Людмила Улицкая «Даниэль Штайн, переводчик»
Последний роман популярной писательницы Людмилы Улицкой по большей части был восторженно принят публикой. Кто-то не спал над книгой всю ночь, кто-то плакал, кто-то покупал сразу несколько экземпляров и дарил друзьям. Такое отношение к довольно спорной, неоднозначной и лично для меня тяжелой книге вполне объяснимо. Общество истосковалось по герою-подвижнику, по тому, кто религию и веру превращает в нечто живое, пламенное, меняющее судьбы людей, кто привносит в скупую повседневность вечность и чудо. В чем-то аналогична история с вышедшим почти в тоже время фильмом «Остров» — именно благодаря яркому, искреннему образу старца, созданному Петром Мамоновым, зрители так полюбили картину.
Роман Улицкой основан на реальных событиях, прототипом Даниэля Штайна был реальный монах Даниэль Руфайзен — польский еврей, во время войны скрывший свое происхождение, устроившийся в гестапо и спасший сотни людей. После войны он постригся в католические монахи, уехал из Польши в Израиль, чтобы основать там общину и возродить еврейское христианство, Церковь Иакова.
В книге Улицкой о биографии Даниэля мы узнаем из множества выглядящих как исторические документы свидетельств: писем, архивных бумаг, расшифрованных интервью, дневников. Автор не делает секрета, что большинство из них — придуманы и только похожи на подлинные.
Форма подачи материала — в виде соединения в одно целое этих разнообразных документов — вполне вписывается в современную клипово-мозаичную культуру. Улицкая даже сама определяет свою задачу писателя, как «монтаж». Однако 500 страниц такого монтажа да еще не самым крупным текстом — это утомительно. Утомительны прыжки во времени — постоянно необходимо держать в уме уйму дат, быстро ориентироваться в отрывках по географическому принципу, кроме того, роман перенасыщен второстепенными персонажами. И, если отложить книгу на пару дней, то затем будет уже трудно вспомнить, при чем здесь тот или иной герой, его мама, тетя или сестра, где он вообще живет и какое отношение имеет собственно к Даниэлю Штайну.
Не очень понятными мне показались вставки писем самой Улицкой к своему редактору. Как будто и без того недостаточно автора в тексте. Непонятны и постоянные жалобы писательницы на сложности при написании этого романа. Что же, если трудно сформулировать замысел, если трудно монтировать, то, возможно, лучше было бы и вовсе не писать. Ведь в одной вещи Улицкая решила объяснить обывателю и еврейский вопрос, и много других национальных вопросов, рассказать историю иудейства, эмиграции, Холокоста, поднять проблемы гомосексуализма, монашества, современной церкви… Ко всему роман написан и с претензией на богословские рассуждения.
«Такая духота, такая тошнота в христианстве» — отметила Людмила Евгеньевна, и, естественно, решила немного проветрить. Не возьмусь описать здесь все, но приведу ряд идей, которые очень удивят православного христианина. Оказывается, что:
«Произошедшая Катастрофа (Холокост — С.М.) созрела в недрах христианской цивилизации и выполнена руками христиан… Никуда нельзя уйти от факта, что двухтысячелетнее официальное христианство, хотя и руководствовалось заветами христианской любви, но несло в себе неистребимую ненависть к евреям».
«Греческая, византийская составляющая во многом исказила сущность первоначального христианства».
«Христос никогда не говорил о Троице, и придумали ее греки».
«Все легенды о непорочном зачатии родились в порочном сознании…»
«Мы давно знаем, что вопрос Пилата «Что есть истина?» — только риторика». (А почему-то всегда думалось, что перед Пилатом стояла воплощенная Истина, неузнанная им).
В одном месте Улицкая с восторгом пишет о таком факте, как схожесть пасхальной еврейской службы и христианской литургии. Вторая, по ее словам, явно вышла из первой. Однако почему-то писательница не обратила внимание на то, что суть этих богослужений совершенно разная. Может ли иудей причащаться Крови и Тела Христа? Верит ли он в Воскресение?
Штайн проповедует ортопраксию (правильные дела) вместо ортодоксии (правильной веры и мнения). Не важно, во что ты веришь, а важно как ты живешь.
Действительно, соответствие правильной веры и правильной жизни является извечной церковной проблемой. Однако, следует помнить, что для христианина этика — это не просто «нравственное поведение» (на что постоянно делает упор Улицкая), это выражение его личностного и экклезиального (церковного) бытия. В таком случае правильное действие есть естественное продолжение правильной веры, ибо, действительно «вера без дел мертва». Твои поступки — это твоя вера вовне. Именно вера интегрирует личность, делает ее цельной, а не совершаемые человеком дела.
Очень забавно отношение Улицкой к иконографии. «Знаешь, я вдруг поняла, почему у евреев нет икон — и быть не могло: у них у самих такие лица, что никакие иконы уже не нужны»..
«…Может, ты хочешь, чтобы у тебя над головой засверкало это самоварное золото, которое рисуют на восточных иконах?»
Довольно противоречив образ главного героя — Даниэля.. «Всю жизнь я тоскую — без детей, без семьи, без женщины…», — жалуется он. «Я думаю, что мои обеты спасли мир от большого ловеласа, потому что мне очень нравятся женщины, и это большое счастье, что я не женат, потому что я причинял бы много беспокойства жене, заглядываясь на женщин».
Даниэль ратует за ортопраксию, но в то же время одобряет роман своей помощницы Хильды с женатым арабом Мусой. Оправданий для этого масса.
Перед смертью (которой не ждет), Даниэль размышляет о собственной жизни. «Кажется, я вносил много страсти, много личного… Просто я отчетливо видел, где Ты есть, а где Тебя нет». Наверное, православный человек почувствует здесь недостаток смирения, духа соборности. Но, увы, Даниэль не чужд самолюбования…
Вспоминая о своей вине за расстрел двух человек в белорусской деревне, Даниэль вопрошает: «Что я сделал тогда?» И отвечает: «Еще одного святого для Господа, вот, что я сделал…» Отправить безвинного человека на смерть ради спасения других — это так теперь «делают» святых? Или Даниэль имеет в виду себя — оказавшись на службе в гестапо, солгав для спасения собственной жизни, он прошел путь праведника и ложь была не зря? Как это все сомнительно.
После прочтения романа меня охватила тоска. Тоска по хорошей, искренней, глубокой прозе о вере, о духовном подвиге, поиске, исканиях. Что же, будем ждать автора…
Александр Иличевский «Матисс»
Когда вплываешь в этот текст — осторожно, оглядываясь по сторонам (последний «Букер» как никак), уже через несколько страниц понимаешь — да, путешествие будет необычным. «Мелькнувшая вначале структура снежинок, безукоризненно строгая и чистая, принесенная из многокилометровой вышины, возносила его над городом, над запруженными стальным светом улицами, над черным горбом реки, хордами проспектов, над высотками и взгорьями улиц, над безмолвием мятущихся, танцующих полотнищ снегопада, за муть и темень низких рваных облаков — туда, где звезды тонули в седой косматой шкуре зверя, задавившего город; где постепенно он набирался отрешенности, восходя все выше и дальше над холмистой икрой городских огней, — и этот подъем был его глубоким вздохом». А ведь это герой просто в пробке застрял, что же будет дальше?
А дальше — поэтичный, красивый язык, который свободно рождает причудливые и яркие метафоры, создает смелые образы, обычные фразы заставляет звучать по-новому, а по изобразительной силе вряд ли уступает полотнам того самого Матисса. Однако могу предположить, что не всем он придется по вкусу. И часто вина в том совсем не читателя, привыкшего к литературе попроще, а автора, слишком увлекшегося формой. Бывает, среди замысловатых оборотов теряется смысл предложения. Или подробное, витиеватое описание каких-то мелочей заслоняет собой важную, глубокую мысль. И по ходу повествования иногда закрадывается мысль — а ради чего это сладкофразие? Ради какой развязки?
Главный герой романа — физик Королев, ныне находящийся в услужении у мелкого бизнесменчика Гиттиса, однажды решает оставить свою привычную жизнь и податься в бомжи. Идея ухода осмыслена и выстрадана им — это поиск себя, поиск ответов на бесчисленные вопросы, жажда свободы от обыденного, которая поможет приблизиться к тайне.
«Вот сама по себе риторическая структура всех его метаний как раз этим и занималась, обращаясь к нему самому с попыткой дознания: кто ты? мертвый или живой? обманутый или выброшенный? Где твоя Родина? Что грядет? Что за новая эпоха заступит на смену рассчитаться с человеком?»
Девяностые. Вселенская бездомность свалилась на страну, на студентов, аспирантов, бизнесменов, олигархов, ученых, пенсионеров, врачей, сумасшедших — у Иличевского о каждом замолвлено словечко.
«Снаружи Родины теперь нет. Зато она есть внутри. И давит. Вместо пространства поселилась бездомность. Можно за плечами собрать сколько угодно домов, но все они будут пришлыми, как раковины, подобранные отшельником. Здесь дело не в беззащитности; что-то гораздо большее, чем оставленность, посетило окрестность». И, словно желая испить эту бездомность до дна, Королев оставляет свою московскую квартиру, машину и отправляется в путь.
В романе немало места занимает Москва, она как Ариадна, бросает главному герою-Тесею клубок, и он ходит вслед за невидимой нитью по площадям, проспектам, вокзалам, спускаясь под землю, в лабиринты метро, и ищет, ищет… себя? или Минотавра?
Сны сменяются послесониями, раздумья — воспоминаниями, размышления — вновь снами. Своеобразная микрорефлексия — попытка осмыслить каждый взгляд, звук, момент, кусочек прошлого — приводит к противоположному эффекту, образ героя не становится четче, он будто расплывается, он текуч и неуловим. Королев так и плывет по реке жизни, не возмущая течения. Жизнь бросает ему вызовы, но он каждый раз отступает. Отказывается от борьбы, а потом предъявляет к окружающей реальности претензии. Но кто же будет формировать эту реальность, если все время отступать в тень рефлексии?
Однажды Королев видит, как убивают человека, но не подходит. И, наверное, именно в этот момент понимаешь, что ничего из королевских поисков не выйдет, что задуманное им преобразование на отсечение всего ненужного, его путешествие к собственному ядру, к чистой личности, «я», к этой таинственной точке — все бесполезно. Потому что ядро уже незаметным образом утрачено…
Королев странствует вместе с бомжами Вадей и Надей. Вадя говорлив, грубоват, хитроват. Надя — наоборот, молчаливое, бесхитростное создание, «дурочка». Вся троица смотрится очень колоритно, текст изобилует подробностями бездомного существования, их непростых отношений, описаниями быта. И, в конце концов, рождается общее впечатление от романа — как хорошего, талантливого бытописания, но ведущего в никуда…
Мария Скрягина
Опубликовано в интернет-журнале «Органон» (обновление от 05.02.2008)