Андрей Рудалев: Как-то в свое время я все порывался написать статью под рабочим названием «Печорин как экзистенциальный герой». Перечитывая «Героя нашего времени» был поражен актуальностью его звучания, особенно в плане изображения и прорисовки образа персонажа.
Чацкий, Онегин, Базаров, Обломов, Раскольников – все это хрестоматийные вечные герои (по крайне мере, применительно к русской душе). Все мы помним «лишнего», «маленького» человека, по ним и составлялась иерархия человеческих типов.
19 век вообще был щедр на фундаментальное, основательное, вековое. Он нащупал какие-то очень важные человеческие струны, если хотите, геном души.
Сергей, завершается первое десятилетие века 21, литературный герой нашего времени, каков он? Или, как сейчас часто говорят, наше время безгеройное, и вместо живых персонажей на литарену выходят унылые клоны, картонные манекены?.. Смогли ли литераторы дать развернутый современного героя портрет, или только обозначили какие-то первые штрихи? А может быть, все что мы видим – это работа по прежним калькам, прописям и наш литературный современник живет вне сложившегося социально-исторического контекста?
Сергей Беляков: Наша литература уже давно обходится без героя. В девяностые казалось, что отпала сама необходимость в нем. Литература превращалась в замкнутую систему. Она питалась старыми запасами. Одни писатели высасывали соки из русской и европейской классики, другие спешили поквитаться за старые обиды с почившими в Бозе социализмом и соцреализмом. Реальность девяностых была неожиданна, она никак не соответствовала давним мечтам о прекрасной жизни после смерти «Софьи Власьевны». Попытки написать о современной жизни чаще всего приводили прозаика в публицистику, в газетчину. Героев того времени, авторитетов и братков, «хороших ребят», которых «жизнь толкнула на плохую дорогу», дала не литература, а кинематограф и сериал. Героями времени были персонажи «Бандитского Петербурга», «Брата-2», «Бригады». Параллельно развивалась детективная литература. Самым заметным образом, созданным в рамках этого жанра, стала Каменская Александры Марининой. Но это была не столько «героиня нашего времени», сколько новое воплощение архетипа сыщика, детектива.
А герои появились только на рубеже девяностых и нулевых: Эраст Фандорин (немыслимый в девятнадцатом веке) и Вавилен Татарский. Но каждый из них – особая тема. Эпоха стабильности и гламура должна была принести нового героя. Но кто этот герой? Гламурные дамочки Оксаны Робски и «бездуховный» топ-менеджер Сергея Минаева героями все-таки не стали, несмотря на коммерческий успех «Casual» и «Духless». В толстых журналах появился другой персонаж – клерк, офисный работник, менеджер среднего звена. Это герой Романа Сенчина («Персен», «Лед под ногами»), Германа Садулаева («Таблетка»). Но пути к массовому читателю они пока что не нашли. А герой должен быть известен не только литературным критикам и коллегам-писателям, но и учителям, врачам, менеджерам всех сортов, студентам.
А.Р. Он известен, потому как является типичным отражением человека нашего времени.
Герой современной «не массовой» литературы созревает в ситуации, когда изменился общественный строй, уклад жизни, произошла ротация системы ценностей, разрушена мощная держава. Молодое поколение, сформировавшаяся на этом сломе эпох, зачастую воспринимает эту трансформацию крайне болезненно. Подобное настроение особенно явственно проявляется в романе Василины Орловой «Пустыня», прозе Романа Сенчина, Ирины Мамаевой.
На первый план вновь выходит романтическая антиномия «Я» и «мир», между полюсами которой происходит напряженное противоборство. «Мир» здесь не только «корявая» российская действительность, но и мещанская психология эпохи потребления и враждебная цивилизованному человеку дикая первозданная среда, символом которой опять, как и в 19 веке, стал Северный Кавказ, Чечня.
Как-то в одном из своих эссе Роман Сенчин написал: «Люди, из поколения в поколение, проходят период бунта, а затем становятся теми, против кого направлен бунт следующих». Вместо прорыва, бунта, протеста – «привыкание к жизни». Восторженные романтики, бунтари постепенно эволюционируют в ионычей. Эта динамика нашла свое отражение в прозе начала 2000-х.
С выходом романа «Санькя» критики похвалили Захара Прилепина за попытку создания в литературе типа «современного революционера». Многие отмечали, что Сашу Тишина с полным основанием можно отнести к герою времени, ведь таких протестных личностей в эпоху реставрации сильной, жесткой и безапелляционной властной руки становится все больше. Появился не штампованный, не раздутый СМИ-шными ужасами образ молодого безбашенного экстремиста, не революционер в романтических тонах с наганом и в кожаной тужурке. Прилепинский Тишин — традиционный странник-правдоискатель, исследующий болевые точки, которые появились на теле страны, душе человека за последнее время. Это правдоискание всегда сопряжено со страданием, трагизмом, именно поэтому в романе обозначена ситуация неустроенности героя, он пребывает в некоем вакууме, как лермонтовский Парус.
Свои подходы к прорисовке протестного героя (чуть было не сказал байронического типа) предпринял Сергей Шаргунов в повести «Ура!» и «Птичьем гриппе», Наталья Ключарева «Россия, общий вагон», Денис Гуцко «Домик в Армагеддоне», Герман Садулаев в своих романах. Список можно продолжать.
С другой стороны, основной вопрос, который поднимается, к примеру, у того же Романа Сенчина, не о силе, а о бессилии человека, не о подъеме, движении вверх, а неуклонном скольжении вниз, вплоть до низин, вплоть до болот. Человек слаб, он бессилен что-то радикально изменить, не способен на риск, на жертву, на подвиг. Прозу Сенчина как и Чехова характеризует полное отсутствие героического в персонажах. Он представляет посредственных людей, практически без каких-либо ярких проблесков, которые даже любой намек на талант старательно душат в обыденной жизни.
Это также слепок с нашего сегодня, таков портрет поколения по преимуществу, кто-то говорит – погубленное, кто-то – заброшенное, потерянное, проигравшее. Привычка к сложившейся жизни побеждает, что-то ломать нет сил и возможности, время революций и героических личностей прошло, настал период нового фатализма — нужно слиться с фоном и всецело предаться неумолимой воли обстоятельств.
Особое противоядие этому предложил Александр Карасёва в рассказе «Маргинал», в котором повествуется о человеке, который нигде не работал, даже телевизор не смотрел, «безразличный ко всему, даже к смерти своих собственных родителей». Этакий пропагандист философии тотального пофигизма.
С.Б. Да, влияние кризиса чувствуется и в разговоре о литературе. Впрочем, хорошей «протестной» или революционной литературы у нас почти что нет. Наши герои-нонконформисты получаются неестественными, слишком «литературными». Создать нового оригинального героя очень трудно, и молодым, часто еще не слишком умелым писателям, его образ не дается. Сенчин уж давно не молодой писатель, он мастер, и его герой узнаваем. Его пофигисты живее и достовернее разнообразных правдоискателей. Ни Ключаревой, ни Шаргунову героя создать не удалось. Шаргунов лучше всего пишет о себе, а ключаревские Никита, Юнкер и др. – неживые, искусственные. Это не люди, а какие-то модели, манекены, причем манекены самого низкого качества. Человекоподобные, не более того. Санька Тишин на этом фоне, конечно, выделяется: добротная работа, нормальный герой нормального психологического романа. Но для революционера-правдоискателя он бледен. Лучшими героями-нонконформистами я считаю Бориса Моржова из романа Алексея Иванова «Блуда и МУДО» и Максима из неопубликованной пока повести Олега Лукошина «Капитализм». Это самый сильный из современных русских революционных текстов, сильнее и жестче прилепинского «Саньки». Сейчас рукопись «Капитализма» лежит у меня на редакторском столе, но, честно говоря, не знаю, сможет ли журнал «Урал» или другой литературный «толстяк» ее напечатать. Цензура есть и в наши дни.
А вот Бориса Моржова зря в революционеры не записали. На мой взгляд, это самый «правильный» и самый живой литературный герой. Он не борется с властью, зачем? Ведь не власть у нас дурна, не президент с премьером виновны в окружающем нас бардаке. Беда страшнее, она в господствующем образе жизни и образе мысли, который Алексей Иванов и назвал «Блудой». Смешной, веселый раздолбай Борис Моржов, гуляка, пьяница, патологический бабник, оказался борцом с несправедливостью. Успешным! Мерзавцев выводит на чистую воду, бедных учителей спасает от безработицы, детям сохраняет дом пионеров, то есть МУДО. Следить за приключениями Моржова интересно, это вам не ключаревский Никита, не «пингвин» из «Птичьего гриппа», набросанный наспех, не герой – этюд к портрету будущего героя. Появится ли сам портрет? Не знаю, Шаргунов может и удивить, но пока говорить не о чем. У Алексея Иванова герой есть.
Но ведь нельзя свести поиск литературного героя к одной лишь нонконформистской линии. Литература не приложение к политологии, писатели не обязаны сочинять листовки для «Другой России». В конце концов, большинство героев русской литературы к революции и революционерам никакого отношения не имели. Были Рахметов и Ниловна, но «Что делать?» и «Мать» отнюдь не шедевры русской словесности. Был, конечно, Базаров, его помнят даже школьники-двоечники. Скорее всего, он останется в их памяти надолго. Но неужели кто-нибудь вспомнит Инсарова и Гришу Добросклонова?
А.Р. Ивановский Моржов без сомнения чудесен, но это типичный персонаж авантюрного склада, своеобразный Тартюф. Он не оставляет зарубок на сердце, а воспринимается курьезом, как, впрочем, и герой «Библиотекаря» Михаила Елизарова Вязинцев. Понятно, что в обоих текстах можно нарыть массу глубокомысленностей, но все это вянет и побеждает основное (по крайней мере, так ощущается) стремление автора написать бестселлер.
Современная «протестная» личность в литературе действительно не удивляет новизной и оригинальностью, однако тиражирование и довольно массированное этого типа четко укладывается в тенденцию. Конечно, здесь много и спекуляций и попыток уловить определенную конъюнктуру, много листовочного и только лишь декларативного… Возможно, это ответ на тотальную реставрацию цензуры и вызов безконфликтности и инфантильности литературы, которая в определенное время чуть было, не переросла в банальную пейзажную зарисовку.
Образ современной литературы формируется из двух полярных координат. С одной стороны, литература бесконфликтна, вяла и безэнергийна, а, с другой, — пространство полной свободы выказывания, где нет запретных тем, интимных, невысказываемых, оно становится личным и общественным нервом. Писатель эволюционирует от реализма в изображении собственного бесценного и уникального для тебя личного опыта в опыт поколенческий, опыт исторический, где главное типичность суждения, а не его уникальность. На смену инфантильности постепенно приходит декларативное, призывное, порой агрессивное высказывание, ведь пафос остросоциальной публицистики постепенно мигрирует на поле литературы. На этой границе, на этом переходе и появляются свежие, поражающие своей новой энергией произведения, наподобие романа Захара Прилепина «Санькя». Синтезом публицистичности и художественности являются романы Германа Садулаева.
Если взять «Грех» того же Прилепина, то мы увидим, что это книга о различных ипостасях нашего современника. От восторженно-сентиментального влюбленного, до кабацкого охранника, могильщика в вечном хмелю, бойца, гибнущего в Чечне. Всех их объединяет понятие «греха», как разлома, порока, который втесался в современный мир, складывается (да простит меня Роман Сенчин) из «рассыпанной мозаики» личных судеб. «Грех» — одновременно и сборник рассказов и роман, его герои – один человек и в то же время индивидуальные составляющие поколения.
Основная проблема, и я в этом с тобой полностью согласен, состоит в том, что высшая аксиологическая величина – человек в какой-то момент был сведен до перформанса, пластмассового манекена, картонного чучела. Мы имели практически классицистических героев, воплощений каких-либо пороков либо добродетелей. Критик Евгений Ермолин, анализируя в свое время повесть-манифест Сергея Шаргунова «Ура!», писал: «Автор-рассказчик бичует в повести не конкретных людей, а пороки. Типы и нравы. Людей же он в упор не видит, они — лишь плоские картонки, представители того или иного гнусного извращения». Все персонажи идет под каким-либо определением: бандиты, наркоманы, менты, проститутки, бомжи и беспризорники, насильники и пидоры… Ты находишься будто в тире, когда перед тобой взад-вперед дефилируют картонные фигурки различных зверей, живой человеческий и в тоже время неодушевленный поток.
В принципе то же самое утверждал и Лев Данилкин («Парфянская стрела»), когда говорил, что в последнее время в литературу все больше вторгается социально-политическая реальность, история формирующегося сейчас в данный момент общества и в тоже время на второй план отходит описание психологии, внутреннего мира человека. То есть «злоба дня», пресловутый информационный повод, новостийная лента стала многим интересней, чем сам человек. Отсюда место героя занимает фон.
С.Б. Полагаю, что это говорит о слабости самих писателей. Лучший образ, созданный Захаром Прилепиным, это сам Захар Прилепин. А вот интересного, нового, оригинального литературного героя у него нет. Лучший образ Сергея Шаргунова – сам Сергей Шаргунов. Может быть, беда здесь в эгоцентризме современного писателя. Когда-то Лев Николаевич Гумилев в шутку упрекнул свою мать, Анну Андреевну Ахматову:
— Пушкин писал о Евгении Онегине, а ты все о себе. И твои современники пишут о себе. Поэтому пушкинский век Золотой, а ваш только Серебряный.
Не ручаюсь за достоверность этого рассказа, на старости лет Лев Николаевич любил и присочинить, но эгоцентризм писателя – тема для обсуждения. К Прилепину и Шаргунову и даже к Ирине Мамаевой применимы слова Александра Вертинского: «У него небольшой роман: он влюблен в себя и пользуется взаимностью».
От этой самовлюбленности и самонадеянность, и недостаток эрудиции, неряшливость (зачем отделывать текст, ведь я гениален, значит, и текст мой гениален). Надо писать, читать, учиться у мастеров, а новоявленный «классик» думает, что и без того достиг величия. Пора на лаврах почивать.
Создание литературного героя – высший пилотаж для писателя. Может быть, молодым авторам просто не хватает мастерства? А может, и не в этом дело. У признанных мастеров героев тоже нет, уже давно нет.
Если же фон интересней героя, то дело, боюсь, не только в недостатке мастерства. Слишком яркий фон появляется в зловещие эпохи революций, смут, гражданских войн. Избави, Боже, нас от этих напастей. Эпоха дореволюционная богата на героев, богата и послереволюционная. А в революцию (или на войне, или в период кризиса) людям не до литературных героев. В девяностые было затишье. В нулевые сомнительный Даниэль Штайн и незамеченный массовым читателем Моржов – достижения самые значительные.
Конечно, можно попытаться обойтись тем, что есть. Голь на выдумки хитра. Литературный обозреватель сварит съедобную литературно-критическую похлебку даже из топора. Но я всегда ощущал себя не профессиональным критиком, а читателем. Мне, читателю, хочется найти интересный роман с интересным, запоминающимся героем. Но гораздо чаще вместо наслаждения получаешь изнурительную работу, унылое перелистывание страниц, скуку.
А.Р. Действительно, герой современной литературы зачастую тождественен автору или, по крайней мере, максимально к нему приближен. Не уверен, что все это только лишь из-за слабости. Писатель, как впрочем, и его читатель, сейчас находится в стадии освоения нового становящегося мира. Мира неорганизованного, хаотичного, некой диффузной изменчивой среды. Любое высказывание о котором может мгновенно устареть. На вопрос: почему он долго не писал? Олег Чухонцев ответил, что «в 90-е годы «было много соблазнов» — телевизор, газеты, возможность ездить за границу и т. д. Быстро меняющаяся страна располагала к быстрому расширению кругозора. «Но, — заметил Олег Григорьевич, — я ведь не репортер». И пояснил свою мысль: движение по горизонтали мало что дает для творчества (Владимир Козлов «Внутренние пейзажи Олега Чухонцева», Новый мир, № 3, 2008, https://magazines.russ.ru/novyi_mi/2008/3/ko13.html).
Сейчас, как нам говорят, период «стабильности», но с героями тоже не густо. Героями, которых не хочется отпускать и после знакомства с которыми мучительно закрывать книгу.
Совсем уж примитивная мысль, но можно предположить, что ресурсы по созданию героев исчерпаны и уже давно штампуются изводы привычных знакомцев. Эти изводы лишь осовремениваются, и поэтому фон выступает на первый план. Человеческое слишком человеческое по десять раз исследовано, что-то новое возможно лишь с появлением «новых реалии» и то это будет только лишь реакция на них.
В романтической антиномии человек – мир, взгляд сфокусировался где-то между, в поле мимикрии, приспособления, либо борьбы, жестокой битвы за сохранение своей самости с нивелирующим человеческую личность миром. Нарратив выходит на первый план, автор уделяет основное внимание повествованию, соответственно в качестве персонажа выступает либо среднестатиститический человек, как у Сенчина или Гришковца, либо носитель определенного социального статуса: менеджер среднего звена, представитель золотой молодежи, бизнесмен, либо просто чудаковатый старикан, как в романе Маканина «Испуг».
С другой стороны, из мира художественного вымысла, образов и обобщений литература уверенно движется в реальную плоскость, которая все более захватывает писательский дух. Героями стали персоналии серии ЖЗЛ. Тот же роман сейчас сильно теснят биографические произведения. Они все на слуху, они все известны, каждый год пожинают тучный премиальный урожай: Дмитрий Быков «Пастернак», Алексей Варламов «Алексей Толстой», Людмила Сараскина «Александр Солженицын». Лев Данилкин с прохановской биографией «Человек с яйцом» был также в финале «Нацбеста» и в принципе претендовал. В этой ситуации и роман мимикрирует под биографию. Взять хотя бы пестрый лоскутный плед, который суровыми нитками повязала Людмила Улицкая. Я имею в виду «Даниэля Штайна, переводчика».
С.Б. «Даниэль Штайн» худшая вещь Улицкой, зато самая популярная. Так иногда случается. Не тоске ли по герою, настоящему положительному герою, обязана Улицкая этим успехом? Гомункулуса, существо из пробирки или реторты, приняли за человека. Вообще, человеку свойственно творить себе кумиров. Раньше даже в школьных сочинениях задавали такую тему для сочинения: кем из литературных героев я хотел бы стать? Кого «взять в образец»? Девятнадцатый век дал немало таких героев, двадцатый (не менее блистательный для русской литературы) гораздо меньше, а в двадцать первом мы вынуждены пробавляться неживым штайнами, заёмными жилиными и самовлюбленными автобиографическими героями «новых реалистов». Читатель ждет героя, но писатель пока что не способен его создать. Но мне интереснее другое: какого героя ждет читатель? Мне кажется, что читатель ждет серьезного героя. Казус Даниэля Штайна меня в этой мысли укрепляет.
У Алексея Иванова есть такая фраза: «Жить приходилось в сатире, а душе хотелось эпоса». Сатирой, иронией и гротеском читатель сыт. Герой сатирического романа в наше время успехом не пользуется. Маканинского старика Алабина не заметили, хотя это один из самых ярких и оригинальных героев современной прозы: поэт, лицедей, «сатирмэн» и боец. Но нет, брезгливо отвернулись, как отвернулись и от Моржова. А вот Осташа Переход, герой приключенческого романа, но серьезный, совсем несмешной, имел успех.
А.Р. Может быть, тогда и не попытаться творить себе кумиров, а постараться разыскать героя в себе… Заявить, как в свое время Эдуард Лимонов: «Это я, Эдичка!» Собственно этим возгласом и подпитывались пресловутые «новореалисты», которых, может быть, вернее было окрестить по мировосприятию «новыми романтиками». В одной из недавних рецензий Лев Данилкин, говоря о «молодых писателях из обоймы «реалистов» с сильным авторским «я» (Сенчин–Гуцко–Прилепин–Садулаев–Рубанов)» отметил, что у «всех одна и та же проблема, она же преимущество: они ходят с фонендоскопами и прислушиваются к каждому движению души — своей собственной». Здесь я с ним согласен, это и проблема, но и преимущество одновременно.
Какого героя ждет читатель? Конечно, не из пробирки, конечно, не коммерческий продукт, конечно, не из когорты политиков и госчиновников первого ряда. Да и излишнее писательское самолюбование так же ни к чему… Впрочем, любые рассуждения сейчас будут равняться тому же производству гомункулусов.
Отсутствуют яркие герои может быть и потому, что упущено или игнорируются масса удивительных возможностей. Взять хотя бы безусловную удачу фильм Павла Лунгина «Остров». Герой Петра Мамонова – замечателен, он поражает, он очаровывает своей светоностностью. В литературе чего-то подобного мне не попадалось, а ведь время, через которое происходит практически второе крещение Руси, становление веры и обращение к ней людей, бесконечно интересно. И в этой ситуации может рождаться удивительно цельный и серьезный герой.
С.Б. Мне герой Лунгина не нравится (не вижу я этой светоносности), хотя его успех, как и успех Штайна, видимо, не случаен. «Исследование» писателем собственной души, наверное, интересно самому писателю, интересно критику, но читатель, насколько я могу судить, к рефлектирующим писателям равнодушен. Немногие исключения лишь подтверждают правило. Лимонов популярен, но ведь его жизнь напоминает приключенческий роман. Он воюет, создает партию, шумит на митингах, в сущности, ради собственного творчества. И не без успеха. Ему всегда есть о чем писать. Но другого Лимонова у нас нет. А кому интересен бесконечный самоанализ незнакомого и в общем-то непримечательного дяденьки или юноши? Нет, рефлектирующий автор-герой никак не заменит литературного героя. И, я надеюсь, герой появится, как всегда неожиданно. Случится чудо, сойдутся параллельные прямые, ожидания читателя (неосознанные) совпадут с новым сочинением известного, а, скорее всего, прежде неизвестного автора – и он появится. Будем ждать чуда.