Максим гордился своим домом, иначе пришлось бы его ненавидеть. Он всем говорил, что такой дом остался один в Москве — доходный дом конца позапрошлого века, с высоченными, “как в Питере”, потолками, с лабиринтом коридорчиков и крошечных комнат в каждой квартире, с ванной на кухне, опять же, “как в Питере”, а главное — с черными лестницами.
Черные лестницы по ширине не уступали парадным (уже и неясно было, какие первоначально служили черными, а какие парадными), но их завалили старой мебелью, коробками, всяким барахлом и хламом, который неизбежно набирается в местах долгого проживания людей… И здесь, на черных лестницах, Максим с ровесниками-соседями любили проводить время. Не любили, точнее, — привыкли…
Сегодня, в субботу, Максим проснулся часов в десять. Сполоснул лицо, съел, не разогревая, найденные в холодильнике две вчерашние котлеты. Радуясь, что матери дома нет (уехала, как каждую субботу, на Щукинский рынок, где продукты дешевле), порылся в ящиках серванта и набрал двенадцать рублей мелочью. И своих у него было сто шестьдесят. Для начала долгого субботнего дня не так уж плохо.
Максим посмотрел в окно. Люди ходили в рубашках и платьях. Значит, по-прежнему тепло.
— Ништяк, — сказал себе Максим, рассовал по карманам джинсов сигареты, паспорт, мобильник, обулся и вышел из квартиры. Запер оба замка.
Дом не имел двора, то есть двор был, но за домом — поросшая мелкой травой площадка со стволом когда-то упавшего и так оставшегося лежать тополя. Кора давно отвалилась, ветки обломались, и ствол служил лавкой. Площадку окружали гаражи-ракушки… А нынешняя парадная лестница спускалась сразу к тротуару, выводила в суету оживленного Большого Тишинского переулка. Не переулок, а нормальная, не самая узкая улица Москвы…
Максим постоял у двери, проморгался, привыкая к обилию света, и подумал, что делать дальше.
Можно позвонить парням — Дрозду, Котику, Пескарю, — предложить собраться. И Максим уже вынул мобильник, но сразу спрятал обратно — там и так в минус. Возвращаться домой было опасно — сейчас мать вернется, запряжет делами. Суббота ведь, генералка… Максим быстро дошел до соседнего подъезда, набрал код, дверь пискнула.
Поднялся на второй этаж, позвонил в восьмую квартиру.
Дверь открыла мать Котика.
— А Ко… — Максим запнулся, поправился: — Виталик дома?
— Здороваться надо, — ответила мать Котика, скрылась в глубине квартиры.
Максим остался на площадке, подождал. Минуты через две появился Котик. В одних синих футбольных трусах, худой, заспанный.
В детстве он был упитанный, розовый, с пушистой головой. Соседки любили с ним возиться и называли котиком. Прозвище это так за ним и осталось…
— Чего? — хрипнул Котик, жмурясь.
— Выйдешь?
— На фиг?
— Ну, потусуем, — Максим пожал плечами. — Ты чё, с бодуна?
— Уху…
— Выходи.
— А башли есть?
— Ну так, немного.
— Щас тогда…
Котик ушлепал куда-то и тут же пришлепал обратно в синей футболке, разношенных сланцах.
— Ты куда опять? — раздался слезливый голос его матери.
Котик молча захлопнул дверь, стал спускаться.
Не видя в руках у Котика ничего, кроме помятой пачки “Явы”, Максим удивился:
— А ты пустой, что ли, совсем?.. У меня меньше двухсотки.
Котик залез рукой в трусы, покопался, достал свернутую в несколько раз пятисотку. Протянул Максиму. Тот отдернул руки:
— В жопе, что ль, ныкал?!
— На, блин! И пошли резче, пока она, — Котик мотнул головой вверх, — не вылезла.
На противоположной стороне переулка, почти напротив их дома был “Погребок”. Там обычно и покупали выпивку, чего закусить.
— Где набульбенился-то вчера? — спросил по пути Максим.
— Да где… Во дворе тут… Хотел проститутку намутить, но куда ее? Эта, — снова мотнул головой Котик, — и так ворчит по любому поводу… Купил, короче, пузырь и выжрал.
— Блин, а почему без меня? Я весь вечер дома торчал, — и Максим хотел добавить, что тоже мог бы сегодня забухать один, но вспомнил, что Котик вложил пятисотку, а он всего двести, и промолчал.
В “Погребке” дежурил знакомый продавец.
— Здорово, Рагим! “Старая Москва” осталась?
“Старая Москва” стоила здесь на тридцать рублей дешевле, чем в супермаркете, была явно левой, но не ядовитой. Отравлений не случалось, и у знающих людей она пользовалась спросом.
— Для вас всегда осталась, — Рагим достал из-под прилавка бутылку. — Хватит?
— Пока что.
— Пивка еще возьми, — велел Котик, — чтоб отлегло…
С одной стороны, семьсот рублей — сумма приличная, а с другой… Туда-сюда, и их нет. И поэтому Максим и Котик долго, ожесточенно спорили, что именно купить на закуску. Рагим стоял и улыбался. То ли вежливо, то ли презрительно.
Наконец, чуть не поссорившись, выбрали двухлитровку кока-колы, полкаравая “Столичного”, банку маринованных корнишонов, триста граммов ветчины (попросили Рагима порезать тонкими пластиками). Сигарет еще взяли…
По дороге во двор выпили пиво. Котик облегченно вздохнул:
— Ну вот, можно жить… Видел на неделе “Арсенал”? Лигу чемпионов?
— Нет.
— Проиграли, блин, “Манчестеру”. Без Аршавина — совсем другая команда. Ничего не показали.
— Аршавин, это сила, — бормотнул Максим без энтузиазма — к футболу он был почти равнодушен, а Котик старался не пропускать ни одного матча; когда-то он ходил в футбольную школу “Динамо”, подавал надежды, но пацаны стали дразнить его мусором, а старшаки почмыривать, и Котик забросил тренировки, а теперь жалел: многие, с кем был в одной группе, стали известными и богатыми.
Накрыли полянку на стволе тополя, расставили закуски в давно образовавшихся углублениях и ложбинках. Настроились, что вот сейчас внутрь вольется горячее, живое, способное изменить мир вокруг, и тут оказалось, что нет посуды.
— Хер ли ты стаканчики не купил?! — поднял на Максима негодующие глаза Котик.
— Блин, а ты?!
— Что — я?!
Чуть было опять не дошло до ссоры. Максим вовремя вспомнил:
— На лестницах же заначены.
— Ну так сгоняй.
— А почему я?
— У меня ключей от нашей нет.
— Хм! — Максим достал ключи. — Вот, пожалуйста. На третьем этаже в комоде. Там салфетки даже…
— Не пойду я никуда. У меня пахма, мне лишний шаг сделать… — Котик сменил интонацию: — Сходи, Макс, принеси. Скорей принесешь, скорей хлопнем.
Максиму пришлось идти на черную лестницу. Принес. Котик налил. Выпили. Экономно закусили.
Как часто бывало с ним после первого глотка водки на этом месте, Максим по-новому увидел родной двор. Нет, не по-новому (как его, ежедневно видимый, увидеть по-новому), а как-то более отчетливо. И гаражи-ракушки, и темнеющие за ними стволы старых тополей, один или два из которых в большую бурю падали… Сам двор в мае зеленел, но сейчас, в конце апреля, был серый и скучный. Когда-то здесь гоняли в футбол, мужики по вечерам рубились в домино за большим деревянным столом, женщины сидели на скамейках и беседовали… Ни скамеек, ни стола уже давно не было. Не осталось почти и мужиков: они или умерли, или сбежали из этого дома в другие места.
Раньше в выходные весь двор пестрел развешенным бельем, вкусно пахло порошком “Лотос”, но потом, когда появились импортные машинки с хорошим отжимом, белье стали сушить в квартирах — часа два повисит, и можно гладить, прятать в шкафы.
Скучно было во дворе в последние годы, тихо и мертво. Детишек у жителей дома не появлялось: остались или престарелые женщины и два-три полустарика, или такие вот, как Максим и Котик… Котик, правда, женился однажды, но у его жены в двушке были еще родители и брат, а у Котика здесь — мать оручая. Помучались с полгода и разбежались. Ребенка, слава, богу не успели заделать, а то бы мучились всю оставшуюся жизнь…
— Э, Макс, держи, — подал ему Котик стаканчик. — Уснул, что ли?
— Задумался…
— Да ты пей. Пей, не думай.
— Не слышно, как там с расселением?
Двенадцать лет назад дом был признан ветхим. Квартиры нельзя стало продавать, прописывать в них новых жильцов; на протяжении этих лет то и дело возникали слухи о скором расселении то в Митино, то в Строгино, а то и в строящиеся по соседству элитные двадцатиэтажки. Но слухи не подтверждались, а время шло.
Максим мечтал о расселении — получить бы с матерью по отдельной двухкомнатке (в их нынешней квартире было пять комнат) и зажить тогда уж настоящим хозяином самому себе, девушку завести. Или в Питер переехать — Питер Максиму очень нравился, хотя был он там всего три раза…
— Да какое расселение, — скривился Котик. — Кризис же, все заморозилось.
— Ну дома-то строят. А наш вообще на самом денежном месте.
В их районе давно посносили все хрущевки, даже крепкую еще кирпичную пятиэтажку, а этот темный, кривоватый, пыльный дом, стоящий на углу Пресненского Вала и Большого Тишинского, в семи минутах ходьбы от метро “1905 года”, почему-то не трогали. Даже установили недавно новые кодовые замки.
Выпили, глотнули колы, задымили сигаретами. Тоскливо и в то же время хорошо молчали. И не хотелось разговаривать. О чем? Все уже давно было переговорено, осталось только похамливать друг другу, друг друга подкалывать.
— Сколько время там? — с усилием спросил Котик.
Максим достал мобильный, глянул.
— Половина двенадцатого доходит.
— М-м, нормально… В два “Динамо” со “Спартаком” играет, надо посмотреть… Наливай еще.
Ментов увидели издалека. Они шли со стороны метро. Трое. Впереди сержант. Сержант, тоже издалека увидевший выпивающих, заулыбался.
Максим попытался было как-нибудь спрятать бутылку, но тут же понял, что бесполезно. Скорей проглотил то, что еще оставалось в стаканчике.
— Та-ак, — спросил сержант, — распиваем?
— Ну… Суббота.
— Запрещено ведь в общественном месте. Не знаете?
— Да так…
— Что делать будем? — Сержант повернулся к рядовым ментам, на вид совсем подросткам; один из них вякнул:
— В отдел?
— Что ж, видимо…
Котик захныкал:
— Товарищ сержант, у нас нету денег. На пузырь вот кое-как наскребли. Дома предки, идти некуда…
Сержант подумал и сказал по-человечески:
— Ладно, через пять минут я возвращаюсь — и вас здесь нет. Ясно? Если будете, тогда уж не обижайтесь.
— Спасибо, товарищ сержант. — И Котик стал делать вид, что собирается.
Менты пошли дальше, в сторону Малой Грузинской.
Максим с Котиком выпили еще по одной и переместились на черную лестницу. Поднялись на третий этаж, поставили бутылки, закуску на подоконник, сели рядом на старые, шаткие табуретки.
— Сколько там уже? — снова спросил Котик.
— Блин, достал! В кайф, думаешь, за временем все время следить? — Но Максим достал мобильник. — Без пяти двенадцать.
— Матч посмотреть охота. Тем более, что “Спартак” на подъеме сейчас. Рубилово, скорей всего, будет.
— Да ну и хрен с ним… Водки на пару приемов всего. Выжрали и не заметили.
— Еще возьмем, — оптимистично сказал Котик. — Денег-то нормально осталось.
Выпили. Посидели.
— Телок бы, — вздохнул Максим. — Хоть поговорить, пощупать.
— Позвони Мыше, позови. Или к ней можно… У нее муж на дежурстве должен сегодня… — Котик оживился. — Звякни, вдруг!..
— У меня в минус на счету. Отключат вообще скоро.
— Ой, твою-то!.. А хер ли тогда про телок заводить?! — Котик привстал, плеснул в стаканчики. — Зря огурцы эти взяли, — проворчал, — уксус голимый. И ветчина химическая — аммиак какой-то.
— Ну а что ты хочешь за такие деньги?
— За свои потом заработанные деньги я хочу нормальной еды, а не говна! Достало жрать!..
— Ладно-ладно, — Максим успокаивающе помахал рукой, — ты прав, Виталик. Давай.
Выпили одновременно; вырывая друг у друга бутылку с колой, запили.
На лестнице было душновато, пахло древней пылью, медленной прелью. Даже курить не хотелось — представлялось, что стоит закурить, и все заволочет дымом, дышать станет совсем нечем.
— Включи хоть музон какой-нибудь, — попросил Котик. — Или анекдот расскажи. Срубимся ведь просто в таком настроении.
— Не знаю я анекдотов. Старье одно.
— Музон тогда. Скучно же…
Максим покопался в мобильнике и нашел свою любимую песню Александра Лаэртского. Нажал “play”.
Вот самая грустная песня на свете, —
тоскливо под тоскливую музыку заблеял Лаэртский, —
Которую я сейчас спою вам.
Грустнее ее, быть может, наверно,
Лишь детство мое…
— Выруби, бля! — скривился Котик. — На хрена ты это?!
Максиму тоже стало тоскливо до слез. Выключил.
— “Кино” есть?
Максим нашел “Кино”.
— “Действовать” подойдет?
— Во, врубай!
Как только зазвучали энергичные аккорды, Котик вскочил с табуретки, закачался в такт, по-цоевски вывернул правую руку, изобразил кулаком микрофон. И вместе с Цоем, выпятив нижнюю челюсть, запел:
Мы хотим видеть дальше,
Чем окна напротив,
Мы хотим жить,
Мы живучи, как кошки.
И вот мы пришли заявить
О своих правах…
— Да-а! — выкрикнул Максим и тоже вскочил, стал играть на воображаемой гитаре.
Слышишь шелест плащей?
Это мы-ы-ы!
Дальше-е действовать будем мы-ы!..
Спели всю песню. Настроение поднялось. С удовольствием выпили водки. В бутылке осталось совсем на дне. Это настроение снова понизило.
— Вот была музыка, — вздохнул Максим. — А сейчас молодняку что втюхивают… Я тут послушал все эти “Ботанику”, “Мельницу”, “Сансару” — полное же дерьмо! Смысла даже нет. А везде крутят, все, вроде, тащатся.
— Так же и про наши группы говорили, — отозвался Котик. — Ты вот своей матушке Лаэртского дай послушать или “Красную плесень” и спроси, что она думает.
— Да ну на фиг… Но к “Кино” она, кстати, всегда нормально относилась.
— Это она вид делает. Разные поколения друг друга не понимают. В этом и смысл.
Какой именно смысл, Максим уточнять не стал. Покопался в мобильнике, выбирая, что бы еще послушать. Не выбрал — слушать расхотелось. Вся энергия выплеснулась в песне про действовать дальше… Достал сигарету, закурил. Котик, казалось, подремывал на табуретке. Не шевелится, голова свесилась…
На пятом этаже со скрипом открылась дверь, а потом так же со скрипом закрылась. Кто-то стал спускаться. Медленно и осторожно.
Максим тревожно смотрел вверх. Ожидал появления одной из старух-жиличек, которая начнет сейчас выговаривать, что опять пьют, все задымили, погонит на улицу.
Но вместо старухи увидел Саню Дроздова, своего и Котикова соседа и друга детства.
— О, Дроздяра! — встретил его очнувшийся Котик. — Водяру учуял?
— Чуваки, есть курить? — забубнил Дрозд. — Курить надо… Вышел, думал, бычки, может, где…
Максим протянул ему пачку. Дрозд жадно выхватил сигарету и торопливо закурил.
— Что, с бодунца?
— Да какой бодунец… Нищета полная.
— Лизнуть-то хочешь? Пять капель выделим.
— Дава-айте.
Разделили водку по трем стаканчикам (их в заначке было с полсотни). Чокнулись “за встречу”, выпили. Дрозд смачно выдохнул, потер грудь под домашней рубашкой.
— Давно не пил.
— Да?
— А где, на что? Зарплату второй месяц держат, предаки на курево даже щемятся. Батя-то бросил и мне советует… Вообще как-то всё.
— Кризис, — вздохнул Котик.
— На хрен он не нужен, этот кризис… У меня вообще вечно кризис… В курсе? — Дрозд округлил глаза, как обычно делал перед началом рассказа о чем-то важном. — У меня зуб ночью выпал!
— Молочный? — пошутил Максим.
— Хер знает…
— Хер все знает, да мало что может.
— Ну, слушай, короче! — нетерпеливо повысил голос Дрозд. — Выпал ночью, и я лежу, катаю его во рту. И снится так, что это карамелька… ну, эта, маленькая, как в детстве были… в баночках…
— Леденцы?
— Во! Ну да… И лежу, хорошо так, приятно. А потом, во сне еще: чё это? Глаза открыл, сел, выплюнул на ладонь, а это — зуб. Большой, вот отсюда, сбоку. — Дрозд растопырил рот и стал показывать дыру в верхней челюсти.
— Да уберись ты! — брезгливо отвернулся Котик. — Гнилье там одно.
— Сам ты гнилье. Я прошлым летом у стоматолога был.
— А толку-то…
— Ладно, парни, хорош, — пригасил возникшую перебранку Максим. — Надо еще пузырькевич купить. Я счас схожу, а ты, Санек, принеси чего вкусного.
— Чего вкусного? Ничего нету вкусного.
— Да не жидись ты, блин. Пельмени есть?.. Свари пельменей.
— Какие пельмени?! Ты вообще обезумел, что ли? Мать на завтрак гречку без всего сделала — жрите… Ничё у нас нету.
— Ну тогда и водки тебе не будет.
Дрозд возмущенно округлил глаза:
— А на хренища тогда первую наливал?! Мудрец, сука!.. Мне теперь еще надо.
— Принеси закуску — получишь, — бесстрастно ответил Максим. — Видишь, жрать нечего.
— Ладно, попробую, — пробурчал Дрозд, затушил докуренную до фильтра сигарету и побрел вверх по лестнице. — Да, — оглянулся, — купите мне сигарет. Хоть какие пойдут. Подыхаю вообще без курева.
— За это омлет с тебя, — хмыкнул Максим и пошел в магазин; остатки Котиковой пятисотки были у него…
Дрозд принес морщинистое яблоко, ломтик сухого сыра и три тощие сосиски. На увидевшего такой набор Максима вновь накатило негодование.
— Ну сходи к себе, — не выдержал его обвинений Дрозд, — набери жратвы!
— У меня мать дома. Запряжет полы мыть.
— А у меня вообще всё стадо. И это удалось еле-еле…
— Все, наливайте, — мрачно перебил Котик. — Надо пить скорей и… Футбол уже скоро.
Выпили. Максим с отвращением откусил сосиску, проворчал:
— Сырая. Дрисня начнется.
— Дрисня, — повторил Котик. — Ты скажи лучше, что дальше делать.
— В смысле? Сейчас допьем, пойдешь “Динамо” свое смотреть.
— Да я не про это. С этим-то ясно… Я о глобальном. Как жить вообще…
У Котика бывало такое — выпив граммов триста, он заводил разговоры о жизни. Неприятные, бередящие душу. Когда это случалось, его старались побыстрее напоить до отруба.
И сейчас Максим расплескал по стаканчикам “Старую Москву”, Котику — побольше.
— Пей, Виталик. Все нормально.
— Да что нормального? Что ты мне лепишь?
— А я-то что?! — с готовностью вспыхнул Максим. — Мне, думаешь, по кайфу?..
— Чуваки, бля-а! — захрипел Дрозд, уткнувшись в окно. — Зырьте!
— Чего опять?
— Зырьте, говорю!
Котик и Максим вскочили, вытаращились на улицу, пытаясь что-то разглядеть сквозь пыльную муть стекла.
— Да чё там?
— Вон, вон, где ракушки! — хрипел Дрозд возбужденно. — Телка там!
— А, вижу!
— Ага!..
В щели между гаражами устраивалась молодая женщина. Задрала юбку, спустила ниже колен колготки с трусами, присела.
— Бля, ссыт, глядите!
— Охренела совсем.
— Да ну, классно…
Котик близоруко щурился:
— А рожа как, симпотная?
— Ниче. Эх, сюда бы ее.
— Погнали, Дрозд, приведем. Стопудово бухая.
— Приведем, вольем стопарик и обработаем.
— Погнали! — Максим схватил Дрозда за плечо и поволок вниз.
Выскочили во двор, почти побежали к гаражам. Максим чувствовал, как дрожат и подгибаются ноги — такую слабость он ощущал всегда, когда близость с женщиной была вполне возможна: или выпивал вместе с противоположным полом, или ждал Котика, поехавшего за проституткой…
Девушка как раз выбралась из щели меж ракушек и подходила к высокому молодому человеку с цветастым пакетом — то ли мужу, то ли… Максим с Дроздом остановились оторопело. Такого не ждали… Молодой человек враждебно-предупреждающе взглянул на них, приобнял девушку и повел в сторону метро.
— Я!.. — выкрикнул Дрозд им вслед. — Я вам покажу, как тут ссать! Обнаглели вконец! Дома у себя на ковер поссыте!
Вернулись на лестницу. Расстроенно выпили.
— Блин, — вздохнул Максим, — теперь телку надо. Только раздразнила… — И повернулся к Дрозду: — На хрена показал?! Ну ссыт и ссыт. Нет, надо орать, пальцем тыкать. Давай мне телку теперь!
Дрозд смотрел на Максима и молчал. Того это еще сильней распаляло:
— Чего ты мне бараний взгляд делаешь?! Иди, говорю. Я хочу, чтобы меня целовали, сиськи хочу.
— Да иди ты в жопу, укурок! — наконец-то очнулся Дрозд. — Виталь, скажи ему. Я-то причем вообще…
— В натуре, Макс, — устало заговорил Котик, — чего ты на нем-то зло срываешь? Позвони Мыше, или Птице лучше. Птицу я видел вчера. Шла одна какая-то грустная. Может, поведется. — И, видя, что Максим вынимает мобильник, спросил: — Сколько там уже?
— Час двадцать восемь. Вали на свой футбол.
— Допью и повалю. А будешь хамить — в дыню схлопочешь.
Максим нашел в адресной книге телефон Птицы, нажал “play”. Через десяток коротких гудков раздалось ее недовольное:
— Да?
— Птица, ты? Привет, это Макс!
— Я не птица, — сказала Птица, — а Юлия.
— Ну да, извини. Слушай, приходи ко мне… Не ко мне, то есть, а на лестницу. Ну, где мы раньше торчали. Мы с Котиком тут, Дроздом…
Птица вздохнула:
— Максимка, я тебе советую повзрослеть в конце концов. Сколько можно, на самом деле?
— Ну, — Максим стал злиться, — пойдем в “Корчму” тогда, если тебе здесь западло. Штуку найду, и пойдем. Посидим. Вино, бильярд, караоке…
— Спасибо за щедрость. Я с младшей русским занимаюсь, у нее пятого тесты. Так что не могу. Привет Виталику и Саше.
И дальше в трубке — мертвая тишина. Отключилась.
— Блядь, сука, — в эту тишину сказал Максим и посмотрел на дисплей. — Минуту из-за нее потерял. У меня и так в минус там…
— Чего она? — с осторожным любопытством спросил Дрозд.
— Да мозги попарила и всё. На хрен я ей звонил?.. Всю жизнь динамой была.
Выпили еще понемногу. В бутылке оставалось с четверть. Как-то быстро вторая разошлась… Максим попытался вспомнить, хватит ли у него денег еще на одну. Вроде, хватало.
— Делать нечего, — сказал Котик, — звони Мыше теперь. Она-то должна. Все мы с ней в свое время поотрывались.
— Аха, а теперь муж у нее.
— И что? Прибежит, быстро обслужит и — обратно… Прикиньте, залетает, раздевается без ломок всяких до гола, встает раком…
— Бля, Котяра, заткнись! — рявкнул Максим.
Вскочил, стал доразливать водку. Один из стаканчиков упал под струей; на Максима тут же обрушился шквал ругани…
Худо-бедно разделили выпивку поровну. Проглотили.
— Беги за новой, — тут же велел Котик.
— Куда тебе больше? И футбол через шесть минут.
— Шесть минут — это огромный отрезок… Плюс дополнительное время. Можно переломить ситуацию… Гони, Максыш, тащи…
— Да ты готовченко.
— Слушай, — Котик нахмурился, — давай мне тогда мои башли, я — сам…
— Ладно, сиди уж. Тебя сразу такого в мусорню гребанут.
Только Максим вышел во двор — запиликал мобильник. В груди сжалось — он был уверен, что это Птица. Передумала и решила встретиться… И за те короткие секунды, пока вынимал телефон, Максим успел вспомнить всех знакомых, выбрать тех, кто способен дать ему в долг тысячу. Чтоб провести вечер с Птицей достойно.
Но на дисплее высветился номер телефона его собственной квартиры — звонила мать. Максим резко сунул пиликающий мобильник в карман… Ищет. Видимо, надо ей там что-нибудь передвинуть. Дом разваливается, а она каждую субботу генеральную уборку устраивает, мебель переставляет. Как будто это сделает квартиру современней, удобней.
Стараясь не попадать под обзор из своих окон, Максим пробрался к “Погребку”, купил бутылку, упаковку корейской морковки (хорошо ей закусывать) и пачку сигарет себе на завтра. Осталось от семисот рублей несколько монет. А впереди ведь еще воскресенье…
Котик с Дроздом дремали. Максим хотел было уйти с бутылкой и морковкой домой — сейчас лечь спать, а вечером куда-нибудь выдвинуться. Но не получилось: услышав его шаги, парни тут же ожили.
— Н-наливай! — гаркнул Котик.
— Не ори.
Максим налил почти по полстаканчика. Скорей уж допиться и разойтись.
Выпив и закусив, смотрели друг на друга, ожидая каких-нибудь слов — молчать было скучно, а переругиваться тошно.
— А, парни, прикиньте, — вымученно попытался найти интересное Дрозд, даже глаза округлил, но на мгновение. — Иду как-то утром, с похмелья…
— Ну, удивил, — хмыкнул Котик. — Ты по-другому и не передвигаешься.
— Дай рассказать-то! Как собаки, вообще, стали… Иду, короче, и тут боковым зрением вижу: по двору что-то движется. Поворачиваюсь — птица такая…
— Да, Птица… Макс, звони Птице, пускай идет…
— Бля, не та птица! — всплеснул руками Дрозд. — А павлин.
— Что? — Максим испугался. — Он же сидит.
Павлину он должен был пять тысяч рублей, и после того, как Павлина посадили на три года за кражу ди-ви-ди плееров со склада “Электронного мира”, к Максиму приходила Павлинова сестра, требовала вернуть деньги, чтобы брату отослать на зону. Но Максим не вернул — не скапливалось таких денег…
— Ой, ну и дебилы вы-ы. — Дрозд обессиленно упал на табуретку. — Нормальный, обычный павлин. Из зоопарка сбежал и ходил тут по дворам.
— Да это когда было! — вспомнил Максим, и сразу стало легко. — Года три назад павлин этот…
— Ну, не знаю. Вроде, недавно.
Заскрипела наверху дверь, и оттуда раздался старчески подрагивающий мужской голос:
— Александр, ты там?
Дрозд поднял жалобные глаза:
— Уху…
— Иди быстро домой!
— Зачем, пап?
— Иди, говорю! Жрешь опять?.. Быстро домой!
Дрозд схватил бутылку, налил себе граммов семьдесят и проглотил. Подавился, сдавленно рыгнул и, вытирая губы рукавом рубашки, поплелся на свой этаж.
Дождавшись, пока дверь закроется, Котик сказал:
— Ладно, давай по последней, и я на футбол. “Динамо” — “Спартак”. Рубилово должно… У наших Кобелев, у спартачей — Карпин теперь. Должны схлестнуться.
Выпили и осели — водка наконец накрыла по-настоящему.
Котик положил голову на подоконник, Максим прислонился к комоду, закрыл глаза и словно бы отлетел…
Во сне, как часто случалось при быстром опьянении, было приятно, ласково. Максим слышал ворчание, и ему представлялось, что он в деревне под Саранском, на родине отца, и ворчит это на койке дед, почти не говорящий по-русски… Тогда, много лет назад, когда Максим был маленьким, месяц в деревне он переживал с трудом, тянуло домой, в Москву, в квартиру. В деревне же на каждом шагу подстерегали опасности, все вокруг было каким-то грязным, пыльным, от непонятных, но жутких дедовых сказок он не мог заснуть, таращился в окошко, где что-то клубилось, металось. И с бурной радостью Максим встречал приезжающих за ним родителей, первым лез в рейсовый автобус, не прощаясь с бабушкой и дедушкой, а следующим летом долго плакал и упирался, когда родители собирали его в деревню.
Теперь же, когда давно уже не было в живых ни бабушки с дедушкой, ни отца, когда жизнь его, коренного москвича, в Москве никак не складывалась, он часто видел во сне и хмельной дремоте ту деревню, тянуло туда, казалось, что там-то и найдет он некую крепость в мире, смысл приложения сил. Но в размеренном течении дней мысли взять и хотя бы съездить в далекую, в стороне от железной дороги деревушку, не возникало, зато в забытьи деревня являлась, тянула к себе, в себя…
— Бля, да что ж это… — ворчание стало слышнее, слова различимее. — Ой, твою-у…
Максим разлепил веки, увидел корчащегося Котика на табуретке, подоконник и пыльное, темнеющее уже окно; голову сжала туповатая боль, рот наполнился горькой, ядовитой слюной… Максим заметил на полу бутылку с сочно-желтой жидкостью, как к спасению, потянулся к ней. Очень хотелось пить.
— Да это не пиво, дурак, — остановил Котик.
— А? А что это?
— Это я сделал…
— У-у, животное.
— Животное бы тебе на башку нассало. Давай водяры хлопнем… Все равно терять уже нечего. Матч пропустил. Целую неделю ждал, и пропустил. Еще “Арсенал” вечером с “Портсмутом”, но его нет на общедоступных…
— Поставь тарелку, — отозвался Максим; привстал, взял бутылку кока-колы и быстро влил в себя оставшееся — на пару глотков хватило.
— Сука, — бесцветно произнес Котик. — А чем запивать теперь? Водки еще полбатла.
— Отстань. Не хочу я пить.
Котик выпил один. Почесал голову, с отвращением закурил.
— Тарелку, говоришь, поставить, — сказал вроде бы как с угрозой. — А где деньги взять?
— Да копейки стоит…
— И копейки тоже. А? Зарплату — половину матери отдаю на хозяйство, половину с вами пропиваю. Да и зарплата-то… Двадцать три тыщи, это ж… И никакого, главно, просвета. Так и буду до пенсии стиральные машинки развозить, а в выходные здесь вот бухать. — Котик взял бутылку, покрутил ее в руке; Максиму показалось, что сейчас он возьмет и хлопнет ее о подоконник или швырнет в стекло, но Котик плеснул водки в стаканчик и осторожно поставил бутылку обратно. — А Ромарио вон до сих пор играет, ему сорок три уже. Андрюха Тихонов — лучший бомбардир в Казахстане. На год всего меня старше. Прикинь! Мальдини играет, но он защитник. А мне каждую ночь снится, как я забиваю. Каждую, врубись только!
“И ему тоже одно и то же снится”, — коротко удивился Максим. Удивляться долго не давала боль в голове, ломота в суставах, жажда.
— Как мяч принимаю, подбрасываю — и бью. И так, с-сука!.. Мяч ногой чувствую, как я его… Эх-х, дурак я, дур-рак! Насрать надо было на ваши подколы и не бросать. В дублеры мне прямой был путь, все говорили. А оттуда — в основной состав. “Динамо”, блин, это ж! — Котик поднял стакан и тычком отправил водку в рот; не закусывая, сипло выдавил: — Жал-лко-о!.. А может, — уже другим, вкрадчивым голосом спросил, — пойти к Кобелеву? А? Я же знаком с ним, он тогда в старшей группе был… Пойти, предложить, все объяснить ему. А? Усиленные тренировки до начала второго круга и, может, в заявку. Попробовать? Вон Роналдо вообще развалина, бегемот, а в сборную его планируют. Я-то в форме. В форме, Макс! Меня водяра закаляет только… Я иногда рывки делаю и сам удивляюсь. Смогу я, смогу! Главное, с Кобелевым встретиться, сказать, упросить, чтобы проверил. Пускай проверит, а? Как, Макс, реально? А?
— Попробуй, — вяло поддержал Максим, поднялся, покопался на подоконнике, поискал, что бы пожевать; не нашел.
Поднял лицо, увидел свое бледное, почти растворенное в стекле отражение. Но главное разглядел — там было лицо немолодого, испитого мужика с морщинами вокруг рта, глубокими глазницами. А рядом такое же испитое и морщинистое лицо Котика… Крутись-вертись, пытайся всех обмануть, но тридцать восемь впустую прожитых лет не спрячешь. Ну, пусть не все тридцать восемь, но двадцать — точно. Отпечатались они на лицах, ничем эти отпечатки не смоешь, не соскоблишь. И от новых таких же пустых не спасешься. Вот так все и будет еще очень долго — очень долго, тяжело и пусто.
Роман Сенчин
Комментарии:
10-02-15 23:45 Дмитрий Ермаков
\\\»Максим с ровениками любили…\\\» — не правильно. Или Максим любил или Максим и ровесники любили… По-русски не \\\»на кухне\\\», а \\\»в кухне\\\» и т.д. Ну, ничего — научился же, кажется, различать случаи употребления \\\»одел\\\» и \\\»надел\\\» — и это осилишь. Парень-то ты, Роман, упорный. Твоё бы упорство, честно, в другое русло. Ну, уже признайся сам-то себе (да ведь и знаешь), что обманули тебя по молодости Рекемчуки всякие. И это был бы поступок, может быть, единственное, что и оставило бы тебя в литературе — признание своего \\\»не писательства\\\». Инструмент писателя — \\\»язык\\\». И если этого инструмента нет (ну нет у тебя слуха на слово) — то, хоть о писающих тетках, хоть с вялыми матюжками… Не верь ты никому, верь тому голосу, что твердит ведь тебе — да не писатель ты никакой. Голос этот — совесть. Правда, за нее не всегда деньги платят… Ответить
10-03-17 14:29 Саня
Хорошо сказано. От совести одни убытки. Зато на сердце радость. Ответить