цветов тоже… Судя по всему, подходят к памятнику редко. Типичная могила забытого властителя дум.
Постояли молча и направились к калитке. Нужно было возвращаться в мир живых.
По одной из центральных дорожек шёл тот утренний энергичный милиционер. В фуражке, с дубинкой. Неподалёку бегала рыжая овчарка.
– Не тронет? – спросил я.
– Ну вот сами подумайте, – тут же, почти на крике, вступил в разговор страж порядка, – разве бы собака была не на поводке, если бы трогала? А?!
– Я на всякий случай…
– Я бы не взял на себя такую ответственность. Это же подсудное дело!..
«Что – подсудное дело?» – удивился я, но продолжать диалог не стал, взял жену за руку, прибавил шагу… Да, явно нешуточные страсти кипят в кругу трёх-четырёх сотрудников кладбища. Крикливая уборщица, взвинченный милиционер, сердитый и обиженный директор, неведомая, уволенная именно с сегодняшнего дня мэнээс… А на самом кладбище был покой и какое-то абсолютное умиротворение. Казалось, что умершие, в жизни буйные, неистовые, безустанно сражающиеся, сейчас отдыхали. Лежали в земле, сделав при жизни всё, что могли, оставив переделывать мир следующим поколениям…
Кстати, Литераторские мостки хоть и считаются музеем, но в то же время являются и действующим кладбищем. Правда, хоронят здесь теперь не писателей, а известных артистов, композиторов, художников; есть и чиновник – убитый в середине 90-х вице-мэр Питера. Писателям отводят места на менее статусных кладбищах.
Роман Сенчин