Москва кабацкая

Дворницкие, застольные, любовные, свадебные, военные, крестильные, похоронные песни Столичной Бедноты, а также фрески и иные росписи дешевых столичных кабаков, кафэ и пельменных; а также веселые лубочные картинки, где хорошая пьянка смело изображается; а также Симфония в четырех частях о лысом Пророке Исаии и Восемь Арий Марфы Посадницы из ненаписанной оперы «Царство Зимы»

ПОДВАЛ

Ярко-желтый стол под фонарем,
Как желток цыплячий.
Желтая в нас кровь. И мы умрем
Смертию курячьей.

Пусть железный позвонок хрустит.
Время перебито.
Люстра над столом, гремя, висит.
Кажет стол копыто.

На пустынном, выжженном столе —
Помидор да зелье.
Поживу еще я на земле.
Поищу веселья.

Опрокину в пасть еще одну
Стопку… или брашну…

А снаружи, на морозе, в вышину
Не гляжу: мне страшно.

РОДЫ В КАБАКЕ

Таскала я брюхо в тоске. Глодала небесную синь.
Рожаю дитя в кабаке — лоскутная рвется сарынь.

Подперло. Стакан из руки упал, как знаменье, звеня —
И — вдребезги… Стынут зрачки. Боль прет в белый свет из меня!

Кто в мир сей дерется, блажит?!.. Меня раздирает копьем?!..
Одну прожигала я жизнь. Теперь будем гибнуть вдвоем.

И эх!.. — я его прижила от черного зимнего дня,
Когда звезды Марса игла морозом входила в меня.

На панцирной сетке… — в дыму сожженного чайника медь!.. —
Всем чревом напомню — суму. Всей жизнью наполню я — смерть.

И там, на матраце, где свил гнездо царь мышиный иль крот,
Всей дрожью веревочных жил скрутясь! — зачинала народ.

Той лысой макушки, как лук прорезывающей волосок… —
Глядите, пьянчуги, в мрак мук, таращьтесь, пичуги, в ночь ног!

Бутылей разбитых гранат. Картошка изжарена в хруст.
Я гнусь и вперед и назад. Живот мой — пылающий куст.

Живот мой — кадушка, где плеск грядущих, пьянящих кровей.
Белков моих яростный блеск. И сдавленный крик журавлей.

И так, меж упавших скамей, ворочаясь льдиной, хрипя,
В поту, как в короне царей, я страшно рожаю Тебя —

Последний, сверкающий Бог, весь голый, кровавый червяк, —
И вот Ты сияешь меж ног, и вот разжимаешь кулак!

И вот нож кухонный несут, чтоб срезать родильный канат.
И вот на живот мне кладут алмаз в сто багряных карат.

И здесь, где кабацкая голь гитару, как шкуру, порвет, —
Я нянчу Тебя, моя боль, целую Тебя, мой народ!

Целую Тебя и люблю, — и, чуя могильную тьму,
Тебя бедной грудью кормлю! И выкормлю! И подниму!

И, средь звона стопок, среди тряпья испоганенных шлюх,
Прижму я Тебя ко груди, мой голый, сияющий Дух.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЛЯСКА

Господи, какая ночь!.. Костры заполошные!..
Кости будем мы толочь,
Крошить мяса крошево.
Рыбами — тела обочь
Возлежат вповалку…
Господи — такая ночь! — умереть не жалко!

Грязь глыбаста гульбища,
свечками — сугробы:
Пляшет во тьме идолище,
у разверста гроба.
Эта пляска — в простыне! Это я — босая —
На снегу пляшу в огне, я лимон кусаю!

Эх, кисло-свело
деревянны скулы…
Все во мне — померло.
Лютым ветром сдуло.

Резко клацнет затвор.
Шутки шутковали?!..
Заливайся, дикий хор!
Мало — диковали!

Мало с тулов — голов!
Мало лезкий точат!
Эх, а «…Бог есть любовь» —
что немой бормочет?!

Вот он, площади круг!
По кругу — огнища.
Мечутся огни рук.
Крылья шубы нищей.

Мало в звон — в прах — драк?!
Мало — костоломных?!
Вою — громче собак,
острожных, огромных!

Вот и выплясан век
до конца, досуха.
Вот он весь, человек —
на снегу старуха

Пляшет, пьяная в дым, —
это я, солдаты!
Дух мой Богом храним!
Это ж я, ребята!

Это я — пить… кормить…
вата… перевязки…
Я!.. — во рву псов — любить —
до последней ласки…

Я!.. — дышать — вам — рот в рот…
дрожью в дрожь — распята…
Я, мой нищий народ, —
не узнал, ребята?!..

Вас рожала… — меж глаз —
пот и свет — заплаткой…
Эх, пляшу — еще раз! —
пред последней схваткой!..

Гей, ударьте, ветра!
Вытанцуй, могила,
Всех, в ком пулей — дыра,
в ком — горелось-било!

Руки выброшу вам —
хлебом — вон из тела:
Жуйте! — глоткам и ртам —
крошевом летела!

И, покуда мой мир
голодал в канаве, —
Станцевала до дыр
пятки в вечной славе!

Не стреляй…
не стреляй…
Не стреляйте, братцы!..
Гибнет площадь — наш Рай.
Не запишут в Святцы.

Лишь катится лимон
по снегу в траншею.
Лишь огнем опален
крест на мертвой шее.

Ну-ка музыка, брызнь
средь костров горючих!
Вся ты, нищая жизнь, —
в судорге падучей.

Вся ты — боль да курок,
ветер с духом гари!..

…тебя Бог не сберег —
С босыми ногами.

ДАВИД И САУЛ

Ты послушай меня, старик, в дымном рубище пьяный царь.
Ты послушай мой дикий крик. Не по нраву — меня ударь.
Вот ты царствовал все века, ах, на блюде несли сапфир…
Вот — клешней сведена рука. И атлас протерся до дыр.
Прогремела жизнь колесом колесницы, тачки, возка…
Просверкал рубиновый ком на запястье и у виска.
Просвистели вьюги ночей, отзвонили колокола…
Что, мой царь, да с твоих плечей — жизнь, как мантия, вся — стекла?!..
Вся — истлела… ветер прожег… Да босые пятки цариц…
Вот стакан тебе, вот глоток. Вот — слеза в морозе ресниц.

Пей ты, царь мой несчастный, пей! Водкой — в глотке — жизнь обожгла.
Вот ты — нищий — среди людей. И до дна сгорела, дотла
Шуба царская, та доха, вся расшитая мизгирем…
Завернись в собачьи меха. Выпей. Завтра с тобой помрем.
А сегодня напьемся мы, помянем хоромную хмарь.
Мономахову шапку тьмы ты напяль по-на брови, царь.
Выйдем в сутолочь из чепка. Святый Боже, — огни, огни…
Камня стон. Скелета рука. Царь, зипунчик свой распахни
Да навстречу — мордам, мехам, толстым рылам — в бисере — жир…
Царь, гляди, я песню — продам. Мой атлас протерся до дыр.

Царь, гляди, — я шапку кладу, будто голову, что срубил,
В ноги, в снег!.. — и не грош — звезду мне швырнет, кто меня любил.
Буду горло гордое драть. На морозе — пьянее крик!..
Будут деньги в шапку кидать. На стопарь соберем, старик.
Эх, не плачь, — стынет слез алмаз на чугунном колотуне!..
Я спою еще много раз о твоей короне в огне.
О сверкании царских риз, о наложницах — без числа…
Ты от ветра, дед, запахнись. Жизнь ладьей в метель уплыла.

И кто нищ теперь, кто богат — все в ушанку мне грош — кидай!..
Пьяный царь мой, Господень сад. Завьюженный по горло Рай.

ЛЮБОВЬ КАБАЦКАЯ

Эх, горят неоны алой кровью.
Выпила я грех из черной кружки
Города, как молоко коровье,
И упала головой в подушки.

Ужасом содвинулись громады,
Окна — что из черепов — глазницы…
Можно в ледяном колодце Ада
Зачерпнуть воды — и в смерть напиться.

Каблуки напяливают бабы.
Кабаки для них до дна раскрыты.
Пить вино Христос велел не слабым:
Только сильным, только не убитым.

Я — живая?!.. — Сохлый лист, мертвячка,
Юбки все протыканы иглою.
Я наперсток медный, я босячка,
Я прикинусь нынче молодою.

Пьяною прикинусь и красивой,
Нож покажут мне — сорву сережки:
Подавись!.. И я была счастливой.
И показывал мне месяц рожки.

И в окрошку — мало — искрошили.
Из горла всю высосали: ртутью.

…слышите, меня!.. — меня любили…
…задушу окурок левой грудью.

Животом — на стол. И ребра-прутья
Обожжет расплесканная водка.
На безлюбьи. На таком безлюдьи.
Нежно так любили.
Тайно.
Кротко.

И монетой тою же платила.
Из каманов рваных вынимала.
Пьянь, и рвань, и дрянь, — я их любила.
Жалко, плохо их любила. Мало.

И горит отчаянная люстра,
Сыплет снег
на плечи, косы, спину:
Я люблю вас. Я люблю вас, люди.
Люди, никогда вас не покину.

И когда поволокут мне тело
Пьяное — из кабака — к могиле,
Прохриплю: я так любить хотела.
И любила. И меня любили.

По щекам, по крепким скулам били.
Пяткою — в живот. Подошвой — выю.
Им казалось: ненавидели!.. — любили.

…выпьем за любовь. Пока живые.

ЯПОНКА В КАБАКЕ

Ах, мадам Канда,
с такими руками —
Крабов терзать
да бросаться клешнями…

Ах, мадам Канда,
с такими губами —
Ложкой — икру,
заедая грибами…

Ах, мадам Канда!..
С такими — ногами —
На площадях — в дикой неге —
нагими…

Чадно сиянье
роскошной столицы.
Вы — статуэтка.
Вам надо разбиться.

Об пол — фарфоровый
хрустнет скелетик…
Нас — расстреляли.
Мы — мертвые дети.

Мы — старики.
Наше Время — обмылок.
Хлеба просили!
Нам — камнем — в затылок.

Ты, мадам Канда, —
что пялишь глазенки?!..
Зубы об ложку
клацают звонко.

Ешь наших раков,
баранов и крабов.
Ешь же, глотай,
иноземная баба.

Что в наших песнях
прослышишь, чужачка?!..
Жмешься, дрожишь косоглазо, собачка?!..

…милая девочка.
Чтоб нас. Прости мне.
Пьяная дура. На шубку. Простынешь.

В шубке пойдешь
пьяной тьмою ночною.
Снегом закроешь,
как простынею,

Срам свой японский, —
что, жемчуг, пророчишь?!
Может быть, замуж
за русского хочешь?!..

Ах ты, богачка, —
езжай, живи.
Тебе не вынести
нашей любви.

Врозь — эти козьи —
груди-соски…
Ах, мадам Канда, —
ваш перстень с руки…

Он укатился под пьяный стол.
Нежный мальчик
Его нашел.

Зажал в кулаке.
Поглядел вперед.

Блаженный нищий духом народ.

 

КАРМЕН ЗАБРЕДАЕТ В КАБАК

Спирали синие,
и вихри белых слез,
И кольца снега вдеты в мочки… —
В распахнутую дверь ворвись, мороз,
И ты, безумной крови дочка!

От зимки злые юбки отряхни,
Кроваво-красные отливы, —
И в зал влети, где гроздьями — огни,
Где лишь пирушкой люди живы…

Твое лицо — секира: режет тьму!
Процокай, задыхаясь, к стойке,
Монету кинь… Воззри на кутерьму,
На бивуачный дым попойки…

Никто же не узнал тебя, никто!
Ни черного костра волос.
Ни раны
Меж ребер, под измызганным пальто,
Где дышат ветры и бураны…

Красавица, любовница Кармен!
Ты не нужна голодной гили.
Ты съешь и выпьешь — а возьмут взамен
Все, чем от века люди жили.

Тебя они до косточки сгрызут.
Все обсосут, причмокнув, крылья.
Скелет — поволокут на Страшный Суд,
Сопя, потея от бессилья.

Свободу и любовь сожгут дотла.
На мощь, на Красоту таращат зенки.
Тебя на утлом краешке стола
Заставят танцевать твое фламенко.

И будешь каблуком ты в доски бить.
Попадают все рюмки с красным.
И будешь сытых индюков любить
И битых селезней несчастных.

И будешь ты не яркая Кармен,
А просто девка из трактира:
Ну, лишку выпила, ну, не встает с колен,
И ни гроша не заплатила

За грозную и страшную жратву,
Питье — серебряной рекою…

…еще танцую, пью, дышу, живу,
От смерти смуглой заслонясь рукою.

Ах, душу рви! Ах, вой, гитара, пой!
Сорви все струны в гордом крике!
Ах, висельник, останусь здесь, с тобой,
Мой мир, солдат, палач, пацан, владыка.

И мне осталась только эта страсть:
Покуда лезвие мне под ребро не всадят —
Убить. Любить. Успеть. Урвать. Украсть —
С цыганской кровью черт не сладит!.. —

Зацеловать, затискать этот мир,
Пропитый в закоулках окаянных:
Потертый и прожженный весь, до дыр,
Любовный, бедный, яростный, —
желанный.

 

УБИЙСТВО В КАБАКЕ

Ах, все пели и гуляли. Пели и гуляли.
На лоскутном одеяле скатерти — стояли
Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым…
И глядел мужик в просторы глазом запаленным.
Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба.
На колени положила руки, костью слабы.
Руки тонкие такие — крылышки цыплячьи…
А гулянка пела — сила!.. — голосом собачьим…
Пела посвистом и воем, щелком соловьиным…
Нож мужик схватил угрюмый да — подруге — в спину!
Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила…
Побледнела, захрипела:
— Я тебя… любила…

Вдарьте, старые гитары! Век, старик, послушай,
Как во теле человечьем убивают душу!
Пойте, гости, надрывая вянущие глотки!
В окна прокричите! В двери! Вдоль по околотку!
Прохрипите кровь и слезы в ожерельях дыма!..
Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой…
Видишь, как дымок дымится — свежий пар — над раной…
Ты убил ее, избавив от земных страданий.
Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит.
Тебя к Божью изголовью — во тюрьму — посадят.
Я все видела, бедняга. На запястьях жилы.
Ты прости, мой бедолага, — песню я сложила.
Все схватила цепким глазом, что ножа острее:
Бахрому скатерки, рюмку, выгиб нежной шеи…
Рыбью чешую сережек… золото цепочки…
Платье, вышитое книзу крови жадной строчкой…
Руки-корни, что сцепили смерти рукоятку…
На губах моих я помню вкус кроваво-сладкий…
Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей —
О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи…
Где же ты, душа, ночуешь?!.. Где гнездишься, птица?!..
Если кровью — захлебнуться… Если вдрызг — разбиться…
Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!..
Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!..
Об одном теперь мечтаю: если не загину —
Ты убей меня, мой Боже, так же — ножом в спину.

* * *

С клеенки лысой крохи стерли.
Поставили, чем сбрызнуть горло.
Вот муравейник, дом людской:
Плита и мышка под доской.
Виньетки вьюжные, надгробные.
Кухонный стол — что Место Лобное:
Кто выпьет тут — сейчас казнят.
Кто выйдет — не придет назад.

Вы, дворники, мои ребята.
Истопники, мои солдаты.
Пила я с вами до заката.
Я с вами ночку пропила.
Лазурью глотку залила.
Спалила ртутью потроха!
Я сулемой сожгла — дыха…
Цианистый я калий — ем!

Рассвет. Лопаты и меха.
Рассвет. А ну его совсем.

 

СВАДЬБА В КАБАКЕ

Я на свадьбе гуляю нынче — на чужой, ох, не на своей!
И сверкает жемчужная низка у меня меж шальных грудей.

Груди белые все в морщинах. Не сочту я злобных морщин.
Вся шаталась, как в бусах, в мужчинах!.. Вот и нету со мной мужчин.

Эта жизнь, как голодная крыса, то укусит, то юркнет в щель…
Уходящую — надобно сбрызнуть. Пусть ударит в голову хмель.

Как лелеяли, как ласкали!.. Вместо рук — гудит пустота.
Меж серебряными висками смерть мою целую в уста.

Как невеста красива, Боже. Как сияет белая ткань.
Как она на меня похожа. Эта нищенка, эта дрянь.

Те же серьги до плеч — для соблазна. Тот же алый рот — для греха.
И такою же зверью несчастной смотрит ввысь головы жениха.

Жизнь — крутая, святая сила. Для любви раздвинь ложесна.
А потом распахнет могилу для тебя только Смерть одна.

И забьешься в крик, разрывая кружевную, до пят, фату:
Я живая! Бог, я живая!.. Не хочу идти в пустоту!..

Жить хочу!..
…В головах постлать бы этой девочке — поле, снег.
Все гремит последняя свадьба. На подносах уносят век.

И я, вусмерть пьяная, плачу, оттого, как свет этот груб,
И в ладонях моих горячих — лик, целованный сотней губ;

И я рюмку себе наливаю да под самое горло огня:
Господи, пока я живая, выдай Ты за Себя меня.

* * *

Ах, девочка на рынке,
В кулаке — гранат!
Давай гулять в обнимку,
Пусть лешаки глядят.

Плещи в меня глазами —
В них черное вино.
Дай мне пронзить зубами
Кровавое зерно.

А зерна снега валят,
Крупитчаты, крупны…
Твой рот
твой плод захвалит!
Раскупят! О, должны!..

И деньги искрят, льются
В смуглявину руки —
За счастье жизни куцей,
За сладкий сок тоски.

 

ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ

Напиться бы, ах, напиться бы, напиться бы — из горсти…
В отрепьях иду столицею. Устала митру нести.
Задохлась!.. — лимон с клубникою?!.. — железо, ржу, чугуны —
Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины.
Я выкряхтела роженочка — снежок, слежал и кровав.
Я вынянчила ребеночка — седую славу из слав.
Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!..
Все небо залижут бельмами!.. — но всех не пропустят в Рай.

А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд.
Как бы над моей могилою, в выси купола горят.
Нет!.. — головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот — лимон!..
Горят последнею яростью всех свадеб и похорон.
Пылают, вещие головы, власы — серебро да медь,
Чернеющие — от голода, глядящие — прямо в смерть!
Шальные башки вы русские, — зачем да на вас — тюрбан?!..
Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!..
Вы срублены иль не срублены?!..

…Ох, Васька Блаженный, — ты?!..
Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты.
А ты, мой Блаженный Васенька — босой — вдоль черных могил!
Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил!
Бежишь голяком!.. — над воблою смоленых ребер — креста
Наживка, блесна!.. Надолго ли крестом я в тебя влита?!
Сорви меня, сумасшедшенький! Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи!
Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи.
Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы.
Кто распял. И кто — распялился в безумии синевы.

А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам.
Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам.
Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет.
Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет.
Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета.
Лишь капля, на дне усопшая, — безвидна тьма и пуста.
А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь!
Дай, выпьем еще по разику — смеясь, крестясь, матерясь —
Еще один шкалик синего, презревшего торжество,
Великого,
злого,
сильного
Безумия твоего.

* * *

Ты вскинул бокал темно-красного,
Прищурясь, насмешкой сжег:
— За очи твои прекрасные!
За твой золотой зубок!.. —

Поджаренная, готовая,
Пласталась, — жратвы удел!..
Да ты через кровь Христовую
В упор на меня глядел.

 

ВИДЕНИЕ ИСАЙИ О РАЗРУШЕНИИ ВАВИЛОНА
симфония в четырех частях

Adagio funebre

Доски плохо струганы. Столешница пуста.
Лишь бутыль — в виде купола. Две селедки — в виде креста.
Глаза рыбьи — грязные рубины. Она давно мертвы.
Сидит пьяный за столом. Не вздернет головы.

Сидит старик за столом. Космы — белый мед —
Льются с медной лысины за шиворот и в рот.

Эй, Исайка, что ль, оглох?!.. Усом не повел.
Локти булыжные взгромоздил, бухнул об стол.

Что сюда повадился?.. Водка дешева?!..
Выверни карманишки — вместо серебра —

Рыболовные крючки, блесна, лески… эх!..
Твоя рыбка уплыла в позабытый смех…

Чьи ты проживаешь тут денежки, дедок?..
Ночь на денет на голову вороной мешок…

Подавальщица грядет. С подноса — гора:
Рыбьим серебром — бутыли: не выпить до утра!..

Отошли ее, старик, волею своей.
Ты один сидеть привык. Навроде царей.

Бормочи себе под нос. Рюмку — в кулак — лови.
Солоней селедки — слез нету у любви.

………………………………………………………………

Andante amoroso

А ты разве пьяный?!.. А ты разве грязный?!.. Исаия — ты!..
На плечах — дорогой изарбат…
И на правом твоем кулаке — птица ибис чудной красоты,
И на левом — зимородковы крылья горят.
В кабаке родился, в вине крестился?!.. То наглец изблюет,
Изглумится над чистым тобой…
Там, под обмазанной сажей Луной,
в пустынном просторе,
горит твой родимый народ,
И звезда пророчья горит над заячьей, воздетою твоею губой!
Напророчь, что там будет!.. Встань — набосо и наголо.
Руку выбрось — на мах скакуна.
Обесплотятся все. Тяжко жить. Умирать тяжело.
Вся в кунжутном поту бугрится спина.
Ах, Исайя, жестокие, бронзой, очи твои —
Зрак обезьяны, высверк кошки, зверя когтистого взгляд… —
На тюфяках хотим познать силу Божьей любви?!.. —
Кричи мне, что видишь. Пей из белой бутыли яд.
Пихай в рот селедку. Ее батюшка — Левиафан.
Рви руками на части жареного каплуна.
И здесь, в кабаке кургузом, покуда пребудешь пьян,
Возлюблю твой парчовый, златом прошитый бред, —
дура, лишь я одна.

…………………………………………………………………………………

Allegro disperato

Зима возденет свой живот и Ужас породит.
И выбьет Ужас иней искр из-под стальных копыт.
И выпьет извинь кабалы всяк, женщиной рожден.
Какая пьяная метель, мой друже Вавилон.
Горит тоскливый каганец лавчонки. В ней — меха,
В ней — ожерелья продавец трясет: “Для Жениха
Небеснаго — купи за грош!..” А лепень — щеки жжет,
Восточной сладостью с небес, забьет лукумом рот.
Последний Вавилонский снег. Провижу я — гляди —
Как друг у друга чернь рванет сорочки на груди.
С макушек сдернут малахай. Затылком кинут в грязь!
Мамону лобызает голь. Царицу лижет мразь.
Все, что награблено, — на снег из трещины в стене
Посыплется: стада мехов, брильянтов кость в огне,
И, Боже, — девочки!.. живьем!.. распялив ног клешни
И стрекозиных ручек блеск!.. — их, Боже, сохрани!.. —
Но поздно! Лица — в кровь — об лед!.. Летят ступни, власы!..
Добычу живу не щадят. Не кинут на весы.
И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит —
Ты грабил?!.. — грабили тебя?!.. — пусть все в дыму сгорит.
Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.
И будешь ты обарку жрать заместо каймака.
И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. —
А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..
Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах — кости нес.
Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.
Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.
Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.
Билет на зрелища — в зубах тащил и целовал.
На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.
Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей
Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.
Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.
Упал он головою в кадь — видать, напился вдрызг.

И в медных шлемах тьма солдат валит, как снег былой,
И ночь их шьет рогожною, трехгранною иглой.
Сшивает шлема блеск — и мрак. Шьет серебро — и мглу.
Стряхни последний хмель, червяк. Застынь, как нож, в углу.
Мир в потроха вглотал тебя, пожрал, Ионин Кит.
А нынче гибнет Вавилон, вся Иордань горит.
Та прорубь на широком льду. Вода черным-черна.
Черней сожженных площадей. Черней того вина,
Что ты дешевкой — заливал — в луженой глотки жар.
Глянь, парень, — Вавилон горит: от калиты до нар.
Горят дворец и каземат и царский иакинф.
Портянки, сапоги солдат. Бутыли красных вин.
А водка снега льет и льет, хоть глотки подставляй,
Марой, соблазном, пьяным сном, льет в чашу, через край,
На шлемы медной солдатни, на синь колючих щек,
На ледовицу под пятой, на весь в крови Восток,
На звезд и фонарей виссон, на нищих у чепка, —
Пророк, я вижу этот сон!.. навзрячь!.. на дне зрачка!.. —
Ах, водка снежья, все залей, всех в гибель опьяни —
На тризне свергнутых царей, чьи во дерьме ступни,
Чьи руки пыткой сожжены, чьи губы как луфарь
Печеный, а скула что хлеб, — кусай, Небесный Царь!
Ешь!.. Насыщайся!.. Водка, брызнь!.. С нездешней высоты
Струей сорвись!.. Залей свинцом разинутые рты!
Бей, водка, в сталь, железо, медь!.. Бей в заберег!.. в бетон!..
Последний раз напьется всмерть голодный Вавилон.
Попойка обескудрит нас. Пирушка ослепит.
Без языка, без рук, без глаз — лей, ливень!.. — пьяный спит
Лицом в оглодьях, чешуе, осколках кабака, —
А Колесницу в небе зрит, что режет облака!
Что крестит стогны колесом!.. В ней — Ангелы стоят
И водку жгучим снегом льют в мир, проклят и проклят,
Льют из бутылей, из чанов, бараньих бурдюков, —
Пируй, народ, еще ты жив!.. Лей, зелье, меж зубов!..
Меж пальцев лей,
бей спиртом в грудь,
бей под ребро копьем, —
Мы доползем, мы… как-нибудь… еще чуть… поживем…

………………………………………………………………………………

Largo. Pianissimo

Ты упал лицом, мой милый,
В ковш тяжелых рук.
В грязь стола,
как в чернь могилы,
Да щекою — в лук.

Пахнет ржавая селедка
Пищею царей.
Для тебя ловили кротко
Сети рыбарей.

Что за бред ты напророчил?..
На весь мир — орал?!..
Будто сумасшедший кочет,
В крике — умирал?!..

Поцелую и поглажу
Череп лысый — медь.
Все равно с тобой не слажу,
Ты, старуха Смерть.

Все равно тебя не сдюжу,
Девка ты Любовь.
Вродки ртутной злую стужу
Ставлю меж гробов.

Все сказал пророк Исайя,
Пьяненький старик.
Омочу ему слезами
Я затылок, лик.

Мы пьяны с тобою оба…
Яблоками — лбы…
Буду я тебе до гроба,
Будто дрожь губы…

Будут вместе нас на фреске,
Милый, узнавать:
Ты — с волосьями, как лески,
Нищих плошек рать, —

И, губами чуть касаясь
Шрама на виске, —
Я, от счастия косая,
Водка в кулаке.

МИЛОСТЫНЯ

Подайте, милые, на шкалик Господней грешнице, рабе!
В мешке с дырой, в рыбацкой шали, c алмазным потом на губе!
Сижу на рынке я в сугробе. Устану — лягу в жесткий снег.
Как будто я лежу во гробе, и светят полукружья век.
И вновь стручком в морозе скрючусь, и птичьи лапки подожму.
Свою благословляю участь. В собачьих метинах суму.
Пошто сошла с ума? Не знаю. Так счастливо. Так горячо.
И тычет мне людская стая то грош, то черный кус в плечо.
А нынче помидор подмерзлый мне светлый Ангел тихо дал:
Ешь, детка, мир голодный, грозный, но в нем никто не умирал.
И я заплакала от счастья, и красную слизала кровь
С ладони тощей и дрожащей, с посмертной белизны снегов.

ВОЛКОВЫ БАНИ…

Ветки черны. Святый Боже. Переулок, будто морда
Волка. Мы с тобой похожи: узкий череп, рыбья хорда.
Шерсть вся вздыбилась на холке — пряди слипшиеся снега…
Баня зимняя!.. — для волка. Будешь чище человека.
В душной, яростной парилке, черной мордой — в шайке бычьей —
Мокрый хвост… — и бьется жилкой жизнь: людская, зверья, птичья,
Барабанная, лопатья, лом, кирка, метла, скребница…
Шкуры сброшенное платье. Ребер бешеные спицы.
Ни наесться. Ни напиться. Тусклый свет. Предбанник гулкий.
В бане моется волчица — в Криволапом переулке.
Завтра когти вспять оттянут! В печень — нож! В загривок — пулю!

Мойся. Чистыми восстанут, кто в грязи — в грехе — уснули.

БЛАЖЕННАЯ И ПЬЯНЫЙ ПРОРОК

— Вся я — терние!..
Вся я — вервие!..
Бусы зимние,
Убрусы смертные…

Рыба хариус —
Тело нежное…
Жамкнут — харями —
Душу грешную!..

— Чавкай варево,
Гавкай вражину, —
Смерть повалится —
Снег в овражину…

Над хламидою
Да над хлебовом
Вспыхнет митрою
Место Лобное!..

— Батька, батюшка,
Весь ты пьяненький…
Руки — баржами…
Бездыханненький…

Длани — язвами…
Пальцы — крючьями…
По мне лазают —
Нитка ссучена!..

— Ах ты, дурочка,
Глаза фосфорны.
Ах ты, дудочка,
Свист под космами.

Шелопутная,
Подвагонная, —
А глаза твои —
Халцедонные…

Ты зачем ко мне,
Дура, цепишься?!..
В лысый лбище мой
Губой целишься?!..

Ты сигай в костер!
Со мной не балуй!
Ты в мороз — топор
Лучше поцалуй!..

Я — исчадие.
Я — несчастие.
Страстотерпие.
Звездовластие.

Я всему чужой.
Мой отмерен срок.
На земле большой
Я один — Пророк.

— Бормочи тишей…
Все вертается…
Твой язык взашей
Заплетается…

Не реви… не лей
Слезы — водкою…
Я одна тебе
Лягу — лодкою…

Отдохни… ложись —
На меня… в меня…
Бедный, что за жись —
Корма нет в коня…

Обхвати… ломай…
Да грызи, кусай!..
Ешь, похваливай,
Наземь не бросай…

Запах мой вдохни…
Рот куском утри…
Мы в тобой одни —
Только не умри!..

Оком мир пожри!..
Съешь меня до крох!.. —
Только не умри:
Мой последний вздох…

Под забором — сдох?!.. —
Под ключицей — крест?!.. —
Мой последний Бог
В ожерелье звезд.

— Тебя хвать, халда,
Как в кулак свечу!..
Ты одна — беда!.. —
Миру по плечу.

Мир палил-палил!
Мир пылал-пылал!
Мир стрелял-стрелял —
Он стрелять устал.

А юродский дух,
А родная грязь —
Наш пирог на двух,
Что жуем, смеясь,

Меж дрезинами,
Вагонетками,
Меж разинями,
Малолетками,

Средь сивеющих,
Гласом сипнущих,
Средь живеющих,
Среди гибнущих, —

И — смерч нефтяной
Всех духов среди!.. —
Наш пирог больной,
Вензель на груди,

Вензель сахарный,
Со смородиной:
«ТЫ ЮРОДИВАЯ.
Я ЮРОДИВЫЙ».

* * *

По Радищевской улице
Колобком я качу.
Ночь.
— …тресветлая, умница!.. —
Я Луне бормочу.

Я — бескрылою Никою —
По вьюге — к кабаку.

Я корзину с клубникою
Ко Кресту волоку.

ДЕВОЧКА В КАБАКЕ НА ФОНЕ ВОСТОЧНОГО КОВРА

Закоченела, — здесь тепло… Продрогла до костей…
Вино да мирро утекло. Сивухой жди гостей!
Ты белой, гиблой ртутью жги раззявленные рты.
Спеши в кабак, друзья, враги, да пой — до хрипоты!
С немытых блюд — глаза грибов. Бутылей мерзлых полк.
Закончился твой век, любовь, порвался алый шелк.
В мухортом, жалком пальтеце, подобная ножу,
С чужой ухмылкой на лице я средь людей сижу.
Все пальтецо — в прошивах ран. Расстреляно в упор.
Его мне мальчик Иоанн дал: не швырнул в костер.
Заколку Петр мне подарил. А сапоги — Андрей.
Я — средь клыков, рогов и рыл. Я — с краю, у дверей.
Не помешаю. Свой кусок я с блюдечка слижу.
Шрам — череп пересек, висок, а я — жива сижу.
Кто на подносе зелье прет да семужку-икру!.. —
А мне и хлеб рот обдерет: с ним в кулаке — помру.
Налей лишь стопочку в Раю!.. Ведь все мои — в Аду…

А это кто там… на краю стола… презрев еду…
В серьгах, дрожащих до ключиц… в парче до голых пят…
Сидит, птенец средь черных птиц, и лишь глаза горят?!..
Глаза, — в них все: поджог, расстрел, пожарища, костры.
Глаза, — в них груды мертвых тел, орущие дворы.
В них — дикий хохот над землей, железа ржавь и лязг!..
Сарыни визг, сирены вой, бельмо продажных ласк…
И ночь их на фаянс лица ложится столь страшна,
Что я крещусь!.. и жду конца!.. пьянею без вина…
Ах, девочка, — тебя родил святой или злодей,
Но кто тебя за грош пропил на торжище людей?!..
Закутал кто тебя в парчу?! Кто в уши — изумруд
Продел?!.. кто жег тебя, свечу, внося в барак, в приют?!
Кто, сироту, тебя хлестал, как смерд — коней не бил,
А после — в шубку наряжал, на карусель возил?!
И видела ты стольный град, огонь его витрин.
И видела: глаза горят у тех, кто гол, один,
И нищ, и голоден, и бос, — и, посреди огня,
У хлебного ларька — до слез!.. — узрела ты — меня…
Бегу к тебе я через зал! Чрез пасти и клыки!
По головам!.. так — между шпал — весною — васильки!
Ломаю рюмки и хрусталь! Графины оземь — дзынь!
Родная, мне парчи не жаль — царица, чернь, сарынь!
Пока тебя век не сожрал, не схрупал до кости,
Пока тебя, как яркий лал, не скрасть, не унести
В дубовом, жадном кулаке, где кровью пахнет пот, —
Давай, сбежим!.. Так!.. налегке! Мороз не задерет!
Уволоку и унесу на высохших руках!
Тебя от роскоши спасу, от меда на устах!
От морд мохнатых! Ото лжи: тли вдоль парчи горят!
Тебя на блюдо — не дрожи!.. — положат и съедят!
Бежим!..

Но за спиной — ковер заморского тканья.
Он за тобой горит, костер, где сгибнем ты и я.
Пылает Вавилонска пещь, где нашим позвонкам
На друга друг придется лечь, как битым черепкам.
В узорах пламенных — войной горит, дитя, твой трон.
А после — в яме выгребной усмешкой рот сожжен.
Ухмылкой старой и чужой, — о, нищею!.. — моей:
Кривою, бедною душой последней из людей.
Ковер мерцает и горит, цветная пляшет шерсть.
Я плачу пред тобой навзрыд, затем, что есть ты, есть —
Красивая девчонка, жизнь! Вся в перстнях пальцев дрожь!
…ну поклянись. Ну побожись, что ты со мной уйдешь.

* * *

Синее небо.
…Ах, васильковый покой!..
Ах, на облаках ангелочком застыну!.. —

…банная шайка,
тяжкой Боговой рукой
Опрокинутая на потную дворницкую спину.

ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. МЕТЕЛЬ

Я была такой маленькой, маленькой. В жгучей шубе пуховой.
Непрожаренной булочкой маковой в пирожковой грошовой.

Тертой в баньке неистовой матерью — Чингисханской мочалкой.
Оснеженной церковною маковкой — занебесной нахалкой.

Над молочными стылыми водами… — плодными ли, грудными… —
Я шагала январскими бродами и мостами пустыми.

Грызла пряник на рынке богатеньком — винограды в сугробах!..
Надо мной хохотали солдатики, за полшага до гроба…

Пил отец и буянил торжественно… Мать — мне горло лечила…
Я не знала тогда, что я — Женщина, что я — Певчая Сила.

Мне икру покупали… блины пекли!.. Ночью — корку глодали…
Вот и вылились слезы, все вытекли, пока мы голодали…

Это после я билась и мучилась, била камни и сваи…
Я не знала, что — Райская Музыка, что — в Раю проживаю…

Что снега васильковые мартовские под крестами нечищеными —
Это Рай для хохочущей, маленькой, херувимочьей жизни…

Светлый Рай!.. — со свистками и дудками молодых хулиганов,
С рынка тетками, толстыми утками, — боты в виде наганов, —

С пристанями, шкатулками Царскими, где слюда ледохода, —
То ль в Хвалынское, а может, в Карское — твой фарватер, свобода!..

Рай в варенье, в тазу, в красных сливинах! В куржаке, как в кержацких
Кружевах!.. Рай в серебряных ливнях, Рай в пельменных босяцких!..

Майский Рай синих стекол надраенных!.. Яшмы луж под забором!..
Рай, где кошки поют за сараями — ах, архангельским хором!..

Ангелицы, и вы не безгрешные. В сердце — жадная жила.
Я не знала — орлом либо решкою! — где, когда — согрешила.

Где я сгрызла треклятое яблоко, в пыль и в сок изжевала!..
Где надела преступные яхонты, Зверя где целовала…

Мать завыла. Собака заплакала. Рвал отец волосенки.
Поднял Ангел свечу: оземь капала воском горьким и тонким.

Затрубили из облак громадные, несносимые звуки.
В грудь, в хребет ударяли — с парадного — костоломные руки.

И воздел Ангел меч окровяненный,
Как солдат, первым злом одурманенный,
“Вон!” — мечом указал мне:
На метель, острым рельсом израненную,
На кристаллы вокзалов.

Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная.
Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая.

И заплакала я. И метелица била в ребра, как выстрел.
Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Черный жемчуг бурмистров!

Пиво в Райской канистре шоферичьей… Дай хоть им поторгую…

..об изгнаньи из Рая — без горечи
И без слез… — не могу я…

* * *

С размалеванными картинами
У гостиниц инших сижу.
Меж нарисованными каминами
Греюсь; пальцем по ним вожу.

Руку в варежку песью засовываю.
Купи живопись, воробей!..
Я устала есть похлебку нарисованную
Нарисованной ложкой своей.

 

СТАРЫЙ АНДЖЕЛО

О, как рука твоя дрожала — так ландыши — под сапогом…
О, как рука твоя держала меня — кричащей жизни ком…
Художник… лысина — бутылью горит и светит в кабаке!..
Протри чистейшим спиртом крылья, сотри соль-иней на виске…
Простри хвост беличий кистешки, мазни огнем по тряпке — вбок!..
Близ валенка так плачет кошка. Ты для нее — великий Бог.
Ты мог бы смерть писать мазутом. И постным маслом — страсть писать.
Вот лоб совиный. Зоб раздутый. И жабры щек — Фита и Ять.
Ты пьян, отец мой, ты воскресе, хоть никогда, никто, нигде —
Оттуда… Лучшую из песен бродяжьих — я отдам тебе.
Орел, родил ты дочь-бродяжку. Маэстро, — красками кормил!..
Но кисти вытирать рубашкой под мышками — не научил…

Не бойся, никому не схрипну, как ты старел и умирал.
Тебя я выпою и выпью, тебя вопью — копьем — в астрал.
И будут пальчиком корябать, читая свет, и стыд, и срам,
По улицам, где наша слякоть, по нашим срубовым домам!
По всем церквям, пустым бочонкам, где ты — Гвидон — по стенам полз,
Рожая красками ребенка, в обшлаг рыдая краской звезд…
Тут, в этом кабаке прогорклом, я все ж тебя подстерегла.
Лови бутыль. Прочисти горло. Ты пить любил — так!.. — из горла.
Ах, из горла подземки черной, ах, из горла земли сырой…
Из медного — на Солнце — горна, горящего златой дырой!..
Прости. Дай, я рукав поглажу. Павлинами — чумной подвал,
Лучами — чернь чердачной сажи — да, ты свой храм размалевал.
Безумным пауком по сводам корячился, мерцал и вис,
Малюя вечную свободу — душою — вверх,
а телом — вниз
Лететь!.. Все рожи, морды, лица, все лики жаркие твои —
Просили у тебя напиться, просили храма — на Крови!
И ничего-то, крови кроме… — то ль сурик, то ли киноварь… —
Налить в бутылку из-под рома ты им не мог, Великий Царь!

«Пей, люд — из банок, из стаканов, народ, живую кровь мою.
Я за могилой буду пьяный, а вам, любимые, налью.
Все ожили, кого нашлепал, кого намазал на снегу
Белейших стен! Кого ухлопал, стреляя краской — по врагу!»

Все разухабистые фрески, весь мир, что в пламени рожден,
Все Паоло и все Франчески — с тобою — до конца времен!
В дыму кабацком, диком, пьяном, в дрожании кривых зеркал
Гуляют, так подъяв стаканы, как факел — Феб не воздымал.

* * *

Бей, бей
ломом в лед,
Хилый дворник, бей.
Топ, топ, мой народ,
Мимо всех скорбей.

Бух, бух!.. — рукавиц
На морозе — жесть.
Бог, Бог,
для синиц,
Ты, наверно, есть.

«Пить, пить!» — у крыльца —
Крошево, вино…
Бить, бить
до конца
Лед мне суждено.

 

ЦАРИЦА САВСКАЯ И ЕЯ ЦАРЬ. Первая песня

Вы богатые,
в мехах да во перстнях,
по снегу плывете…
Нитки порваны,
и перлы сыплются во грязь, во прах,
блещут на излете…

Нити золотых волос, перевитых в жгут,
под бараньей митрой…
Соболя на шубе
мертвым глазом жгут,
водят ухом хитрым…

Ах, да вы цари, богатые цари!..
Нету в жизни броду!..
Мы снаружи — голые,
златые — изнутри…
черные — с исподу…

Кто нас вынудил,
зубами душу сжав,
руки к вам — костыльи?!..
Ах, богатые, держава из держав,
куньи да собольи крылья…

На плечах — поземки горностай.
Рот, что хлеб, кусаю.
Сквозь игольное ушко глядите Рай!
Не видать вам Рая.

Нынче в зимнем буду я Раю
С нищими в рогожах.
Я сама кусок вам подаю,
Перстни в мелкой дрожи.

Эй, держите,
жемчуг и сапфир!
Цепче впейтесь в мякоть!
Нюхайте! Грызите этот мир!
Бросьте, хватит плакать!

Ты, царица Савская, богачка хоть куда.
Что ж алмаз на шее
треснет, разобьется как слюда,
кровию потея?!..

А твой царь?.. — что, заяц, он дрожит,
Хвост прижал и уши?!
Вот богатство — все на вас горит,
Дымом лезет в душу!

Вы по-русски баете, как я,
Вы от водки — пьяны…
Только вместо тонкого белья
У меня — бураны.

Только лютою зимою, нежно, на весу,
По водам шагаю.
Только хлеб свой в кулаке несу,
С ним и погибаю.

Только горлами увязанных, задушенных мешков
Серебра да злата —
Вы не купите ни волю, ни любовь
И ни кровь Распятых.

ЦАРИЦА САВСКАЯ И ЕЯ ЦАРЬ. Вторая песня

Малевал буран разводы. Маслом — фонари!
Прямо посреди народа важно шли цари.
Искрами — соболья шуба. Медом — медальон.
Стыли крашеные губы, слали ругань — вон.
Изумруд до плеч свисает. Налит взор враждой.
…На снегу стою, босая, с голой головой.
Я к царице, дуре Савской, пятерню тяну.
Ну же, цапни глазом царским!.. Ну, подай же!.. ну…
Жизнь — роскошная подачка. Милостыня — твердь.
Ты, богачка, ты, босячка, — и тебя ждет смерть.
Царь твой зажирел во злате. Студнем ходит плоть.
Мир — заплата на заплате. Мир — худой ломоть.
Мир — сапфир на нищем пальце, высохшем, худом.
Погорельцу, постояльцу и Содом — свой дом!
И Армагеддон – родимый, и Гоморра — Сад…
По снегу хрустите мимо. Плюну в куний зад.
Плюну в жгучий мех блестящий, рот рукой утру.
Этот царь ненастоящий. Он умрет к утру.
С ним умрет его царица, что в миру, где мгла,
Мне не подала напиться, есть не подала.
Вывалит народ на стогны. Грянет звон и гуд.
В красном колпаке огромном затанцует шут.
Царство новое восславят! Трубы заревут!
Но никто нас не избавит от бедняцких пут.
И в снегу, что сыплет пухом, новым господам
Я, Великая Старуха, сердца не подам.
Мальчику с собакой кину. Курочке в соку.
Матери. Отцу. И Сыну. Кину — мужику,
Что в сугробе, горько плача, палец послюня,
Все считает, Царь Незрячий, медяки огня.

СТАРАЯ АГАРЬ В КАБАКЕ

Войди. Дам рюмочку тебе. Я без тебя скучаю, милая.
В Раю — чаинка — на губе. Но как там гадко, за могилою.

Как тяжко там без суеты, без лиц любимых, ярче яхонта…
Промокла и продрогла ты — обсохни, обогрейся, ягода.

Дыханье мрачного кафэ, где люди горбятся над мисками,
Раздатчица — мощней Курбэ — колдует ведьмой над сосисками…

Тут пар клубится: облака — по ним ходила Божья матушка!..
От голода и до глотка, компот холодный — булка макова…

И в чадных вихрях — бледный свет, как будто банный, над затылками:
Как хоровод иных планет — над изумленными бутылками…

То люди пьют и так едят, как будто час последний прожитый,
И прирастает к ним наряд убогий, становяся кожею…

И «козью ножку» мнет старик, и тянет, чтобы прикурила ты…
Ах, ты черна, худа как штык, глаза твои лопатой вырыты…

А я-то — так тебя ждала! Ждала: воскреснешь. Возвращаются
Ведь с Того Света. Для тепла. Для зала, в коем угощаются

Из алюминьевой горсти — лапшою!.. пивом все захлебывая…
Кафэ, гляди. Народ, прости. Душа сияет над утробою.

Моя согбенная Агарь! Коричны руки и коричневы.
Ты улыбаешься, как встарь, одним мне зубом, о, по-птичьему.

Ешь! Пей! Дай развяжу платок. Кистями оботру мохнатыми
Твою щеку. Еще глоток. Еще побудем днесь — распятыми.

Сложи в холстину котомы объедки, корочки, обглодыши:
А то не корки!.. — это мы, то — мы, любви иной зародыши.

Иного мира мы шматки. Иной мы музыки огарочки.
Агарь!.. мне боты велики. Возьми, возьми еще подарочки —

Мерцающее сном кафэ со мраморными бутербродами,
Столов угрюмое карэ, и стон и крик, как перед родами,

И двух курильщиков огни — веселых глаз!.. дым пахнет веником…
Возьми ляпню чужой стряпни, казенной: вместо масла — деньгами

Обильно полита!.. — держи тарелку «ОБЩЕПИТ» оббитую…
Как истово блестят ножи — как рыбы, ботаньем убитые…

Вкуси!.. Скучала по земле!.. Дыши, катайся каракатицей
В ночном чепке, в метельной мгле: я заплачу — тебе не тратиться.

Ты мне, родная, свет и мгла. Ты мне еда. Питье. Знамение.
Я так давно тебя ждала. До рук сиротских онемения:

Тебя, о нищенку, как мать, — нет!.. больше матери, родившей мя:
Чтобы насытить, напитать — за годы, бывшие небывшими,

За пепел-тлен, за прах и плоть, что мясом, хлебом, сельдью, водкою
Пребудет!.. — за один ломоть, иссохший жизнию короткою!

И, может быть, моя Агарь, ты нагадаешь мне, страдалице,
Любви и счастья полный ларь, пока метель во мраке скалится!

Пока здесь музыка гремит костями, рыбьими гремушками,
И очищает инвалид тарашку с корешом-домушником,

Пока из миски я кормлю тебя — за гробом сголодалася!.. —
Старуха, — о, пока люблю, жалею так — огромной жалостью!..

И ты, в дырявом зипуне, седая, маленькая, бедная,
Соль — в коготках, губа — в вине, щека — истертая и медная, —

Полушка, допотопный грош, — а пальцы, словно уши, прядают!.. —
Ты от меня уж не уйдешь: не отпущу во мраки адовы!

И в зале, здесь, где чад, Содом, где люстры с неба — сохлой коркою, —
Здесь будем жить мы — под столом!.. И седина — свисать скатеркою!..

И будут люди нам нести горбушки… рыбу — до кости,
А нам — скелетик в угощение!..
И пить дадут нам из горсти,
И… умереть…
…ну что ж, расщедрятся…

* * *

Да разве хлещут так в Раю
Да лупят так — с бесстыдной силой
Кабак гудит
И я стою
У края собственной могилы
Лоснятся лица-огурцы
Ладони каплют рыбьим жиром
Святые
смерды
подлецы
Поют и пьют елей и миро
Все пропито
все под ножом
Кто на тарелке
Крик знакомый
Кого едим
за что мы пьем
Живое режем по живому
Спаситель
что Ты нам велел
Вино и хлеб загрызла вьюга
И ситный кровию вспотел
А мы едим
едим друг друга

В кафтанах каменных тесно
В железных башмаках кроваво
Всех войн сливается вино
В жестяный кубок подлой славы
Мне подешевле что подай
Нет ни копейки
море пьяным
Эх по колено
Жизни край
Ну хошь
я выверну карманы

Гудит кабак как будто снег
Гудит под потолком копченым
И всяк в миру — лишь человек
В пирог небесный запеченный
Не нужен миру волчий труд
Все наши руки
зубы
ноги
Ведь все едино
все умрут
Все лягут в ямы у дороги

Так пей гуляй
царь и холоп
Бокалы бей
Да счастья нету
Медвежья кровь красна как гроб
Гуляй гуди по белу свету
Одно осталось нам
гульба
Гулянка без конца-без краю
Одно осталось нам
судьба
Судьбина русская такая

ГАДАНИЕ МАРФЫ

Восемь арий из ненаписанной оперы «ЦАРСТВО ЗИМЫ»

Ария первая. Allegro. f-moll

Уберите наперстки и гирьки прочь.
Это рюмки?!.. — вино поганое в них.
Сегодня настала пророчья ночь.
Для народа.
Для старых и молодых.

Дайте зеркало. Конский череп сюда.
Ресторан, заткнись. Замолчи, кабак.
Я безумна, Ни совести, ни стыда.
На пророчество никогда не пойдет слабак.

Не отважится.
Нюхали мало пуль?!»
Мало жрали цианистого и сулемы?!..
В мир я брошена,
как со звездами — куль.
Выпросила земля
у неба взаймы.

Не по воле моей горят города.
И змею пригрела не я на груди.
Я безумна?!..
Ни совести, ни стыда?!..
Тот, кто смелый, —
на место мое —
выходи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ария вторая. Andante. D-dur

Силы воздушныя,
силы земельныя!
Силы кровавыя
и запредельныя…
Дайте мне знание,
силы межзвездныя,
В смехе венчальныим —
вдовия, слезныя…

Силы подводныя!
Силы древляныя!..
Длань простираю я
над окаянною,
Над осиянной землею крестильною —
Я, тонкошеяя, ох, не двужильная…

Гады подземныя,
рыбы зубастыя, —
Из-под снегов я судьбину
выпрастываю…
Из-под мехов соболиных… —
собачиих!.. —
Из-под метелей, как бабы,
горячиих…

Ржавые трубы да сваи бетонные —
Прочь!..
Слышу дивные гулы стозвонные —
В мертвой тиши —
голоса убиенные:
Рельсом — согбенные, снегом — сожженные…

Свеча катится со стола…
Кулаки мне обожгла…
Вот пожар мой. Вот костер.
Вот он, мой родной Фавор:
Справа — вор и слева — вор.
А в слепящем, посреди, —
Старик с кошкой на груди.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ария третья. Arioso lamentoso. cis-moll

Сухие ребра — конский мой скелет
Реки застывшей ледяные слезы
К виску приставлен белый пистолет
Последнего Вселенского мороза
Восстанет брат на брата
род на род
От слез моя намокла одежонка
И в туфлях — слезы
И светил небесный ход
Я брошенная кинутая женка
Провижу
…рынок вот и ларь с мукой
И держат бабы в лапках близ вокзала
Такую муку что течет рекой
И застывает в кулаках металлом
Провижу мор землетрясенья град
Все прошлое нам вышьют позолотой
Все будущее —
Кат и Ад и Яд
О не гляди
женою станешь Лота
И будешь столб угрюмо-соляной
В дыму сполохах багрянице ржавой
Провижу я
да будет так со мной
Застыну солью над моей державой
И будут крепко драться мужики
Себя
вопя зверино
убивая
И буду я глядеть из-под руки —
Соленая
немая
неживая

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ария четвертая. Andantino. Es-dur

Ну, глядите, несчастные люди, эта баба пьяна без вина.
Я гадаю, что с Родиной будет. Моя жизнь мне уже не нужна.
Оборот. Заскрипела планета. Собутыльник, расстрига-монах,
Знаешь лучше меня: Бога нету. Да молитва Его — на губах.

Как земля наша плакала, пела. Как расстреляна — молча — была.
Как ее необмытое тело разрезали на плахе стола.
Лжепророки в блистающем зале
Отрубали за кусом кусок
И багровые зубы казали, и ко ртам прижимали платок…

Поворот головы. Пальцы-свечи молят, тянутся из черноты.
Человечек, и ты ведь не вечен, ложка меда, морковина ты!
Пар ты нежной вареной картошки
В лютый голод,
в голодный мороз,
И твои стариковские ножки пеленаю, ослепши от слез…

Черта нет?!.. Но ползут его жабы, его Медные Змии ползут.
Бога нет?!.. Может, Бог — это баба, может, бабы нам землю спасут?!
И людей упасут, и зверяток, кинут комья промерзлой земли
В Божий гроб,
чтоб от Пасхи до Святок
Все живые воскреснуть могли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ария пятая. Lento. c-moll

Я мертвая мать.
Я над пиром — в дыму — подымусь.
Я мертвая Ять.
Непосилен любви моей груз.
Чугунный мой тяжек
Булыжный, облыжный живот.
Я вас родила.
Вы — от пяток до ляжек — народ.
Великий народ.
Я твоя, милый, мертвая мать.
Я руки вздымаю.
Я — в снеге ворона.
Я — гать.
Я черная гать.
Я иссохшая мати-земля.
Убили меня.
Ни куска. Ни огня. Ни угля.
Лишь черные крылья
Над зимнею, мертвою мной.
Лишь черные крылья
В безмерной ночи ледяной.
В ночи… —
…ресторана, —
Столешница — вся в черепах,
И дочь моя — пьяной,
И сын мой деньгами пропах;
И брат — лбом в жаркое.
И перекрестился отец
На чудо большое,
На жаркий, посмертный венец,
На мертвую дочь,
Чье черно от мороза белье…

Лишь черная ночь
Все летит!
Но убьют и ее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ария шестая. Adagio. g-moll

Гадаю, что станет с Отчизной: сквозь гомон чумной, сивый бред.
Ну что ж — попируем на тризне, пождем — пусть прискачет Конь Блед.
Но даже Конь Блед не прискачет. А чтоб не сходили с ума,
Чтоб не было слышно, как плачут, пощечину даст нам зима.
В Отчизне всегда — Праздник-Холод. Все стынет, звенит будто кость.
В Отчизне всегда — Святый Голод, и каждый на пиршестве — гость.
И я, приглашенная Марфа — Посадница я или кто?!.. —
Дождусь угощенья, подарка, сниму в уголочке пальто.
Оно перештопано густо — нет злата другое купить.
А зубы!.. — во рту моем пусто: нет серебра, чтобы любить.
И вот, не объем я хозяев. Я тощий кусок пожую.
А после — в сиянии зарев вздымусь у стола на краю.
И все в лица сытые крикну. Убийц поименно зачту.
И Бога Единого кликну,
Пристывшего
ко Кресту.
А коли и Он не услышит хрипенье Сошедшей-с-Ума, —
Я руки вздыму еще выше,
я Временем стану сама.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ария седьмая. Allegro con brio. a-moll

Вместо бус у меня на шее — чеснок
Зубы сгоревших в пожарах коров
Моей Родине
вышел срок
Моей Родине
вырыт ров
И снова Ее ведут ко рву
Дурочку
прямо из-за стола
А я гляжу
а я еще живу
А я слежу
как Ее
…дотла

Раньше на Родине
святых была тьма
На Родине больше
не будет святых
А Родина дурочка сошла с ума
Ее десницей — кормят
шуйцей — бьют под дых
Ей бы самой стать Святой —
да нету сил
Помост высок
да бережок крут
Лучше в яму — лучшую из могил
Да на дне рубином пылает
Страшный Суд

В исподней погибельной тьмущей тьме —
В гулком бездонье — во впадине мглы —
В подземной пожизненой посмертной тюрьме —
Пылают уста что еще теплы
Соцветья лалов яхонтов дорогих
Гранатов диких кровавая вязь
Это кровь тех кого били под дых
Жизнью — в Смерти — неистово запеклась

И твоя кровь Родина там тоже есть
И твои полосы с тебя срезанных кож
И я не прошу у Пилата — есть
И я не прошу у Иуды — нож

И я срываю с шеи чеснок
И я ломаю грудь как хлеб
и даю
Тому кто лежит в пыли без ног
И той что давала мне грудь свою

И верю: там
на Страшном Суде
В страшном сиянии
в небесном огне
Тем кто на Родине
ходил по воде
Это подаяние
зачтется мне

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ария восьмая. Adagietto dolente. Des-dur

…Ну, расходись, голь перекатная. Ну, расступись. Не видишь — пот
Течет, питая ткань нарядную, по выжженной груди течет.
Вы ждете, дурачье, Пришествия Второго?!.. Честь большая вам.
Пришельцами — или ушельцами — пребудете. Руки не дам.
Хрустела с вами малой коркою. Поднашивала с вас тряпье.
Рассыпься! Ухожу я гордая. Затем, что все это — мое:
Ваш пир, с лампадами и гадами, ваш сыр, где мышье торжество,
Ваш мир, с которым нету сладу вам, а я — Пророчица его.
В пальтишке латанном, источенном, в подбитых небом сапогах,
В сушеных бусах, напророченных святыми — в Адовых кругах,
С прищуром глаз, что жадно пялятся, и пьют — все в глотку! — Бытие:
Мороз, созвездие Посадницы, и ночь, и вон оно!..
…мое.

* * *

Во церкви сине, как во поле.
Нищим раздам по клокам
Себя.
Льются белые волосы
Марии — по облакам.

Всю жизнь я киркою бухала,
Лопатою — в лоб земли…
Я хлеба давно не нюхала!
Все зубы — в звездной пыли.

ЧЕТЫРЕ ПЕСНИ В КАБАКЕ ПОСЛЕ РАССТРЕЛА

РУССКАЯ РУЛЕТКА

Пули — бусы!
Пули — серьги!
Брошки — что креветки!..

Яркой я зимой играю в русскую рулетку.

Револьвер такой тяжелый… ах, по мне поминки?!.. —
Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке.

Пули — клячи!..
Пули — дуры!..
Мир сгребу в охапку.
Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки.

Револьвер — такое дело. Я стреляю метко.
Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!..

Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок.
Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок.

Янтарями — облепиха!
Кровью — помидоры!
Ах, оружье, ласка, лихо русского задора!

Гомонят подтало бабы, щелкая орешки.
Я для публики — монетка: орел или решка?..

Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.
«Ну, стреляй!..» — вопят мальчишки. Крик стучит как молот!

И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая
Я на вечную разлуку так курок спускаю,

Как целую зиму в зубы! В яблоко вгрызаюсь!
Как — из бани — в снег — нагая — Солнцем умываюсь!

Жизнь ли, смерть — мне все едино!.. Молода, безумка!..
Упаду на снег родимый — ракушкой-беззубкой…

Это — выстрел?!..
Я — живая?!..
Дайте омуль-рыбу!..
Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..

Дайте, бабы, облепихи, — ягодой забью я
Рот!..
…как звонко. Страшно. Тихо.
Шепот: «Молодую…»

На снегу лежу искристом, молнией слепящем.
Умерла я, молодая, смертью настоящей.

Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.
Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.

А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,
Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь

Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,
Мужиков, от горя пьяных — в ватнике прореха,

С запахом машинных масел пьяного шофера,
С запахом лисы и волка пьяного Простора… —

Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..
Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость…

Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:
На твою похожа внучку — волосом, руками…

Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!
Я играла с револьвером — а попала в душу.

И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,
На руки меня хватает во бреду горячем,

Рвет шубейку, в грудь целует, — а ему на руки
Сыплются с виска рубины несказанной муки;

Градом сыплются — брусника, Боже, облепиха —
На снега мои родные, на родное лихо,

Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,
Что с улыбкою веселой я к виску тянула.

Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,
Это жизнь моя — в народе — кровью остается.

РЕВОЛЬВЕР

…И черный снег, как изувер,
Закроет скулы мне забралом.
Я поднимаю револьвер,
Чтоб с ослепительным оскалом

Все защитить! и всех!.. и вся!.. —
Отстреливаться — влет — навскидку —
В упор — слепым огнем кося
Во лбы, как в золотые слитки!

Стрелять в живот! — стрелять в лицо! —
Хрипеть, как льдины в ледоходе!..
В тугое черное кольцо,
Чтоб оказаться на свободе!

Стрелять… кого рука убьет?!..
Гляди, расширь глаза до крика:
У ног твоих лежит народ
Свой в доску,
с белизною лика

Завьюженного,
с чернотой
Бревна руки — на пепелище:
Убит, — а барабан пустой,
А Бог твой плачущий и нищий.

РАССТРЕЛ

Нас всех расстреляли. Хрипим, волчий хор.
Барсучее хорканье взорванных нор.
Нас — к стенке, изрытой кольем и дубьем;
Мочой да вином препоясан Содом.
Взашей нас — во мышьи, во песьи дворы.
Нам — за спину руки. Глядят две дыры.
Сургучное царское слово — закон.
На крошево ситного — стая ворон
В сияющих сводах небесных хором.
К нам зычно воззвали, за что мы умрем:
Ублюдки, до скрута кишок изгалясь,
Плюя гнилью яда в подбрюшную грязь,
В лицо нам воткнули, как пики, грехи!
Железные крики! Раздули мехи
Кудлатого снега!.. залузганных щек… —
И визг был последний:
— …прощает вам Бог!..

Мы сбились кучнее. Сцепились в комок.
Любви без границ не прощает нам Бог.
Добра не прощает. Сухого куска,
Святого в промасленной тайне платка.
И взора прямого. И гордой груди.
И скул, что до кости размыли дожди.
И крепкой хребтины: приказ — перебить
Лопатой. И грязную, нежную нить
Нательного крестика…
Песню — допел?!
Молчать! Морды — к стенке! Вот будет расстрел!
Расстрел всем расстрелам!
Царь боен! Князь тьмы!

…И падали, падали, падали мы —
Простые! — живые! — в рубахах, в портах,
И наг яко благ, Божья сукровь во ртах,
И выхлесты ругани дикой, густой,
И срамный, лоскутьями, снег под пятой —
То красный, то синий, а то золотой —
Палач, плащаницей во гробе укрой… —
Крест-накрест, на друга простреленный друг,
Сцепляя кандальные высверки рук, —
Спиленными бревнами, ствол на стволы,
Ложились,
орали,
вопили из мглы, —
А небо плыло, дорогой изумруд,
А небо кричало: — Стреляй! Все умрут!.. —
А снег утирал его — влет — рукавом,
Заляпанным салом, свечою, дерьмом,
Закапанным водкою, кровью, яйцом, —
Да как же прожить с этим Божьим лицом?!
Заплаканным вусмерть от тысяч смертей.
Захлестанным тьмою Пилатьих плетей.
Загаженном… Бог, Ты исколот, распят.
Воззри, как рыдает последний солдат —
Пацан лопоухий, он лыс и обрит,
Кулак в пасть втыкает, он плачет навзрыд,
Он небу хрипит: лучше б я расстрелял
Себя! Лучше б землю с подметками жрал!..
Убей меня, небо, небесным копьем!

Нас всех расстреляли. Нас: с Богом вдвоем.

ПЛАКАТ

“ВПЕРЕДИ ВАС СМЕРТЬ, ПОЗАДИ ВАС СМЕРТЬ.”

(Плакат времен гражданской войны в России,

1918 — 1920)

Впереди вас смерть — позади вас смерть.
На холстине — вранья плакатного звон.
Кто во Брата стрелял — тому не посметь
Царским вороном стать в стае зимних ворон.
Черный кус металла приучен дрожать
В кулаке, где кровь превратилась в лед.
Кто в Сестру стрелял — тому не едать
За ужином рыбу и сотовый мед.
Тому за Вечерей не вкушать
Червонного хлеба, чермного вина.
Кто Отца убил — тому не дышать.
Вместо воздуха в легких — лебеда, белена.
Вы, громады домов, — ваши зенки белы.
Что вы пялитесь на зверька с револьвером в руке?!
Он стреляет — огонь!.. — уста еще теплы.
Он стреляет — огонь!.. — шпинель на виске.
Мы носили телогрейки, фуфайки, обноски, срам,
Ветошь свалки, ели с задворков отброс, —
А тут на лбу — чертог и храм:
Кровь рубинов, алмазы и перлы слез!
Вот они на башке воровской — яркий лал,
Турмалин — кап в снег, кровавый гранат:
Слаще шапки Мономаха брызжет кристалл,
Эта жизнь никогда не придет назад!
Вот где ужас — с оружьем — камнем стоять
Против всей своей, родной родовы:
Ты, окстися, — ведь ты же стреляешь в Мать,
В свет поверх Ее золотой головы!
В сноп безумный! В колосьев ржавый пучок!
В пляску резких, слепящих как омуль снегов!
Ты стреляешь в Родину?!.. Целься прямо в зрачок.
Крови вытечет, Боже, без берегов.
И не будет ни святых. Ни царей. Ни вер.
Ни юродивых с котомками близ хлебных дверей.
И я одна превращусь… в револьвер.
Изогнусь чугунно. Вздымусь острей.
И буду искать дулом… — а все мертво.
И буду искать дулом грудь… свою…
Но тяжелой черной стали шитво
Не согнется ни в Аду, ни в запечном Раю.
Мне в себя не выстрелить. Волком вой.
На ветру собачье горло дери.
И свистит моя пуля над головой
Живой земли, сверкающей изнутри.

Это я — чугун! Я — красная медь!
Я — железные пули нижу на нить!
Впереди вас смерть. Позади вас смерть.
Значит, Мать убитую мне хоронить.

 

МАГДАЛИНА ХОДИТ МЕЖ УБИТЫХ

Выпито багровое корыто свиньями, и выстрелы — еще…
…Магдалина ходит меж убитых. Льется кровь из мочки на плечо.

Ах, серьга ты, бабия бирюлька! Пулю примеряла — не к лицу…
В черной бочке улки-переулка катят жизнь прекрасную — к венцу.

Я гляжу: в порезах алых ноги. Кровь на старых, нищенских чулках.
Сто убитых у большой дороги. Кто из них восславится в веках?!

Крупкой — снега вышивкой — укрыты.
…И, в себе убив свою любовь,
Магдалина ходит меж убитых, между грозных, одичалых лбов.

Между рук, застывших бездыханно вервием, канатами, плетьми, —
Магдалина ходит, осиянна, над людьми, над бедными зверьми.

Я к руке ее прижала б губы — так, как прижимали кат и тать.
Здесь, где трупы — что Господни трубы, — я б на миг хотела ею стать.

Навсегда! Пальто мое похоже. Как меха баяна — сапоги.
Так же бы, до чревной жадной дрожи, по земле б я делала круги.

Между упованных. Позабытых. Брошенных в полях, где волчий смех…

Ну, давай поищем меж убитых. Ну, давай помолимся за всех.

* * *

…В метро пахнет резиной —
Там не уснешь.
Под забором пахнет псиной,
Да там и дождь.
В кино — семечки бабки
Плюют черным ртом…
Пойду спать в кабак я —
Усну под столом.

Скатерти колыбельный полог,
как в детстве.
Сон долог.
Некуда деться.

Утром разбудят пинком.
Наконец я стала щенком.

Теперь можно где угодно
Спать.
Теперь можно когда угодно
Умирать.

НИЩИЕ. ФРЕСКА

Доски — зубом струганные; столы — домовинами.
Ноги, птицы пуганые, крючатся, повинные.
Это — у нищих — пир горой.
Дырой во рту светит, свищет каждый второй.
Крыльями свисают лохмотья с голых плеч.
Хлебом слиплым в Божью печь всем придется лечь.
А сейчас — зуб вонзай в корку прокопченную:
Из кувшина хлебай воду кипяченую!

Ах, по руку правую мужик сидит, нахал.
Под космами катается белка его опал.
А под грязной мешковиной на груди горит
Верно, с бабы скраденный небесный лазурит.
Плачет, бородой трясет… Близок жизни край…
От себя кус отщипни и ему подай.

А по руку левую — тащит медный таз
Нищенка с серебряными монетами глаз.
В тазу плещется вода — для помывки ног
Нищему, который всех больше одинок.
Кругла таза камбала! Тонка брови нить!
Будет ноги ему мыть. Воду эту — пить.
Будет лытки синие пылко целовать,
Будто ниткой жемчуга их перевивать.

И в тазах, дырявых мисках, ящиках разбитых,
В зеленых бутылях, в решетах и ситах
Волокут на столы, валят на дощатые
Хлеб из масляной мглы, потроха распятые!
Крючья пальцев дрожат! Ноздри раздуваются!
Рот — раз в тыщу лет с бутылью сливается!
Этот пир — он для нас. В ушах ветер свищет.
В тысяче — летье раз — наедайся, нищий.
Ты все руку тянул?! Улыбался криво?!
Масла брызг — между скул. Попируй, счастливый.
Чуни из тряпья стегал?! Щиколку — в опорки?!..
Жизнь в моленье сжигал о замшелой корке?!
Жег клопиный матрац высохшей спиною?!..
Попируй в миру лишь раз ночью ледяною!

А в угрюмый, чадный зал, где дымы и смрад,
Над тряпьем и над тазами Ангелы летят.
Они льют горний свет, льют огнем — любовь —
На латунь мертвых рыб, колеса хлебов,
На затылков завиток, лысин блеск и дрожь,
На захлесты заплат, на зеркальный нож,
На трущобную вонь, на две борозды
Белой соли — двух слез сохлые следы;
И вот, выхвачены из замогильной тьмы,
Горят факелы лиц, пылаем лбами — мы!

Мы весь век — во грязи. Мы — у бьющих ног.
Ангел, братец, налей. Выпей с нами, Бог.
Били вкривь.
Били вкось.
Били в срам. Под дых.
Дай, обгложем мы кость милостынь своих.
Мир плевал в нас, блажных! Голодом морил!
Вот размах нам – ночных, беспобедных крыл.
Вот последнее нам счастье — пустой, грозный зал,
Где, прижавшись к голяку, все ему сказал;
Где, обнявши голытьбу, соль с-под век лия,
Ты благословишь судьбу, где твоя семья —

Эта девка с медным тазом, ряжена в мешок,
Этот старик с кривым глазом, с башкою как стог,
Эта страшная старуха, что сушеный гриб,
Этот голый пацаненок, чей — тюремный всхлип;
Этот, весь в веригах накрест, от мороза синь,
То ли вор в законе, выкрест, то ль — у церкви стынь,
Эта мать — в тряпье завернут неисходный крк! —
Ее руки — птичьи лапки, ее волчий лик;
Эта нищая на рынке, коей я даю
В ту, с ошурками, корзинку, деньгу — жизнь мою;
И рубаки, и гуляки, трутни всех трущоб,
Чьи тела положат в раки, чей святится лоб, —
Вся отреплая армада, весь голодный мир,
Что из горла выпил яду, что прожжен до дыр, —

И любить с великой силой будешь, сор и жмых,
Только нищих — до могилы, ибо Царство — их.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эх, я нищенка
с-под Бутырочки!
Ем на ужин
одне обмылочки.
Ноги на снегу скрутились
стерлядками.
Грызу снежки из горсти —
китайками сладкими.
Щека белей монеты:
Отморозила!
Пойду по белу свету
Я тверезая.
Поковыляю по грязну шляху
Голая, босая.
Брызну на площадную плаху
Красными росами.
Шеку в кровь разотру —
Румяных любят мужики!
Сегодня от любви, голодная,
умру
Под горбом моста,
Над животом реки;
Над ледяным животом,
Что разродился нищенкой, мной!
И лягу на лед черным Крестом —
Вороны, исклюйте
Крест мой!
Проклюньте мне лапы, ступни.
Глаза выклюйте грозные.
Мы будем, вороны, одни
В мире бесслезные.

Нищая да птицы —
Вот и вся семьица.

Клюйте до ребер.
Клюйте до жабер.
Кровь на снегу —
никому не жаль.

Ведь она ж, моя кровь,
небогатая.
Ведь я ж, одяшка,
в оческах распятая.

Ведь она, кровушка моя, —
не яхонт, не рубин.
И в бутыль не соберешь
навродь заморских вин.

Хоть вся вытеки —
цена два гроша.
Подай ты мне их,
продажная душа!

Эх, валенки мои —
ведра дырявые!
Эх, волосья мои —
струны ржавые!

Не сыграть на мне —
Музыка нища.
Переедет колесо —
Вскрипнет: ох, тоща…

Мертвая, лежу, от мороза голуба.
Потом вскочу, лечу,
всем улыбка-голытьба!

Нищих не сметает
Времени метла.
Дожди-снега отмоют
душонку добела.

А в тело мышье врежутся
вериги — до хребта:
Как зубы, прорежутся
гвозди из Креста.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы вся семья слепые.
Мы по миру идем.
Пока мы все живые.
Под снегом и дождем.

На ощупь жму медяшку.
И языком лижу.
Оглодки, кости, кашку
В котомку я сложу.

На матери наверчен
Мохнатый ком платков.
Медведи мы, наверно,
Да нет у нас клыков.

Заплата на заплате.
И пятка так боса.
Подайте, тети, дяди,
Серебряны глаза!

Подайте ближе блюдо,
А выхвачу я сам.
Огрызки — это чудо,
И чудо — стыд и срам.

И чудо — все не вдеть,
В дрань кутаться, дышать,
Цыпленка не обидеть
И близ ларька стоять,

Стоять близ яркой лавки,
Где богатеи жрут…
Вдыхать, навроде шавки,
И чуять: все умрут.

И мы: отец в отрепьях,
Мать в затрапезке, я —
Земли великолепье,
Небесная семья —

Счастливые, слепые,
Умрем зимой,
во сне,
Когда снега косые,
В серебряном огне.

Вы ешьте, пейте сладко.
Обиды не держу.
На мир босою пяткой
Я нежно погляжу.

А мир простой, жестокий,
Ожог, — как от огня,
Как вбитый гвоздь — до срока,
Как голая ступня,

Как два — на роговице —
Отчаянных бельма,
Как под рогаткой — птица,
Сошедшая с ума.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

МУЖИК С ГОЛУБЯМИ

Мужик с голубями. Мужик с голубями.
Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.

Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.
Мешок твой заплечный весь потом пропах.

Носил на груди, на плечах голубей.
Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.

Ты больше живых нежных птиц возлюбил.
Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.

Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.
Их в небо пускал, — да простит тебя Бог.

Последний кусок изо рта им плевал.
Беззубо — голубку — в уста — целовал.

Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,
Ты к Смерти-Царице никак не привык.

К богатенькой цаце в парче да в шелках.
И голубь сидел на корягах-руках.

И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,
О том, что вот умер Земли Всея Царь.

И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, —
И плакали голуби: воля Твоя.

И бедный, прогорклый, пропитый подвал
Порхал и сиял, шелестел, ворковал,
Крылатой, распятой сверкал белизной —
И Смерть зарыдала о жизни иной,

О чайнике ржавом, о миске пустой,
О нищей державе, о вере святой,

О старом, безумном, больном мужике,
Что голубя нянчил на мертвой руке.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нищенке Елене Федоровне

…моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным.
Моя нетленная покойница — о, в куцавейке велелепной.
Моя… с котомкой, что раззявлена — нутром — для птиц: там злато крошек!..
Моя Владычица, раздавлена любовью всех собак и кошек…
Живая, матушка, — живущая!.. Ты днесь во чье вселилась тело?..
С вершок — росточком, Присносущая, катилась колобком несмелым.
Неспелым яблоком, ежоночком, колючим перекати-полем… —
Дитенок, бабушка ли, женушка, — и подворотней, как престольем!.. —
Ты, нищенка, ты, знаменитая, — не лик, а сморщь засохшей вишни, —
Одни глаза, как пули, вбитые небесным выстрелом Всевышним:
Пронзительные, густо-синие, то бирюза, то ледоходы, —
Старуха, царственно красивая последней, бедною свободой, —

Учи, учи меня бесстрашию протягивать за хлебом руку,
Учи беспечью и безбрачию, — как вечную любить разлуку
С широким миром, полным ярости, алмазов льда, еды на рынке,
Когда тебе, беднячке, ягоды кидала тетка из корзинки:
Возьми, полакомись, несчастная!.. А ты все грызла их, смеялась,
Старуха, солнечная, ясная, — лишь горстка ягод оставалась
В безумной жизни, только горсточка гранатиков, сластей, кровинок, —
И плюнул рот, смеяся, косточку на высверк будущих поминок,
На гроб, на коий люди скинутся — копейкой — в шапку меховую…
Учи, учи меня кормилица, ах, дуру, ах, еще живую…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

НИЩИЕ ПОД ЗЕМЛЕЙ

— Подайте!.. Копейку!..
За ради Христа!.. —
Слезы сохлой змейка
Ползет чрез уста.

Дерюга, рванина,
Ремня полоса —
А выстрелом — в спину —
Глаза-небеса.

…Вы от холода тут, во подземных дворцах,
Запрятались мышками в мрак.
Пса не выгонит добрый хозяин, а глотки в мехах,
В шубе каждый дурак —
Завывает снаружи шакалий буран —
От Исайи времен
Не бывало!..
А здесь беднякам — то ли чум, то ли храм,
Лампионом роскошным сожжен.

Здесь грохочут повозок железных хрящи.
Ест глаза горький лук —
Резкий свет. Здесь кастет и веревка пращи —
В кулаках черных рук.
Здесь подземье, и валит по мрамору чудо-толпа,
Кто в бараньих тулупах, кто — в мочках янтарь, —
А со сводов моргает им грозная люстра, слепа,
Как убивший мать царь!

Я сюда опускаюсь, чтоб жрать расстоянья, катить
По пространству — туда и сюда, —
А повдоль столбового пути — нищих яркая нить,
Глаз разбитых слюда!
У меня в кулаке — холод рыбьих монет,
Серебра, медяков чешуя, —
А обочь — бабка, крючась, ховает под ветхий жакет
Образок — от жулья и ворья!

Я иду как сквозь строй. Восседает горой,
Ах, горою Фавор нищий люд.
Вот ладонь — как стилет.
Это Ветхий Завет.
Вот взгляда хлестающий прут.
Вы затмите отрепьями злой, на запястье, алмаз,
Пух горжеток на длинных, холеных шеях… —
Я иду середь вас — искры брызжут из глаз,
Под стопой загорается прах!

Как сошли вы с ума?!..
Да вот так, задарма.
Вам холуй бросит перстень с руки.
Вас собакой заест, загрызет вас зима,
Хлеб на копьях протянут враги.
Кто поет, запахнувшись в затлелый зипун —
Шапка с хрустом продажным у ног;
Кто тетешкает бревнышко в тряпках… — такой колотун,
Спи-усни, сосунок!..

Кто белугой ревет, космы сажей лия
С валуна — одичалого лба;
Кто с груди растрясает грязные друзы белья,
И в божбе пересохла губа;
Кто в кости играет, в Таро подземных пустот,
В подкидного коржавых ступней, —
Это ты, мой народ,
это ты, мой роженый народ,
Ярче гиблых, пещерных огней!

Кто терзает баян, будто древний античный орган,
Голенищами морщат меха… —
Я иду через вас! — а желала бы к вашим ногам
Лечь, на брюхо, в коросте греха!
И на брюхе ползти,
и сжимать, яко жемчуг, в горсти
С башмаков ваших грязь…
И кричать вам в лицо: ты прости, ты прости,
Ты прости мя, земли моей Князь!

Ты прости мя за ужас, за яркую, сладкую ложь,
Коей крою, как фигою, срам.
За зубчатый, пилою палаческой точенный нож:
Убивахом, воздам.
За любовь, коя — стразами воткнута в провол’ку люстр
В подземелье сыром!
Ты прости мя за ненависть, — ем ее, пью, ей молюсь,
Содрогаясь бесплодным нутром!

Ты прости, что не рядом с тобою суглобо сижу
На заплеванном мраморе, тут.
Горло что не деру, в дудку с дырками что не гужу,
Чтоб схватить, что дадут.
Что я рыбу монеты и голый сухарь не ловлю,
За щеку не сую, —
Что не так — кроваво, неистово! — мир я люблю
На могильном краю!

Мир живой, мир дрожащий, в пупырках, нагой, ледяной,
На краю у зимы…
Вы возьмите меня! Вам весело будет со мной,
Хоть я и без сумы-котомы!
Но глядите — с исподу, как и у вас, мой в заплатах наряд,
И украли кошель…
И глаза мои страшно, как ваши глаза, горят,
Нищий Иов и Иезавель!

Вы возьмите меня! Я далеко с вами уйду!
Чтоб подали — прикинусь немой!
Буду песни песть вместе с вами, про горе-беду,
Под широкой землей!
И заплачут над песней, и в шапку положат кусок
Золоченых сердец…
А каменный свод, небосвод, и далек и высок,
И это еще не конец!

А я, нищие, с вами пойду до конца,
До казнящих ветров:
От Отца Небеснаго не отверну я лица,
От мерцающих в слякоти — Оком Небесным — последних даров.
И когда мы в кучу собьемся, чтоб прощальную песню громче провыть,
Процарапать когтями мороз,
Я под тряпками вашими чахлыми
стану — огонь,
на шее — крестика нить,
На скулах — алмазные градины слез.

* * *

Вот черный дом, как черный конь.
Храпит, брыкается и скачет.
Вот на двери моя ладонь.
Карась-рыбешка: плещет, плачет.

На мне трех нищих тряпок плеск.
Давно я в блинной не едала.
В моих глазах алмазный блеск.
Москва меня поцеловала.

Москва — так выжала меня
Рогожной тряпкой грязноводной.
Вот дверь. За ней лицо огня
Над плотью скотьей и животной.

За ней — простор.
За ней — костер.
…Мужик с лицом, тарелки шире.
Лимитчик. Дворник. Полотер.
Мой адамант в подлунном мире.

ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ

Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…
Я — девчонка нездешняя — меж чужими людьми.
Это все были дворники. Не лопаты — крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья —
Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была — поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь — рюмкой курант,
Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”
И валили мы кучею на Казанский, в буфет.
В блюда самые лучшие целил наш пистолет.
Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..
Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..
Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.
Дай холодную улицу, где — буранная зга.
И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,
Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.
Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто
Яблок страшное зарево и штормовки манто.
И так ели и пили мы, над едой наклонясь, —
Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку — ее…
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.
И в стаканы граненые разливал дворник Флюр
Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.

* * *

В Сокольниках, где больно режут лыжи
Селедку снега, жирную и сизую,
Я в церковке стояла — к Богу ближе.
Я яблоком январским вызрела.
Забыла я, как я пила в Париже.
Как капли водки из бутыли выжала
На ледяном Байкале.
Боже, Тебя вижу.
Тебя каленым я железом выжгла
По пьяни на груди.

Я, шельма рыжая,
Родильной кровью Плащаницу вышила.
Вином заляпала.
Свечой закапала.
Насилу выжила.

МАТЬ

Любила, лупила, рожала, хлестала, — устала…
Червем и золою, древком и метлою!.. — устала…

Сжав зубы подковой, по насту Голгофы! — устала…
Изюм-сохлый — груди.
Карась-дохлый — люди.
Устала.

Ребенка — в охапку да денежки — в шапку. Не дышим.
Под снегом — громады. Все в дырьях — наряды.
Век вышел.

Весь — вышел:
безумный, патлатый, тверезый, поддатый, — чудесный…

Я в нем умирала. Меня бинтовали
над бездной.

Дитя вынимали.
Ребро прожигали.
Ремнями — вязали.

По стеклам — ступнями!.. По углям — стопами!..
Зачем?!.. — не сказали.

И вот я, патлата, с дитем, опьяненным столицей,
В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю — напиться.

Залить пустоту, что пылает, черна и горюча.
В широкие двери вплываю угрюмою тучей.

На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю.
Седая, живот мой огрузлый, — я Время рожаю.

Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра.
На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро.

За кучу бумажных ошметок мне горе приносят.
Огромная лампа горит, как на пытке, допросе.

О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен.
Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен.

И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда.
Я старая мать,

я в щеку себя бью,
я не верую в чудо.

Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже:
Стакан опрокину — и огненный пот выступает на коже.

Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких.
Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких.

Военная клинопись. Страшные символы-знаки.
Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке.

Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее!
По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют.

Прочтут, как сидела — до тьмы — в ресторанишке грязном,
дешевом,
Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой;

Как век мой любила, на рынке его продавала,
Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло;

Как мир целовала,
как ноги пред ним раздвигала,
Как тельце последыша в тряпки любви пеленала;

Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи,
Что светят во вьюге живущим и сгибшим — далече, далече;

И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала…
Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась!

…Устала.

Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется!
Ах, больно. Ах, томно.
Еще там живое, под левою грудью.
Там бьется.

РЕВНОСТЬ КАБАЦКАЯ

Меня муж приревновал за веселый риск.
В грудь меня поцеловал и напился вдрызг.
Кофта черного гипюра, жемчуг — в мочке уха…
Ах, плотва, уклейка, дура, — пока — не старуха!..
Ему злобный шепоток отсыпали в мешок.
Он убить меня не смог — туповат зубок.
Под завязки зелье залил.
Двадцать сребреников занял.
Чугуном налил кулак.
Бедный хахаль мой, беляк.
Ах, да в чем ты виноват —
Что во тьме глаза горят?!..
Что ребро в ребро вошло.
Что дышали тяжело.
Тьма — и зубы. Жемчуг — мрак.
Крепко с дурою дурак
Приварились. Припаялись.
Громко ртом одним смеялись.
Блеск белков в шутейной драке.
…Две бездомные собаки
Так не воют на Луну,
Как любил меня — одну
Тот волчонок.
…Жизни свет.
Пальцы — в черных кольцах бед.
В ожерелиях потерь
Шея, тощий жалкий зверь.
Ах, нарядница, наряд…
Любить люди не велят…

Все-то помню, как он бил поддых и в скулу.
Как старинный шкаф громил, шубу на полу
Истоптал… как мужики, все в крови, хрипя,
Звали, помрачась с тоски, Господи, Тебя!
И Ты, Господи, сошел в бешеный котел.
И, средь битого стекла, под столом нашел
Мое тело в синяках, нищее, как мышь,
С нежным жемчугом в ушах,
Где покой и тишь.

* * *

На меня Чайковский
Глядел из тьмы во тьму.
— Плохо мне, Чайковский, —
Сказала я ему.

Плохо тебе тоже, медный,
Бронзовый твердак…
С горя закатилась в бедный,
В бронзовый кабак.

Это была рюмочная.
Для погибших — думочная.

И один беззубый, тощий,
Мятый как сапог,
Кинул мне навстречу мощи,
Кинул говорок.

Не гранитная-святая,
И не бронза-медь —
Я была ему живая.
Близкая, как смерть.

 

НЕ МАГДАЛИНА

У меня не злато скифских кос. Я не Магдалина, люди.
Куц мой волос. Выдох безголос. Родинки горох на чревном блюде.
Я не Магдалина. Я никто. Вы, прошу!.. — портрет мой не пишите.
Вздели руки. Втиснули в пальто. Крикнули: «Дышите!.. Не дышите…»
Я не молода! Я все дотла съела. Отпила. Уста утерла.
Я не Магдалина. Я была бусой вкруг ее тугого горла.
Я в каморке — ноги вроде шпал — руки-грабли — чайник закопченный —

Так, как даже царь Сарданапал не любил наложниц утонченных!.. —
Как изюмной костью Суламифь в горле Соломона не застряла!.. —
Накормив, в тазах ступни обмыв, так любила, так их целовала,

Мужиков моих!

…нет медных кос. Лунная, в горшок, седая стрижка.
По столице я иду — от слез слепну, изгрызенная коврижка.
Я иду меж ледяных витрин, там вино и сласти — как бериллы.
Я иду меж сумок и корзин. В лица, как в разверстые могилы,
Я гляжу. Живых так мало. Я так иду отверженной Москвою,
Что мне нищ, и гол, и бос – семья! С ними я — в снегу — молюсь и вою.
Нет, у Магдалинок в синь глаза… Бровки тоньше — ниточкой – змеятся…
Я не совершала чудеса. Я умела только не бояться.
И, когда днесь начали стрелять, и, когда я вживе кровь узрела,
Я сказала: в Бога душу мать! Старое мое сгодится тело.
Чтобы наклоняться. Обнимать. Пить давать. За грудь себя хватать.
За лопатки — двух лещей подвялых —
Чтоб цеплялись. Раны бинтовать. Бормотанье бреда понимать.
Пятаки на веки накладать. Над убитыми — свечой стоять,
А живым: «Я мать твоя!» — шептать, их касаться, их крестить, кусать,
Целовать… вгонять — по рукоять…

Господи. Об этом я мечтала.

И, старуха, в небо я вхожу — меж сарыни — по скелету храма,
И себя на злом ветру держу, как свечу, торжественно и прямо.
И на фреске той, под потолком, где застыну, в поднебесье вбита,
Хлебом накормлю и кипятком — я не Магдалина.. в горле ком… —
Из бачка, лохани, из корыта — всех живых моих, о, всех убитых —

Люди!.. — вас, любимые…

* * *

Ты мне распни свои врата.
Спать уложи на мрамор плевый.
Вокзал!.. я нынче Калита,
И гикну приговор суровый.

Я всем скитальцам повелю
Здесь жить.
Разбросить самобранки.
А нет — тебя дотла спалить,
До дна святой вагонной пьянки.

ПЕСНЯ ЮРОДИВОЙ. ПЛОЩАДЬ В ОГНЯХ

Вместо платья — дырявый мешок. Ах вы, ноги босые, селедки.
Я на Площади горблюсь, как стог, две ладони — долбленые лодки.

Мне кричат: на кусок, лови!..
Я — юродивая в любви.

Эта Площадь – сковорода. И без масла она поджарит.
Исхожу босиком города. Осы снега мне пятки изжалят.
Не сорвете рогожину с плеч. Я живу наконец, как хотела.
Этот шпиль — он сияющий меч, он врубается в вербное тело.
Этот век- вслепь сколоченный крест. Всех младенцев, что мы породили,
Всех, кто жмется в повозках без мест, — к оберучьям его пригвоздили.
И распяли седую меня!.. Наибольшие гвозди избрали…
Молотками войны и огня, сквернословя, дымя, прибивали…

А я гвозди — зубами и ртом повытаскивала из ручонок!
А я — голым на вас животом, нерасклеванной мощью печенок!
Кровеносьем рыжеющих кос, что текут по великому кругу,
Да глазами, чей брат купорос, прожигаю державную вьюгу!
Эх, солдатики, завтра каюк!.. Эх, богатики, что жмете к пузу
Кошельки?!.. Из прободенных рук натекают карминные друзы!
Седоки, что железный ваш конь приуныл?.. Отгремели копыта?!..
Эх, картошку вареную тронь, эх, варенье вкуси из корыта!
Перья выщипай мне из крыла!.. Для мешка — дай хамсу в виде брошки!..
Я с ума, мои люди, сошла, и за мною — собаки да кошки…
Изрыгнуть, изгудеть, искряхтеть вы не можете Божие слово.
Я сломала железную клеть. Я согнула на счастье подкову.
Я смелее рыдающих вас — в зимних шапках, в потертых пальтушках.
Я, стигматы подъяв: «Пробил час!» — прореку, прокукую кукушкой.

Пробил час! Вы объелись враньем. Вы расхитили древнюю землю.
Ее били — кольем и дубьем. Отвергаю. Плюю. Не приемлю.
Не хочу индевеющих морд — в серебре; пламенеющих — в жире.
Погляди в зеркалишко, народ, на себя, на светлейшего в мре.
Не узнал?!.. — до ключицы – клыки… Грудь повязана накрест оружьем…
Каска давит надбровье, виски надмогильным, чугунным окружьем…
Перекошен гогочущий рот — губы лезвия ругани режут…
Это ты, это ты, мой народ! И рассвет за плечами не брезжит!

Так поближе сюда прошагай! Брод последний — широкая Площадь!
Я твой домработница, Рай, я твоя тягловозная лошадь.
Распалите костры на снегу! Грейте руки! Щелкайте орехи!
Люди, слушайте!.. Я вам смогу залатать, там, где сердце, прорехи.
Ближе, ближе… С рогаткой пацан… Гордый дед в газырях, сильно пьяный…
Отче, Время текло по усам — просочилось в сапог деревянный…
Вот кругом обступили меня!.. Что ледяшками скалите зубы?!..
Мы погибнем в сполохе огня! Заревут золоченые трубы!
Но, чтоб Бог вас простил, сволота, дорогие мои, золотые, —
Надо, чтобы к изножью Креста все вы встали — шпана и святые!

Поглядите друг другу в глаза, злой торговец, уборщица с Пресни!
Ослепит, опьянит бирюза, потечет по скуле крик: «Воскресни!..»
Я-то знаю, как трудно прощать. Под вагоном меня распинали.
Но простите, убийца и тать, вы друг другу, как прежде прощали!
Бросьте наземь оружье свое — и холодное, и пулевое.
За могилою есть Бытие. И земля моя встанет живою.
А вы, птицы ее, воробьи, снегири, жаворонки, синицы,
Клюйте снег, клюйте хлебы любви! Всласть из лужи небесной напиться!..

И на диком, на волчьем ветру бормочу я все глуше, все тише:
— О, любите, любите друг дру…
…и не выдохну, выстрел услыша.
О мой снег, о мой крупный, о мой лазуритовый, грязный, столичный…
Я на Площади сгибну зимой смертью галочьей или синичьей.
И качнется мужик надо мной, процедив в озаренье окурка:
«Ты воскреснешь чудесной весной, зимородок, последняя дурка».

* * *

Коммуналка. Солярка. Бутылка.
За могилкой — бобылка опять.
То ль Трехгорка,
а то ли Бутырка, —
За Сортиркою нам умирать.

Я бутылку разбила о край
Желтой ванны, что тел много знала.
Ты коньяк с мочевиной мешай.
У Любви нет любовней оскала.
Кровь пореза на лбу засверкала.
За копилкой разбитой — гуляй!
За коптилкою — с милкой — гуляй…

Кровь налей.
Пусть польет через край.

 

БИТВА АРХАНГЕЛА МИХАИЛА С САТАНОЙ

Столица — стынь!
Карбас, плыву по ней.
Деревянны мои бока.
В глотке застряли тыщи рыбьих огней.
Плакатом горит щека.
Мои обноски — хоть на сцену суй.
Муфта — собак страшней.
Дуй мне в нос, мой ветер, дуй!
Твоя — до скончанья дней.
Небо сине, берилл. Туч мешочная рвань.
Из дыр — то зерно, то мука
Военная сыплется — на Тмуторокань,
На зобастый дворец князька.

Солонеют суставы.
Звенят черепа.
В подреберьях костры горят.
Москва — побирушка. Она слепа.
Бежит за коркой, куда повелят.
Это с виду она в бусах, в стеклянных колье,
Свежей краской намазан рот.
А на деле — от мороза крючится в монашьем белье,
Подгребает под крылья народ.
А на деле — на паперти тянет рук черпак,
Ополовник лица — под землей:
Вот нищая дура,
вот нищий дурак,
Вот богатство — у них за щекой.

Я веселая! Бей в меня, Солнце, бей!
В мой живот, как в бубен, ударь!
Я видение вижу:
над головами людей
По небу ходит, в шелках, грозный царь.
Парча, оксамит на его плечах…
За лопатками — два крыла…
Копье большое в его кулаках!
Шлем наподобье котла!
Ах, да не копье это, а дворницкий лом.
Не шлем, а ведро, где метлу
Я в каптерке хранила… —
тот дом — на слом —
Мертвый, черный медведь на углу…

Царь, а царь!..
Давно ты не ел, не пил!..
В небеси оно голодно!..
А он в ответ: архангел я, Михаил,
И люблю из горла я вино!
Если сможешь, девка, меня напои.
Мне бутыль в облака подбрось.
Весь наш мир — на вине, костях и крови,
На суровом прошиве слез.
Я хлебну — и окрепну.
И, дюжий, хмельной,
Выпятив кочергами — мослы,
Я еще схвачусь, поборюсь с Сатаной:
Вот он, гад!.. — червяком — из мглы…

И вколол архангел железный лом!
Сатане — да в грудную кость!
Ветер вил мне седое кольцо надо лбом!
В уши выл: «Ты в юдоли — гость!..»
Бой небесный я зрела. Жесток прищур.
Эх ты, дворник, небо мети!
Лед коли!.. Помогу тебе, дура из дур,
Снег смахну на твоем пути.

Наподдай Сатане.
Наше небо в огне.
Наша грязь — в подвздошье, в пупках.
Наше счастье да истина — в водке-вине,
В гирей вздернутых кулаках.
Ты пронзи его мясо.
Скобли его слизь.
Разруби ты его мечом.

Может, новая наша зачнется жизнь.
Может, врубимся, что почем.

И, задрав головенку,
меж голых камней,
Меж волков с людскими мордами — песнь:
«Ты борись с Чертом, Михаил,
до скончанья дней.
Ты еси.
Мы еси.
Аз есмь.»

ПОХОРОНЫ КАБАЦКИЕ

На столе он лежал, седовласый, мертвый Кит, изрыгнувший Иону.
Ты родился в шелках и атласах — умираешь ты в яме спаленной.
Ах, какие шакалы и шавки истерзали тебя, опростали!..
Родился побегушником в лавке — умираешь царем в горностаях.

Разволосая баба, халдушка, тебе ноги босые омыла.
Из охвостьев старьевных – подушка, и щека почернела, как мыло,
Боже, мыло стиральное — в бане, мыло черное, торфа чернее…
Сабля смерти — кривыми губами да взасос!.. — обвенчаешься с нею.

Сало было — омылилось мыло. Был мускат — а шибает мочою.
Смерть — то розвальни, полоз остылый, и кабатчик-кабан со свечою.
Все мы хамы и все фараоны. Хлещут бубны, литавры, тимпаны.
Спит, холодный, немой, изумленный, средь живых, жарких, бешеных, пьяных.

Из лохани бомжиха напьется — ах, хрусталь-вода, грязные лытки.
Все мы ратники, все смертоносцы. Жизнь колядуем — с миру по пытке.
Ты лежишь… — а кабак сумасшедший весь пылает — хайлом и чалмою,
Весь рыдает — о жизни, прошедшей меж тюрьмою, чумой и сумою!

Ударяет тут нищий в тарелки, соль блестит, как тафта, на обшлаге…
Серафимскую песню, безделку, распевают два лысых бродяги!
Как поют! Душу с корнем вынают! Так давно на Руси не пели!
Сабля смерти, пляши, гиль больная, в темляке белохвостой метели…

Уж повыворотили карманы, скидаваясь на гроб тебе красный,
В епанче сволочной – бездыханный, в шабале раболепной – несчастный.
Уж на лбу титлом сморщилась кожа:
«НЕ ВОСКРЕСНЕТ. НЕТ ЧУДА ЧУДЕСНЕЙ.»
Нами, мертвыми, сардов дороже, узвездил Бог свод тверди небесной.

Так трещи же, кабак, кукарекай! В рюмки бей! Кочергами — в подносы!
Не подымется мертвое веко. Не польются священные слезы.
И ни нард, и ни мирро, ни масло… ни елей… ни другая причуда…
В мясе нищая зубом увязла. Дай товаркам. Не жмоться, паскуда.
Умер друг твой — сидел он на рынке, звезды в шапку сбирал, уязвленный…

Дай кусок. Это наши поминки.
Умираешь ты, небом спаленный.

ВСЕПРОЩЕНИЕ

Нынче я прощаю всех, кто меня замучил.
Брызнет нимбом яркий смех — звездою падучей.
Вот и мученица я!.. Вниз гляжу, незрима:
Вот и вся моя семья — в небе херувимы.
Ну, а вы, родные, вы?!.. — Жалкие людишки!..
Не сносить вам головы, не казать подмышки.
Выгорел мой век дотла — черною обедней.
За подачкой из горла я стою последней.
Снегом я — за ратью рать — сыплюсь миру в раны.
Мне не страшно умирать: лисьей песней стану.
Стану волчьей хрипотой, хищной и святою, —
Закружусь над молодой головой златою…
Как завою, запою! Как забьюсь колюче
Я — у жизни на краю — в судорге падучей!
А златая голова задерется в небо…
Слышишь, я жива, жива!.. Сыплюсь белым хлебом!
Сыплюсь черным снегом вниз! Языком горячим
Всю лижу живую жизнь в конуре собачьей!
Всех целую с вышины! Ветром обнимаю!
Всех — от мира до войны — кровью укрываю…
Прибивали ко Кресту?!.. Снег кропили алым?!..
Всех до горла замету смертным одеялом.
Штопка, вязка, птичий пух, шерстяная замять…
Плачет псом небесный дух. Воет волком память.
Сердце — наледь.
Кости — лед.

…В кабаке постылом
Я вливаю кружку в рот с занебесной силой.
И, кругом покуда смех, чад и грех вонючий, —
Плача, я прощаю всех, кто меня замучил.

 

ВАВИЛОН

О, коли Время можно загасить
Одной ладонью голой,
как свечу!..

Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.
Сорвут с плечей рогожу и парчу.
Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.
Его глаза звериные красны.
Он слямзит, выжрет, оболжет, продаст.
Он маску мира вздел на рык войны.
По улицам его трусят, трясясь,
Людишки. Морды лошадины их.
И бьется нежное лицо, как белый язь,
В дегтярных топях кабаков ночных.
Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.
Всех серафимов я в анналы лба
Запхала. Вавилонскую зарю
С натуры малевала я, слепа.

Заплеванный мой, каменный мешок,
Любимый город может спать споко… —
Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.
Простимся. Разрываться нелегко.
Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.
Церковная — в За-русско-речье — мышь.
Ты тесаком мне пуповину режь,
Свиным ножом!
Я заплачу барыш.

От улиц блестких, хлестких, дождевых;
От красных башен — зубья чеснока,
Моркови ли, где колокольный дых;
От кусов снега — белого швырка
Купецкого; от ночек, где подвал
Ворочался всем брюхом мне навстречь,
Бутылью, койкой, куревом мигал,
Чтоб закавыкой заплеталась речь,
Чтоб лечь живее, чтоб обнять тесней,
Чтобы мертвей — метлой в ночи!.. — уснуть…
От воплей Вавилонских матерей,
Чей за сынов гробами — зимний путь;
От следа той Боярыни саней —
Двуперстье — ввысь! — на горностай-снегу;
От подземельных, воющих огней,
Что розвальни железны на бегу
Рассыплют… — от разряженных цариц,
От нищенки, кудлатой, как щенок, —
Иду я прочь от лучшей из столиц,
Эх, розвальни мои — лишь пара ног!

Я ухожу навек, мой Вавилон.
Москвища ты, Москвишечка, Москва —
Тоска; Москва — Молва; Иван спален
Великий — почернела голова.
Пророчу велий в будущем пожар.
Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..
Пророчу огненный, над грузным снегом, шар —
Он все сожжет. Он будет век летать.

И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв
С-подмышек, из-за пазухи, крича:
— Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. —
В меня как дунут, будто я — свеча!
Весь люд мой Вавилонский заорет!
Костер пожрет и жемчуг и мешок!
Я ухожу навек, о мой народ.
Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!
За все грехи. За крупяную мышь
Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж —
Костер Московский, весело горишь,
Огнь Вавилонский, души живы ешь!
И, мразь и князь, калека и юрод,
По стогнам,
по соборам,
под землей —
Пребудут все в огне — святой народ,
И — мученства венец — над головой!

Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.
Я так любила — в сердце нищеты,
В обломках досок, где жила-плыла, —
Кремль ненаглядной, женской красоты.
Я церкву каждую, как тетку во платках,
За шею обнимала, омоча
Слезами грудь ей… Ты живи в веках.
А я сгорю. Такая я свеча.
А я сожгусь. Истлеет в пепел нить.
Развышьет сажа вьюжную парчу.

О, если б Время злое загасить
Всей жизнью бедной,
голой, —
как свечу…

 

ЯР. ХОР ЦЫГАН. ОТЧАЯНИЕ

Ах, ты пой, ты пой, ты пой, душа, со мной,
Раскрасавица моя!
По Москве, родной, резной да ледяной,
Меж людей ступаю я.

Меж богатых, сладких, золотых домов —
А за окнами — тоска одна…
Там живая, там великая любовь
В хрусталях погребена.

Как в меня плюют огнями фонари!.. —
И в лицо, и под ребро…
Как мне руки тянут нищие мои
Возле жернова метро!

И метель меня бьет, глядит в меня наган,
Глядит нож из кулака…
Эх, пойду, душа, пойду с толпой цыган,
Сброшу кружево платка!

Юбки их во вьюге, как яблоки, красны,
Кисти шалей — крови струйки: брызнь!..
Кто без мужа, без любимой без жены,
С ними вместе танцуй в жизнь!

С ними вместе — по Волхонке, по Кремлю,
По Никитской, по Тверской…
Ах, цыгане, больше жизни вас люблю,
Ваши серьги над щекой!

Вместе мы втанцуем в бешеный Арбат.
Пальцы снега по гитаре бьют.
Эх, цыгане, не воротимся назад,
Эх, пускай нас впереди — убьют!

Сливой глаза мне, цыганочка, блести.
Прядь метель низает в жемчуга.
Никогда я жизни не скажу: «Прости!» —
Пусть убьют меня снега.

Пусть бродяга пьяный выстрелит в меня
Или офицер, кому наган — Псалтырь, —
Никому не отдам небесного огня,
Шалью завяжу простор и ширь!

По буранному бульвару, цыгане, мы придем
В зеркалами залитый кабак.
Там горлышки шампанского — серебряным дождем!.. —
Льются в рот, за шиворот, в кулак.

Скидавай, цыганки, шубки да платки!
На колени к боровам садись!
Я монистом медным вкруг твоей руки,
Черно-смуглой, обовьюся, жизнь…

Ну, давай, давай, все на столы мечи —
Всю хвалынскую икру!
Ну давай, душа, пляши в седой ночи —
Средь бутылок, на живом ветру!

Эх, наш снег,
наш век
кончается, народ, —
Так в вишневой бахроме пляши,
Так пускай лимона слиток целует жадный рот
За помин живой души!

Вихри юбок кровью крутят между блюд!
Блуд гитары! Где Конь Блед?!
Неужель, цыгане, ужели все умрут,
Деревянный напялят все жилет?!..

Я не верю! Милые! Не верю! Не ве…
Лбом на мрамор столешницы вались…
А в глотку блин толкает, а кости в рукаве —
Молодая, эх, чужая жизнь!

Я свое, цыгане, прожгла и прожила —
В узел связаны веревки дорог… —
Так спляшите, махаоны, мне жизнь мою дотла,
Всю прожгите колесами серег!

Все спляшите — злую сибирскую метель,
Все гранаты, на рынке в чести!
Все спляшите — вагонную утлую постель,
Чай горячий в ледяной горсти…

Все станцуйте — замерзлый рыбный обоз,
Я за ним в Москву в лапоточках шла…
Крест нательный золотых прозрачных слез,
Как метлою я Москву мела…

Все сыграйте — всех веселых мужиков,
Что мне врали:»Люблю!..» — да на бегу…
Плащаницы все раскинутых снегов!
Помоги — обернуться не могу

Я в расшитую реками, озерами ткань,
Где бураном вышит Божий Крест…
Что вонзила глаз в меня, кабацкая дрянь?!
Где Норд-Ост мой, где Зюйд-Вест?!..

Нет креста ветров.
Нет вериг дорог.
Только эта пляска есть — во хмелю!
Только с плеч сугробных — весь в розанах — платок:
Больше смерти я жизнь люблю.

Ты разбей бокал на счастье — да об лед!
Об холодный мрамор — бей!
Все равно никто на свете не умрет,
Распоследний из людей.

А куда все уйдут?!.. — в нашей пляски хлест!
В нашей битой гитары дрызнь!

Умирать буду — юбка — смерчем — до звезд.
Больше жизни
люблю я
жизнь.

КОЛОКОЛА МОСКОВСКИЕ

Донн-донн…
Донн-донн…
Колокольный звон…

Донн-донн…
Донн-донн…
Изо всех времен…

Звон-звон,
Стон-стон —
Из ночи седой…

Ты — был — молодой.
Была — молодой.

По Москве
Бьет гром…
Разведет крыла…
То — мой —
Вечный Дом:
Сорок два угла…

Зим-зим…
Лет-лет…
Ледоход — опять…
С ним… с ним?!..
Нет!.. нет… —
У Креста стоять…

Звон идет
По Москве,
Пьяный и густой.
Звон стоит
В голове,
Плачет под пятой.

Очи — ввысь!..
Лики — ввысь!..
Непомерный гул!..
Нищий, ты
Помолись,
Чтобы ветер дул…

С лица воду
Не пить —
Морщена краса…
Нам без смерти
Не жить —
Канем в небеса!

Канет Мономахов пир,
В горьких винах стол.
Канет рубище дыр,
Одичалый стон.

Канут вопли войны…
Блески голых плеч…
Ярче рыбьей блесны —
Блестки — в храмах — свеч…

Канут смрады машин…
Зарева плиты…
Бог один.
Отец — Сын.
Дух — со мною ты.

Дух — бей!
Дух — сверкай!
Дух — борись и жги!
Дух, звони
Телом — в Рай:
Пусть идут круги.

По воде.
По ночи.
По снегу белья… —
Конурам, где свечи
Не поставлю я…

По чапкам… —
все открой!..
Пьяны без вина!..
По Москве — нимб святой,
Хоть и в дым пьяна…

И сияющий звон
Мне клеймо прожжет:
Донн… — день.
Донн… — час.
Донн… — забытый год.

Эй, услышь, Кто сожжен
Через горы лет:
Донн-донн…
Донн-донн…
Смерти больше нет.

Есть — ты.
Есть — он.
Пламя — над Москвой!..

 

Лишь меня нет… —
Донн, донн!.. —
Лишь меня одной…

Елена Крюкова, Кстово — Нижний Новгород