Специалисты мне не раз говорили, что исключительно по специфике психики даются людям иногда логичные и долгопамятливые сновидения.
Возможно, не в пользу моей психики, но мне как раз даются.
Так вот, однажды увиделось такое…
Посреди нескольких типичных московских девятиэтажек в центре умеренного озеленения — скамья. На ней несколько человек интеллигентного типа и вида. Я тоже среди них, хотя себя как-то не вижу, но лишь осознаю присутствие. Разговора вроде бы не происходит, и при общем молчании вдруг случается следующее: из-за западной девятиэтажки, что напротив, взлетает над крышей преогромнейшая белая птица, летит она медленно и тяжело, едва не задевая телеантенны, а затем опускается перед нами, сидящими на скамье метрах в двадцати… Небывалая птица. Не только потому, что стерильно белая и огромная — не меньше, чем пять на пять или шесть на шесть. Но в том дело, что она вся квадратная: квадратные крылья, хвост квадратный, голова квадратная, и на этой квадратной голове дивной голубизны квадратные глаза-глазищи.
Сидящие на скамье вроде бы и поражены увиденным, но поражены, сказал бы, слишком уж рационалистично. Один, светлолицый, с красиво уложенными русыми волосами и с чертами лица какого-то очень известного актера, сказал с достаточно уверенным предположением:
— Не иначе, как последнее произведение Церетели. Только ему по силам подобные масштабные парадоксы.
Ему тут же возразил другой, тоже очень интеллигентный, изящно одетый, правда не к месту, потому что зачем ранним летним утром выходить во двор в костюме при белейшей рубашке и с галстуком да еще в сверкающих, словно впервые одетых туфлях явно не отечественного производства.
— Церетели? Да вы что, дорогой мой! Он же решительно не способен на переосмысление реальности. Его монументализм именно реализмом и банален…
— Полагаете, — спрашивает третий на скамье, тоже чрезвычайно интеллигентного вида мужчина в спортивном костюме, недавно присевший после пробежки вокруг девятиэтажек, — полагаете, что сие творение рук Эрнста Неизвестного?
— Ни в коем случае, — отвечал пижонисто одетый.— На столь дерзкое вторжение в гармонию способен только один человек — Михаил Шемякин. Только его фантазии под силу взломать банальность природной линии и выявить правомерность существования бытия без смысла, ибо именно в нем, в бытии без смысла, возможна реализация полной свободы. Все прочие формы бытия зависимы, взаимозависимы. Они же и источник вечного человеческого рабства.
Я, как уже сказал, себя на скамье не вижу и только осознаю присутствие. И слышу свой робкий голос.
— Господа, она, между прочим, плачет. К тому же квадратными слезами!
— Ну, — ворчит светлолицый, — это уже перебор. К сожалению, должен заметить, что Шемякину порой не хватает меры, зачастую сущего пустяка. Это бывает так досадно… Что ж, гениальность тоже не без ущербинки…
И вдруг с разных сторон объявились рабочие в ярко-синих комбинезонах и с желтыми касками на головах. У каждого в руках были какие-то инструменты, похожие, скорее, на оружие каменных веков. Было их не менее десяти человек, и сначала они несколько раз обошли вокруг квадратного белого чудища с плачущими глазами, а затем каждый выбрал себе участок туловища птицы и своим страшно скрежещущим инструментом начал спиливать-стачивать углы бесчисленных квадратов.
Тут мы все, и я в том числе, с возмущенными восклицаниями кинулись к ним, требуя соответствующего мандата на подобное кощунство, на что один из рабочих спокойно и с достоинством объяснил нам, что они из «Комиссии», что получили задание привести сие творение в Божий вид, и что мы, возмущенно вопящие, шли бы себе куда надо, по своим культурным потребностям.
Не снеся подобного варварства и цинизма, один из «наших» заявил дерзко, что все мы являемся борцами культурного фронта и намерены преподнести урок холуям, ханжам и бюрократам из так называемой «Комиссии».
В тот же момент светлолицый с актерской внешностью сперва торжественно провозгласил:
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал!
А затем принял позу «змеи» и неуловимым тычком ладони свернул на строну физиономию одному из рабочих, каковой, тем не менее, в отмахе чем-то вроде напильника успел начисто сбрить богатую шевелюру своему неожиданному противнику. То есть, практически скальпировал его… Тот, что в белой рубашке и при галстуке, «стилем обезьяны» крутясь по земле, в миг успел посшибать с ног несколько человек, в том числе и меня. Но особо отличился тот, что с пробежки. Его «стиль тигра» оказался столь эффектным, что, когда я, наконец, поднялся на ноги, то увидел, что половина «работяг» в совершенно измордованном и бездыханном состоянии валялись кто где…
А я-то! Полудохляк, что откуда взялось, вдруг взмыл не менее чем на полтора метра в воздух, в воздухе исполнил шпагат и еще по-советски крепкими подошвами старых сандалей сперва левой ногой начисто свернул башку на сторону одному из касконосцев, а правой уже исключительно в азарте сражения зашвырнул в песочницу слегка зазевавшегося обладателя «стиля змеи». Всё свершалось в таком темпе, что разобраться, где свой, где чужой — никак! После второго не менее успешного шпагата, некто сзади чем-то наподобие огромного зубила снес мне полголовы, ровно по брови. Так что последние моменты я всё же рассмотрел, не имея, правда, соответствующего инструмента для осмысления — сей инструмент, как утверждает медицина, находится несколько выше бровей.
К концу происшествия на полусогнутых сохранился только один из рабочих. Квазимода в сравнении с его физиономией смотрелся бы Аленом Делоном.
И в это же время несчастная белая квадратная птица, выпрыснув из квадратных глаз последнюю порцию голубых квадратных слез, с тяжким напряжением распрямила свои квадратные крылья, сделала мах, оторвалась от земли на десяток сантиметров, потом еще мах, еще… Тень ее квадратных ног с квадратными когтями на миг закрыла-перекрыла, как мне показалось, квадратное небо. Когда шум от ее крыльев затих, мирно затих и я, и что бы там медицина не утверждала, последняя мысль — она все-таки была:
«Всё из-за Малевича!»
Леонид Бородин